Защита

К этому важному событию в своей жизни Филин шёл без малого двадцать лет. Ученая степень кандидата наук казалась ему вершиной Эвереста. И вот, наконец, он был у заветной цели. До вершины оставались, так сказать, считанные метры.
Особыми талантами Филин не блистал. Зато был упрям и честолюбив. У акул большой науки он стал рыбой-прилипалой. Как бульдог, вцепился в тему диссертационного исследования. Собирая необходимые документы, скакал по кабинетам бюрократов проворной мартышкой. И добился-таки своего! Вышел на защиту. Сегодня он должен де-факто стать кандидатом наук. И не каких-нибудь, а философских!
С виду спокойный, Филин трепетал, боясь, как бы удача не отвернулась от него в самом конце, на финишной прямой. Чего уж там, сейчас можно сказать: удача ему сопутствовала. Конечно, были в его жизни и трудные моменты, когда казалось, что она от него отвернулась. Тем не менее, по большому счёту Филину всегда везло. Тревожное чувство, которое он испытывал, видимых причин не имело. У него всё было схвачено. Никаких проколов быть не должно.
Коля родился в Москве, в простой рабочей семье. Учился на троечки, но ровно. Все считали его тугодумом, сгоряча обзывали тупицей. Однако в десятом классе учителя стали «вытягивать» его на хорошиста – и вытянули. Филин помог им, проявив неожиданное для всех упорство. «Чем я хуже других?» – твердил он про себя. В последний год школы раскрылся его упрямый завистливый характер, из-за которого его недолюбливали одноклассники.
Не возлагая больших надежд, а скорее чтобы просто избежать армии, Коля подал документы на философский факультет МГУ. Узнав об этом, Лёнька Саровский, его недруг из одноклассников, сначала не поверил. Думал, его разыгрывают, а потом, говорят, хохотал. Каково же было его удивление, когда выяснилось, что Филин всё-таки прошел по конкурсу. Расчёт оказался верен: абитуриентов из рабочих семей там хронически недобирали. «Либо наш Филя поумнел, либо философия поглупела», – заявил тогда Лёнька, не скрывая разочарования.
А Саровский напрасно язвил. Сам недобрал полбалла в МИФИ и пошел служить в армию. Романтик! Никогда не знал жизни. Не знал он, видимо, и того, что интеллигентов из Москвы там встречают с необыкновенной теплотой. Вот Лёньке и «повезло». Одни потом говорили, что он случайно погиб во время манёвров, другие – что его до смерти забили «деды», третьи – что это сам он покончил с собой. Дело быстро закрыли, перед родителями даже не извинились. Так сгинул остряк Саровский.
Ну, а Филин стал на втором курсе секретарём комитета ВЛКСМ философского факультета МГУ. На третьем – вступил в ряды КПСС. Учился на «удовлетворительно» и «хорошо», без «хвостов». Преподаватели его любили, однокурсники уважали. Впрочем, были среди тех и других «недоброжелатели», которые считали Филина карьеристом. Но какой же он карьерист? Они заблуждались: просто он был идейным и принципиальным. Не удивительно, что на последнем курсе Филин сдружился с секретарем партбюро факультета Братковым, в то время уже кандидатом философских наук. Братков стал для него примером – образцом учёного, коммуниста, человека.
После окончания университета с помощью комсомольско-партийных связей Филин «пробил» себе очную аспирантуру. За три года он не прочитал ни одну книгу, зато сдал экзамены кандидатского минимума и женился. Родился ребёнок, и Филин за год «сделал» себе двухкомнатную квартиру в Тёплом Стане. Очень этим гордился.
Работа над диссертацией шла непросто. В течение шести лет, осваивая профессию преподавателя в вузе, Филин не мог определиться с темой. Часто болел сын. А когда был утвержден научный руководитель, и тему, наконец, определили, внезапно дала трещину семья – от Филина ушла жена. Нервный стресс, развод, размен квартиры – всё это на три года затормозило работу. На фоне личной драмы проблемы с диссертацией уже не казались чем-то существенным. А между тем, надо было искать нового научного руководителя, потому что старый – будучи, действительно, немолодым – умер от третьего инфаркта.
