Голубые города. Автобиографическая повесть. Гл. 1

Голубые города
Автобиографическая повесть

Моим родителям посвящается

Глава І
Голубые города


Снятся людям иногда
Голубые города,
У которых названия нет…
Слова из песни, впервые услышанной по радио в 60-е гг.

В книге Михаила Гапочки «Моє село – село моя Маньківка» рассказывается, как автор в 30-х годах, мальчишкой, впервые попал на 3-е отделение совхоза «Червоне руно». Он пишет, так ему там все понравилось… Дома, говорит, были какие-то необычные, не такие, как в его родном селе. И люди ему показались все добрыми и обходительными. Приятно читать такое признание.
Хочу рассказать немного о себе.
Родился я в 1957 году в селе Лозное, на ту пору Лозно-Александровского района Луганской области. Но вскоре родители переехали в Белокуракинский район, где стали жить на 3-м отделении совхоза «Родина», носившем когда-то название «Червоне руно», о котором упоминается в книге Гапочки.
Совхоз «Червоне руно» образовался в результате деления крупного совхоза «Тополи», ведшего свой отсчет с 1929 года. Собственно, названия село не имело. Люди называли его просто «третьим». Лишь в семидесятые годы ему было присвоено официальное название Маньковка; оно являлось как бы спутником большого села Маньковка Сватовского района и, наверное, поэтому получило такое название. Отделение состояло из одной улицы протяженностью около километра. Во времена моего детства часть жителей, среди которых были уже и пенсионеры, проживали в довоенных государственных домах на две, три и четыре семьи. Эти постройки назывались «финскими домиками». Квартиры у них, как правило, делились на две почти одинаковых размеров небольшие комнаты. Крыты домики были рубероидом, по тому названию толью, а один, двухквартирный, был крыт соломой. Стены их состояли из деревянных щитов, сбитых с тонких пасованных досок и заполненных внутри опилками; сверху они были оштукатурены. Из таких же щитов, доставшихся от старых совхозных построек, в начале 60-х годов отец при помощи местных умельцев построил и наш дом. По этой же стороне улицы располагалось еще пару десятков послевоенной постройки частных домов. По другую сторону, начиная от въезда в село со стороны центрального отделения, шел ряд небольших государственных домиков. Крайний из них был значительно шире, кирпичный, неоштукатуренный. Как-то, проходя вместе с отцом мимо него, отец признался, что ему очень бы хотелось, чтобы я, когда выросту, жил в таком доме. Чуть наискосок от нашей усадьбы стоял новый продолговатый магазин, а ближе к старой части села находилась контора. Однажды зимой мне довелось в ней побывать. Контора была маленькая, набитая людьми, и в ней так было накурено, что все сливалось в серую безликую массу. Электричество в дома подавалось от местной электростанции, где дежурили два моториста. В двенадцать часов ночи свет выключался, поэтому у нас в зале, под потолком, всегда висела керосиновая лампа. Отличительной особенностью села можно назвать также то, что лежало оно почти на равнине, охваченное вокруг широкими, бескрайними полями; да и сама улица свободно просматривалась с любого ее края – ни изгибов, ни впадин нигде не было. Все основные совхозные сооружения отличались строгостью и правильной расстановкой на местности. Вдоль жилых домов – и там и там – были насажены молодые тополя. Сады на ту пору усадьбы еще не затеняли, и ряд новых государственных домиков приятно радовал глаз своей белизной. Асфальта не было; и каждую весну, дав подсохнуть, вся проезжая часть выравнивалась грейдером, после чего колесный трактор еще несколько раз протаскивал с конца в конец, прицепленную поперек, половинку железобетонного столба. По окончании работ к каждому из трех почти равномерно расположенных вдоль улицы колодцев, а также к конторе, клубу и магазину завозились, на радость детворе, большие кучи оранжевого влажного песка. Дворы содержались в чистоте, все усадьбы были заселены. Вокруг отделения также не наблюдалось ни безобразия, ни свалок.    
Школа занимала половину четырехквартирного дома новой постройки. Прямо напротив ее входа, на расстоянии около двадцати метров, стоял деревянный амбар, служивший когда-то магазином. Я хорошо помню тот амбар. На площадке между ним и школой мы на уроках физкультуры играли в «Красное знамя» и «цепь». С противоположной стороны здания располагался медпункт, в котором работал мой отец. Учителями были, постарше – Стешенко Мария Кузьминична, помоложе – Зеленская Ефросинья Яковлевна.* Это настоящее ее имя, хотя в памяти многих жителей села Зеленская осталась Галиной Яковлевной – под таким именем эта молодая на ту пору учительница сама пожелала предстать перед детьми, полагая, что настоящее ее имя им выговаривать будет трудно. Каждая из них, чередуясь через год, набирала себе класс и в форме параллельного обучения вела две группы учеников до окончания ими начальной школы, т.е. четырех классов. Занятия посещали в зависимости от года двадцать-двадцать пять ребят.
В семье у нас воспитывалось четверо детей. Старшим был я, затем шли Юра, Павлик и Тома. Разница в возрасте между мной и Томой составляла почти шесть лет.
Самое раннее мое воспоминание связано с праздником 7-е Ноября: я сижу на шее у отца, мы идем по улице, и я машу красным флажком.
Еще запомнился день, когда я, проснувшись рано утром на большой кровати, где всегда спали наши родители, услышал от отца сообщение, что у нас появился братик и зовут его Павлик.
Из детских сказок помню, как однажды отец рассказывал сказку о короле, у которого от совершенного им обмана, то ли еще чего-то, начали расти ослиные уши. Король каждый день бегал к колодцу и с ужасом смотрел на эти свои длинные-предлинные уши. «НЕ СМОТРИ В КОЛОДЕЦ», – резко меняя интонацию, с глухим шепотом произносил отец, и по спине у меня пробегали мурашки...
Но рассказывал он нам и стихотворения. Ведь это оттуда, из детства, из уст отца, – такое волшебное и неповторимое:

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя...

Из других ранних воспоминаний запомнился эпизод, когда однажды к нам в дом был приглашен стричь детей Жестовский Григорий Иосифович – дядя Гриша. Вероятно, многие из своего детства помнят, как эта ненавистная, с холодным прикосновением машинка безжалостно «скубет» ему волосы. Тогда Юрина очередь была вторым, и он, забравшись под кровать, так там уперся руками и ногами, что его никак не могли вытащить.
Когда у нас в семье было еще только трое детей, мы ездили к родственникам в Старобельск. С той поездки сохранилась фотография, сделанная в городском ателье. Павлику на ту пору исполнилось не более полутора лет. После фотографирования отец повел всех в парк, где мы катались на карусели. Состояла она из круглого вращающегося настила, на котором были закреплены, раскрашенные в разные цвета, деревянные лошадки, слоники, ослики... Не так давно моя младшая дочь в том парке побывала, и в разговоре с ней выяснилось, что карусель та работает до сих пор.   
