Голубые города. Автобиографическая повесть. Гл. 8

Глава VІІІ

Работа в совхозе «Родина»

О первых поступях на хлеборобской ниве автора этих строк ранее уже немного рассказывалось. Но хочется вновь обратиться к тому времени и постараться продемонстрировать что-нибудь яркое и впечатляющие из тех нескольких лет своей молодости, которые прошли в родном селе. 
Весной и осенью руководство совхоза всех комбайнеров прикрепляло к трактористам для работы механизмов в две смены. Первый год меня, окончившего зимой в Белокуракино четырехмесячные курсы механизаторов, определили в напарники к Пархоменко Александру. У него был старенький гусеничный трактор Т-74, который он еще осенью, в нашей же мастерской начал ремонтировать. К моменту моего назначения трактор был полностью разобран, и я помню, как Сашка, уже после окончания всех работ, говорил кому-то из коллег: «Я думал, мы его никогда не соберем».
И вот в один из весенних дней 1979 года я выезжаю в поле бороновать. Не имея никаких навыков в этом деле, меня определили в дневную смену. По технологии боронование производится поперек пахоты, и если поле имеет глубокие борозды, то трактор довольно сильно бросает. От этого и человек устает, и механизмам достается. С работой я освоился быстро, часть смены обошлась без происшествий, но затем с моим железным конем случилась какая-то поломка. И хотя была она мелкою, устранить ее самостоятельно я не смог. Поэтому, когда в шесть часов вечера на поле прибыл напарник, переживал, что он будет ругаться. Однако тот, на удивление, отнесся к этому спокойно, сказав, не волнуйся, мол, все сделаем, и у меня отлегло от сердца. На следующий день я горел желанием реабилитироваться, но ночью пошел сильный снег и Сашка со Стешенко Женей вынуждены были к утру притащить свои сцепки на участок и поставить на ток. Лишь через несколько дней мы снова выехали в поле. Хотелось бы добавить, и в дальнейшем никаких конфликтов у меня с моим товарищем не возникало. Зато произошел интересный случай с пожилым механизатором участником войны Минчуком Николаем Дмитриевичем. Он тоже работал на Т-74, который от трактора Пархоменко был несколько новее. Минчук, как, впрочем, и многие другие, технику свою берег, за нею ухаживал и, ясное дело, не пребывал в восторге, когда ему назначали напарника. Как на грех, именно меня однажды и определили к нему культивировать во вторую смену. При передаче трактора старый механизатор так долго и настойчиво вдалбливал в мою голову, чтобы я, не дай бог, что-нибудь не сломал, что я уже тогда почувствовал: это добром не кончится…
Культивировали мы в тот день в паре, если мне не изменяет память, с Гребенюком Иваном Матвеевичем. И хотя этот человек долгие годы бессменно проработал за рычагами единственного на отделении бульдозера марки Т-74, он иногда получал наряд сбросить лопату и временно поучаствовать в полевых работах.
