Пепельница

  - Вас там ждёт какой-то человек, - объявила соседка тётя Рита, встретив меня в прихожей. Раз в неделю она приходила убирать квартиру. У неё были свои ключи.
  - Говорит, из старых друзей.
Она бросила к моим ногам пару новых шлёпанцев. Старые были сложены вдвое и засунуты под тумбочку. С чего это вдруг, следовало бы спросить. Но я не стал тратить слова. Между нами за годы общения установился безмолвный телепатический разговор. Я знал, что ответит тётя Рита. Пришёл новый человек, и сколько раз я говорила, пора менять эту рвань, что за привычка донашивать старую обувь до дыр, полы вымыла, идите.
Я надел новую пару брошенных к моим ногам тапочек. Они были хуже старых. Какие-то не то резиновые, не то пластиковые из этих новых китайских или турецких. Моим ногам они сразу не понравились. Но спорить я не стал. Полы в прихожей так блестели, во всей квартире стоял такой запах свежести, что вступать в спор по такому ничтожному поводу было бы верхом неблагодарности.
Тётя Рита на том же телепатическом языке дала мне пару советов по поводу довольно потёртого коврика. Я кивнул. На банальном человеческом поблагодарил за уборку. Свою плату она получала в конце месяца. Теперь же шла только вторая неделя. Мы простились.
 Прихлопывая новыми подошвами, я миновал коридор и у двери комнаты на секунду приостановился. Знакомые посещали меня довольно редко. Я слыл среди них не то чтобы нелюдимом, но человеком, который выше всего ценит свободу домашнего  уединения. Раньше я любил гостей. В моей квартире толклись знакомые и малознакомые люди, которых я видел в первый раз  и не собирался увидеть когда-либо ещё. Разговоры о редких книгах, за которыми  в условиях советского дефицита шла настоящая охота, переходили в горячие бестолковые споры по поводу новых романов Германа Гёссе «Игра в бисер» или Генриха Бёлля «Глазами клоуна». Дым от сигарет стоял столбом. Пепельница чугунного литья в форме стилизованного северного оленя была полна окурков. Вместе с горящим зельем в мою кровь вливался яд. Сердце покалывало. От кутерьмы разноголосий начинала болеть голова.
Время шло, мы взрослели, старели, умнели, хотя и с опозданием. Встречи, споры, книжная алчность оставались за порогом вчерашнего дня. Книги перестали быть дефицитом. Сердцу надоело болеть, легкие не хотели больше дышать отравленным воздухом. В конце концов, от прежнего осталась одна фигурная пепельница, изображавшая оленя с витыми рогами. Она осталась как произведение искусства, но перестала служить по прямому назначению. Редких гостей я приглашал курить на кухню в открытое окно. Воздух в комнатах стал чище, споров меньше. Для посещений был поставлен фильтр. Сквозь него проникали немногие. Гости стали редкими, о чём я нисколько не жалел. Не приходилось так часто подметать полы, мыть посуду и проветривать помещение. Если кто и приходил, то  сначала предупреждал по телефону. Гость, ждавший меня в комнате, не предуведомил о визите. Можно было гадать, кто этот незваный и нежданный молодец. Но я почему-то сразу догадался, кто он.
 Коля пропал с моего горизонта лет десять назад. Помотавшись там и тут по разным случайным местам, не приобретя специальности, разведясь с женой и лишившись жилья, он метнулся заграницу. Говорили, уехал в Испанию, неплохо устроился. Конечно, не стал богачом. Его мечты не простирались так далеко. Нашёл работу уборщика в каком-то доме. Его приняли. Он стал там своим человеком, обрёл место в жизни. Потом будто бы что-то случилось. Он перестал отвечать на позывные. Некоторые решили, что он умер. Я тоже стал склоняться к такой версии. Но оказалось, что все, кто  уже не числил его среди живых, ошибались. Вот он передо мной. Такой же коренастый, лысоватый, с курносым среднерусским лицом. Немного бледным, правда, для человека из южной страны.
- Salud! Buenos dias! - приветствовал он меня.
 Salud! - не желая разрушать праздничность его настроения прозой родного языка, отвечал я.
Я бросился к нему, горячо пожал руку. Мы обнялись. Со стороны Коли не последовало такого же пылкого ответа. Светло-голубые глаза его не отразили никаких слишком сильных чувств.  Ну и понятно. Прошло столько лет. От рюмочки коньяка он всё же не отказался.
Мы поболтали. Вспомнили прошлое.
- Трудно поверить, какой бедлам был в этой комнате когда-то… -  сказал я.
И стал восстанавливать одну картину за другой.