В первый класс родители меня определили, когда мне не исполнилось и семи лет. Помню, незадолго до этого, гуляя по улице с Крайнюком Борькой – мы вместе должны были поступать в школу, – тот мне говорил: «Тебя, наверное, посадят за одну парту с Васильком». Василек – мой сосед и друг детства. Скажу несколько слов о семьях этих своих одноклассников. Сначала – о Борьке. Жил он сразу за Васильком. От нашей их усадьба была шире. Там стояло два дома: старый – низенький, под соломенный крышей, и новый – кирпичный, на высоком фундаменте, со свежевыкрашенными полами и отдельной комнатой для Борьки. В той семье воспитывалось четверо детей и все хлопцы. Старшие братья на ту пору родительский дом уже покинули, и Борька оставался один. Его отец, Иван Федорович, работал трактористом, комбайнером. По характеру он был человек малоразговорчивый, незлобный, больше всего в жизни уважающий и обожествляющий труд. Младший сын удался у отца. Когда зимой в выходные дни или на каникулах мы по утрам продолжали еще нежиться в постели, Борька уже не спал. Заприметив его в окно, наши отец или мать нам говорили: «Как вам не стыдно! Борис давно уж на санках катается!» Санки его были выполнены из П-образного металлического капота от старого трактора; за ночь улицу снегом заметет, а к колодцу взрослые тропинку по зорьке прочистят: коров то кормить-поить надо; вот по этой тропинке Борька, пыхтя и издавая звуки, подобно урчанию трактора, те санки взад-вперед и толкает… 
В семье Концура Трофима Васильевича, чья усадьба располагалась рядом с нашей, детей росло пятеро. Василек среди них также был самым младшим. Их отец еще в детстве стал инвалидом. Передвигался он при помощи костыля, заметно припадая на одну ногу. Сколько я себя помню, на той ноге у него был обут сапог, прошу прощения, сильно напоминающий огромное копыто. Этот человек с давних пор занимался сапожным ремеслом и сам шил себе обувь. А еще его частенько приглашали резать порося. Когда же он, изрядно выпивши, возвращался со «свежины» домой, то мы не раз становились свидетелями, как он с этим его костылем да, понятное дело, с «матюками» гоняется вокруг дома за своей женой. Хозяйку его звали Анна Афанасьевна, в молодости она работала на тракторе и была очень проворная; поэтому догнать ее он, естественно, не мог. Оббежав раз-второй вокруг дома, Трофим Васильевич «притормаживал» и, заприметив, что мы со своего двора через их сад наблюдаем за происходящим, говорил: «От чертяка московка – удрала». (Афанасьевна разговаривала на русском языке и родом была из села Конопляновка Белокуракинского района, где проживали одни русские, именуемые у нас кацапами).
В этой семье Василек воспитывался главным образом улицей. Он с раннего детства перестал слушаться родителей, начал курить, ругаться и т.п. В школе учиться не хотел, с уроков убегал к пастухам, пасшим овец, там ему нравилось больше. За это его наказывали, пороли, и мне не раз случалось видеть, как он часами простаивал у себя в углу комнаты на коленях – на кукурузе или горохе. 
…А за парту меня посадили действительно рядом с Васильком. Школа наша состояла из довольно просторного не отапливаемого коридора, служившего одновременно и раздевалкой, крохотного подсобного помещения для уборщицы и двух комнат для занятий, в каждой из которых обучалось по два класса учеников. Там, где занимались мы, было выставлено в два ряда около восьми деревянных, с откидными досками парт. Наш класс занимал ряд от окна. Первоклассников было семеро, в том числе три девочки: Супрун Люба, Татаркина Вера и Зеленская Таня – дочь Ефросиньи Яковлевны. Ефросинья Яковлевна и стала моей первой учительницей. По той причине, что мне на ту пору не исполнилось еще семи лет да и неясно было, «потяну» ли я учебу вообще, первое полугодие я в журнал вписан не был, оставаясь как бы «вольным слушателем». И только спустя некоторое время, посоветовавшись с родителями, учительница включила мою фамилию в списки учеников. Но занимался я все равно неважно...
Из первых месяцев обучения запомнился миг, как я, склонившись за партой, старательно вывожу буквы, а за моей спиной стоит и наблюдает Супрун Вера. Вера училась в третьем классе. Но какой же большой она мне тогда казалась! Эта девочка была очень симпатичной, и, может, поэтому то ощущение ее присутствия за своей спиной, даже за столько лет, не истерлось с моей памяти. В дальнейшем я Веру несколько раз мельком встречал, но и тогда я выделял ее среди всех остальных. (Как-то нас везли машиной с Нижнедуванской школы домой, и Вера, попавшая случайно на наш «рейс», советовала Крайнюку Николаю по окончании десятого класса непременно поступать в военное училище, самое престижное, по ее мнению, высшее учебное заведение). У ее родителей – Ивана Федоровича и Анны Терентьевны – из детей воспитывалось три девочки и один мальчик.* У Анны Терентьевны от первого брака была еще дочь Валентина. По возрасту девчонки шли: Вера, Надежда, Любовь. Мальчика звали Владимир. Позже он как-то один сезон был у меня помощником на комбайне.
Писали мы деревянными ручками со съемными, зеленовато-коричневого цвета ученическими перьями, умокая их в небольшие фарфоровые чернильницы. Перья делились на ученические и канцелярские. Но канцелярские нам применять запрещалось. Они хотя и изготавливались с тупым концом, но в связи с крохотной напайкой, служившей для задержки чернил, исключали написание тонких линий. Красиво, с разным нажимом для каждого элемента буквы написать можно было только ученическим пером. Чернильницы, представляющие собой конусообразные цилиндры бело-голубого цвета, по идее, должны были устанавливаться на парте в специально высверленной для них выемке. Но та выемка находилась слишком далеко от руки пишущего, и для большего удобства чернильница обычно придвигалась к себе, в связи с чем нередко переворачивалась, обдавая все брызгами. Кроме таких «аварий», другим неприятным моментом были чернильные кляксы с ручки. Появлялись они неожиданно, и, несмотря на то, что в тетрадке имелась промокашка, она здесь сильно помочь не могла. Лишь самые аккуратные ученики умудрялись вести свои тетради и дневники чисто. Шариковую ручку впервые я увидел, обучаясь то ли во втором, то ли в третьем классе. Все мы тогда были уверены, что изготовлена она специально для преподавателей, с тем чтобы ученик не смог стереть оценку. Тем не менее через год-два такими ручками разреши писать и нам.   
В памяти отложилось еще несколько эпизодов, касающихся учебы в начальных классах. Но относятся они почему-то не к моему классу, а к старшеклассникам. Однажды ребята смеялись над фразой, являющейся, я бы сказал, одной из «бусинок» украинской народной сказки о том, как лисичка перехитрила волка при ловле рыбки (автор И.Франко). Та фраза, кто не забыл, в оригинале звучит так: «Битий не битого везе». И ничего бы не было в том особенного, если бы ученики действительно смеялись над сказкой. Но мне почему-то и сейчас кажется, что речь там шла вовсе не о хитрой лисичке и глупом волке, а о рассказанном Ефросиньей Яковлевной каком-то интересном случае из жизни. На такие подозрения наталкивает и другая ее беседа со своими подопечными. Но вначале хотелось бы заметить: несмотря на тот, что тем ребятам на ту пору едва исполнилось по одиннадцать-двенадцать лет, для классного руководителя они за период обучения превращались как бы в старшеклассников, других-то у нее не было... Поэтому, наверное, иногда и хочется затронуть более серьезную тему. А может, в таком умении общения с детьми и кроется талант педагога?.. На том уроке Ефросинья Яковлевна объясняла мальчишкам и девчонкам, какой возраст лучше всего подходит для жениха и невесты при создании семьи. По ее мнению, парень должен быть на несколько лет старше девушки. Я хорошо помню приводимые нею по этому поводу аргументы. Она говорила, что если будут, например, мужчина и женщина одного возраста или мужчина моложе, то с приходом старости его жена может умереть первой. Оставшись вдовцом, тому самому придется и есть готовить, и стирать, и прочее. Из этого следует: если юноша не намерен оказаться в таком положении, он должен выбирать себе невесту помоложе. Касаясь же прекрасного пола, она девушек заверяла, что они, мол, в аналогичной ситуации все равно не пропадут, так как к женской работе их рукам будет не привыкать.
