Контуры

                Контуры


                Всем, кто меня
                поддержал – посвящается…

                Сперва победи, -
                потом сражайся

                Самурайское изречение



   Горе тому, кто в цвете юности отдается во власть безнадежности пылкой любви! Горе тому, кто предается сладостным мечтаниям, не имея жизненного опыта и реальности бытия, не зная, куда влечет его химера, и будет ли он вознагражден взаимностью!
   Убаюканный, нежась в челне иллюзорного временного успеха молодости, куда подчас нас увлекают лукавые духи, он понемногу удаляется от берега; он видит вдали как мираж зачарованные долины, зеленые луга и легчайший силуэт своего Эльдорадо. Ветры безмолвно завлекают его, а когда действительность его пробуждается, он так же далек от цели, к которой стремится, как от берега, который он первоначально покинул; он уже не может ни продолжать свой путь, ни вернутся назад. Счастливы те, кто смог узреть истинную цель еще на первоначальном берегу…
   И тогда тот смельчак избирает путь канатоходца, с шестом в руке, висящего между небом и землей; со всех сторон – старые злые сморщенные рожи, тощие и бледные призраки лживой эпохи, ловкие спекулянты новой мутной волны, родственники с мрачной маской вечного поучения; проститутки, бывшие комсомолки – активистки; целая толпа возмущенных этой дерзостью воли, цепляется за него, чтобы заставить потерять равновесие; напыщенные фразы, громкие слова в роскошно -  лживой оправе так и скачут вокруг него; рой зловещих предсказаний своими чешуйчато – черными крыльями застилает свет в его глазах. Он же легкой поступью продолжает свой отчаянный путь с востока на запад. Если он посмотрит вниз – закружится голова, посмотрит вверх – оступится. И посему он целеустремленно смотрит только вперед – к намеченной цели, и лапы, тянущиеся к нему со всех сторон, не заставят его пролить ни одной капли из священной чаши, которую он несет в своей руке. Это чаша свободной его воли!
   О некоторых из подобных смельчаков излагаются эти строки…


                Загадка Булавина

                «Я живу любопытством»

