Эвтаназия. Часть 1

     Я сижу спиной к стене и читаю свою жизнь – без удовольствия и без содрогания. Теперь, когда решение принято и действия продуманы, это – единственное интеллектуальное занятие, которое может позволить себе тело, лишённое крови. Странно, но мне никогда не хотелось плюнуть в лицо этому миру: ни нелепая гибель родителей, ни ад Мёртвого Города, - ничто не вызвало во мне безоговорочной ненависти. Только сейчас я понимаю, что судьба попросту давала мне отсрочку, не позволяя расходовать кровь до времени. Наверное, я своего рода маньяк. «Ей многое простится, потому что она много любила», - финал пьесы о Пиаф; я видел спектакль школьником. Даже не знаю, почему эта фраза так врезалась в память.
     Мама, отец… я не пытался мысленно их оживить. Своё одиночество я воспринял, как некую абсолютную данность, как горб, который категорически дополняет скелет, нисколько его не украшая. Я добросовестно культивировал природную недоверчивость и, видимо, природный эгоизм тоже, не выходя, однако, за рамки социальных приличий. В школе я больше всего интересовался математикой. Мне было уютно среди прочных конструкций, а влечение к сочинению стихов воспринималось мной совершенно необходимым противовесом. Это может показаться невероятным, но именно стремление к гармонии всегда было той осью, вокруг которой вращался мой космос.
     Я закрываю глаза и отчётливо вижу Город Мёртвых, похоронивший мою молодость под своими кирпичными руинами. Большинство тех, с кем я делил тогда  дни и ночи, хлеб и иллюзию удачи, уже не поднимутся: ими утрачено большее. Воспоминания не мучают меня, я справился с ямами своих снов, и внезапно свалившееся наследство от троюродного деда на какое-то время избавляло меня от череды новых кошмаров (другой природы). Я не считаю себя человеком боя. В моих отношениях с оружием нет ничего лишнего – просто работа. Я никогда не увлекался боевиками или разного рода «боями без правил» - только учебные фильмы и тренировки. Всё это – глубокое прошлое, оно законно занимает соответствующий участок моей жизни, и его наличие неизбежно, как приход смерти. Чтобы не нарушить правил, добавляю, что я родился в Индии, где мои родители по контракту строили химический комбинат, 12 января 1975 года, сразу после новолуния. Жаль, что моя поэтическая карьера не получит развития: я всегда чувствовал в себе способность проникновения в ткань предмета. Иногда это было мучительно, иногда – сладко, но никогда – скучно.
    
     Выбор будущего жилища не казался обременительным. Я неплохо знал город, плюсы и минусы каждого района представлялись очевидными. Проделав небольшой умственный труд, я наметил себе вполне конкретный участок и ранним мартовским утром прогулялся туда, не желая связываться с агентствами. Меня привлекла мрачноватая девятиэтажка с голым продуваемым двором с хлипкими насаждениями, исключительно близкая к трамвайной линии. На одном из подъездов белело объявление: продаётся квартира.
     Через месяц я стал хозяином стандартного однокомнатного рая на первом этаже и воплотил в жизнь свои представления об идеальном доме. Пристрастие к белому пространству, то, что оставалось запертым так долго.… А сейчас, сидя на белом полу у белой стены, я пытаюсь различить контуры своего тела – и не могу, сам став белым светом, тканью белого света, слившись с интерьером. Я невидим для всех. Даже – для себя. Это меня не пугает. Я не испытываю дискомфорта. Скорее, наоборот: ничто не отвлекает внимания и позволяет сосредоточиться  на главном и ещё – дать себе отчёт в случившемся. Я должен подумать об этом сейчас, в первый и в последний раз, чтобы потом не произошло сбоя. Я никогда не ощущал в себе какого-то особенного пророческого дара, считая, что интуиция, подобно мышце тела, поддаётся тренировке. Мне кажется, я достиг в этом определённых успехов, чем значительно облегчал себе работу. Наверное, я был хорошим солдатом. Настолько хорошим, что совесть не мучает меня, не призывает к раскаянию.
     Я отвлекаюсь – защитная реакция: стараюсь увлечься безнадёжно изжитым, чтобы не касаться того, что болит. Болит ли? И если болит, то не той ли же горячей пульсацией, что оторванная на Балатоне нога пехотинца СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ?