 Еще запомнился тематический урок по случаю 50-летия Октябрьской революции. Тогда я должен был, находясь с группой учеников у доски, перечислить стройки первых пятилеток. Их названия были не простые: Волховская электростанция, Цимлянское водохранилище, «Днепрогес»...
Выше упоминались спортивные игры, организовываемые для нас преподавателями весной и осенью на уроках физкультуры. Сразу добавлю, при хорошей погоде для проведения физкультуры все четыре класса «высыпали» на улицу одновременно. Для тех, кто с такими играми незнаком, вкратце объясню их правила. «Красное знамя» – это когда все участники разбиваются на две команды, между ними по земле проводится разделительная линия, а в глубине территории каждой из команд устанавливается знамя – обычно это пионерский галстук, прикрепленный к палочке. Участок со знаменем обводится кругом диаметром три-четыре метра, и рядом с той линией выставляется часовой. Затем игроки каждой из команд пытаются своровать друг у друга знамя. Территория внутри круга считается территорией противника. Если кто туда не добежал и оказался «застуканным», тот находится на месте до тех пор, пока его не освободит прикосновением руки его же товарищ. Таких «застуканных», и с той и с другой стороны, может насчитываться по несколько человек. 
Игра в «цепь» – это то же самое, что в настоящее время школьники играют в «красное чернило – белое перо». Здесь опять две команды, участники каждой из которых, взявшись между собой за руки и расположившись на небольшом расстоянии друг напротив друга, начинают поочередно выкрикивать имя игрока команды соперника. Тот, к кому это обращено, будь то парень или девушка, должен с разбегу разорвать их цепь. Разорвал – уводит двух игроков в свою команду, не разорвал – остается там.
На этом мы покинем гостеприимный двор школы и ознакомим читателей с другими достопримечательностями нашего славного 3-го отделения, а также коснемся некоторых событий, лежащих в разрезе данной темы и пришедшихся на период детских и юношеских лет жизни автора. 
Клуб отделения находился рядом с конторой и был от нее значительно просторней. По типу это строение, очевидно, также являлось одним из вариантов «финского» домика. Поддаваясь веяниям времени, примерно в 1966 году у наружной его стены установили огромный столб, к вершине которого шли металлические скобы и где была закреплена телевизионная антенна. Внутри помещения разместили телевизор. Однако из-за сильных помех на его экране почти ничего нельзя было разглядеть.
Присутствовала в клубе и стационарная киноустановка. В день, когда должен был состояться сеанс, еще часиков с десяти утра яркая, написанная от руки афиша с названием фильма кем-то регулярно вывешивалась на двери подсобки магазина. Сам киномеханик проживал на 2-м отделении и к нам приезжал только под вечер на своей грязно-голубого цвета «допотопной инвалидке» с «соломенной» крышей. Эта машина, хотя и служила моим землякам объектом для постоянных насмешек, для самого ее владельца, вероятно, была такой же ценной, как описанная Ильфом и Петровым знаменитая «Антилопа-Гну» для Остапа Бендера. И все же для нас, мальчишек, в день завоза кино не было большей радости, чем пробежаться по селу, хором извещая его жителей: «Кино привезли!»
Зрительный зал имел деревянный пол и был обставлен самодельными деревянными скамейками. У правой его стены располагалась печка, а к сцене вела широкая, выполненная из плотно подогнанных друг к другу досок ступенька. Экран находился в конце сцены. Когда киномеханик, закончив подготовку аппаратуры, занимал позицию у двери зала, держа в руках пачку заветных голубеньких билетов, наступал самый драматичный момент. Коридорчик был небольшой, а пацанов в него набивалось много; в результате среди них создавалась жуткая давка: каждый хотел, протиснувшись внутрь первым, занять место на ступеньке сцены – оттуда ничьи головы не мешали, и все было видно и слышно. Помню, однажды смотрел я таким способом фильм, снятый по произведению Гоголя, «Вий». Кто-то из взрослых нас предупредил, что самые страшные кадры, когда Вий начинает открывать глаза. И я, почувствовав приближение того момента, зажмурился... (Для справки: цена билета для детей составляла пять, для взрослых – двадцать копеек).
Кроме демонстрации кинофильмов, в клубе проводились торжественные собрания в честь 7-го Ноября, 8-го Марта, Нового года. По окончании собрания, как правило, ставился концерт. Как-то я уже ходил в школу, и мы ставили сценку о революции. Моя роль заключалась в том, что я должен был, сидя за столом, покрытым красной тканью, кричать в трубку телефона: «Алло!.. Смольный?! Дайте Ленина!» В другой раз отец написал стихотворение об Октябре. Хорошее стихотворение, слова редкие, зажигающие. Я его выучил и должен был продекламировать на концерте. Но программа выступлений закончилась, а ведущая меня так и не объявила. От этого мои родители сильно расстроились. Отец потом говорил: «Что же ты не подошел и не напомнил учительнице о себе?» Но я, хотя и чувствовал, что стихотворение замечательное, рассказывать его стеснялся, зная, что оно написано моим отцом.
Весной нас привлекал выгон. Находился он за околицей села ближе к кладбищу. Выгон был чуть ли не единственным местом, где можно было, уединившись от взрослых, погонять мяч, поиграть в «ляпаса» или «чехарду», а порядком утомившись, уже лежа на травке и греясь на солнышке, перекинуться в карты. На выгон меня начал брать с собой Василек. Хотя первое время мы с ним к участию в перечисленных выше играх не допускались: там развлекались ребята постарше, а мы были еще малы. В карты мальчишки играли либо в «дурачка», либо в «двадцать одно». Не думаю, что у кого-то из них водились деньги. Обычно в «двадцать одно» играли на спички.
К сожалению, именно с тем периодом жизни у меня связано одно неприятное воспоминание. Как-то я случайно узнал, а может, это было сказано при мне, не таясь, что некоторое время назад старшие ребята большой компанией катались на нашей козе. Дело в том, что самой козы я не помню вообще. Да на ту пору ни у кого из жителей отделения козы, кажется, и не было. Люди держали коров и овец. Значит, коза у нас была несколькими годами раньше. Но не важно. Я не единожды от разных лиц слышал, что на нашей козе действительно катались. Как я понимаю, ее тогда просто замучили. Разумеется, та сценка пересказывалась «героями» события с юмором и во всех ее подробностях. Но как же это все было мерзко! И кататься, и смеяться, и рассказывать об этом мне… Такой болью оно резало тогда мое сердце… Я уж позабыл, кто в том участвовал, но простить такого унижения, да еще касающегося всей моей семьи, не могу и доныне.
Другой причиной моего крайне отрицательного отношения к некоторым из старших пацанов были дразнилки, «цепляемые» обычно к детворе. В данном случае мы с моим братом Юрой плохо выговаривали букву «р». Общество такого, разумеется, не прощало… Так что не всякая компания мне нравилась. Лишь со своими сверстниками, да и то не со всеми, я чувствовал себя как-то уютней. 
Немного повзрослев, мы с ребятами с наступлением весны стали ходить в лес. Такой поход в каждом отдельном случае был неповторимо ярким и запоминающимся. Еще лежал снег, а мы уже приносили домой нежные голубые подснежники и розовую ряску; затем пойдут худенькие, на высоких ножках желтые петушки и такие же строгие, но пониже, чуть в крапинку фиолетовые колокольчики; а под конец – тяжелые, с начинающими раскалываться бутонами бордовые воронцы.
