На пути к созвездию Ориона

Время от времени прямо над нашей головой происходят необыкновенные вещи, и случаются они лишь раз в десятилетия. Поднимите глаза, взгляните, и вы увидите, как далёкая Северная звезда совершает свой круг по мрачному ночному небу, и, возвращаясь обратно, она голубым пламенем упадёт вниз, рождая на своём месте новое светило. В этот самый момент среди людей происходят настоящие чудеса. Но умение замечать их есть далеко не у каждого. Оно даётся тем, кто способен видеть красоту в грязных улицах города, доброту в каждой злой душе, любовь и нежность в хищном звере. Именно таким был Эрибер.
Должен сказать, что жил он не в своё время. Хотя, это распространенное заблуждение, что мы будто родились не в том веке. Будто бы нам было комфортнее на пару десятилетий, а может и столетий, раньше.
Эрибера мало кто мог понять. Больно необычен он был для дворовых мальчишек. С детства имел огненно-рыжие густые волнистые волосы, будто подаренные самим Солнцем, из-за передавшегося по матери плохого зрения, был приговорён с пяти лет носить круглые очки в посеребрённой проволочной оправе, и в целом имел отталкивающую внешность.  Так чем же он был необычен? В отличие от своих сверстников, любящих поиграть в футбол, побегать по каменной мостовой, и,  куда же без этого, поразбивать стёкла в окнах соседских домов, он мог, уткнувшись в коленки и прикусывая губы, часами сидеть на крышах самых высоких домов Парижа, наблюдая за ночным небом. Из-за этого, от спёкшихся на губах крови, его рот приобретал тёмно-багровый цвет, а в глазах сияли огоньки звёзд.
Года, в которые родился Эрибер, были не спокойны. По все Франции, а особенно в её сердце – Париже, бушевала очередная революция. Великая держава  потерпела поражение в Франко-Прусской войне, был свергнут Наполеон III, народ негодовал. В год проводилось сотни мятежей и забастовок, оканчивающихся суровыми пытками заключённых и кровопролитием. Неспокойно было и в семье Эрибера. Отец его владел небольшой пекарней, стоящей недалеко от Сены. Она так и называлась – «Пекарня у реки», или как лучше сказать на французский манер – « La boulangerie pr;s de la rivi;re». И, как у любого другого мелкого предпринимателя в то время,  у него всё не ладилось: то налог повысят, то цену на муку из-за низкого урожая, а то её не будет вовсе. Но будучи человеком, привыкшим решать свои проблемы, а не свыкаться с ними, отец его часто был участником забастовок и стачек. Вскоре он перестал ночевать дома – его либо задерживали полицаи, либо, после очередного восстания, он всю ночь проводил в барах и променадах, празднуя победу. Дела в семейной пекарне пришли в упадок, работать там было некому, и как только Эриберу исполнилось три года, мать стала оставлять его с соседками или подругами, а сама уходила до ночи работать в пекарню.
 То было раньше, а сейчас на дворе стояла осень 1889 года, а Эрибер гордо носит имя студента кафедры географии старейшего университета Франции  - Сорбонна. Он теперь  реже смотрит на звёзды, но каждое воскресенье, а особенно скучные и бессмысленные, на его взгляд, религиозные праздники, он проводит на тех же Парижских крышах вместе со старым университетским телескопом.  Эрибер теперь совсем другой – детские кудряшки были им усмирены и зачёсаны на бок; он, как и подобает каждому прилежному студенту, гладко выбрит, носит белоснежные накрахмаленные рубашки и клетчатый сюртук, подаренный родителями, а поверх пальто, с двумя рядами пуговиц. Всё, что осталось ему в наследство от прежнего Эрибера - это ужасное зрение и страсть смотреть на ночное звёздное небо.
Университет Сорбонны представлял собой целый квартал старинной архитектуры. От классицизма до ампира. В каждом здании сотни и десятки высоких аудиторий, в которых в своё время постигал сам Оноре де Бальзак, которым в тайне Эрибер зачитывался. Ветхий сборник его сочинений, который юному ученику удалось раздобыть среди свободовольных студентов, он хранил в комнате университетского общежития, под  комодом.  Но об этом не знал даже его сосед. 
Уникальны были и не только аудитории внутри зданий Сорбонны, но и каждый фасад, каждое окно здания по отдельности. Университетские дворики, некогда бывшие церковными, украшали статуи Архимеда и Гомера, Рене Декарта и Блеза Паскаля.  В такой атмосфере гордой образованности  и естественным рвением быть первым среди первых проходила юность  Эрибера.
