знак бесконечность

А помнишь, тогда, в детстве, ты хотел стать художником и всё сосредоточенно вырисовывал бело-синие узоры на облупившейся вазе, которую мама ставила перед тобой на обеденный стол? С нескрываемой завистью смотрел на репродукции полотен в детской энциклопедии, подаренной какими-то родственниками на день твоего рождения? Как ждал того дня, когда наконец можно будет записаться в художественную школу в паре кварталов от твоего дома? Казалось: стоит только взять в руки кисточку, закрыть глаза и возить ею туда-сюда по альбомному листу. На тот момент тебе уже отказали в музыкальной школе, читай, медведь на ухо наступил, наверное, лучше попробовать что-нибудь другое, всего вам доброго, следующего позовите. Но это ничего, не страшно вовсе: не получилось с музыкой, ну и черт с ней, мало ли кружков вокруг, что-то обязательно да подойдет.

И вот ты сидишь в тесном классе, вокруг тебя десятки таких же юных и восторженных ковыряют железной кнопкой заляпанный краской мольберт и совершенно не знают, что нарисовать, когда просят нарисовать свои летние приключения. Не потому что лето было скучным и с приключениями не сложилось, а потому что непонятно, с чего начинать. Белые чайки, бороздящие бескрайнее пространство неба, волна цвета такого небывалого и невыразимого, какого не встретишь в своей полосе: ни у бабушки на даче, ни на городском пляже, замусоренном, но от этого почему-то только более притягательном. Или, может быть, камни со дна пруда, в которые если вглядишься, обязательно заметишь след от причудливой формы моллюска или пучка водорослей. А как нарисовать тайный язык, придуманный с друзьями за вечерним чаем с брусничным вареньем, если дал слово никому о нем не рассказывать? Нет, такое точно нельзя показывать даже будущему учителю, знаем мы этих учителей. Можно изобразить кота, бесчувственного мерзавца, убегающего каждую ночь из дома и приходящего только на следующие сутки (если повезет, конечно, и у того совесть проснется, а так ведь и неделями может пропадать). А ты потом лежишь в своей кровати на втором этаже бревенчатого дома и слушаешь украдкой, как бабушка негромко, чтобы тебя не разбудить, зовет его на крыльце, иногда чертыхаясь, чтоб его, этого кота, на самом деле.

В конце концов, можно нарисовать, как вы с друзьями весело и дружно упали с велосипедов в крапиву, и теперь недовольно переглядываетесь, изо всех пытаясь не чесать распухшие ноги. Или, может быть, тот день, когда нечаянно заметил, как шевелится пыльный тюль, расползающийся от старости, в заброшенном доме в конце улицы. Ты забирался туда с друзьями: все стены сплошь оклеены медицинскими плакатами с различными непонятными болезнями; засушенные растения, свисающие с потолка, и много битого стекла под ногами. Ты еще тогда потом ветрянкой заболел и был точно уверен в том, что знаешь, из-за чего это произошло, но маме не говорил - боялся.

Всё лето ты жарил с дедушкой чёрный хлеб с чесноком на костре и воображал себя отважным путешественником, добирающимся только на одном велосипеде до Белоусово, чтобы в очередной раз поглазеть на витрины магазинчика на окраине, а если повезет и в кармане завалялось немного мелочи, купить на нее сухариков с холодцом и хреном и долго-долго выдыхать в лицо друг другу, довольно морщась и предвкушая дорогу обратно. Ты, конечно, никогда не предупреждал бабушку, когда собираешься вернуться, а потому она всегда переживала, когда ты подолгу не появлялся дома, пропускал обед или не помогал пропалывать грядки. Можно нарисовать и кислую темно-фиолетовую жимолость, которую дедушка собирал специально для тебя в алюминиевую кружку с черным ободком…

Так ты и сидишь, слюнявя деревянный конец кисточки, погружённый в свои приятные раздумья, а часы на стене, как ни странно, не останавливаются и даже не замедляют свой ход, как будто не понимая того, как мало тебе остается времени на рисунок. Оглядываясь по сторонам, замечаешь, как остальные потихоньку вырисовывают величественные пальмы и пышные ели, то и дело макая кисточки в мутную воду в стеклянных банках, стоящих подле мольбертов на покосившихся белых табуретках. Кое-как ты справляешься с поставленной задачей, рассматриваешь перемазанные гуашью руки и тайно гордишься своим рисунком: белые чайки в синем васильковом небе, как у того мальчика через несколько мольбертов от тебя, но это тоже неважно.

Тебя принимают в художественную школу, мама торжественно улыбается, а ты еще не знаешь, как вечерами три раза в неделю будешь оттирать эти самые белые табуретки от застарелых пятен краски и отколупывать от мольбертов каменные жвачки, оставленные там, вероятно, какими-то истинными ценителями древностей и архаики; господи, почему я, думаешь ты. В туалете из-под крана течет только холодная вода, поэтому мама регулярно ругает тебя за серо-буро-малиновые руки по локоть, которыми ты уже дома пытаешься отломить ломоть еще теплого хлеба. Дурацкий свитер болотного цвета с непонятно откуда взявшимися на нем грязно-розовыми выпуклыми цветами противно колется, раздражает тебя и веселит твоих одногруппников. Позже ты уйдешь из художки, чтобы через год снова вернуться, будучи уверенным, что на этот раз всё получится, учитель не будет насмехаться над твоей непропорциональной черепахой, а натюрморты удастся заканчивать в срок, а не оставаться до позднего вечера, чтобы в тысячный раз перерисовать грязную от многочисленных мазков грушу.

В конце концов, ты уходишь навсегда, почему-то все еще продолжая гордиться сданным с первого раза экзаменом по древнеегипетскому искусству, хотя казалось бы, велико достижение.

