Херасков. Испытание на прочность

В 1829 году в журнале «Московский телеграф» была напечатана статья Николая Полевого «Стихотворения Адама Мицкевича», начинавшаяся со слов: «Бывали примеры – в нашей литературе и у других народов – славы литературной, казалось, огромной, изумлявшей современников, но мгновенной, перелетной, делавшейся впоследствии, даже и не у позднего потомства, шуткою и притчею. Вспомним у французов Ронсара, у нас Сумарокова и Хераскова. Не писали ль о Сумарокове, что он русский Расин, что в баснях превзошел он Лафонтена? Хераскова не назвали ль Омиром? И где наш Расин, наш Омир? После сего можем ли мы надеяться на прочную славу современников, которых называем великими, славными поэтами?»
Прежде всего, о самом Николае Полевом. В отличие от Неистового это не разрушитель, а созидатель, истинный вождь русского романтизма (не псевдоромантизма, а истинного – то бишь не затуманенного, а проясненного – романтизма), выдающийся историк, писатель и журналист, автор целого ряда замечательных художественных произведений – таких как «Мечты и жизнь» – цикл, включающий в себя воистину гениальные шедевры: «Блаженство безумия», «Живописец», «Рассказы старого солдата», – как роман «Аббаддонна», как образцы исторической прозы: «Повесть о Симеоне, князе Суздальском», «Клятва при гробе Господнем», «Иоанн Цимисхий»…
Однако в силу того, что явление его пришлось на смену литературных эпох, явился он как зачинатель нового вместо старого, в его программу изначально вписано было ниспровержение авторитетов, расчистка места – этой самоцелью и объясняется та близорукость, с которой обрушился он на гениев классицизма. Стал судить их исходя из критериев не их, а своей программы. Под раздачу, как видим, попали не только наши, но и, в частности, Ронсар.
Сегодня, однако, в статье из «Википедии» читаем: «Пьер де Ронсар (фр. Pierre de Ronsard; между 1 сентября и 11 сентября 1524, замок Ла-Поссоньер, Вандомуа — 27 декабря 1585, аббатство Сен-Ком, близ Тура) — знаменитый французский поэт XVI века. Возглавлял объединение «Плеяда», проповедовавшее обогащение национальной поэзии изучением греческой и римской литератур». – И столь уважительное отношение к этому славному автору характерно не только для «Википедии», но вообще. А вот что касается наших ниспровергнутых гениев, то воз и ныне там – в эпохе Полевого-Белинского. 
Литературные взгляды Белинского, его аргументацию мы рассмотрели в нескольких частях настоящего исследования, столь же подробно разбирать литературную программу Полевого не будем, обратим внимание лишь на выводы – из той же статьи: 
«Далее скажем смело, что мы, ныне, лучше можем судить, нежели наши предки. Тут нет ни хвастовства, ни желания унизить предшественников наших. Все преимущество состоит в том, что мы родились позднее и, следовательно, должны быть опытнее, ибо человечество идет вперед и совершенствуется с каждым поколением.
Таким образом, чем далее отступим мы к началу образования каждого народа, тем более найдем детского. Увеличение, надутость выражений всегда были принадлежностью младенчества народов. Когда Ронсара называли князем поэтов? В XVI веке, в детстве французской литературы. Когда Сумарокова и Хераскова называли Расином и Омиром? В детстве русской литературы, едва начавшейся, едва переступавшей на помочах французских. <…> Посмотрите на французскую литературу после Ронсара, посмотрите теперь у нас в литературе. Французы хвалили и Расина, и Вольтера, и Мольера, но кто называл кого-нибудь из них царем, князем поэтов? Кто у нас теперь о неподражаемом Крылове скажет, что он выше Лафонтена, и кто Пушкина поставит наряду с Байроном? Это показывает совершенствование. Чем мужественнее становится народ, тем тяжеле получит от него титло князя, барона или маркиза поэтов. В наше время для сего собирается целый сейм народов и решает дело».
Что ж, логика вполне понятна, вот только согласиться с основанными на ней построениями можно лишь в теории, а не на практике. Автор здесь, что называется, стал жертвой схемы. А что на практике?

На практике цари, короли были всегда, – и помногу! Бодлер, Малларме, Верлен, Рембо, Валери, Аполлинер – все короли! Пушкин – вслед за Горацием и Державиным – сам себе памятник воздвиг нерукотворный. Не дожидаясь мнения критиков, то бишь постановления сейма народов, Лермонтов сам сравнил себя с Байроном: 

Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или Бог – или никто!