Переход на работу в один из институтов академии наук дал Филину сразу и нового руководителя, и другую тему диссертации. Устроиться в институт было совсем непросто – помогли старые связи. Свободный режим посещения буквально спас Филина. Чтобы избавиться от тяжёлых воспоминаний и не погрузиться в трясину быта (после размена квартиры он жил в коммуналке), Филин с головой ушёл в работу: два года безвылазно просидел в библиотеке и ещё за год написал текст.
Когда диссертация была уже почти готова, как назло истёк срок полномочий специализированного совета по защите кандидатских работ! Формирование нового состава спецсовета затянулось ещё на один год. Но Филин был терпелив. Он решил, что судьба дала ему передышку. А раз так, её надо использовать. Он пересдал экзамены кандидатского минимума, срок которых уже истекал, но главное – второй раз женился.
Новые проблемы заставили Филина отложить защиту на неопределенный срок. У него осложнились, затем и вовсе испортились отношения с директором и его командой. Выходить на защиту в таких условиях было рискованно. Казалось, теперь до защиты так далеко, что неясно, состоится она когда-нибудь вообще или нет.
Филина спасла перестройка. Руководство института сменилось. Новым директором был рекомендован «сверху» и благополучно выбран трудовым коллективом Виктор Сергеевич Братков, его старый университетский друг. Теперь путь к защите был открыт. И Филин решил не затягивать. Оперативно организовал церемонию обсуждения в своем отделе, быстро учёл замечания. Все документы, включая отзывы ведущей организации и двух оппонентов, подготовил за месяц.
Вместе с Филиным защищались два человека: аспирант-узбек и какая-то незнакомая молодая женщина привлекательной внешности. Такой расклад не соответствовал инструкции Высшей аттестационной комиссии при Совмине СССР. Но очень уж большая выстроилась очередь на защиту, поэтому, чтобы ускорить её прохождение, решили провести так называемую «сессию» спецсовета.
По жребию Филин защищался последним. В этом были и плюсы, и минусы. Одним из минусов была необходимость ждать часа два-три, пока не подойдет очередь. Как провести эти томительные часы? Филин не нашел ничего лучшего как поприсутствовать на защите «коллег». Он сел в дальнем углу зала, чтобы не обращать на себя внимания, и приготовился учиться на чужих ошибках – если, конечно, они будут. «Не понравится – уйду,» – подумал он.
На первую после лета сессию спецсовета собралось неожиданно много народа. Актовый зал был набит до отказа. Пришли сами члены совета, интересующиеся сотрудники института, гости и, конечно, родственники «подзащитных». Сама процедура защиты была Филину хорошо известна, а что будут говорить соискатели, оппоненты и прочие его как-то мало интересовало. За исход своей защиты он был спокоен.
Филин хотел получить моральное удовлетворение от проделанной работы. Оно должно было стать наградой за долголетний добросовестный труд. За спиной у него – большая и, возможно, лучшая часть прожитой жизни. Почти пятнадцать лет отдано педагогической и научной деятельности!
Здесь его подстерегали подводные камни. Сколько сил пришлось положить на то, чтобы обеспечить явку членов спецсовета на защиту для создания кворума! Каждого надо было уговаривать, тратить деньги из своего кармана на такси для тех, кто испытывал недомогания. А тут ещё и цветы, и чай, и пирожные, и бутерброды… Слава богу, запретили официальные банкеты. Но ведь дружеские неофициальные не запретишь. И Филин залез в долги.
Но все это были мелочи. С ними можно было бы смириться, если бы не кое-что похуже. А именно: в какой компании оказался он, Филин? С кем он защищается? Кто рядом с ним восходит на вершину Эвереста? Кто они – эти люди, вместе с которыми ему предстоит по воле судьбы испытать радость карьерного достижения?! Он их не знал. А то, как они выглядели, как они себя вели, что и как говорили – всё это не внушало ему никакого доверия. Они обесценивали его защиту!
«Ну, кто он, этот «национальный кадр»? – с досадой размышлял Филин, глядя на узбека. – Как он писал диссертацию, если с трудом говорит по-русски? Ведь не мог же он сначала написать её по-узбекски, а потом перевести. Вот что он сейчас несёт? Какую-то ахинею! Чушь несусветную! Бред сивой кобылы! А ведь этот акын станет кандидатом философских наук наравне со мной. Разве это справедливо?!»