…И вот – культивируем. До полуночи все идет прекрасно, аппаратура работает как часы, мотор тянет хорошо, от напарника я не отстаю. Кстати, был у нас один тракторист, фамилию называть не буду, успевший за свою жизнь поработать и по этой специальности, и в других сферах, который однажды хотел научить меня «правильно» культивировать. Работали мы с ним вдвоем. Он идет впереди – я следом за ним. И вот я замечаю, что с каждой минутой его агрегат от меня удаляется. Уже вовсю нажимаю рычаг «газа» – все равно за ним не поспеваю. Тогда он останавливается, подходит и говорит: «Владимир, если ты так и дальше будешь ползать, мы с тобой нормы не дадим. Ты, поддергивай, поддергивай». Читатель, вероятно, догадался, что такое «поддергивать». Это значит с помощью гидравлики периодически приподнимать рабочие органы культиватора, уменьшая глубину обработки почвы. Но начинать свою трудовую деятельность с такого обмана… Да и потом, из кабины ведь не видно, какая там глубина, а вдруг лапки идут вообще по самой кромке? Нет, я думаю, большинство механизаторов в поле работали честно. Но продолжим о том эпизоде. Чтобы быстрее летело время на наших длинных, кажущихся порой бесконечными гонах я применился по ночам петь. А что?.. Трактор урчит громко, село за много верст, сколько хочешь пой, развлекайся, никто тебя не услышит и не упрекнет. К тому же ночью в кабине не жарко, иногда даже бывает прохладно, и поэтому дверку обычно закрываешь. А еще ее закрываешь, когда захочется прислонить к чему-нибудь на несколько минут голову, дать отдохнуть глазам. В таких случаях оставаться с открытой дверкой даже как-то не по себе. Однажды со мной произошел случай, когда я, работая на комбайне, ночью, один, убирал в поле валки, и вдруг где-то в одиннадцать или двенадцать часов ночи при движении агрегата посреди поля услышал прямо над головой резкий голос человека. Читатель может представить, что я в тот момент почувствовал… (Тогда мы с моим помощником Серебрянским Ваней о чем-то поспорили, и он, как я полагал, должен был убыть домой; но я ошибся, он никуда не уехал, однако в силу своего характера, лишь выдержав длительную паузу, неожиданно объявился). Но это мы отвлеклись. Не помню, исполнял ли я свой песенный репертуар в ту ночь, как вдруг из-под капота двигателя вырывается не то дым, не то пар. Вокруг – непроглядная темень, что там стряслось – ничего не видно, и только на фоне света фар это зловещее явление... Я заглушил мотор. Никакого фонарика в кабине, естественно, не было, и разобраться в случившемся я не мог. Лишь когда подъехал напарник и мы с помощью его фар осветили мой агрегат, сразу же установили причину. Все оказалось банально просто. Хозяин трактора приспособился ставить пустое ведро под капот двигателя. Там же проходила медная трубка датчика давления масла, соединяющая его со щитком приборов. Вследствие длительной вибрации ободом ведра трубку в одном месте перетерло, и оттуда ударила струйка масла. Часть его, попадая на горячий двигатель, сразу же превращалась в пар. Моей вины в том не состояло, и от этого было немного легче. Хотя утром, когда Минчук узнал о случившемся, без ругательств все равно не обошлось. И пусть читатель не подумает, что они были направлены исключительно в мой адрес. Как говорится, не тот случай… Просто такой характер у русского человека: хоть черта, а «обматюкать» он должен.
Далее хотелось бы остановиться на следующем. Возраст двадцать лет, двадцать «с хвостиком» – это еще не зрелый возраст. Еще делаются в жизни ошибки, которые происходят иногда по неопытности, а иногда, скажем на украинском языке, «через невідповідальність». Приведу несколько примеров из личной жизни.
Однажды, пребывая на службе в армии, я участвовал в регламентных работах на одном из шахтных комплексов. Ракеты в стволах отсутствовали, их заблаговременно транспортировали в ангары. И вот, выполняя задание на верхней площадке, случайно уронил из рук гаечный ключ. Он стукнулся о металлический стакан шахты и со звоном улетел вниз. Это было серьезное ЧП. Внизу находились люди, и последствия могли быть ужасающими. Мною были грубейше нарушены правила техники безопасности. Дело в том, что во избежание подобных случайностей к каждому ключу специально прикреплялись веревочные петли для одевания их на запястье руки. Лишь с соблюдением таких условий полагалось работать. Но, то ли инструктаж был проведен без необходимой строгости, то ли по причине игнорирования этих требований – работать с привязанным к руке ключом не очень-то удобно, – я те инструкции нарушил. На вечернем построении мне было объявлено два наряда вне очереди (полученные наказания мы отбывали по возвращению в свою часть). По адекватности проступка такой «приговор» был не более чем мягким предупреждением. Но не в этом дело. Мне кажется, в зрелом возрасте я бы такой оплошности не допустил. Уже начиная с работы в ПМК-146 на трубоукладчике – на него я сел по исполнении двадцати шести лет, – с этим постоянно болтающимся крючком, смонтированным совместно с лебедкой и имеющим вес не менее двадцати килограммов, да с четырьмя двухметровыми стропами на том крючке, у меня за двенадцать лет работы серьезных происшествий случилось значительно меньше, чем в течение нескольких предыдущих лет работы с техникой. (Хотя вероятность травмировать находящихся рядом людей на трубоукладчике предельно высока; сколько раз сердце замирало, когда, казалось, вот-вот либо стропы достанут человека, либо он сам сделает неверное движение и будет травмирован; один из таких примеров – случай со сварщиком Кужель Александром, который как-то, пропустив подстропник под трубу, резко поднял голову и тут же довольно сильно ударился о крючок, который я ему подавал; спасло то, что он был в головном шлеме). Поэтому я за то, чтобы, во-первых, молодым людям часть их ошибок и оплошностей прощать, а во-вторых, чтобы молодые люди не были чрезмерно самоуверенны. Иногда не мешает прислушаться или приглядеться и к старшим.