Полевой говорил про увеличение, надутость – не таковым ли является, хоть и в изящных стихах, но сравнение себя – нет, не с Байроном, – а с Богом?! И очевидно, что это так. Но с другой стороны отметим, что высшая сущность поэзии состоит именно в уподоблении поэта Творцу – всё зависит лишь от того, насколько чисто его зерцало. Поэт – со-творец – его тянет вверх – он напоён энергией Небес – его творения вне времени – поэтому временной критерий, который применяет Полевой к поэзии, уже в принципе, по сути своей, является недействительным.
Глубоко чувствовал этот момент следующий в русской поэзии король:

Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
Кричите, буйствуйте, – его вам не свалить!
Распад певучих слов в грядущем невозможен, –
Я есмь и вечно должен быть.

И станов всех бойцы, и люди разных вкусов,
В каморке бедняка, и во дворце царя,
Ликуя, назовут меня – Валерий Брюсов,
О друге с дружбой говоря.

В сады Украйны, в шум и яркий сон столицы,
К преддверьям Индии, на берег Иртыша, –
Повсюду долетят горящие страницы,
В которых спит моя душа.

О глубине проникновения во вневременную тему говорит тот факт, что написаны эти стихи тогда же, когда сделан перевод из Горация, чей Памятник – наглядное свидетельство того, что в сущности поэзии ничего не меняется по той причине что, как и всё истинное искусство, поэзия – понятие вертикальное (1), интегральное (2).

 
Вековечней воздвиг меди я памятник,
Выше он пирамид царских строения,
Ни снедающий дождь,
                как и бессильный ветр,
Не разрушат его ввек, ни бесчисленных
Ряд идущих годов или бег времени.
Нет, не весь я умру, большая часть меня
Либитины уйдет; славой посмертною
Возрастать мне, пока по Капитолию
Жрец верховный ведет деву безмолвную.
Буду назван, где мчит Авфид неистовый
И где бедный водой Давн
                был над сельскими
Племенами царем, из ничего могущ.
Первым я перевел песни Эолии
На Италийский лад. Гордость заслуженно
Утверди и мою голову Дельфийским
Благосклонно венчай лавром,
                Мельпомена.
HORATII CARMINUM III, 30

Exegi monumentum aere perennius
Regalique situ pyramidum altius,
Quod non imber edax, non aquilo impotens
Possit diruere aut innumerabilis
Annorum series et fuga temporum.
Non omnis moriar multaque pars mei
Vitabit Libitinam: usque ego postera
Crescam laude recens, dum Capitolium
Scandet cum tacita virgine pontifex:
Dicar, qua violens obstrepit Aufidus
Et qua pauper aquae Daunus agrestium
Regnavit populorum, ex humili potens
Princeps Aeolium carmen ad Italos
Deduxisse modos. Sume superbiam
Quaesitam meritis et mihi Delphica
Lauro cinge volens, Melpomene, comam.

 
Но «холодный» Брюсов был общепризнанным королем недолгое время – именно в силу того, что вершина его (голова) уходит в слои заоблачные, холодные и недоступные литературной толпе. Это был король символистов, символизм же по сути своей тема далеко не для всех. Потому уже в советское время на смену ему пришло трио гораздо более доступных королей – Блок, Есенин, Маяковский – и благодаря школьной программе утвердилось  надолго.
Предшествовала этому, впрочем, самая настоящая – вот бы удивился Николай Полевой! – борьба за трон. Известный литературный анекдот того времени: «Заспорили однажды Маяковский, Северянин и Хлебников кто из них первый поэт. «Таких, как я, – говорит Маяковский, – по всей земле раз-два и обчёлся!» «А я лишь один, – отвечает Северянин, – никто не сравнится со мной. Лишь я да Мирра…» «А таких как я вообще не бывает!» – подытожил Хлебников».
А вот какую историю находим в книге М. А. Шаповалова «Король поэтов: Игорь Северянин. Страницы жизни и творчества (1887-1941)» (М.: Глобус, 1997):
«27 февраля 1918 года зал Политехнического музея переполнила публика. Под председательством критика П. С. Когана происходило избрание «короля поэтов». Звание присуждалось «всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием». Присутствующим были розданы листки бумаги для письменной подачи голоса в пользу того или иного кандидата. Следует отметить, что Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Андрей Белый участвовать в вечере отказались и фаворитами зала стали футуристы. Их шумно приветствовала молодежь. Известные и никому неведомые поэты сменяли друг друга на эстраде. Выступил Владимир Маяковский, нимало не смущаясь тем, что его революционные стихи не вяжутся с претензией на звание короля, то есть монарха, хотя бы поэтического. В заключение программы читал Игорь Северянин. Он вырос на эстраде в черном длиннополом сюртуке и исполнил стихи из книги «Громокипящий кубок». Слушали его в полном молчании, покоренные энергией ритмов и мелодикой строф. Когда Северянин кончил чтение, зал разразился аплодисментами и криками восторга.
После подсчета голосов было объявлено: королем поэтов избран Игорь Северянин. Второе место занял Владимир Маяковский, третье – Константин Бальмонт.
К своему избранию Северянин отнесся серьезно. Это был пик его всероссийской славы.

Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре;
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре…»

Широко известны также другие строки:

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!

Уже во 2-й половине ХХ столетия, в противовес официальному советскому канону, в среде диссидентов-шестидесятников сформировался культ пресловутой четверки: Мандельштама, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, – а Бродский объявлен их наследником – последним королем, то бишь гением. Но это среди эстетов, снобов, у окололитературной толпы свои короли – стадионные (эстрадные) поэты 60-х Вознесенский и Евтушенко.
Таким образом, на практике видим совсем другую картину, чем в теории Полевого: короли сменяют королей, и это вполне органично не только для XIX, но и для всего ХХ века. Для коронации же никаких сеймов международных не требуется – во главе угла оказывается мнение окололитературной толпы, которое в свою очередь определяется мнением литературных группировок. То, что обозначается одним словом: КОНЪЮНКТУРА – согласно Википедии: (лат. conjunctura, от лат. conjungo — связываю, соединяю) — парадигма, отражающая стечение обстоятельств, множество событий, наступающих в какой-либо области человеческой деятельности (на какой-либо территории) и характеризующих её в определённый период времени; стечение обстоятельств, сложившаяся обстановка, создавшееся положение, сформировавшийся комплекс условий, возникшая ситуация в данной области в данный период времени.
Заметим при этом, что конъюнктура может долгое время не изменяться – десятилетия, а то и века – тогда говорят, что автор или его произведения выдержали испытание временем…
Но, кроме того, в приведенном фрагменте из статьи Н. Полевого есть ещё одна мысль, на которую стоит обратить пристальное внимание – о детском, младенческом состоянии народов и, соответственно, литературы – что сие значит?