Тем временем узбек невозмутимо продолжал свою речь, коверкая русские слова. Мысль о несправедливости равного воздаяния по неравным заслугам вонзилось в болезненное самолюбие Филина острой занозой и теперь саднила от каждого слова и предложения «национального кадра». Филина раздражало, что сам «кадр», судя по всему, не сомневался, что вносит огромный вклад в философию, значительно углубляет и расширяет границы человеческого знания, открывает новые горизонты научного познания...
Противно было слушать. Это была явная ложь, но ложь общепринятая, объединяющая все научное сообщество незримой круговой порукой. Она вошла в плоть и кровь научной жизни настолько, что уже давно перестала быть ложью. Она превратилась в нечто похожее на отправление религиозного таинства. Профессиональное признание обеспечивало соблюдение ритуальных правил церемонии защиты – а вовсе не истинность результатов познания. Того, кто назвал бы вещи их именами, объявили бы сумасшедшим. С тела советской науки пришлось бы тогда содрать чулком всю кожу. После такой операции она бы не выжила. Филин понимал это и раньше. Просто сейчас он воспринимал всё намного острее. Это был для него момент истины.
Поэтому он взял себя в руки. Надо было беречь нервы до собственной защиты. Как и следовало ожидать, узбеку не стали задавать вопросов. Филин досидел до конца, а потом вышел прогуляться по коридору. Результаты тайного голосования были предсказуемы: двадцать ноль в пользу узбека. Ни одного черного шара. Ни одного! Ну, если решили готовить национальные кадры, значит они будут готовы!
На вторую защиту Филин идти не собирался. Ему вполне хватило первой. Но как нарочно к нему подошел Братков и слово за слово увлёк его в зал, где уже началась вторая часть сессии. Сам Братков, переговорив с кем нужно, удалился, а Филину пришлось остаться – уходить уже было неудобно.
Сзади него сидели два молодых человека и громко шептались, полагая, что их никто не слышит. Молодые люди были прекрасно информированы. Так, один из них знал, что диссертант-узбек – родственник известного секретаря ЦК компартии Узбекистана, что диссертацию он не только не писал, но скорей всего даже и не читал. Он знал, кто из сотрудников их института написал узбеку диссертацию и за какую сумму денег! Другой молодой человек был осведомлен не хуже. Он знал, кто подлинный автор диссертации, которую в данный момент защищала красотка, и с кем ей пришлось переспать, чтобы побыстрей стать кандидатом наук. Филин не поверил своим ушам: неужели прозвучала фамилия «Братков»? Может быть, он ослышался?
– Значит, наш новый директор уже засветился. А ты не врешь?
– Честное слово. Ты Гольдмана знаешь?
– Шурика что ли?
– Ну, да. Так вот он с этой красоткой на одном курсе учился. Говорит, сам на ней жениться хотел. Да вовремя раскусил.
– «Раскусил»?
– Да. Вывел на чистую воду. Узнал, что ещё в девятом классе она освоила первую древнейшую профессию. Лет пять работала «девушкой по телефону». Вращалась, так сказать, в высшем обществе. Кого она теперь только не знает. Но одумалась. Решила взяться за ум, выйти замуж, остепениться. Чтобы было «всё, как у людей».
– А как Шурик её раскусил?
– О-о-о! Это целый детектив. Потом как-нибудь расскажу.
– Да, вляпался Виктор Сергеевич. Он же при погонах в штатском...
– Ну и что? Чекист – разве не человек? Конечно, я со свечкой при них не стоял. Но вот Боря... Он врать не будет – святой человек. Во время конференции в Звенигороде Боря видел кое-что собственными глазами.
– Постой, постой! Ты только послушай, что она говорит…
Филин был подавлен услышанным. Его поразил тот безразличный рафинированный цинизм, с которым молодые люди говорили об ужасных по сути вещах. Они исходили из того, что советская академическая наука предана и продана. Им было наплевать, что на их глазах учёная степень кандидата философских наук присваивается знатному невежде и красивой шлюхе – людям, может быть, и не самым последним, но не имеющим никакого отношения к философии! Вот вам и молодые учёные!
«Ну, и докатились! – сокрушался Филин. – Степень продаётся и покупается, как мыло и водка. Храм науки, закрытый для непосвящённых, превратился в проходной двор, в рынок паранаучных услуг. Да что там степень! Торгуют ведь истиной. Продают правду. Ведь эти «специалисты» – наше «светлое будущее». Оно у нас после этого будет?».