Еще хочу обратиться к некоторым – возьмем это слово в кавычки – «акциям», которые затронули мою молодость. Скажу сразу: у меня, как и во всех моих товарищей, с кем мне довелось когда-то работать или водить дружбу, не было протестных движений в отношение своего государства или правительства подобных тем, в которых порой участвует нынешняя молодежь. И если в возрасте двадцати с небольшим лет на предложение секретаря парторганизации совхоза «Родина» вступить в партию я ответил категорическим «нет», то лишь по той причине, что считал себя недостойным. А предлагали потому, что у нас в совхозе почти все комбайнеры были коммунистами. В моей жизни случались несколько иные «акции», которыми я искренне горжусь. Еще обучаясь в начальной школе, я участвовал в церемонии перезахоронения останков неизвестного солдата, произведенного в соседнем селе Плахо-Петровка. Тогда всех школьников отделения возили туда совхозной машиной. Когда учился в ГПТУ Кременной, то однажды, на 1-е Мая, вместе с ребятами маршировал в колонне спортсменов перед трибунами, держа в руках, как и все, красный флаг. В армии, так уж совпало, на 7-е ноября 1977 года, 60-летие Великой Октябрьской социалистической революции, будучи дневальным, по приказу дежурного по части вывешивал красное знамя над входом в казарму. После демобилизации, у себя на родине, в момент выборов в Верховный Совет СССР по просьбе управляющего оборудовал избирательный участок, помещение клуба, радиоаппаратурой для «прокрутки» музыки. Участвовал в субботниках по насаждению деревьев в селе. А однажды в Советском Союзе была организована Всесоюзная акция под названием Марш мира. С этой целью в газете «Комсомольская правда» печатались специальные купоны. Тот купон необходимо было вырезать и, собрав как можно больше подписей в поддержку мира на планете, вместе с подписными листами отправить по почте в Брюссель, в штаб-квартиру НАТО. Утром я захватил «Комсомолку» на наряд и там, объяснив мужчинам и женщинам, что это значит, собрал подписи. Затем сагитировал вписать свои имена нескольких молодых ребят. В итоге названный купон вместе с подписями односельчан мною был отправлен по указанному адресу. Кстати, та акция проходила тогда не только в Советском Союзе, но и охватывала многие уголки земного шара. В Америке одной из ее активисток была школьница из США по имени Саманта Смит. (По прошествии короткого времени с того момента эта девушка погибла в авиакатастрофе). И вот не так давно во время разговора с американским волонтером из штата Нью-Йорк Кайлом Адамсоном, преподающим в Беловодской средней школе английский язык, я поинтересовался, слышал ли он о Саманте Смит. Сам этот парень накануне участвовал в одном из форумов их представительства на Украине, которое называется «Корпус мира». Мой американский знакомый ответил, что вроде бы слышал.