Неразвитость? или недифференцированность? Проследим же за развитием данной мысли:
«После Байрона – пишет Николай Алексеевич, – мир еще не отзывался своим поэтом и, может быть, долго еще не отзовется. Причина видна: народы не сброшены теперь в одну общую пучину; они отделены один от другого, и шум бурь на берегах каждого из них может быть уподоблен местным ураганам. Теперь каждый из народов восседит на развалинах прошедшего и созидает свою народность. Люди обменялись мнениями и понятиями; они разделили умственное наследие веков, и эклектический ум сделался умом всех и каждого из них. Оттого теперь вполне понимают идею народности в изящных искусствах и во всем; оттого стремится теперь изыскательный ум человека познать особенность каждого народа, дорожит верною передачею санскритского, арабского, могиканского, исландского, шотландского, русского духа, называет поэта в отношении к его народу поэтом великим тем более, чем более выражает поэт особность, народность свою. Но над сими частными стремлениями, как небо над землею, распространяется великая идея человечества, по которой протекали солнцы всемирной поэзии: в мире древнем – Омир; в мире среднем – Данте и Шекспир; в мире новом – Гете и Байрон. Мера стремления к сим идеалам поэзии определяет меру гения поэта. Чем более дух общности, выражаемый веком, проницает создание какого-либо поэта, чем сильнее, действительнее может он выразить более народностей, чем лучше может он пересоздать себя в те формы, в каких хочет высказать душу свою, тем он более в глазах наших, тем огромнее. Здесь понятно, что только самобытность, народность, естественность могут быть свидетельством великости поэта; здесь открывается и ничтожность подражания, и оскорбление вкуса, какое причиняет неверное выражение природы или предмета, который изображает поэт». 
Что ж, мысль предельно ясна, однако, не к очевидному ответу она ведет, а напротив – порождает клубок вопросов. Ошибка – в одномерности, в стремлении убедиться и убедить, что всё происходит согласно только указанной схеме. Таким образом, не учитывается многовариантность, причём одновременная. Не учитывается также парадоксальность, содержащаяся в каждом процессе, то, что каждый процесс содержит в себе оба знака, две противоположности, и каждое действие порождает противодействие.
В том, что из одной общей пучины созидаются различные народности и разделяется единое умственное наследие, видим не что иное как процесс дифференциации. Было Единое и вот оно распалось на части, которые стали развиваться самостоятельно. В развитии литературы тот же процесс, что и в развитии мироздания вообще.   
Спору нет – дифференциация действительно имеет место, равно как и всяческие проявления особенностей той или иной народности. Ошибка в другом – в том, что тенденция эта, то есть дифференциальные процессы в литературе, вовсе не отменяет дальнейшее параллельное существование литературы выполняющей совсем другие задачи – литературы интегральной. 
Дело в том, что в литературном преломлении идея Интеграла может существовать и существует по сути независимо от дифференциального процесса – то, что мы обозначили названием «мистериальная традиция»: вневременные универсальные творения таких авторов как Вольфрам фон Эшенбах, Иоганн Валентин Андреа, Кретьен де Труа, Гийом де Лоррис, Эдмунд Спенсер, Ян Амос Коменский, Джон Беньян, а в новом времени: всемирное пространство Экзюпери и Робера Мерля, параллельные миры Джорджа Макдональда, лорда Дансени, профессора Толкина, условная реальность – сказочной повести для детей, фантастического романа либо религиозного трактата для взрослых – Клайва Льюиса, необходимая для выявления всеобщих этических законов, на которых зиждется мироздание.
И какая здесь может быть народность? Также и в романах Джорджа Оруэлла, Олдоса Хаксли, Франца Кафки? Или же австрийского аристократа Майринка, фоном для «Голема» взявшего еврейское гетто Праги, а для «Ангела Западного окна» – Англию времен Елизаветы I? Вывод очевиден: стремление к универсалиям – и не только позитивным, а и, как видим, негативным – выводит литературный процесс за пределы такого понятия как народность.   
Вторым моментом, ведущим к заведомому суживанию оперативного пространства, является выбор пяти образцов – идеалов поэзии – коими объявляются Гомер, Данте, Шекспир, Гёте и Байрон. Если это не явная ошибка, то во всяком случае стереотип. Подмена абсолютного относительным. Стремление сделать литературу самодостаточной, вывести её из-под купола Интеграла и тем самым создать другой интеграл – автономный, искусственный, ложный. Что и означает – секуляризировать. 
При этом упускается из виду следующее: когда что-либо объявляется идеалом, тем самым оно выводится за пределы критики, то есть критического постижения. Если же освободиться из-под воздействия навязанного стереотипа, то при соприкосновении с предметом возникают совсем другие мысли и впечатления. Например, мысль о том, что Гомер уже в своё время был весьма дифференцирован, поскольку повествовал о вполне конкретных явлениях, сосредотачиваясь, например, на предметах быта своих современников (в случае Пенелопы и неудачливых её женихов), или на вполне конкретных условиях ведения войны (в случае осады Трои). Сколько же в противовес этому в поэмах его универсального, единого, интегрального? – вопрос этот остаётся открытым. И в том, что это общее и единое достояние, есть доля условности – просто во времена оны слишком мало было людей вообще и поэтов в частности. Таким образом, предмет из сферы абсолютного возвращается в естественную для него сферу относительного. Гомер? Главное его достоинство состоит в том, что он первый; в том, что это начало европейской литературы. Но это ведь вовсе не значит, что сему следует поклоняться. Потому как уважать это одно, а поклоняться, молиться – совсем другое. Первое относится к сфере относительного, второе – абсолютного. 
То же самое в разной степени относится и к остальным из перечисленных «идеалов». Что есть «Комедия» Данте? Клубок, в котором в равной степени содержится как мысль абсолютная – формула Интеграла, – так и громада породы относительной, то бишь метафизического шлака. А что есть творчество Шекспира? Кто скрывается за этим именем? И почему эта Загадка приводит в истерику т. н. «стратфордианцев»? А что является сутью произведений Гёте и Байрона? Может и не величие вовсе, а как раз неспособность понять суть истинного величия?
Посему образцы эти следует воспринимать не как незыблемый верх совершенства, а как опыты, требующие дифференцированного подхода, то есть всестороннего разбора, разложения на все за и против, выявления плюсов и минусов. А никак не сооружения пьедесталов…