Лес находился по дороге на Маньковку Сватовского района и был, собственно, не один. Лесов насчитывалось несколько, и все они располагались в огромной, с множеством разветвлений балке. Стоило удалиться от поселка немногим более чем на километр и преодолеть водораздел у посадки, как она широко открывалась перед нашим взором: в разных местах, выбравшись неровными краями на крутые склоны, лежали четыре – один меньше, другой больше – массива лиственных лесов. Пространство между ними оставалось почти чистым, и лишь понизу, кое-где выделялись круглые купола крон боярышника да просматривались реденькие кустики шиповника. А если случалось попасть туда ближе к концу мая, то вначале весь этот райский уголок открывался вершинами холмов с островками нежного, ласкаемого ветрами ковыля. Вся та местность называлась Вишнюватое. На ходу мы решали, в какую сторону податься. Чаще всего одним лесом не заканчивалось и путешествовали всюду. Но самым богатым был лес, находившийся по правую руку от нас и к которому первому мы попадали, его мы называли Наш лес. Там на опушке был сооружен летний лагерь для телят, а внизу выкопан колодец и установлены металлические корыта для воды, наполняемые при помощи мотонасоса. Каждый год в тот лес на 1-е и 9-е мая съезжалась масса народу, в основном обитатели 3-го отделения. Другие леса занимали больше маньковцы и жители иных сел. Хотя как раз в одном из тех массивов и была однажды организована «маевка» (там есть продолговатая, лежащая в низине поляна). Не знаю, может, это было продолжением прежних традиций, ведь «маевки» возникли еще до революции, но при мне такое случилось лишь однажды. Магазин вывез напитки и мороженное, руководством отделения была организована полевая каша и выпивка; далее по программе следовали спортивные состязания, песни под баян и балалайку, танцы... Большего количества народа чем в тот день, я в лесу никогда не видел. С тех пор за тем лесом прочно закрепилось название Маевский.   
Однако с походом в лес у меня связан один эпизод, который, надо сказать, мог бы закончиться весьма плачевно. Хотя сам лес тут, собственно, ни при чем, больше виновата моя рассеянность.
…Тогда мы уже возвратились в село и задержались возле мастерской. Вероятно, это припало на выходной, так как рабочих там не было. Все собрались возле расположенного посреди сельскохозяйственных орудий механизма для подъема грузов, имеющего недлинную стрелу и обладающего способностью вращаться  вокруг своей оси. Со стрелы к земле свисал увесистый крючок. И вот пока все рассматривали, Курило Виктор, старше меня лет на пять парень, возьми да и крутани тот механизм. …Удар от крючка пришелся мне прямо по лбу. Но, наверное, я родился в рубашке. А может, крючок зацепил лишь по касательной, и удар оказался не шибко сильным. Дальше я помню, что у меня раскалывается от боли голова и на лбу наложены скобы. Не знаю, где это производилось, может, отец у себя в медпункте наложил, может, на «Центральное» возил, но случай тот запомнился мне крепко; да и шрам от крючка, хотя с годами и «выцвел» основательно, виден на лбу до сих пор. Но все это – полбеды. С самим Виктором трагедия произошла действительно роковая. Он был призван в армию и оттуда живым больше не вернулся. Говорили, что его там убили казахи и что связано это каким-то образом с его невестой. Но как бы там ни было, у меня о нем осталась такая вот память… В семье Курило на момент моего поступления в начальную школу, кроме Виктора, воспитывалось еще две девушки: старшая – дочь супругов Дина, и младшая, приходившаяся им внучкой, – Головченко Неля. И вот когда я, демобилизовавшись из армии (кажется, еще и форму не успел снять) и, находясь проездом в Сватово, заглянул в одно из кафе – там встретил Нелю. Она работала на раздаче. Неля меня обслужила, а затем несколько минут посидела рядом. Мы поговорили о наших общих знакомых и распрощались на долгие годы.
С воспоминаниями о детстве связано еще несколько неприятных моментов. Но здесь причина – исключительно в моем характере. Занимался я посредственно, и вот однажды – это было во втором или третьем классе – получил двойку. А отец наш бывал с нами иногда довольно строг, и я, опасаясь очередного скандала, спрятал дневник на улице, с обратной стороны дома. Долгое время от родителей и от учительницы отнекивался тем, что забыл его то в школе, то дома. Наконец отцу это надоело, и однажды он, поставив меня посреди залы, в присутствии мамы, приказал отвечать, где дневник. Отец меня не бил, но был очень сердит. Мама уговорила сознаться в содеянном. Стояла поздняя осень, и когда я достал из-под обломков шифера и черепицы свой дневник – он оказался весь мокрым и раскисшим. Это еще больше добавило моему сердцу горя…
Другое неприятное воспоминание связано с таким случаем. Как-то понадобилось оказать помощь в учебе одному парню нашего класса. Но так как среди нас, семерых учеников, выбирать было особенно не из кого, то учительница прикрепила к нему меня. И вот однажды я, уходя из его дома, заметил на подоконнике коридорчика с десяток серебристых крючков для вешалки. А у нас с ребятами на ту пору существовало такое развлечение: вечерами мы разжигали над костром прикрепленные к проволоке кусочки дюралюминия, а затем бросали все это высоко в небо – дюралюминий в воздухе искрил, и получалось что-то наподобие салюта. Увидев крючки, я подумал, что они изготовлены из дюралюминия и украл несколько штук. А через некоторое время отец обнаружил их у нас под верандой: в том месте располагались куриные гнезда и мы драли там яйца. Но как же отец меня тогда ругал… Он начал допытываться, откуда взялись те крючки (решив вначале, что они со школьной раздевалки). Скандал был жуткий… Тут уж мне не могла помочь даже мама. Пик развязки наступил тогда, когда отец приказал взять и отнести крючки в школу. Такого я вынести не мог и пришлось вcе рассказать. Сейчас я понимаю: в том гневе отца было не просто негодование по поводу воровства сына. Детство и юность его припали на другие времена. Тогда за кражу социалистической собственности люди шли под суд и домой редко кто возвращался. И хотя в совхозе рабочие не очень-то побаивались властей, почти каждый, где бы он ни трудился, выпади ему такая возможность, что-нибудь «тянул»: животноводы – силос, сено, комбикорм, свеклу с фермы, механизаторы – зерно в период посевной или уборки, кукурузу, семечки и пр., отец в этом плане заметно отличался от других. Боже упаси (кстати, это его выражение), чтобы он где-то, что-то своровал. Возможно, объяснением такой его принципиальности может служить еще и то, что он находился в немецком плену, а затем девять лет провел в бериевских лагерях. Об этом я писал в книге «Червоне Руно» – история нашей Родины». Единственное, что хотелось бы добавить, когда отец со своей воинской частью попал в окружение, в его распоряжении находился небольшой самолет, предназначенный для отправки в тыл раненых. Но его захватил какой-то высокопоставленный чин и удрал за линию фронта. Отец даже называл фамилию того человека и был на него в глубоком гневе, считая непосредственным виновником в своей дальнейшей драматической судьбе.
Продолжу еще немного об отце.
Во времена моего детства отец сильно болел хроническим бронхитом. Ему стало немного лучше после того, как он два раза подряд побывал в санаториях Крыма. Болезнь на время отступила. Но тогда с ним произошел еще один трагический случай. Как-то, доставив домой арбу сена и разгрузив ее, он направился препроводить на конюшню лошадей. Выехав со двора и держась одной рукой за верхнюю поперечину арбы, встал во весь рост и пришпорил лошадей. В этот момент плохо закрепленная поперечина неожиданно соскальзывает со стойки вниз и отец с передка арбы летит прямо под ее колеса. Люди, случайно оказавшиеся свидетелями того происшествия, позже рассказывали, что арба проехала прямо по его спине. Отца на руках доставили в дом, и я помню, как он, стоя на коленях возле кровати и припав к перине грудью, стонал. У него оказались сломанными два или три ребра.