В последний день перед праздником Всех Святых у него было не много занятий. Закончились они в полдень, и все студенты были даны на распоряжение самим себе, у каждого были планы на эти небольшие праздничные каникулы. Кто-то ехал домой в Мон-Сен-Мишель или Порто-Веккьо, кто-то спешил в другое здание университета, чтобы успеть сдать долги к завтрашнему праздничному ужину. Поэтому, когда прозвенел колокол в часовне Сорбонской Капеллы, извещающий что наступил полдень,  Эрибер мелкими шажками пробивался через толпу студентов и вольных слушателей лекций в университетскую библиотеку.
 Библиотека  же была переполнена: среди старых дубовых столов, покрытых затёртым лаком, тут и там медленно и величественно расхаживали библиотекари и посетители, а места за сами столами все были заняты.  Каждый из тех, кто с упоением и страстью бегал глазами по изжелтившим страницам старинных романов, или с охотничьим взором искал на полках нужное заглавие, пребывали в своём собственном мирке, непроницаемом куполе из мыслей и слов. Каждое из них было отдельностью и существовало само по себе.
Столы были расположены в шахматном порядке и в два ряда, для того, чтобы к каждому можно было подойти. Поэтому создавался некое лживое ощущение взаимосвязанности всех присутствующих, будто они трудятся над одним делом.
Когда Эрибер зашёл в зал, он чудом нашёл свободное место за одним из столов, достал из старого кожаного дипломата учебник по астрономии, из тубуса извлёк карты звёздного неба, на одной из полок с надписью “La astronomie” нашёл старинный трактат Альфонса X и Аристотеля, и на долгие-долгие часы погрузился в изучение новых светил и незнакомых звёзд.
А на город тем временем медленно наползал вечер. Швейцар закричал: «la biblioth;que est ferm;e», и тогда все немногие посетители, что остались в зале допоздна, спешной струйкой вытекали из стен университета на золотеющий двор. Вышел и Эрибер, раз за разом прокручивая в голове мысль о том, что сегодня вечером ему, возможно, предстоит увидеть нечто новое на ночном небе Парижа – полное созвездие Ориона.
Время от времени казалось, что та самая спешка из библиотеки распространилась на всех горожан. Проезжая по улицам на конном экипаже, которые теперь редко встретишь в городе, наполненном удушливым газом от громыхающих машин, Эрибер провожал глазами редкие пассажи, раскинувшиеся вдоль старых улиц, оставшихся нетронутыми после грандиозной перестройки города в середине века. По ним нескончаемыми толпами, кто медленно и задумчиво, а кто быстро, гуляли люди.  Приходящие на смену  пассажам, пробегали новые променады и бистро, с не большими деревянными столиками у входа, за которыми, как и в библиотеке, не было свободных мест. Зелёными вспышками мелькал Люксембургский сад, раскинувшийся на многие километры вперёд.  Грохочущие трамвайные линии, возвышающиеся прямо над головой Эрибера. Совсем скоро экипаж привёз его к родному дому. Где-то там, на третьем его этаже, в тесной закопчённой квартирке, прошло его детство.
В ту самую ночь, когда Северная звезда заканчивала свой круг, на Эрибера легла, пожалуй, самая нежеланная им и непереносимая обязанность – отбросив университетское пальто и пиджак, надеть старый, помятый фартук пекаря и помогать отцу с хлебом.
- Мама! Почему я? У меня были совсем другие планы на день!
- Ты уже взрослый, пора бы начать помогать нам в семейном деле. Не мне же вечно таскать пудовые мешки с мукой и бадьи с водой? Это мужская работа, так что возьми себя руки!- возразила мать, до блеска начищая белые тарелки. А тем временем на пыльном стекле окна появились первые лучи  уходящего солнца.
«Делать  нечего, мать права» - думал про себя Эрибер, идя по мостовой, окрашенной закатом в алый цвет, спускаясь к реке, где из года в год по весне пахло тиной и гнилым деревом, заходя в отцовскую пекарню, где уже вовсю горел огонь в печах, а на вешалке дожидался поварской фартук и колпак.
-О, Эрибер, мальчик мой, ты явился! Надо принести муку и молоко с водой, мы замесим тесто на завтрашний хлеб. Хоть поработаешь, не всё же время тебе в библиотеках мотаться! – с иронией произнёс отец, и стены пекарни наполнились басовым смехом.
Многое изменилось с того момента, когда отец был одним из сотен митингующих: уже не горел огонь ненависти в его глазах и теперь он только медленно переваливался от печи к печи, обливаясь потом.
Эрибер вовсе не любил физический труд, ведь он считал, что пока твои руки работают, в голову лезут разные, порой ужасающие, вещи. От этого, родная пекарня вызывала у него одновременно нежные воспоминания о детстве, но в то же время отталкивала. А ведь с того момента, как он родился, здесь вовсе ничего не изменилось. Разве что пара новых дубовых бочек и сантиметров пыли.