Наконец, борьба за самобытность – как говорит Н. Полевой: «здесь открывается и ничтожность подражания, и оскорбление вкуса, какое причиняет неверное выражение природы или предмета, который изображает поэт». – В этой фразе в полной мере содержатся все претензии новой литературной школы к своим предшественникам, видим здесь сконцентрированный выпад против основанной на классицизме русской литературной традиции XVIII века. Это, исходя из тогдашней ситуации, есть не что иное как средоточие литературной борьбы – между старым и новым, – и это явление вполне нормальное, и Полевой здесь совершенно органичен. Но…
Но с точки зрения нашего времени – и того, к чему явление это привело, к какому результату – к совершенно ненормальному результату, ибо пред нами форменный погром русской метакультуры, лишивший потомков – то есть нас с вами – возможности знакомиться с образцами собственной культуры, входить в глубину своей духовной истории. Входить естественным путём – в нежном возрасте – как, например:
«Первые годы жизни Аксаков провел частью в Уфе, частью в деревне, в Оренбургской губернии; – читаем в книге В. Саводника «Очерки по истории русской литературы XIX века» (М., 1917), – здесь очень рано развилась в нем любовь к природе и всевозможным охотничьим удовольствиям, доступным детскому возрасту, напр., к рыбной ловле. Другим удовольствием его было чтение книг, к которым он особенно пристрастился, научившись читать в очень раннем возрасте. Особенно сильное впечатление произвела на него «Россиада» Хераскова и трагедии Сумарокова, из которых он выучил наизусть целые сцены».
Да, у нас детство тоже начиналось с литературы, с русской поэзии: Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Но что было раньше, до них? Сказки да былины, а после них сразу Пушкин с Некрасовым. Таким образом, историческая память у нас оказалась обрезана, и естественный путь в литературные глубины с тех именно пор заказан. И это по той всего лишь причине, что кто-то когда-то в пылу литературной борьбы отбросил за ненадобностью – как тогда казалось – надоевшие ему вещи. 
Но если по большому счету разобрать претензии, предъявляемые русским поэтам XVIII века, и в первую очередь Хераскову, то ни одна из них не окажется существенной.
Итак:
- отсутствие народности – об этом уже говорили: основанная на мистериальной традиции литература имеет совершенно иную природу;
- подражательность – любое, однако, творение так или иначе имеет перед собой тот или иной образец; наследование образцам вовсе не есть подражание;
- оскорбление вкуса – это очень субъективное положение; к примеру, Петроний, Апулей, Рабле, Кеведо могут весьма претить чопорному вкусу начала XIX века, Брантом и Сорель просто похабны для века Флобера и Мопассана; что же касается необработанности литературного языка, несовершенства поэтической просодии, то это вопрос уже и не вкуса вовсе, а естественного положения дел, и непонимание этого приводит к плачевным результатам: из-за тогдашней литературной войны была похоронена школа и традиция архаистов (не только Сумарокова, Хераскова, Боброва, но и последующие великие творения Ширинского-Шихматова и Кюхельбекера);
- самобытность – сегодня обвинение русских поэтов XVIII века и их последователей архаистов XIX века в отсутствии самобытности воспринимается не иначе как с недоумением; да и как вообще может не быть самобытности у первого русского поэта своего времени? да любого времени! на мой взгляд, об отсутствии самобытности можно говорить лишь в случае чего-то совершенно безликого, штамповки типа современных  Коэльо или Дэна Брауна; но чтобы сказать, что не самобытен Херасков, не самобытен Сумароков, – для этого нужно жить в то непосредственно время, то есть не иметь перед собой исторической перспективы, не видеть предмет на отдалении и находиться в вызванном литературной борьбой относительном ослеплении; 
- неверное изображение природы или предмета – для того чтобы это утверждать, нужно самому уяснить тот предмет и ту природу, о которых пишет конкретный автор, те задачи, которые он сам перед собой ставит; с Херасковым же – с его поэмами – мы имеем классический случай НЕТ ПРОРОКА В СВОЕМ ОТЕЧЕСТВЕ, в построении здания отечественной литературы был отвергнут