Через некоторое время хроническая болезнь отца вновь обострилась. Однажды зимой мы с ребятами отправились кататься на лыжах на гору, в районе которой располагался, прошу прошения, скотомогильник. Там был крутой спуск, а внизу кто-то соорудил еще и трамплин. Наверное, с большей крутизны, чем та, да чтобы с трамплином, я никогда в жизни больше не съезжал. Незабываемые мгновения… И вот когда уж возвращались домой – уставшие, рукавицы смерзшиеся, руки только и того, что висят на ремешках палок, и находились напротив дома Крайнюка Борьки, я своему другу признался, что отец мой плох и может вскоре умереть. Но как же глупо было такое говорить! Хорошо, что все оказалось не так…
Добавлю немного о тех первых моих лыжах. Покупал их нам отец в Белокуракино. Серьезным недостатком их было то, что комплект замков продавался отдельно. А попробуй сам в домашних условиях без дрели и хорошей отвертки прикрутить шурупами к твердой породе дерева все необходимые металлические сегменты. И я помню, как отец, разложившись на кухне, промучился с той работой почти целый день. В конечном итоге он крепление установил, хотя дерево шурупами кое-где раскололо.
Далее продолжу о наших соседях и кумовьях.
О соседях слева я уже упоминал. С правой стороны – как смотреть в сторону магазина – поначалу жила семья Пронь. Расстояние между нашим домом и их было небольшим: и там и там располагался узенький дворик, обставленный штакетником: у нас высота его ниже, у Пронь выше, не перелезть и взрослому, затем росли посаженные в два ряда фруктовые деревья, а дальше, почти на границе, но по нашей территории, был прокопан неглубокий ров, который в период весеннего полноводия и сильного дождя всю воду не умещал, и она бежала через наш двор. Это считалось огромным минусом нашей усадьбы. Но отец строился позже других, и место оставалось только это (зато мы жили в центре!). Дом Пронь, как и наш, был сооружен в виде флигеля и фронтон его крыши с постоянно открытой дверкой был повернут к нашей усадьбе. И вот когда на улице шел дождь, его мелкие белые капли прекрасно были видны на фоне этого темного проема; и мы, бывало, с нетерпением ожидавшие прекращения дождя, по подсказке мамы, со своего коридора глядели на тот проем.
Семья Пронь имела троих сыновей, младший из которых, Анатолий, был от меня года на четыре старше. На ту пору Андрей Захарович занимал должность механика отделения. Характер он имел, как мне представляется, довольно угрюмый; с нашим отцом они хотя и не ссорились никогда, но и не дружили. В то же время лично я никакой неприязни к семье Пронь не ощущал. Думаю, аналогичное суждение по поводу нашей семьи мог бы высказать и их сын Анатолий. Подтверждением тому является такой факт. Между нашими усадьбами территория просматривалась хорошо, и однажды Анатолий, находясь у себя в саду, показывал мне только что изготовленный им совместно с братом Концура Василька Петром дробовик. Он поднял его высоко над головой, какую-то секунду так подержал, а затем мне кричит: «Только смотри – никому не говори!» Спустя несколько дней мы с Васильком ходили в яр, куда пастухи гоняли пасти коров, понаблюдать, как ребята стреляют из дробовика. Это было настоящее оружие. Они с расстояния около двадцати метров дробью пробивали жестянку.
В середине семидесятых годов хозяйка этого семейства Анна Иосифовна, работая на току, погибла под колесами трактора, а вскоре, тоже трагически, погиб их старший сын Василий. Овдовев, хозяин усадьбы переехал в Новочервоное. Анатолий к тому времени был уже женат и проживал в Северодонецке, где обитал и другой его брат. Их флигель был разобран, и на том месте за государственные средства, но с помощью местных жителей был сооружен новый дом, куда вселилась семья Крайнюка Василия Николаевича. Но о ней будет рассказано немногим позже.
Одним из самых уважаемых жителей села для меня был Стешенко Дмитрий Григорьевич. Они с супругой, учительницей Марией Кузьминичной, считались нашими кумовьями. От моего отца Григорьевич был помоложе, 1924 года рождения. На фронт попал после освобождения Луганской области от фашистов. Воевал в качестве связиста. За проявленный в боях героизм был награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны, медалью «За отвагу». У него была хорошая память, он много читал, в придачу к простой периодике их семья выписывала также «Огонек» и «Роман-газету». (У нас на подобную литературу денег все же не хватало). Кроме того, Григорьевич был заядлым охотником и фотолюбителем, держал пасеку. В шестидесятые-семидесятые годы он работал на отделении кладовщиком и иногда помогал отцу со строительными либо другими материалами. Заключалось это главным образом в возможности выбрать на складе, при наличии выписки, разумеется, нескольких штук лишних некондиционных жердей или обапола. А если отцу удавалось выписать у директора совхоза пятьдесят–сто килограммов дерти или зерноотходов, то Григорьевич, в отсутствие других посетителей, позволял вынести мешок, минуя весы. В таких случаях он бросал мимолетный взгляд в нашу сторону и, махнув рукой и не говоря ни слова, опускал голову к ведомости, будто что-то там изучая. Чета Стешенко растила троих сыновей – Володю, Женю и Юру. Моим другом был Женя, старше меня на два года. О нем речь впереди. О его братьях могу сообщить следующее. Володя хорошо учился, был одним из немногих ребят нашего села, кто после школы поступил в институт. В годы моего детства он увлекался изготовлением и запуском бумажных ракет. Горючим компонентом для них служил порох, имеющийся у его отца; мы бегали смотреть на те запуски. Затем он жил в Подмосковье и работал в каком-то научно-исследовательском институте. К сожалению, в живых его уже нет. Младший их брат Юрий был мною приглашен на свадьбу в качестве дружка. С ним мы, как и с Женей, поддерживаем дружеские отношения до сих пор.
Еще одним хорошим другом и кумом моего отца был Леонтьев Михаил Петрович. Забросила его к нам судьба из Воронежской области. Он воевал в Отечественную, позже принимал участие в ликвидации в Западной Украине националистических банд формирований. Оттуда привез себе жену, полячку Эмилию Матвеевну. Последний десяток лет перед пенсией этот человек трудился сторожем на животноводстве, на току. Иногда на тех работах его подменяла супруга. Помню, как однажды Матвеевна, тихо так, говорит моей маме: «Кума, та прийдіть же сьогодні ввечері на тік. Ви не бійтесь, ми зробимо так, що Константинович не буде й знати». (Константинович – мой отец). 
Тем не менее, несмотря на кажущиеся различия, все три семьи крепко дружили. На праздники чаще всего кумовья собирались у нас. После распитой бутылочки «Московской» играли вшестером в карты: в «дурачка» или «на погоны». Иногда завязывался разговор о войне. Я любил слушать рассказы о боях под Сталинградом, о Жукове, о Сталине… (Я тогда еще не знал, что отец был в плену, но сейчас вспоминаю, что он в тех разговорах участвовал мало, бывало, поднимался и либо расхаживал по комнате, либо ненадолго выходил на улицу).
