Цезарь

Цезарь



Его, месячного, появившегося на свет Божий в начале апреля, привезли ко мне буквально за пазухой. Неуклюжий, до слез смешной и забавный, щенок стал главным событием всей моей последующей жизни.
До появления Цезаря — именно так мы с женой и дочкой решили назвать его — были у меня лайки. Охотиться приходилось и по договору, заключенному в заготконторе на пушнину, и по лицензиям на отстрел копытных. Все это, конечно, было хорошо. И в самом деле, разве плохо принести домой несколько килограммов мяса или деньги за сданную пушнину? Хорошо, но душа не лежала, как говорится. Душа стремилась выше, выше в буквальном смысле слова — охоте по перу.
Скольких уток, чирков, бекасов приходилось оставлять в болотах, лугах или на другом берегу речек, сколько пережито из-за недобранной дичи, пока я охотился самотопом без собаки. Как можно остаться равнодушным, если сбита и не найдена птица, чем измерить горечь таких потерь...
Одна из моих лаек, которую я старался натаскать на подачу битой птицы, делала это только с воды. Отыскивала уток, вынося их на берег, но с сухого, т.е. упавшую на землю дичь не подавала, ограничиваясь тем, что находила, и оставалась рядом. Но даже это приносило уже столько радости и удовольствия от охоты, что оправдывало все остальное. Ну, скажите, возможно ли найти сбитого бекаса или утку, упавших в тридцати-сорока, а иногда и более шагах от тебя, в кустарнике или траве, доходящей порой до пояса, без собаки? Конечно же, нет.
Но вот появилась надежда, крохотный месячный щенок-дратхарчик, с еще не устоявшейся координацией движений, неуклюжий, милый, то и дело делающий лужи на полу, поскуливающий, беспомощно озирающийся вокруг, скучающий по матери и собратьям, ищущий тепла и защиты у меня, смотрящего на него с любовью и восторгом.
В первый же день, забравшись ко мне на диван, он уткнулся носом в под мышку, засопел, зачмокал, согрелся и уснул. А я, боясь пошевелиться, тихо лежал, поглаживая его и мечтая о нас с ним, о предстоящей жизни нашей, а главное — об охоте. Я лежал и мечтал и только что сам не поскуливал от того, что обрел, от предстоящего, от забот и волнений, выпавших с этого дня на мою долю.
Существо коричневого цвета, с громадными лапами, нескладное, мечущееся во сне, то и дело меняющее позы, при этом и как-то особенно покряхтывающее, с бахромой по периметру длинных висящих ушей было настолько очаровательно, так выразителен был взгляд его светло-карих глаз, что разлучить нас теперь могла только смерть.
Он стал моей тенью. Стоило мне пошевелиться, встать и выйти из комнаты, он тут же следовал за мной. В ванную ли, в туалет ли, на кухню — он за мной. Не дай бог, выйду на минуту на улицу без него, в подвал или в гараж, сколько страдания, недоумения, обиды читаешь потом в его умных, почти человеческих глазах. Почему без меня, говорит его взгляд, как же так? А я? Меня-то почему не взял с собой?
Отец мой был охотником, был охотником и дед. У отца, кроме легавых, никаких других собак не было. Собственно, помню я только двух — английского сеттера, который слишком уж был непослушен, и курцхаара. О последнем стоит упомянуть, поскольку именно с Томом, так его звали, мне еще ребенком пришлось поучаствовать в охоте, когда мне выпадало неслыханное счастье — отец брал меня на охоту! Охотились тогда преимущественно на тетеревов, благо на Брянщине их в шестидесятые годы было достаточно. И вот однажды, когда никакие команды и посылы отца сдвинуть с места Тома, стоящего мертво на стойке, не увенчались успехом, он попросил меня подойти к собаке и толкнуть его вперед. Или я был настолько мал, или действительно Том стоял мертво, но сдвинуть его с места мне так и не удалось. Толкаю его вперед, а он всем корпусом, как на пружинах, назад. Тогда отец мне сказал, чтобы я обошел березку. Я сделал один шаг — взрыв, треск, хлопанье крыльев, испуг и восторг одновременно — все это слилось в моем сознании в этот момент. Такое не забывается. Никогда. Видимо, уже тогда я сделал первый шаг к своей легавой, к Цезарю, хотя путь этот был несправедливо долог. Слишком поздно все приходит, так уж сложилась жизнь. Охота позволила мне познакомиться, а впоследствии подружиться и сохранить до сих пор добрые отношения с прекрасным человеком, охотником до мозга костей, который, по сути, круто перевернул мою жизнь. Это Федор Сергеевич Столяров, объездивший всю Брянщину, исколесивший Калужскую и Смоленскую области с ружьем и удочками. Только страстный охотник, любящий природу, может зимой ночевать по двое суток в машине, когда студеная ночь длится почти четырнадцать часов. Это его жена, проехав сорок километров на заднем сиденье мотоцикла, привезла за пазухой крохотного щенка, которого сама выбирала для меня. Теперь я делю свою жизнь на годы, прожитые до знакомства с этими людьми, и годами, прожитыми теперь.
