Дрожь

                1
В мае какого-то года случилось однажды нечто странное и, в некотором роде, страшное. Нет, это событие не глобального уровня, просто единичный случай. Каждый поймёт его по-своему, потому как объяснить это слишком сложно, кому-то вообще невозможно. И так, я начинаю.
«О Боже милостивый, упокой же мою душу грешную, дай же мне сил!». Крики, раздававшиеся там, наверное, только казались криками. На самом деле это казалось шёпотом, но нет, всё же крик. И эта «молитва» раздавалась ровно каждые десять минут, словно по расписанию. В промежутках раздавались рыдания и чьи-то имена, прерываясь всхлипываниями и снова «молитвами».  Это создавало впечатление вечного двигателя, потому что постоянно повторялось.
Тогда шёл только первый день. Тогда крики были особенно сильными, потому что почти ничего не было слышно. Именно, совсем ничего, ни голосов, ни шагов в тёмном коридоре, ни своего собственного дыхания, но крики было слышно уж очень отчётливо. И постоянно чьи-то имена, отрывки каких-то стихов разбавляли эту страшную картину отчаяния. Трудно было сказать, ночь на улице или же день. Только часы перед самим носом сбивали с толку. Казалось, ночь. Ах, нет, всё же день. И так постоянно.
Иногда, чуть в малюсеньком перерыве между «молитвами» и «вечным двигателем» было слышно такое детское жалобное «Папочка!» или же «Ну где же мой папочка?». Видно было, что это тоже чрезвычайно беспокоит.
Запах стоял очень специфический, неприятный. Пахло спиртом, бинтами, кровью и чем-то приторно-сладким. Как будто что-то разлагалось, и это «что-то» пытались каким-то образом вылечить и оживить. Но нет, это было другое разложение, разлагалась душа.

                2
«А ну замолчи, сказано тебе, собака ты проклятая!». Тоже, кстати говоря, повторялось с некоторой периодичностью. И от этого делалось ещё хуже, ещё противнее, будто запах разложения начинал пахнуть ещё приторней. Но слышно не было, гул в ушах всё не проходил, но чтение по губам всё также оставалось дурной привычкой.
Они думали, что всё ещё в голове этой тёмной смешано и спутано, нет ещё осознания реальности, осознания своего нынешнего положения, всё расплывчато и непонятно. Но как же они ошибались! В бессвязных этих предложениях было больше смысла, чем у них за всю их жизнь.

                3
«Вокруг меня столпились люди, целая куча людей. Зачем я здесь? Смерть меня брать, видимо, не захотела. Запах ужасный. Я разлагаюсь? Нет, не нужно. Если я ещё могу думать, значит, разлагаться слишком рано. Ничего не слышно. Сплошной гул, будто я стою на скоростном шоссе. Но я лежу. Простыня уж слишком накрахмаленная, противно. Боже мой, кто прицепил сюда этот ужасный голубой кафель? Не стоило, лучше бы зелёный. Но спасибо, что не жёлтый, во всяком случае».

А люди столпились совсем не просто так. Это был ОСОБЫЙ случай, ИНТЕРЕСНЫЙ случай, ЕДИНИЧНЫЙ случай. Тут и поплакать, и посмеяться, и обругать можно.  Самое страшное, что все эти Гиппократовские дети смеялись, язвительным и зловещим смехом.

«Я совсем голая. Зачем они меня раздели? И где вообще мои вещи? А я-то сама где? Как же больно, пробитая рука заныла болью, а глаза никак не закрываются. На часах семь, но семь вечера иди утра? О Боже, я и этого сейчас понять не могу. Как же низко я пала. И эти стены. Только о них и думай сейчас. Так холодно, но я вся в поту, ледяном. Нет чувства, что я умираю, но лихорадка похожа на предсмертную».

«Спи давай, идиотка!». А по губам-то всё понятно. Слёзы навернулись. Ухмылки стали ещё зловещей, ещё обидней. В сердце сильно закололо не болью, а обидой на этих существ, которым сказано было «Не навреди!». А они вредили.

« Кажется, утро. Жаль, что окно мутное. Это чтобы меня не видели люди. Мне не нужно сочувствие. Мне нужны силы. Боже, дай же мне сил! 
Какая навязчивая идея. Мне так хочется убежать отсюда. И я убегу!»

Она встала с кровати и первым делом расчесала волосы, за два дня уже очень спутавшиеся. Попила немного воды. Накинула халат на практически совсем голое тело. Обула тапочки, которые ей кто-то принёс, и пошла. Потом побежала. Самое странное, что её никто не догнал, правда на улице смотрели на неё странно , как на сумасшедшую. Доля правды в этом была.
Это было безумство от отчаяния, от жестокой несправедливости. Немой вопрос «За что же так со мной?» застыл в её ещё таких детских глазах. На неё смотрели, видели, что молодая ещё совсем, красивая, но в какой-то жалкой предсмертной агонии.
Она бежала, останавливаясь, чтобы отдышаться. На улице лил дождь, а ей казалось, что это с неё течёт холодный пот. Рука вытянута вперёд, потому что адски болит.
«Где же папочка?». Только этот вопрос сейчас её волновал. И папочка пришёл. Она рыдала, прося не отвозить её обратно в этот кошмар, в этот ужас, к этим ехидным лицам, но он не слушал, или не слышал?...

                4
Её снова уложили на прежнее место. Укрыли до пояса накрахмаленной простынёй. Но сейчас их лица стали злыми, ненавидящими, презирающими.
«Ах ты собака, убежать решила? Теперь точно не убежишь!». Они привязали ей руки и ноги к койке, даже как-то грудь обвязали, чтоб прям не шелохнуться. Убрали подушку из-под головы. Что-то вкололи в ноющую руку и ушли. Она заснула на несколько часов.

«Утро, определённо утро. Теперь я знаю, где я. Зря я это сделала. Хотя ,если я здесь, значит, всё-таки не сделала.  Мне почему-то не легче, скорее ещё тяжелее, чем было. За что вы так со мной? Скажите же мне…»

Вечный двигатель остановился. Прекратились молитвы и чьи-то имена, «Папочка» только лишь доносилось оттуда изредка. Но стало больше крика и всхлипываний. Отчаяние нахлынуло с новой силой. Снова перехотелось жить.
Она попыталась встать, но не смогла, вспомнив, что привязана. Слёзы хлынули ещё сильнее. Она посмотрела на мутное окно, потом в выбеленный потолок, потом на кошмарные голубые кафельные стены. Её голос казался ей слабым и тихим, больше она не кричала.
 Вдруг, глаза её широко распахнулись, словно вдыхали свет, резко, в одно мгновение. По её бледному тельцу пробежала дрожь, болезненная, какая-то неожиданная. Это был не страх. Она успела выкрикнуть «За что?», и…