Отец был опытным, добросовестным фельдшером, но ничего не смыслил в технике, как, впрочем, поначалу и я. В одно время у нас был подаренный дядей Ваней из Малоалександровки (Троицкого района) мотороллер, затем, приобретенный в Старобельске, мотоцикл «Восход-2М», а под конец – купленный на отделении, «на руках», мотоцикл «Иж-Юпитер-3». Но вся эта техника постоянно ломалась. Поездить более-менее спокойно нам удалось лишь на «Юпитере». А с «Восходом» нередко случались проблемы. Скажем, отцу необходимо рано утром съездить на центральную усадьбу за лекарствами либо по другим делам. Он берет мотоцикл, пробует запустить двигатель – не получается; выкатывает его на улицу, пытается сделать это «с буксира» – опять неудача. Запыхавшись, разгневавшись, бросает мотоцикл в кювет и направляется в контору узнать, не идет ли что-либо на «Центральное». Я на глазах у сходящихся на наряд людей выхожу на дорогу, поднимаю тот злосчастный «Восход», закачиваю во двор и начинаю с ним «ковыряться».
Тогда я больше уважал механизаторов – они хорошо разбирались в технике. И все же, как мне представляется, в те годы у нас на отделении было только два «бога» – управляющий Мирошник Виктор Степанович и водитель вездехода ГАЗ-63, упоминаемый ранее, Жестовский Григорий Иосифович. (С середины 70-х годов должность незаменимого водителя отделения займет Минчук Дмитрий Николаевич). Мирошник был фронтовиком, в качестве управляющего проработал около восемнадцати лет. Жестовский числился штатным водителем. По своей должности отец сильно зависел от этих двух людей. Асфальтом село с остальными населенными пунктами связано не было, других автомобилей, кроме тракторов, не имелось, поэтому, если необходимо было везти больного в райбольницу, ребенка ли, роженицу, либо вызывали в райцентр на совещание, отец шел к управляющему за вездеходом. Но рассчитываться ему нередко приходилось с водителем (он всегда располагал каким-то количеством спирта). Однажды я оказался свидетелем такой картины. У нас в доме между залой и верандой было встроено два окна. Сквозь них по утрам прямо в комнату светило солнце. В тот день, проснувшись, я увидел в окно, как на веранду вошли отец и дядя Гриша и отец чем-то его там угощал. Тот выпил, закусил и, перемолвившись двумя-тремя словами с отцом, побежал к машине. (Закуской могло быть хранящееся в посылочных ящиках сало).
Однако необходимо отдать должное и этому человеку. Немало людей ему довелось выручить из беды за те долгие годы, пока он работал шофером. Расскажу об одном случае, происшедшем со мной. В тот день мы с Юрой отправились на центральную усадьбу, «моторкой», за бензином («моторка» – велосипед с установленным на нем специально выпускаемым для этих целей двигателем внутреннего сгорания). Заправив бак и взяв небольшую канистру в запас, собрались было уж возвращаться обратно, как вдруг небо стало заволакивать тучами. Асфальта к нам тогда еще не проложили, и ситуация складывалась критическая. Мне на ту пору исполнилось лет одиннадцать, Юре около девяти. Расстояние между селами составляло приблизительно двенадцать километров. Правда, нам повезло, что кто-то из земляков возвращался мотоциклом домой и Юру прихватил с собой. Я остался с «моторкой» один. Когда пустился дождь, я еще находился в селе и поэтому решил попроситься к знакомым – накануне с несколькими ребятами, детьми медработников совхоза, я побывал в Беловодском пионерлагере «Заря» и знал, где живет один из них, Верецун Сергей. Разыскал его усадьбу; хозяева меня впустили, накормили, а затем на одной кровати вместе со своим чадом уложили и спать. А через некоторое время, может быть даже поздно ночью, меня разбудил отец. Разумеется, они с матерью переживали, что в такую ненастную погоду, на ночь глядя, их сын мог оказаться в поле один; поэтому отец попросил в управляющего транспорт. Как обычно в таких случаях незаменимым был дядя Гриша. Добравшись вездеходом к самому «Центральному» и нигде меня не обнаружив, отец принялся объезжать знакомых. Так он попал к Верецунам. 
И все же в заключение вынужден я добавить, что эпизод тот не обошелся для меня, как говорится, без ложки дегтя. …Когда я оделся и зашагал к машине, отец оставался еще в доме. Дядя Гриша удалился со двора первым и при мне садился в кабину. Там у него находилась какая-то женщина, и она поинтересовалась, нашелся ли я. На улице было темно, они меня не видели, и я слышал, как дядя Гриша, грубо так, ответил, что сыночек, мол, преспокойно спит, а отец поднял всех на ноги.   
Наш отец всю жизнь, куда бы его ни забросила судьба, лечил людей. Он мог делать прививки, оказывать помощь при травмах, направлять суставы, рвать зубы, откачивать жидкость у тяжелобольных, принимать роды и многое другое. (Однажды он рассказывал, как, находясь еще в заключении и работая там фельдшером, с помощью бытовой ножовки отрезал взявшуюся уж гангреной ногу больному; позже они с тем человеком сфотографировались, и снимок тот хранился у нас дома). Жители села в любое время дня и ночи могли обращаться к отцу за медицинской помощью. Для таких целей у него всегда стоял наготове старенький коричневый чемоданчик с медикаментами и медицинским инструментарием. Он быстренько одевался, накидывал на шею фонендоскоп, брал тот чемоданчик и, бросив на ходу маме или кому-то из нас: «Я на вызов», бежал к больному.
Несколько раз отец спасал от неприятностей и меня. Однажды в школе на уроке  физкультуры я вывихнул руку. Случилось это, когда я учился в пятом классе Малоалександровкой неполной средней школы и жил у дедушки и бабушки. Сначала бабушка Даша повела меня в сельский медпункт, затем, вечером, мы с ней побывали у местной бабки-знахарки, но боль не утихала. Дедушка каким-то образом смог сообщить обо всем в Старобельск дяде Костику. Тот на следующий день примчал своим «Москвичем» и отвез племянника к родителям. Отец посадил меня на стул, попросил тетю Нину, жену дяди Костика, подержать меня со спины за плечи, а сам, пощупав сустав, резко дернул за руку. В локте что-то хрустнуло, и все стало на свои места. Через некоторое время боль прекратилась.
Другой раз отец избавил меня от фурункулов. Как-то они принялись выскакивать у меня на лице и шее по несколько раз в году. После предложенной отцом и им же проделанной процедуры переливания крови фурункулы меня никогда больше не беспокоили.
Жили мы хоть и не в большом достатке, но, как выразилась однажды мама: «Наші діти голодними і обірваними ніколи не ходили». Мать работала ветфельдшером. Сама запрягала и распрягала лошадь; ездила на Вишнюватое и на Лебедевку, где содержался молодняк крупного рогатого скота, делать им прививки либо производить другие процедуры. В селе давала людям советы, как подлечить домашних корову или поросенка, посещая иногда больное животное сама. А еще раньше она на протяжении довольно длительного времени значилась у отца в медпункте на полставки санитаркой. Пока родители держали корову, мама, бывало, по вечерам, после дойки, наливала баночку молока и несла кому-нибудь из одиноких женщин. Спустя день-два отправлялась к другой старушке, несла молочка той. По поводу семейных «достатков» помню, как однажды она сильно расстроилась, когда мне, обучающемуся тогда в девятом классе Нижнедуванской средней школы, дирекция взялась приобрести школьный костюм – как ученику из многодетной семьи. В тот день нас, группу учащихся в количестве пяти-семи человек, водила в магазин одна учительница. Но то ли она мало сталкивалась с такими делами, то ли выбирать там действительно было не из чего: брюки на мне сидели хорошо, а рукава пиджака оказались короткими.
В заключение добавлю, отношение односельчан к нашей маме всегда было очень уважительным, даже «за глаза» люди называли ее по отчеству – Кирилловна. 