Мама сказала, что у тебя неправильная осанка и вообще тебе нужно больше двигаться, поэтому ты идешь на танцы, но уже без особого энтузиазма. Мальчиков как всегда на всех не хватает, точнее, их и вовсе почти нет, поэтому тебе в пару ставят низкорослую девочку, которая каждое занятие методично отковыривает блестки с твоей черной юбки и хитренько смеется. Так ты учишься ненавидеть людей. Танцы, кстати, ты бросаешь еще задолго до ухода из художки. Не очень-то и жаль, тем более мама уже заметила, что не только твой позвоночник, но и зубы нуждаются в некоторой коррекции. Тебе ставят непростительно ужасные пластинки, с которыми не то, чтобы улыбаться - ходить страшно. Ты мечтаешь поскорее вырасти, чтобы самому решать, что и как делать со своим несовершенным организмом.

Папа ссорится с мамой, тебе почему-то кажется, что на этот раз он уйдет навсегда, вот и его новенькая «моторола» лежит у тебя в руке, всегда такая желанная, но на этот раз свидетельствующая о чем-то вовсе не радостном и приятном.
Земфира поет из радиоприемника о своих ромашках и непонятной бесконечности, где все так не нарочно совпало, полки в большой комнате забиты Наутилусом и Цоем, иногда среди всего этого богатства отыскиваются серые полупрозрачные кассеты Сердючки и Дискотеки аварии.

Ты мечтаешь стать писателем. Или на крайний случай выпускать свой журнал: обязательно про животных и лучше бы про кошек. Вечерами после школы клеишь вырезки в специальную тетрадь и всем говоришь, что это твой собственный журнал, в котором уже очень скоро появятся замечательные рассказы, только надо немножко подождать. Ты уже точно знаешь, что однажды напишешь свою книгу, увлекательную и толстую, не хуже, чем все те книги, глядящие на тебя с полок своими разноцветными корешками.

Кота больше не возят на дачу: он подрался с бродячими котами и теперь лежит дома со скальпированной раной, злой и напуганный, гладить себя не дает и уже никогда не даст. Дед всё называет его чеченом. Я киваю.
Маме не нравятся мои друзья, мне не нравится вечный и неусыпный мамин контроль, мы еще нескоро начнем понимать друг друга, если вообще когда-нибудь начнем. Я собираю вырезки из рекламных журналов «Связного» и складываю их подруге в самодельный конверт (настоящие тратить нельзя, в них ещё нужно отправлять письма в Москву, чтобы В., получив их каким-нибудь зимним вечером, прочитала и улыбнулась, совсем как летом, когда мы были вместе. Я скучаю и учусь ждать.

Папа возвращается. По-другому ведь не бывает. А телефон все равно остается у меня: вот так моим первым телефоном становится не черно-белый «сименс», а цветная «моторола» с диктофоном, на которой можно записывать 30-секундные аудио, недостаточно, конечно, но тоже сгодится. Мы слушаем с друзьями модную, как нам тогда всем казалось, музыку с «MTV». Иногда на заднем фоне диктофонных записей слышится голос мамы, приходится перезаписывать снова и снова, карауля у телевизора нужный клип. В вечерних поздравительных программах по пятому каналу неизменно показывают шарманку Баскова, я, кажется, знаю ее уже наизусть, в отличие от злосчастных правил в рамочке по русскому, которые завтра будут спрашивать на уроке. Кому вообще нужны эти правила - думаешь ты, лениво переключая каналы, но так ничего и не находишь. Вот бы снова лето, тогда можно будет снова ездить всем вместе на велосипедах и ни о чем не думать, разве что только о дряхлом мостике через болото и слепом псе бабы Аллы. Слепым он был не всегда, я-то точно помню, но никто не знает, кто с ним это сделал.

Тебе нравится думать, что ты влюблен, но по правде говоря, ничерта ты не влюблен, просто хочется этим перед кем-то похвастаться. Вдруг начинаешь лепить из глины маленькие фигурки, глину берешь прямо из-под ног, из канав и луж, не жалея ногтей и одежды, которая потом еще очень долго не будет отстирываться.

Тебя так много ждёт впереди, что от этого предвкушения будущего кружится голова.
Так много ждёт.

Ты выскакиваешь из электрички последним, роняя на ходу наушники, пакеты, всё ещё не понимая, как успел очутиться в Москве, сам того не заметив. Внезапно понимаешь, что тебе некуда спешить: ты всюду успел, даже если и не собирался. Ветер бьет тебя твоим же шарфом по лицу, капли ледяного дождя предательски попадают прямо за шиворот, ты морщишься, пока они стекают по спине, и обещаешь себе лечь спать, как только доберешься до кровати.

Тебе двадцать, ты не художник и не писатель, не пишешь стихов и не выпустил книгу. Завтра в это же самое время ты будешь сжимать в руке заветный билет на Земфиру в Олимпийском с единственно важным на этот момент вопросом: что она, на самом деле, поняла про эту самую бесконечность? Потому что ты за пятнадцать лет, как ни пытался, так ничего и не понял. Примерно как и эта женщина с апельсинами, дремлющая в метро, гражданин Таджикистана с ярко-синим чемоданом, беспомощно озирающийся по сторонам в поисках указателя, Мик Джаггер советского разлива, медленно проплывающий по эскалатору вверх.

Кого мы все так тщетно ищем в переходах и пролетах, кого надеемся разглядеть в толпе незнакомцев, чьи глаза сможем отличить от сотни других таких же серых – зеленых – неважно глаз?

Не говорите мне.

Сразу станет так неинтересно жить.

«Я умираю, когда вижу то, что вижу…»