     Год пролетел как во сне. Я увлечённо писал драму в стихах «Маркес», и книга была уже близка к завершению. Её концепция оказалась осмысленной когда-то давно, оставалось только приобрести кое-какой интеллектуальный багаж и реализовать всё практически. Я освоил компьютер. Днями гулял по городу, ночами писал или зависал в Сети. И ещё я сумел исполнить свою старую мечту и развёл комнатные розы.
    К концу марта с издательством всё уже было согласовано, и я задумался о рекламе. Процесс несколько затягивался, но я не слишком беспокоился и был в полной уверенности, что всё устроится.
     Мои цветы делали меня счастливым. Я сознавал, что они – единственный предмет моей привязанности. Внутренне я был всегда ориентирован на одиночество, и даже наличие любовницы не уничтожило этой установки.
     С Галиной мы познакомились на Набережной в небывалую жару. Я шёл из тренажёрного зала. Под ногами плавился асфальт, и вязкая кровь забивала вены….
     Галина никогда не бывала у меня. Мы встречались в её немаленьких фамильных апартаментах в центре города. Флегматичный бронзовый Ильич был виден из окна спальни, я созерцал его трижды в неделю.
     Кончался март. 27-го, в четверг, я наметил для себя день лентяя, несмотря на что встал по обыкновению рано и решил совершить променад.

     Она шла прямо на меня по узкой полосе асфальта, высокая, грациозная, как кошка, затянутая в голубую кожу. Я был уверен, что она меня не видит. Я и сам ощущал себя чем-то статичным, возможно, тумбой для объявлений. Пока она пересекала мой захламлённый двор, я успел почувствовать её всю – от каблуков сапог до кончиков ресниц – нарезом прямо по сердцу, пытаясь, тем не менее, заметить, разверзлись ли небеса, хотя удивительно, что я вообще устоял на ногах, когда она прошла мимо, и на меня пахнуло розой. Именно этот секундный отрезок времени растянулся в моём сознании до бесконечности. Так я и зафиксировал момент: холодное утро, стремительный шаг и дыхание розы. Самое странное, что я не запомнил её лица, несколько скрытого меховым капюшоном, но, в целом, довольно отчётливого на близком расстоянии. Я просто пошёл за ней, не таясь, не маскируясь. И снова удивился -  тому, что за всё время пути она не увидела меня. Она шла так же быстро, не оглядываясь, а я летел по следу розы, и что-то с каждым шагом рвалось во мне – где-то под рёбрами, и с каждым болезненным разрывом мне становилось легче дышать.
     Тем временем, мы оказались у четырёхэтажного, неопределённого цвета здания. Она вошла во двор и скрылась за низкой обшарпанной дверью. Какие-то минуты я оставался на месте, потом обошёл дом и прочитал на фасаде: «Ландыш. Магазин бытовой техники». Теперь я знаю, почему мне даже не пришло в голову войти в этот «Ландыш» и, если не заговорить, то хотя бы мелькнуть мимо неё тенью или наблюдать, слившись с её повседневностью, - но это теперь.
     До вечера я проторчал на улице: слонялся по Байкальской взад-вперёд, подолгу стоял на остановке «Волжская», кружил по пятаку между торговцами и павильонами, пару раз пил кофе в ближней кафешке, изучал ассортимент аптеки, магазинов парфюмерии и продовольственного «Кедра», киосков канцелярии и даже почты. Как неисцелимый душевнобольной я петлял и петлял вокруг точки, где была она, и не мог вырвать себя из осваиваемого пространства. Всё моё существо, почуяв неладное, маялось сосущей тоской. Мимо сновали безглазые горожане. День был в целом хмур: с утра валил снег крупными невесенними хлопьями, потом он прекратился, закапало с деревьев и крыш. После обеда вначале стало тепло и очень неуютно, а затем резко похолодало, снежная каша на асфальте превратилась в ледяные комья, сгустились сумерки, и зажглись фонари.
     Она вышла в восьмом часу вечера, шаг её уже не был лёгким, она немного сутулилась. Я не видел её лица – стоял под фонарём на остановке – она прошла далеко мимо, а я так и не двинулся с места, словно у меня внезапно отнялись ноги.