Мне было уже сорок лет с хвостиком, когда привезли Цезаря, но радовался я как ребенок, наконец получивший долгожданную, желанную игрушку. Последующие десять лет, которые мы прожили в обнимку, другого слова не подобрать, это на самом деле так, с лихвой перекрыли, зачеркнули, компенсировали, что ли, все, что было раньше.
Сейчас я благодарен этим людям, которые изменили мою жизнь. Никогда я не жил так счастливо и тревожно одновременно. Все, что пришлось пережить и сопережить с Цезарем, переболеть вместе с ним всеми его болезнями, научиться обращаться со шприцем, выхаживать, не спать ночами, выносить на руках со второго этажа на улицу, когда у него отказывали ноги, все это еще больше привязывало нас друг к другу. Чем только Цезарь не переболел! Согласитесь, больно смотреть, когда кофейного цвета с благородной проседью красавец-легаш, выросший крупным, со все понимающим взглядом светло-карих глаз, не может сразу подняться на ноги, мучается, взвизгивая от боли. И все равно встает, как бы ни было больно и тяжело. Даже не говоря ни слова, начни собираться, доставая сапоги или рюкзак, а тем более ружье с патронташем, господи, что же тут начинается! Собраться спокойно не дает, заскулит, замучает окончательно, постоянно путаясь под ногами, с мольбой в голосе и тревогой в глазах. Не даст нормально пройти по двору к гаражу, хватая от радости за сапоги или рюкзак. Таков он и на охоте — неуемный, горячий, поначалу суетливый и обращающий внимание на трясогузок и всякую мелочь, поднимающуюся из-под ног. Постоянно находящийся в движении, и мне не даст остановиться или присесть, не приведи господи, я это сделаю. Тут же подбежит, заскулит, позовет, а то и подтолкнет своим замшевым носом. Мне даже казалось иногда, что он недоволен, если я долго копаюсь, перезаряжая ружье после выстрела или приторачивая сбитую птицу. Ласку, поощрение в этот момент не приемлет, настолько бывает возбужден от всего, что пережил: поиска, стойки, подачи.
Высшим наслаждением Цезаря считаю тот момент, когда, вернувшись после удачной охоты, он через большой двор от гаража под одобрительные, а может, и завистливые порой взгляды соседей несет в зубах добытую дичь до самой двери. При этом вышагивает достойно и важно, повиливая хвостом, который и выдает его настоящее настроение при всей его, казалось бы, степенности. Не отблагодарить его при этом было бы просто неприлично.
В воду шел без страха и сомнения, было бы за чем. Не было случая, чтобы мы не добрали подранка, упавшего после выстрела. А в свое время нам с ним это кое-чего стоило. Где-то в трехмесячном или чуть больше возрасте я повел его в лес, на опушке которого был небольшой водоем. Надо же было приучаться к воде, к подаче с воды. До этого Цезарь, уже без страха преодолевавший небольшие водные преграды, тихо радовал, подавая надежды на будущее. А тут угораздило меня взобраться на ствол большой елки, поваленной кем-то недавно в воду, и пройти по ней. Я как-то не подумал, что он пойдет за мной. То, что потом случилось, до сих пор волнует меня, это ярко запечатлелось в моей, а может, и его собачьей памяти. Цезарь как-то изловчился, взобрался на ствол и, естественно, хотел подбежать ко мне, но где-то на середине свалился в воду, причем ушел туда с головой. Я не знаю, кто больше испугался, он или я, но мое сердце готово было разорваться, когда я увидел его испуганную, всю в ряске вынырнувшую морду. Ужас, охвативший тогда собаку, был в его глазах, его беспомощных движениях, когда он попытался взобраться на ствол. Все же как-то ему удалось это, но, не удержавшись, он снова упал в воду. Барахтаясь, щенок натыкался на ветки в воде, снова и снова пытаясь выбраться. Я растерялся. Взять на руки, вытащить его было нельзя, это означало бы конец его приобщения к воде, но и смотреть на беднягу было невозможно. Он мог бы захлебнуться, силы оставляли щенка. Тогда я побежал по стволу на берег, и ему все же удалось выплыть следом за мной. Что мы с ним пережили тогда...
Все последующие попытки привести Цезаря к воде, естественно, ни к чему не привели. Он не подходил больше к водоему на выстрел.