Он из последних сил поднимал многолитровые бадьи с водой, переведя дух, скрепя зубами смешивал воду и муку. С каждым движением руки его сильнее вязли в тесте, а в плечах чувствовалась боль.
Совершенно наоборот вёл себя отец. Отточенным механическим движением оттягивал и отрезал большим, старым мясницким ножом тесто, громким шлепком ударял им об стол, пуская вокруг себя клубы пыльной муки. Попутно он рассказывал Эриберу о каких-то незначительных для самого Эрибера городских новостях, отпускал пошлые и вульгарные шутки и сам громко над ними смеялся.
Меся вязкое тесто, Эрибер  же думал о том, как он стал таким, какой он сейчас. Как стал отец, мать? Почему именно таким? Ведь ему судьбой уготовлено место в пекарне, а не за университетской партой.
-Отец, почему ты стал пекарем?
- Это дело начал мой отец, то есть твой дед. У меня другого выбора не было, кроме как продолжить его дело, ведь в семье я остался один из сыновей. Ты тоже у нас один, продолжишь моё дело…
- Честно говоря, я рассчитывал на другое будущее. После окончания университета я поселился бы где-нибудь в Провансе, где тепло и нет таких холодных ночей, как осенью в Париже. Пекарня не моё. Видишь ли ты по утрам в зеркале того, кем являешь внутри себя?
Отец Эрибера явно не был подкован в таких философских вопросах, и в ответ смог только ляпнуть что-то неутвердительное и промолчать. Но для самого Эрибера это было не важно, он, разгорячённый неожиданно нахлынувшим желанием высказать все, что таил в своей душе эти годы. Случилось то, что случалось редко – он вышел из себя:
- Думаю, в отличии от меня, да. А иногда бывает и так, что человек рождается вовсе не там, где ему стоило бы родиться. В таком случае он отличается от остальных, он выделяется на их фоне, становясь с каждым днём всё более одиноким. Одиноким физически и морально – вокруг нет ни одного человека, в котором он мог бы найти отголосок самого себя. И когда приходит определённый момент, он сломя голову несётся туда, где сможет отыскать крупицу самого себя. Где он не познает больше одиночества, издёвки и злобы толпы. И знаешь, отец, я сорвался. Рванул с места и,  может быть, нашёл себя. Прости, если я оказался не рождён для хлебопекарни, моё место - пыльные, старые парижские крыши и стамиллиардная громада звёзд над головой…
Все свои годы я живу мечтой о том, что, рано или поздно, в одну холодную осеннюю ночь, я открою на небосводе никогда никем не виданную звезду. Именно в этой одной мечте состою весь я. И благодаря ей я тот, кто есть. Она заставила меня не опустить руки, поступить в университет и обрести в нём поистине своё место.
Эрибер смотрел в карие глаза отца, полные сострадания и понимая. Он знал, что отец с ним, что  не обижен этой резкой выходкой сына. У обоих тряслись руки, а в голове ворошились тысячи мыслей. В пекарне повисла грузная, трезвонящая тишина, разбавляемая лишь неровным отголоском огня в печи, постукивания тяжёлых отцовских рук, месящих тесто и осипшее дыхание Эрибера. Он больше не мог работать, и только сидел, согнувшись на засаленной деревянной бочке. Огонь раскалял его спину, временами подбрасывал растрепавшиеся волосы, высунувшиеся из-под поварского колпака и свисающие теперь перед лицом.
-Я понимаю тебя, сын,- сказал тихо отец, перестав мять тесто,- Ты наверно весь в мать. Та тоже, когда молода была, всё звёзд хотела, цветов там, подарков всяких. Мечтала. Знаешь, ты свободен. Я сегодня без тебя справлюсь. Ты можешь идти…
- Но я мог бы…
-Я тебе приказываю, как старый солдат! Пошёл!
Через пару минут Эрибер уже летел по ночным улицам города. Ему на встречу попалась компания молодых парней и девушек, примерно его возраста. Они хихикали и перешёптовались между собой:
-Жак, прекрати, это непристойно!
-Да я вовсе не пьян, хотите, могу перилам этой лестницы пройти!
-Всем вина!
Встретилась и старушка с небольшой собачкой, которую она несла в руках. Из придорожных ресторанов клубом выкатывался табачный дым и лёгкая музыка.
 Эрибер мигом забежал домой, схватив старый телескоп, и через пару мгновений уже был на крыше дома, в котором он провёл свое детство, которую он знал наизусть, которая заменила ему детскую. Он расставил триногу и направил трубу на север, где россыпью полыхало созвездие Ориона. Эрибер не следил за временем, но ему казалось, будто прошла вечность, когда далеко он увидел тусклую звезду, не отмеченную не на одной из карт…