Досада и разочарование охватили Филина. Он размышлял, как подобает философу: честно, не боясь увидеть вещи в их подлинном свете. И что же он видел? Если цель, к которой он так долго шёл, превратилась за это время в ничто, следовательно, и путь, приведший к пустоте, был ошибочным. Выходит, сегодня смешно говорить о чести и достоинстве философа. Потому что ничего святого не осталось. Господи, как ему теперь жить? Не идти же торговать истиной на рынок! Он ведь всё равно не конкурент этим акулам научного бизнеса…
Невесёлые мысли Филина прервал шёпот сзади. Разговор возобновился и принял неожиданный для него оборот.
– А кто у нас третьим-то защищается?
«Надо же, «у них»!» – с раздражением отметил Филин.
– Какой-то Филин.
– Филин? А это что за птица?
– Я его лично не знаю. Но кое-что слышал.
Филин насторожился.
– Ну, и что ты слышал?
– Дурак с партбилетом. Дурачок всегда за кумачок.
У Филина бешено заколотилось сердце. Хотелось дать по морде этому хаму. Но сдержался – ведь предстояла защита. Он мог всё испортить.
– А тема-то у него какая?
– Очередная марксистско-ленинская туфта про политическую активность молодёжи. Филин – бывший комсомольский вожак. Он в МГУ с нашим новым директором работал. А сошлись они во время судилища над студентами. Троих из комсомола исключили, двоих – из партии. И из университета выгнали. Одного из них, Гришу Мелонова, я знаю. Толковый мужик. Стал художником-авангардистом. На Малой Грузинской выставляется. Сейчас собирается в США на ПМЖ.
У Филина перехватило дыхание. «Туфта?! Посмотрим, о чём ты свою диссертацию напишешь, молокосос!» – подумал он.
– И что крамольного учинили эти студенты? Диссидентами что ли заделались?
– Да какими диссидентами! Читали и обсуждали Солженицына. Вот и всё. Ну, ясное дело – кто-то настучал Браткову. А Филин у него тогда в подручных ходил. Филин это дело и раздул. Сколотил себе политический капитал. А потом, как по маслу, прошёл в аспирантуру, хотя познаниями, говорят,  не блистал.
«Ну, подлец! Попадись ты мне тогда, я бы тебя вообще в лагерях сгноил. Слишком много знаешь. Откуда же ты, сволочь, всё это узнал? – негодовал Филин.
Собеседник хорошо информированного молодого человека будто услышал его вопрос.
– А ты-то откуда знаешь?
– Так мой батя учился с Филиным на одном курсе. У бати был красный диплом, но ему аспирантура не досталась. Филин как раз и занял его место.
– А сегодня этот душитель, значит, про политическую активность молодёжи нам рапортует? За перестройку и ускорение?
– А как же!
– Может, ему какой-нибудь вопросик подкинуть?
– Не чуди. Перестройка перестройкой, а они с Братковым – старые кореша. Ты у Филина еще в приёмной насидишься!
– Да ладно. Я так…
Терпение у Филина лопнуло. Он встал и, не обращая внимания на ропот недовольных, стал продвигаться по своему ряду к выходу, натыкаясь на колени людей. Вышел и перевёл дыхание...
За что судьба над ним так посмеялась! Филин чувствовал себя мелкой рыбёшкой, выброшенной на берег набежавшей волной. Он открывал рот, но кислород не поступал в его пересохшие жабры.
Он вспомнил однокурсника Смирнова, которому из-за него не досталась аспирантура. Правильно, что она ему не досталась. Если бы сейчас Филин оказался в такой же ситуации, как тогда, он всё равно перешёл бы дорогу этому Смирнову, потому что считал себя более достойной кандидатурой. Что знал о жизни этот маменькин сынок и отличник Смирнов? Ну, допустим, он читал больше книг! И язык у него лучше подвешен. Ну и что? Если речь идёт о выборе достойного кандидата в аспирантуру идеологического факультета, разве критерием отбора должна быть только книжная премудрость и умение складно говорить? А социально-классовое происхождение? А партийность? А национальность? А преданность Родине? Разве всё это – мелочи?