Ладно, решил я, черт с ними, с утками, будем охотиться в поле, лугах, будем бить дичь из-под стойки. Так я тогда размышлял. Но покоя не было, точил меня какой-то червяк. И тогда я решил попробовать следующее. Где-то через неделю или чуть больше после случившегося я вновь повел Цезаря на водоем. Было теплое летнее утро, ярко светило солнце. Цезарь, бежавший рядом со мной, не доходя до воды, опять остановился. Тогда я, раздевшись, полез в воду и, дойдя до середины водоема, благо он был неглубокий, позвал его. Щенок беспокойно забегал, заметался по берегу, но идти в воду отказывался. Тогда, приблизившись к противоположному берегу, я снова позвал его. Команду «ко мне» на берегу он выполнял безукоризненно, но я-то находился в воде и демонстративно держал в руке кусочек лакомства. Быстро обежав водоем, Цезарь подошел к самой воде. Я отошел на середину, продолжая уговаривать его. И так несколько раз. Скуля, метаясь вдоль берега, он, видимо, очень волновался, продолжая бояться воды. Но в какой-то момент, пересилив себя, все же вошел в воду и поплыл. Поплыл ко мне!
Проблема перестала существовать. Эта была полная победа.
Натаска щенка, кроме описанных выше событий, особых хлопот не доставляла. Цезарь радовал меня своей сообразительностью, спокойно отнесся к первому выстрелу. Мне показалось, что он и не услышал его вовсе, увлеченный упавшим утиным крылом, привязанным к небольшой палке, которую до этого он по моей команде подавал из воды или приносил из высокой травы, кустов, благо заниматься с собакой было где. Было бы, как говорится, желание, а оно у нас с Цезарем было обоюдное. Мне казалось, что исполнять все, что я попрошу, доставляло ему удовольствие, тем более что за всем этим непременно следовало поощрение.
Вершиной работы легавой, апофеозом ее является стойка с последующим посылом и выстрелом, лучше удачным. Иначе не стоит и заводить собаку. Вот что тревожило меня, вот о чем я мечтал, продолжая заниматься с Цезарем, — стойка. Заговорит ли в нем кровь предков, разовьется ли у него это качество в непременный элемент, без которого рвется цепочка, составляющая работу легавой? Стойка — это природный дар, если его нет, тренироваться бесполезно. Всему остальному можно при определенном желании и терпении научить и научиться.
Гуляя как-то с Цезарем по двору и изредка поглядывая в его сторону, я краем глаза увидел, что собака стоит, но никакого значения этому не придал, ну стоит себе, ну и что? Где-то через минуту, поглядев на него опять, я обомлел — Цезарь стоял. Стоял напряженно, подавшись корпусом вперед. Но это продолжалось недолго, сделав вдруг небольшой осторожный шажок, он опять замер. Замер и я, напряженный и ничего не понимающий, пока не увидел, как из-за кучи мусора вышла трясогузка и по-деловому, что-то поклевывая на земле, суетливо продвигалась. По мере ее удаления Цезарь опять сделал небольшой шажок и снова замер. Невозможно описать то, что я тогда испытал и что испытываю сейчас, когда пишу эти строки. Может быть, это и выглядит банально. Сотни, а может, и тысячи охотников прошли через это. Не я первый, не я последний, но воистину, как верно сказал кто-то из охотников-писателей: «Благо тому, кто родился охотником».
Такого блаженства я никогда более не испытывал. Истинный охотник поймет меня, не может не понять. С надеждой на это я и пишу. Просто мне захотелось поделиться своей радостью, небольшой, крохотной частью жизни своей. В жизни сегодняшней радости почти не осталось, задавило все вокруг происходящее. Идешь иногда домой после работы, до того опостылевшей, ходишь-то за спасибо, а то и этого не услышишь, а начинаешь к дому подходить и ловишь себя на том, что невольно улыбаешься — меня же Цезарь ждет, любимый мой Цезарь, который с такой неподдельной, такой искренней радостью встречает меня. И, как я, тоже улыбается. Не верите, что собака может улыбаться? Может, уверяю вас, еще как может!
Вот так и живем — от сезона до сезона, от открытия до открытия. Ждешь как праздника летне-осеннюю охоту, а она такая короткая. Но зато сколько всего нас ждет с ним. Несмотря на то, что угодья отбирают понемногу власть и деньги имущие, остаются кое-какие заветные уголки, куда можно приехать и поохотиться и на утку, и на всякую другую мелочь. Есть пока и бекас, и коростель, и перепел с куропаткой. Можно и дупелей пару добыть, но за сезон очень его мало. А весенний вальдшнеп, что может быть лучше ожидания тяги?! Только ради этого жить стоит. А первые стойки Цезаря по бекасу или коростелю, когда этот проныра, порой пользуясь тем, что трава высокая, проходит под собакой буквально между ног. Вы видели позу собаки, стоящей на стойке и смотрящей при этом под себя, но держа высоко голову?