Далее расскажу о дружбе и совместных приключениях со Стешенко Женей, а также о некоторых других событиях своей жизни.
С каждым годом я все сильнее проникался симпатией к семье Стешенко. То, что Мария Кузьминична была учительницей, совсем как-то не пугало. Может, потому что она наш класс не вела. Поначалу мы, дети, ходил смотреть к ним диафильмы. Затем Женя соорудил бильярд, размером почти в полстола. Его шарики были извлечены из крупного подшипника и при игре выстраивались длинными рядами у бортов. Мы целыми часами гоняли те шарики. Еще мой друг любил читать. Помню, однажды прочел он роман Новикова-Прибоя «Цусима», где рассказывалось о морских сражениях в период русско-японской войны. Книга была толстая, я бы за такую не взялся... Лишь спустя какое-то время мне впервые довелось прочесть хранящуюся у нас дома солидную книгу Юрия Дольд-Михайлика «И один в поле воин». (Сюжет ее напоминает события кинофильма о Штирлице). А в те годы у меня в голове еще вовсю играло детство. Бывало, теплыми летними вечерами, когда падут сумерки, мы с Концуром Васильком выходили в центре села на дорогу, становились в затылок друг к другу и, чеканя шаг и размахивая руками, в такт тому пели:

Шел отряд по берегу,
Шел издалека,
Шел под красным знаменем
Командир полка.

(Песня о Щорсе). А однажды я прочел скромненькую книжечку Аркадия Гайдара «РВС» (реввоенсовет). Сразу захотелось и себе заиметь военную форму. А что в форме главное?.. главное – погоны. И вот тружусь я над их изготовлением. Сначала вырезал и обтянул куски толстого картона лоскутами старой «плащевки», синего цвета, затем сверху нашил лычки, а рядом закрепил изготовленные отдельно небольшие красные звездочки; придумал способ крепления к пиджаку. По окончании всего отнес показать работу Жене. Мой друг, хотя и посмеялся над моей некомпетентностью – в виду одновременного присутствия лычек и звездочек, в то же время меня и подбодрил. Он охарактеризовал погоны таинственным, никогда ранее не слышанным мною словом: пылевлагонепроницаемые. Долго я еще хранил в шифоньере эти свои пылевлагонепроницаемые погоны…
Здесь мне вспоминается еще случай с ремнем. Ремень, настоящий, кожаный, офицерский, подарил мне дедушка Кирилл. Однако поносить его мне довелось недолго – из-за своей же глупости. Произошло это, когда я учился в Малоалександровке. О тот ремень дедушка подтачивал свою «опасную» бритву. Как он решился подарить его мне – не представляю... Затем, помню, мы с ним добирались из их села в Белокуракино: кажется, необходимо было навестить попавшего в больницу отца. Дело было зимой, дошли мы пешком к железнодорожной станции Солидарное и, переночевав там у своих дальних родственников, должны были отправляться утренним поездом, «мухой», в райцентр. В той семье рос мальчик годами чуть моложе меня. Его мать, увидев мой ремень, ему и говорит: «Смотри, какой у парня ремень, а ты свой профукал». После такой похвалы я должен был, кажется, по достоинству оценить мой ремень, но не тут-то было... Как-то Женя предложил поменять ремень на десяток понравившихся мне значков различной тематики (в те годы многие из нас что-нибудь коллекционировали). Тут же сделка и состоялась. Плакал дедушкин ремень…
Но с Женей мы сдружились крепко. Обычно бывало так: приходит мне в голову какая-нибудь занимательная мысль. Я подзываю Юру и велю пригласить Женю. Спустя короткое время – мой друг у меня. Начинаем соображать... Однажды решили соорудить землянку. Место выбрали на нашем огороде: там, где весенний ручей делит его на две части. Сошлись ребята, выкопали довольно широкую и глубокую яму, поперек положили длинные жерди, сверху укрыли хворостом, соломой, кусками шифера, в общем, землянка получилась что надо. Начали играть в ней в карты. Правда, из-за полумрака карты видно было плохо. Затем кто-то предложил развести небольшой костер – то ли сало решили поджарить, то ли еще что-то... Разожгли его на небольшом выступе, заблаговременно оставленном на одной из стен землянки. Ну, и, разумеется, вскоре загорелся потолок. Первые секунды мы еще пытались тушить его землей, но куда там… Пламя усиливалось, дышать стало нечем, и мы, толкаясь, еле успели повыскакивать через сруб наружу. Пожар бушевал. Дым поднимался все выше, в костре начало что-то трещать, и пацаны разбежались кто куда. Мне бежать было некуда, и я оставался стоять посреди невысокой кукурузы. Одним глазом видел, как через калитку, открывающую дорогу к огородам, выскочила с двумя ведрами воды Борькина мама Мария Иосифовна. Затем прибыл мой отец и начал выдергивать из костра дымящиеся жерди. Но прежде чем он управился с этой работой, я смылся во двор. Там возле крыльца хлопотала мама, а рядом находился кто-то из младших членов семьи. Мама особо меня никогда не ругала, и я, опасаясь гнева отца и зная, что она в любом случае меня защитит, стал вертеться возле нее. В результате все окончилось благополучно. Но землянку мы больше не восстанавливали; летом строили шалаши, а зимой под стенами домов или сараев копали в снегу пещеры.
Еще помню, как однажды нас с Женей, его братом Юрой, Крайнюком Анатолием и несколькими другими ребята, среди которых было двое парней, гостивших у соседей Стешенко, Шовкунов, прогнал с поля, засеянного подсолнухом, агроном участка Зеленский Михаил Павлович. В тот день мы неподалеку от дороги, ведущей на «Центральное», «разработав» солидную полянку начавшего уже цвести подсолнечника, расположились для игры в карты. Вдруг видим: между склонившимися к земле оранжевыми шапками показалось разгневанное лицо агронома. Ждать было нечего, и все бросились врассыпную. Случилось так, что я потерял из виду всех своих товарищей, и уже не торопясь, по краям сначала одного, затем следующего поля принялся обходить село. К своей усадьбе вышел со стороны огородов. Дома находилась мама, отца не было. Спросить ее о том, что меня больше всего беспокоило, я, естественно, не мог и, вращаясь рядом, по ее поведению пытался определить, не посещал ли наш дом Зеленский пока я «заметал следы». Но его вроде бы не было...
Далее хочу рассказать об одном приключении, происшедшим теперь уж со мной и моим братом Юрой. Здесь следует добавить, с младшими членами семьи Павликом и Томой я в те годы общался как-то мало. Все же разница в возрасте четыре-шесть лет была довольно ощутимой. Но вдвоем с Юрой мы времени проводили немало. Однажды решили совершить пешее путешествие в Малоалександровку. Собрав на дорогу немного продуктов, запасшись водой и прихватив фотоаппарат, двинулись в путь. По прямой – это километров двадцать. Первое время так и держали. Однако, преодолев немногим более половины пути, неожиданно уперлись в середину Тарасовской плотины. Обходить ее что в одну, что в другую сторону было не близко, а хвост ее вообще переходил в речку, не имеющую начала. Пригорюнившись, плетемся вдоль берега по направлению к гребле. Вдруг в зарослях очерета заметили лодку. Настоящую деревянную лодку с парой весел в придачу. И Тарасовка, и Плахо-Петровка находились на значительном расстоянии от того места, поэтому нам ничего не оставалось, как с радостью в нее запрыгнуть. Я не думаю, что кто-то из нас в тот миг осознавал, что трогать чужое нехорошо, что это  –  воровство. Мы даже не понимали, что нас могут попросту «застукать». Вволю накатавшись и сняв на фотоаппарат прибрежные пейзажи, зашли в небольшую бухточку на противоположной стороне, пришвартовались и, зацепив обо что-то цепь лодки, на том месте ее и покинули...