                В. Гюго



                1


   Я знал Булавина, когда ему от роду было чуть более двадцати лет. Он вел размеренную жизнь и слыл человеком мягкого нрава, хотя в ту пору опекуны у него были мягко сказать сомнительные, пытавшиеся склонить его к чувственным наслаждениям: девочки, выпивка и медленное саморазрушение. Товарищи любили его: он был неизменно добр и услужлив, рука у него была щедрая, а сердце открытое. Для всех в ту пору единственным его недостатком считался, чрезмерная склонность к задумчивости и уединению и необычайная сдержанность даже в самых простых словах и поступках, когда его бражники – опекуны со всех своих сил расточали, пустую болтовню в обществе разукрашенных кукол с одной лишь целью в финале с ним развлечься. Но в экстренном случае. Булавин мог быть не менее храбрым, чем другие, что же касается донжуанских подвигов, он был к ним чрезвычайно равнодушен, сохраняя переизбыток молодой энергии на творческий прорыв. Когда дело шло о самосовершенствовании в рисовании, он трудился усерднее всех, но стоило заговорить о загородной прогулке в обществе вакханок и всевластвующего на наших просторах Бахуса, ужине в ресторане или вечеринке с танцами в «Титанике», как истинный стоик, покачав головой, отправлялся к себе, чем выводил из себя окружающих распутников. Красотки внушали ему неприязнь, доходившую до отвращения. Он считал их особой породой существ, породой опасной, неблагодарной и порочной, созданной, чтобы сеять повсюду зло и несчастье, а взамен давать лишь ничтожные наслаждения. «Берегись этих фурий – твердил он раскрасневшемуся от возбуждения и выпивки похотливому Воробью, - это куклы из раскаленного железа». К сожалению, у него не было недостатка в примерах для оправдания своей ненависти. Подобную инициацию, под пристальным влиянием друзей того времени, он прошел, но кроме опустошенности и жуткого похмелья, ничего от этого не приобрел. Ссоры, разгул, порою даже гибель из – за этих мимолетных связей, столь похожих издали на счастье, - все это слишком часто случалось в прошлом, случается в наши дни и, вероятно, будет случатся и впредь.
     Разумеется, его друзья вечно подшучивали над его щепетильностью, а особенно «старший брат» Воробей.
  - Чего ты хочешь? – часто спрашивал он, любивший прикинутся прожигателем жизни, что в те дикие 90 – е считалось весьма привлекательным.
   - Следует воздерживаться от этих мерзостей, для того чтобы это не повторилось, - отвечал честно Булавин.
   - Ерунда! – возражал Воробей. – Твой довод шаток и не актуален, от жизни надо брать все! Посмотри вокруг – все веселятся, у всех свои любовные дела. Зачем засорять голову проклятыми вопросами о нравственности. Только они, эти белокурые бестии покажут тебе, как надо забывать горести и любить ближнего! – в горячке глоголил он, при этом поигрывая пачкой импортных презервативов.
   - Гробы позлащенные! – восклицал Булавин, сжимая цепко в руках томик Александра Блока.
   Эти разговоры обычно проходили в баре или кафе, когда Воробей был несколько разгорячен; тогда он наполнял стакан своего друга и требовал, чтобы тот выпил за здоровье очередной своей пассии. Но Булавин хватался за сумку и незаметно исчезал, а Воробей продолжал разглагольствовать в обществе родственных и подобных ему друзей. Он имел бешеный, сперматазойдный успех….
   Воробей был настойчив в своем стремлении обратить Булавина в свою веру и принять на себя функции гуру. Он находил естественным и удобным устроить все по своему вкусу и предаваться «любви» вместе с обращенным Булавиным. Подобные расчеты нередки и оправдываются довольно часто, ибо с сотворения мира самое сильное из искушений – это стечение обстоятельств. Все же иные люди не желают подчинится подобной игре случайностей. Они хотят завоевать свои радости, а не выигрывать их в лотерее.
   Воробей спровоцировал вечеринку с двумя симпатичными пустышками (интеллектуалок он на дух не переносил, ибо за плечами имел пять книг, и то сберегательных) и коварно вытащил простодушного Булавина на очередную оргию, что и послужило финальной каплей терпения последнего.
   Пили долго и шумно. Ловеласы сперва наполнили комнату табачным дымом дорогих сигарет, а только потом принялись усердно пить, пуская похотливые слюни из припухлых губ. Дамы, взявшие на себя нелегкий труд поддерживать разговор: это были пошленькие бульварные анекдоты и истории с эротической экзотикой после черноморского отдыха в бархатный сезон на берегу Крыма. Танцевали почти так же долго, как и пили. Попса сменяла очередную попсу. Особенно неутомимы были раскрасневшиеся, брызгая трудовым потом, дамы, которые прыгали и хохотали так, что, наверное перебудили весь близлежащий квартал.
     Булавин же от всего этого впал в какую – то дремоту. Танцующие в шабашном вихре появлялись перед ним и вновь уплывали в скорбный туман расстроенного подсознания. И так как более всего склонен к грусти человек, который смотрит, как веселятся другие, то печаль, постоянная спутница Булавина, не замедлила овладеть им. «Невеселая эта радость! – угрюмо думал он. – Убогие развлечения! Жалкие потуги урвать у безжалостной судьбы несколько мгновений». И в то же мгновение, когда он думал об этом, мимо него вихрем пронеслась некто мисс Леонора (так весь вечер называл ее Воробей); ему почудилось, что продолжая плясать, она украдкой схватила бутылку начатой водки и сделала три мощных с надрывом глотка из горлышка, при этом кадык ее беспощадно поперхнулся и ее тут же вырвало…
   Именно в этот момент произошло окончательное перерождение Булавина!