краеугольный камень

Воздушной в глубине неизмеримой бездны,
Где силы естества содержат круги звездны,
И перстом Божиим начертанное в них
На здешний шар земный течет влиянье их,
Преобращается для чистых душ во благо,
В злосчастие и в смерть для грешника живаго,
В воздушной бездне сей, утратив прежний свет,
Противник Божества из древних дней живет.
Из тьмы сгустившейся престол его устроен;
На нем сидящий царь быть думает спокоен;
Повсюду сея зло, спокоен чает быть:
Но тот ли счастлив есть, не может кто любить,
Не может кто любить, а только ненавидеть,
Беды и вред творить, добра не хочет видеть?
Комете пламенной его подобен зрак,
Одежда бурный вихрь, а плоть сгущенный мрак;
Как громы речь его; сверкающие очи
Подобны молниям среди глубокой ночи;
В нем сердце бездна есть, дыхающа огнем,
Как искры мечуща лежащи злости в нем;
Убийство взор его, дыхание отрава,
Утеха общий плач, мучительства забава;
Но злобный мира князь хоть мраками одет,
Приемлет кроткий вид, являет ложный свет:
Сей свет есть татское у неба похищенье,
Ввергающе людей во тьму и развращенье.
Нередко в молниях, во бурях и в пыли,
Распростирается князь мира по земли;
В туманах кроется, в перунах поражает,
В дубравах нимфам он зовущим подражает;
Во мрежи он влечет повсюду смертных род,
Таится в тьме ночной, таится в недре вод;
Крылами воздух весь невидимо объемлет,
Он смотрит внутрь сердец, слова людские внемлет,
И душу слабую едва приметит он,
Вселяется в нее, и в ней поставит трон.

Что интересно: последние строчки (о троне сатаны) вновь отсылают нас к части XI – ВОКРУГ ХЕРАСКОВА: РЫЦАРИ ХРИСТА – где говорится:
«…Я (то бишь эго, эгоизм. – О. К.) не только должно не действовать, но и не видеть своего бездействия, кольми паче услаждаться им. Ибо через сие самоуслаждение может Люцифер мгновенно воздвигнуть в сердце престол свой. Собственность – гнездо греха, магнит, привлекающий родившаго ее и главное ее орудие». – И далее: «Рожденный да скроется в крестную пустыню удаления от сует мира сего, да не погублен будет князем тьмы, в оном владычествующим». – Напомним, что положения эти взяты из масонского трактата Ивана Владимировича Лопухина, полное название которого звучит так: «Некоторые черты о внутренней церкви, о едином пути истины и о различных путях заблуждения и гибели, с присовокуплением краткого изображения качеств и должностей истинного христианина».
И что же? Для того, кто прочёл оба произведения, вник в их смысл и содержание, становится очевидным, что название трактата Лопухина с абсолютной точностью подходит также и поэме Хераскова, что поэма «Владимир» в полной мере оказывается литературно-поэтическим воплощением идей, изложенных Лопухиным в своих «Масонских трудах». И мы видим как Уроборос в очередной раз укусил себя за хвост, а это значит, что круг нашего исследования замкнулся и концы сошлись с началами. Наш вывод о положениях Лопухина: «Данное высказывание красноречиво говорит о сущности понятия «дьявол», он же «князь тьмы». Что же это за тьма? Очевидно, что это – ТЬМА НЕВЕЖЕСТВА, то, что в индийской традиции называется АВИДЬЯ» – и этот вывод также в полной мере соответствует концепции поэмы Хераскова. 
Таким образом, литературная борьба старого и нового, архаистов с карамзинистами, классицистов с романтистами была, конечно, не единственной причиной столь аннигилирующего забвения Хераскова – этого требовала КОНЪЮНКТУРА, имевшая место два по сути столетия. И это был не просто вывод на маргинес литературного процесса, а низвержение именно в пропасть забвения – аннигиляция.
Да, именно христианская концепция, причем в мистическом, истинно-масонском виде никак не вписывалась в наступившую эпоху, противоречила новой конъюнктуре. Не только материалистам, атеистам, позитивистам, но и поверхностному, внешнему христианству был неугоден духовный Интеграл, содержащийся в трактатах Лопухина и поэмах Хераскова. Несмотря на то, что выражен он был в самой что ни на есть христианской форме. В том самом виде, что и в канонизированной литературами всего западного мира «Комедии» Данте. 

Свет – только тот, который восприят
От вечной Ясности; а все иное –
Мрак, мгла телесная, телесный яд.
(Рай, 19, 64-66)


Рецензии