- Помнишь, как звенели и стучали бокалы, вино лилось через край, ночь была не в ночь Соседи жаловались в милицию, песни, гомон, иногда и драки, гора окурков в пепельнице (сколько она помнит), дым коромыслом…
Коля сдержанно кивал. Что ж, и это понятно, время берёт своё.
А, впрочем, ошибиться было невозможно. Это был он, такой же, как и десять лет назад. Ну, почти такой же. Немного постаревший. Совсем немного, так что с первого взгляда не бросалось в глаза. Немного подсушившийся под знойным андалузским солнцем. Светлые волосы на почти лысом черепе были зачёсаны на аккуратный пробор, а не опущены на лоб на манер дряхлеющего римского патриция или Иванушки-дурачка. Белёсые брови выцвели, глаза смотрели немного печально, не так, как в те годы, когда он  выскочил из глухой и тёмной деревни в город с неиссякаемым запасом добродушного лукавства и несокрушимого оптимизма, выражавшегося в дурашливых шутках. Я не помнил, чтобы он когда-нибудь злился или пребывал в печали. Заботы и напасти стекали с него, как с гуся вода. Их было немало, полуголодных, а то и вовсе голодных дней.  Профессии он менял с необыкновенной лёгкостью. То оказывался слесарем-водопроводчиком, сантехником, как входило тогда в моду говорить, то механиком на швейной фабрике, ни в том, ни в другом деле не смысля ни уха, ни рыла. Всё как-то обходилось. Вода из починенных им кранов не подтекала, швейные станки работали, а если те и другие давали осечку, Коля не унывал. Не его же заливало, не он же простаивал целую смену, лишаясь прогрессивки.
 С такой же весёлой улыбкой, с шуткой расставался он и с женщинами, поначалу возлагавшими на встречу с ним  определённые надежды. Он был поэт, хотя и не мнил о себе высоко. Не мечтал о славе, не связывал странную потребность складывать слова в неловкие рифмы с корыстью. Строчки его стихов не отличались изяществом, не грешили даже элементарной грамотностью. Однако в них была свойственная непосредственным натурам  свежесть, а забавные ошибки речи даже придавали его неловким виршам что-то своеобразное, пробуждая сочувствие к самородочному нераскрытому таланту.   
Он то говорил быстро, как-то импульсивно и возбуждённо, по-испански, изредка вплетая в монолог русские слова, то внезапно замолкал. Из его длинной речи я почти ничего не понял. Мои знания ограничивались школьной программой, да и те от долгого неупотребления почти забылись. Когда-то в двух московских школах ввели экспериментальный курс испанского языка. Учителями были дети республиканцев, вывезенные после гражданской войны в Испании в СССР и закончившие здесь Институт иностранных языков.
 Почему мой гость говорил на языке Сервантеса и Гарсиа Лорки, одному богу известно. Может быть, привык и призабыл «язык родных осин». Может быть, хотел казаться натурализовавшимся испанцем. Из всего, что сыпалось из его уст, я понял только то, что он хочет взять у меня одну старую вещь, безделицу, а именно пепельницу. Я вспомнил, что когда-то покупал её вместе с ним в антикварном магазине на Арбате.
- Да ради бога, Коля! - сказал я. - Вот тебе пепельница. Ты куришь?
Он как-то странно взглянул на меня и тут же отвёл глаза.
- No, yo no fumo!** - он замахал руками. - Мне так...
Память внезапно подсунула мне фразу из какой-то телепередачи о реабилитационном центре в Испании для наркоманов. Из неё следовало, что fumar на современном испанском  в жаргоне означает курить марихуану. Неужели Коля..? Тогда понятно, что наши дымные вечера с отечественными сигаретами стали казаться ему невинной забавой, а пепельница превратилась в символ прошлого. Наверное, оно казалось ему  прекрасным, как синяя птица молодости, «сиреневым туманом» из песни. Стараясь не задерживаться на тёмной мелькнувшей тени, я вручил приятелю потемневшую от времени вещицу художественного литься, кажется, Кассельского завода. Тётя Рита будет недовольна, когда узнает, что я так легко расстаюсь со старыми вещами. Но, в конце концов, хозяин в доме я.
Коля принял фигурку оленя двумя руками, прижал её к сердцу. На глазах у нас обоих выступили слёзы.
Вечерело. Гость отказался от чая, сославшись на то, что торопится в аэропорт. Я вышел его проводить. Мы прошлись шагов десять по улице. Неожиданно он остановился; протянул мне руку, такую же широкую, но не такую тёплую, как в прежние времена.
 - Grasias! Muchas grasias! Hasta la vista!** - сказал он и исчез во мгле улицы.
Я ошарашено смотрел ему вслед.
- Я ещё вернусь!.. - донеслось издали.
Или мне это только послышалось?