                2
 

   И так Булавину двадцать один год. Он молод и полон сил к действию. Но к какому? Такое рассуждение может и даже должно показаться сумасбродством расчетливым ушам, которые ничем не пренебрегают и очень мало надеются на случай судьбы, каковым и являлся вышеупомянутый Воробей. Если кто – то когда – либо был молод (иные даже в годы юности не бывают молодыми), могли изведать это странное чувство, сознание слабости и вместе с ним отваги и притягивающей опасности, которое влечет нас испытать судьбу: чувствуешь себя слепым и не хочешь прозреть, не знаешь куда идешь, и все – таки идешь. Вся прелесть здесь в беззаботности и в самом неведении, это и есть наслаждение художника, предающегося грезам, каким и являлся вышеуказанный Булавин.
   - Чего мне боятся в этой жизни? – вопрошал он себя ежечасно. – Того, что я сделаю глупость? Ну что ж, тогда мне придется наделать других, чтобы исправить первую. Не ошибается только наш первый президент и тот, кто ничего не делает!» - мудро рассудил он.
   Как я уже упомянул ранее, ему тогда было двадцать один год, когда мы познакомились, а в молодости мы часто проскакиваем мимо цели из –за желания поскорее ее достигнуть (святое нетерпение). Судьба благосклонна к таким прорывам и к тем, кто сам себе умеет помочь и вовремя воспользоваться счастливым случаем. И вот этим случаем стала неумелая попытка Воробья «окрестить» юного и тонкого, как струны арфы, Булавина к «крещению» развратом! Он долго не мог осмыслить свой уникальный дар и был подобен белому дрозду из новеллы Мюссе:
  « - Быть самим собой – это чего – нибудь да стоит, - размышлял он под завистливые негодующие взгляды. – Глупо было бы огорчатся, что я не встречаю себе подобного, - это участь дара свыше, это моя участь! Я хотел было оставить этот свет, удалившись в глубокую келью, но теперь я хочу его удивить! Естественно, я тот единственный в своем роде, существование которого отрицается чернью. И потому должен  и намерен вести себя, как вольная птица. Которую постоянно преследует воронье за ее блеск, красоту, - ни более, ни менее, как феникс, - и презирать всех тех, кто до сей поры презирал меня за непохожесть. Создать питательную среду из книг: Лорда Байрона, Пушкина, Лермонтова и многих, многих других титанов мысли и пера; эта птица внушит мне благородную гордость сверх той, что дана мне от Бога, - это и есть библейское увеличение талантов. Да! Я хочу их увеличить на сколько это возможно. Увеличить, а не пропить! Я докажу, что все зелено, кроме того винограда, который я сам ем. От этой проклятой зелени, которой они жадно питаются, в конечном счете их так пропоносит…!
   Я хочу с самого начала создать основу для процветания литературы, изобразительного искусства, музыки. Я окружу себя писателями, любителями муз. Из глубины собственного одиночества я наводню мир прекрасными рисунками, а не агитками времен недавних вялых вождей; и изолью в них мою душу; я заставлю вздыхать всех тоскующих по прекрасному, загнанных ныне в подполье, - исходить пенной слюной злопыхателей и выть всех старых псов…»
   Под такие возвышенные мечты у Булавина и зародилась идея священного гнезда Варыкино – Яновичи, где сам Дух благородного дворянства витал над величавыми древами, знавшими истинную доблесть!
   Есть пословица, утверждающая, что отложить – еще не значит потерять. Только праведникам, блаженствующим в райских кущах, можно придерживаться этой пословицы, - им спешить некуда, у них впереди целая вечность, но Булавину, простому смертному, только – только получившему ясные очи после долгой лжи, времени отпущено в обрез…
   Микеланджело и Тициан прожили почти по сто лет. Они научили свою родину искусству и боролись за него против безвременья, насколько хватало человеческих сил. И вот оба древних столпа рухнули. Едва успели похоронить знаменитых мастеров, как их современники их же предали забвенью, чтобы до небес превознести каких – то жалких новаторов – приспособленцев. То же произошло и на нашей нынешней почве. Булавина не тревожил позорный упадок искусства родины (это вполне закономерно во время смут), но его не могла раздражать непристойность подобного положения. Когда при нем восхваляли плохую картину или где – нибудь, рядом, с творением одиозного Исачева, он встречал чье – либо бездарное полотно, Булавин испытывал такую же досаду, какую должен был ощущать патриций в Венеции времен Тициана, найдя в списках «Золотой книги» имя незаконнорожденного.
   Солихламских див он уже чурался больше всего, так как, обладая зорькой наблюдательностью и ранним опытом, благородоря Воробью, в каждой женщине в той или иной степени видел Далилу, которая умеет при случае воспользоваться тайной слабостью Самсона.
   Староградский Сальвадор Дали, некто Валерьян, человек буйный, порывистый, необузданный сумасброд со странной, звучной погонялой Доминок, который шел своим одиозным путем в живописи, ни с чем не считался, с гордо поднятой головой, дерзко бросая вызов нелепым условностям и мещанским предрассудкам нашего хаотичного и дикого времени всех и вся упрекал к стремлению выбиться из узких периферийных рамок на более высокую ступень столичного уровня и называл это стремление к Славе. У Булавина же по этому поводу была абсолютна другая позиция жизни, так как его кругозор познания и постоянно – растущий и меняющийся проффесионализм в графике толкали его на более высокий уровень творческого общения, что свойственно таким мегаполисам как Москва и Санкт – Петербург.
   Жажда славы – благородная страсть, и она должна быть не менее сильной, чем страсть к наживе. Солихламские демоны упорно наживались борохлом, Булавин же в противовес им, с тем же упорством точил свое мастерство во имя славы, дабы как Лот, не обернувшись, покинуть в грядущем сей развращенный град. Другого пути у него просто не было…
   Все истинно прекрасное требует длительных усилий и сосредоточенности. Без терпеливого труда не может быть и подлинной гениальности. Булавин это понимал как никто на примере своих любимых предшественников из числа титанов кисти и ума.
    Если рука его в упорстве была быстрой, то мысль всегда была терпеливой. С некоторой долей дерзости, а также благодаря той собственной школе, какую он прошел, Булавин мог бы легко и быстро «прославится» среди простолюдинов, млеющих перед лакированными открытками. Но именно этого и не хотел он, так как счел бы для себя постыдным воспользоваться невежеством простаков. А посему все близкие призывали его к благоразумию и приспособлению к вялой реальности.
   Благоразумие же – это своего рода труд, и для того чтобы быть маломальски благоразумным, необходимо прилагать много усилий, тогда как наделать глупостей очень легко, попустив в себе слабинку уподобится общему безумию нашего века, поддаться самому себе. Гомер утверждал, что Сизиф был разумнейшим из смертных. Однако поэты всех веков единодушно обрекли его вкатывать на вершину горы огромную глыбу, которая тотчас же снова рушится вниз на этого бедолагу всех времен и народов, но с ослиной прямотой он все начинает сначала. Истолкователи выбились из сил, чтобы доискаться смысла этой пытки. Альфред де Мюссе в одной из своих новелл не сомневается в том, что древние с помощью сей прекрасной аллегории хотели изобразить благоразумие. Ведь благоразумие и в самом деле огромный камень, который мы непрерывно катим вверх и который постоянно падает обратно нам на голову. Булавин же благоразумным быть никак не хотел, ибо берег утонченные руки, дабы создавать прекрасное и лоб античного грека от удара благоразумной глыбы, которая непременно рухнет вниз!
    Он являлся поклонником индивидуального сумасбродства, а это не мертвый камень, а более – мыльный шар, которым так часто балуются восторженные дети, ибо он, танцуя, кружится перед нами, окрашиваясь, словно радуга, всеми оттенками, какие только существуют в природе, лаская при этом воображение художника. Он, правда, может иной раз лопнуть, бросив, как божью росу нам в лицо водяные брызги, но в тот же миг образуется новый шар, и чтобы поддерживать его в воздухе, от нас требуется только одно – дышать. Так вот Булавин дышал, а не пыхтел, обливаясь Сизифовым «трудовым» потом….
   В Солихламске стало невыносимо душно как днем, так и ночью. Была создана жалкая пародия системы удушения всего благородного и возвышенного. Как и в Венеции 1310г. здесь господствовали правители ночи*. И мы бежали в Варыкино – Яновичи.
    Избранные умы тяготеют друг к другу, и Варыкино – Яновичи стал очень приятным местом, где собирались интересные люди; получить доступ в этот «салон избранных» было не слишком трудно, но и не слишком легко, и у Булавина хватило здравого смысла не превращать его в Солихламское бюро самовлюбленных умников, каких в наше время расплодилось как поганок после дождя. Господь таким блюдом брезгует!