Добавлю еще несколько слов о Юре.
Когда я учился в Кременной, то однажды в зимнюю пору он отвозил меня на санях, запряженных парой лошадей, на автобусную остановку в Тарасовку. Исполнилось ему на тот момент лет пятнадцать. И хотя сам я того случая не помню, мама нам не единожды рассказывала, как, возвращаясь обратно, он сбился с пути. По дороге пылила поземка, след полозьев быстро заносило, а лесопосадок в той глухой, мало обитаемой местности тогда еще было мало. И вот он случайно где-то сворачивает в сторону, хотя ехать там надо было прямо и прямо. Время было послеобеденное, а зимой, как известно, ночь наступает рано. Вероятно, кружил он тогда по степи довольно долго, так как мама говорила, что они с отцом уж не на шутку перепугались, она даже принялась отца ругать, что тот, пойдя на уступки сыну, отпустил парня одного. Братишке же, потерявшему всякую надежду отыскать дорогу самостоятельно, оставалось лишь уповать на интуицию лошадей. Юра отпускает вожжи. И что ж: умные животные, чуя тепло и запахи родной конюшни, притащили его сани прямо на 3-е отделение.
Продолжая тему путешествий, расскажу, как мне однажды довелось заночевать в Тарасовке. Случилось это в те же месяцы, когда я учился в кременском профтехучилище. Захотелось мне тогда навестить в Малоалександровке дедушку и бабушку. Стояла ранняя весна. А автобус на ту пору, следуя со Сватово, доходил только к Тарасовке. Сошел я с него уж в сумерках, попутчиков не оказалось, и я сквозь сырой вечерний туман пустился в путь один. Пройдя километра три в условиях начавшейся распутицы и оставив позади мост, лежащий ниже насыпи упомянутой выше плотины, на следующей обширной низменности столкнулся с неприятным сюрпризом – вся местность вокруг была залита талой водой. Она катилась широким потоком в сторону реки Красной и о том, чтобы его преодолеть, не могло быть и речи. Искать другие пути на Малоалександровку, либо пробиваться к себе домой на 3-е отделение тоже было не реальным: на землю пала густая, непроглядная темень, да и монотонный шум весенних вод говорил о многом. Необходимо было думать, где переночевать (в крайнем случае, я решил: найду какую-нибудь ферму и там до утра перекантуюсь). Двигаясь в обратном направлении, невдалеке заметил силуэты нескольких отдельно стоящих и как бы оторванных от села домиков. В одном из них горел яркий свет. Я повернул туда. Выйдя на стук и выслушав мою историю, хозяева пригласили к себе. Семья состояла из молодых супругов и сынишки лет пяти-шести. Мне насыпали поесть, и вскоре я уже крепко спал. А ночью как-то резко похолодало, земля подмерзла и вода спала. К утру даже притрусил снег. Но не в этом суть. Отправляясь в путешествие, я захватил с собою мой любимый фотоаппарат «Смену». И хотя стоил он по тем временам недорого, тем не менее при хорошей погоде, да в случае удачи некоторые снимки получались изумительными (надо понимать неповторимую прелесть черно-белых фотографий). И вот когда я, попрощавшись с добросердечными хозяевами, выходил на улицу, со мной выскочил их сынишка. И я в лучах яркого утреннего солнца и ослепительной белизны снега там же, у усадьбы, его и сфотографировал. Позже, благополучно добравшись к дедушке и бабушке и погостевав у них, на прощанье запечатлел на фото и их. (Кстати, те снимки с них оказались чуть ли не единственными). Но тот парнишка – он так великолепно получился! Портрет был выполнен крупным планом, и восхитительная улыбка мальчугана с двумя рядами белоснежных зубов да чуть прищуренными смеющимися глазами не давали сердцу на него налюбоваться. К сожалению, я не смог больше навестить ту гостеприимную тарасовскую семью и вручить им свой подарок. Хотя долго еще надеялся… А снимок, он и доныне хранится среди вороха наших семейных фото, оставшихся у Томы после смерти мамы.               
Возвращаясь к судьбе Юры, после окончания начальной школы родители отдали его в Маньковскую неполную среднюю школу. Восьмой класс он закончил круглым отличником. Затем поступил в Харьковский тракторостроительный техникум, а через три года, прямо из общежития, друзья выпроводили братишку в армию. Служил на Дальнем Востоке в танковых войсках. И уж оттуда, по комсомольской линии, был направлен на учебу в Москву в Университет Дружбы Народов. Я, когда после нескольких лет работы в совхозе переехал жить в Стаханов, около полугода переводил ему в виде помощи по тридцать рублей в месяц. Одновременно мама из дому отправляла по пятьдесят рублей. Затем он мне сообщил, что денег ему больше высылать не надо. Там же в Москве Юра женился и остался работать. К большому сожалению, в живых его уже нет.
Но вернемся к событиям, происходящим на 3-м отделении. 
После того неприятного случая с козой, родители обзавелись коровой. Первую нашу кормилицу звали Зорькой. Для семьи с четырьмя детьми значение коровы переоценить сложно. Но здесь хотелось бы добавить и другое. Корова – это непосредственная связь человека с природой, с крестьянским трудом. А еще это то, чем сельский житель больше всего отличается от городского. Скажем, моим дочерям в селе пожить не довелось. Поэтому я считаю: можно сколько тебе заблагорассудится демонстрировать свое уважение и преклонение перед сельскими тружениками, но пока ты сам не ступишь в сарай, где находится корова, не положишь ей в ясли охапку сена, не выгребешь из под ее ног пару лопат навоза, а летом не скосишь и не набросаешь вручную одну-две арбы сухих кормов – понять крестьянскую жизнь ты не сможешь. А для женщины сюда добавляется и дойка, и прочее… Честное слово, мне раньше хотелось как-то собраться и свозить своих юных дочерей на несколько дней в Малоалександровку, к двоюродному брату, чтобы они хоть немного испытали такой работы. Нет, я очень люблю и уважаю наших детей. Но мне кажется, не изведав крестьянского труда, в том числе, не поухаживав за животными, человек остается как бы наполовину ущербным; настоящая полнота жизни достигается в случае максимального слияния с живой природой.
А несчастье с коровой постигло нашу семью в середине 60-х годов. Тогда у нее определили такую болезнь как бруцеллез. Мы должны были сдать ее на мясо. Это была огромная трагедия для всех нас, но больше всего – для мамы. Помню, идет она в сарай доить и плачет: мол, что я буду делать с четырьмя детьми без молока?.. Тем не менее корову пришлось сдать. Но родители как-то быстро приобрели в совхозе телочку, и мы снова были с молоком.
Еще хочу поведать, что собой представляет пасти домашних коров (в том виде, как это иногда происходило со мной). Чаще всего мы гоняли стадо вдвоем с отцом, реже – с Юрой и лишь раз или два с Томой. Трудно передать словами все те элементы душевного покоя и наслаждения, которые окутывают сердце, когда ты в летний солнечный день оказываешься в бескрайней душистой степи среди мирно пасущегося стада коров в семь, восемь, девять часов утра. Там находишься – словно в центре вселенной, где вся природа, все ее краски и оттенки, бескрайней далью распростершиеся перед твоим взором, как бы подчинены и служат полету твоей фантазии; а душа, освободившись от множества житейских забот, становится такой же легкой и прозрачной, как солнечная дымка на склонах сизо-зеленого степного простора.