Филин так разволновался, что решил проглотить две таблетки успокоительного, которые взял на всякий случай. «Мало я вас, слизняков, давил! – негодовал он. – Вы у меня ещё пожаритесь на медленном огне! Я вам покажу, какой я «дурак»!»
Минут через пятнадцать лекарство подействовало. Но настроение было испорчено. Праздника не получилось. Наоборот. Появилось равнодушие к происходящему. Теперь ему даже не очень хотелось идти на собственную защиту. Конечно, он пойдёт, но только для того, чтобы довести начатое дело до конца.
Ко второму перерыву Филин овладел своими эмоциями. Он ходил по коридору из конца в конец, пока из актового зала не вышла большая толпа. Это могло означать только одно: перерыв. А вот и Виктор. Пробираясь сквозь толпу, как медведь через лесную гущу, к Филину подошел директор.
– Ну что, Коля, ты следующий? Как настроение? Молодцом! Давай, давай! Держи марку! Не волнуйся, всё будет хорошо! Вот пришёл за тебя поболеть.
В этот момент рядом с ними, оживленно беседуя, прошли два молодых человека. Это были те самые, что сидели сзади! Филин напрягся, как барс перед прыжком.
– Виктор, ты этих ребят знаешь?
– Каких? Этих? Ну, знаю, – Братков улыбнулся. – Коля, это я у тебя должен спрашивать, а не ты у меня. А что тебя интересует? Это наша смена. Будущее советской философии! Тот, что справа, – Рабинович, председатель совета молодых ученых, слева – Смирнов, секретарь комитета комсомола. Толковые ребята, начитанные, зубастые. Палец в рот не клади. Между прочим, оба уже кандидаты наук. Знают по нескольку языков. Вот так-то! Кстати, Рабинович – сын того самого Рабиновича. Может быть, тебя интересует что-то конкретное?
– Да нет. Просто… любопытные ребята.
Филин вдруг сник, обмяк. «Две таблетки успокоительного – не слишком ли большая доза?» – подумал он.
– Хочешь, давай представлю? Какие проблемы?
– В следующий раз.
– Ну-ну.
– Один вопрос деликатного свойства, можно?
– Хоть два.
– Ты знаешь девушку, за которую сейчас спецсовет голосует?
– Да как тебе сказать…
– Скажи честно, Виктор.
– Ну, знаю, знаю.
– Ты на последней конференции в Звенигороде был?
Братков внимательно посмотрел на Филина, потом замялся, отвел его в сторонку, зашептал на ухо.
– Коля, как мужчина мужчине: бес попутал. Очень уж ядрёная баба! Только прошу тебя: Маше не говори. Пусть это останется между нами. Ладно?
– Спасибо, Виктор.
– За что?
– За честный ответ. Я всегда ценил в тебе честность.
– Коля, что-то я тебя не понимаю.
– Да не бери в голову, Виктор. Все в порядке. Я пойду защищаться.
– Ну-ну. Давно пора. Какой-то ты кислый, Коля. Не нравишься ты мне. Посидеть у тебя на защите, а?
– Не надо.
– Коля, может быть, я тебя обидел? Ты ведь вроде женат… Ладно, извини, если что.
– Нет проблем. Правда.
– Смотри, не обижайся. Я тебя знаю. Не надо. Ты, Коля, давай, держись! Сила она не только в знании, но и в единстве. Защитишься – станешь моим заместителем по науке. Вместе с тобой мы – сила. Как в старые добрые времена. Не забывай.
– Не забываю.
– Удачи тебе. То есть, тьфу! Ни пуха – ни пера.
– К чёрту!
– То-то.
Филин проскользнул в пустующую комнату спецсовета и рухнул в кресло. Вскоре он услышал, как объявили результаты голосования по второй диссертации: «за» – двадцать, «против» – ноль. В коридоре все поздравляли новоиспеченного кандидата философских наук.
Следующим был он.
Вставать из кресла не хотелось. Руки и ноги стали какими-то ватными, чужими. Филину казалось, что он на дне  Марианской впадины, и на него со страшной силой давит одиннадцатикилометровая толща океана. «Теперь проблема – всплыть. Но даже если всплыву, – с горечью подумал он, – меня всё равно добьёт кессонная болезнь. Так зачем суетится?». И всё же он поднялся...

1989 / 2015