       
    


1 Правители ночи – одно из наименований членов Совета Десяти, состоявший из представителей знаменитейших патрицианских семейств Венеции и установивший полностью свое господство в 1310г., управлял при помощи целой организации тайных шпионов, системы доносов и т.п.







   Осень в Варыкино – Яновичи в том году была чудесная. Листья уже пожелтели и казались золотыми. Они еще не падали с веток, и тихий теплый ветерок словно щадил деревья Варыкинского сада. Наступило то время года, когда птицы последний раз предаются любви. Всюду витал бессмертный Дух А.С. Пушкина и его болдинское вдохновение осеннего полета, которое мог уловить только утонченный и поэтически настроенный ум! И вереница достойных нашла здесь свою прочную и надежную базу для служения вечному. Да здравствует творчество!! Аминь!!!
   P/S: Будь болен я один, я не стал бы говорить об этом, но так как многие другие страдают тем же недугом, то я и пишу для них, хотя не вполне уверен в том, что они обратят внимание на этот рассказ. Впрочем, если даже никто не задумается над моими словами, я все – таки извлеку из них хотя бы ту пользу, что скорее излечусь сам и, как лисица, попавшая в западню капкана, отгрызу прещемленую лапу.

                «Исповедь сына века»
               
                Альфред де Мюссе

                Июль 2006г.