Вспоминаю я и нашу первую выставку, где нам вручили свидетельство, в котором было сказано, что при оценке «очень хорошо» Цезарь занял второе место в ринге. А нам и не надо первого, нам почти наплевать, что глаза у нас несколько светлее, чем требуется, важно, как они выглядят, что видят, что вижу в них я. Нам бы дождаться апреля, а до августа мы уже постараемся как-нибудь дотянуть, и тогда...
Прошло вот уже три года с тех пор, как я остался без Цезаря. Недолог собачий век, но те десять лет, которые мы с ним прожили вместе, провели в полях и лугах, ночуя в палатке и у костра, на берегу речек и озер, навсегда останутся в моей памяти.
Я остался без друга, помощника, который никогда не предаст, не подставит, не кинет, остался без члена семьи. Беда подкралась как-то незаметно для меня. До сих пор не могу себе простить этого, хотя понимаю, что вряд ли я мог что-нибудь изменить.
Цезарь начал постепенно глохнуть и слепнуть, причем происходило все это незаметно для меня. Собака по-прежнему продолжала работать, почти с тем же, как и в молодые годы, азартом. Чутье по-прежнему оставалось острым. Тот же поиск с последующей стойкой, та же безупречная работа, разве вот с поиском подранков и подачей битой дичи стало что-то происходить. И всему этому я находил свое объяснение, как бы оправдывая Цезаря. Оправдывал наступающей старостью собаки, да и болел он серьезно, жаловался на лапы. Естественно, был простужен; доставая из ледяной воды уток поздней осенью, страдал ревматизмом. Вспоминаю: на речке забереги, а он, пока не поймает подранка, ни на какие призывы не откликается. Неуемным был, азартным. Да и не ожидал я от него другого, привык. Может, потому что за сезон летне-осенней охоты удавалось добывать с ним до ста голов, хотя места наши не особенно богаты дичью. Да и не сеется ничего вокруг, зерновых нет, поля зарастают, покосов нет, дичь уходит.
Цезарь работал великолепно по перу — утка, коростель, бекас, перепел, куропатка. А тут начали появляться сбои. В поведении собаки я стал замечать непонятное. Уходил Цезарь недалеко от меня, расстояние до него было достаточным, чтобы контролировать работу. Вот наткнулся он на наброды перепела или коростеля и обязательно посмотрит в мою сторону, дескать, не зевай, я нашел. А тут я стал замечать, что он смотрит не на меня, а куда-то в сторону, мне бы тут же понять, да нет же. Или сбитого и лежащего подранка, или порхающего подранка буквально в 3-5 метрах от него никак не возьмет. Естественно, меня это расстраивало, я даже злился на собаку. Это только потом до меня дойдет, что собака не видит, да и не слышит дичи, если ветер не в ее сторону. Когда эти страшные догадки в последующем подтвердились, я чуть не сошел с ума. Не думаю, что это покажется кому-то смешным, но я полгода выл, выл по Цезарю, оставшись без него, потому что плачем назвать это нельзя.
Да и теперь, когда пишу эти строки, по прошествии уже трех лет, ком давит горло, хотя сегодня у меня неплохая замена, курцхаар Алан. Бытует мнение, что хорошая собака бывает раз в жизни, видимо, это так. Хорош Алан, да не тот. Если бы курцхаар был у меня первой легавой, я и ему был бы рад. Но ведь все познается в сравнении.
Первое знакомство с дичью Цезарь получил, когда ему не было еще полугода. Чтобы там не утверждали эксперты и знатоки, я повел его в луга на шестом месяце. Наступил август, открыли охоту, терять сезон я не мог. Пройдя буквально двести метров по заветным местам, я увидел, как Цезарь засуетился, наткнувшись на наброды, завиляв мелко хвостиком. И тут же метрах в десяти от него поднялся коростель. Я выстрелил, коростель упал. Щенок никак на это не отреагировал, поглощенный запахом дичи, он продолжал суетиться в траве. Моего выстрела он не слышал, не видел и упавшего коростеля. Мне с трудом удалось отозвать его, и я послал собаку с командой, зайдя навстречу ветру. Цезарь довольно быстро отыскал птицу, но подавать не торопился. Да и понятно, запах крови, дичи был ему до сих пор не знаком. Натаскивал я его до этого, привязав к небольшой палке утиное крыло, он все делал хорошо, а тут пришлось понервничать. Но все же после трех, четырех раз он принес птицу и положил мне под ноги. Следующим был бекас. Примерно такая же ситуация, но подал он его уже увереннее. Радости моей не было границ.
Первую его стойку по охотничьей птице я увидел только через год. Цезарь стал по бекасу. И только тогда я понял, что собака состоялась. И пошло — поехало. Последнюю же стойку сделал я сам. Над его могилой. Отсалютовав, как и положено, в соответствии с количеством прожитых им лет.