Далее расскажу еще об одном-двух случаях, касающихся трудовой деятельности в совхозе «Родина». Речь снова будет идти о работе на тракторе. Думаю, в такой ситуации, о которой хочу поведать, за свою жизнь успел побывать не один механизатор. Связано это с боронованием. Дело в том, что, во-первых, боронование является самым ранним агротехническим мероприятием из всех весенне-полевых работ, а во-вторых, в редком хозяйстве нашего региона не найдется на полях солонцов. Осенью, в сухую погоду, их края распахивают, а весной они частенько преподносят сюрпризы: туда встревают трактора. Те из механизаторов, кто порассудительней, объезжают их десятой дорогой. Я же к таковым на ту пору, очевидно, не относился, поэтому, когда однажды бороновал поле на Колесниковом  яру (под Новочервоным), то старался захватить пахоты как можно больше. В результате на очередном круге у меня не только край сцепки оказался на солонце, но и сам силовой агрегат. Гусеницы пошли с пробуксовкой, остов трактора начал садиться и я, выключив сцепление, остановился. На поле в тот день я работал один. Родное село находилось «за горами за лесами», так что помощи ждать было неоткуда. Лишь благодаря тому, что хватило ума сразу же остановиться и не грестись на месте, был шанс выбраться из этой трясины. Я решил вытаскивать одну сцепку. Разогнув крючки и отбросив «сережки», освободил сцепку от борон. Затем сел за рычаги и включил передачу. И – о, боже!.. Урча и дымя во всю мощь своих четырех цилиндров, мой агрегат медленно, с пробуксовкой, оставляя за собой глубокие борозды, выкарабкался на сухое место. Оставалось поднести и подцепить бороны – восемнадцать штук. На всю эту работу у меня ушло не менее двух часов. И хотя норму в тот день я не выполнил, но был счастлив, что справился с ситуацией и не опозорился. Правда, позже, когда поделился о своем приключении с мужиками, кто-то из них заметил, что намного проще было бы бороны просто перевернуть. Что ж – теперь будем знать… На ту пору к такому решению я, вероятно, еще не дорос.
Второй случай опять связан с боронованием.
Вновь у меня та же самая сцепка С-18, но поле уже другое – оно расположено на юго-восток от нашего села. Почти по диагонали через него в те времена проходила высоковольтная линия электропередач.
День разгорался чудесный, поле было вспахано качественно, и трактор почти не бросало. Пыли также почти не было. Словом, работай и радуйся жизни. По другую сторону обширного оврага, на склонах которого когда-то располагался хуторок Лебедевка, работал посевной агрегат. Там у края загонки стояла техника, копошились люди. Туда и устремлялся мой взор, когда я двигался в направлении солнца. Хотя само оно поднялось уже высоко и мне, в общем-то, не мешало… Трудно объяснить такую халатность, но в какой-то момент я совсем позабыл о высоковольтной линии. Здесь немаловажную роль сыграло, очевидно, то, что сцепка С-18 все-таки широкая, двадцать один метр, а тот злосчастный столб находился чуть в стороне от линии движения трактора. Сначала я даже не понял, что произошло. Гонял я по полю довольно быстро, вдруг чувствую – мой аппарат резко потянуло в сторону и его начало разворачивать. Выключаю сцепление, вылетаю из кабины и без малого не получаю сердечный приступ: левое колесо сцепки прочно зацепилось за железобетонный столб и его градусов на сорок пять вывернуло вместе с рамой назад. Кто знает, как изготовлена сцепка, может представить, какую силище необходимо приложить, чтобы так жестоко ее изуродовать. В то же время столб с натянутыми на нем проводами с напряжением в 10 тыс. вольт оставался стоять на месте. Лишь от удара сцепки с него осыпалось наземь несколько осколков бетона. Сейчас я в точности не помню, как мне удалось разнять столб и колесо сцепки, но то колесо… Оно было довольно высоким, и его так неестественно вывернуло в сторону – это надо только видеть... Представляю, о чем шутили между собой мужики у мастерской, когда я тянул домой эту злосчастную сцепку, как с поля боя искореженную пушку. Долго еще ходил вокруг нее Николай Федорович, хмыкая и почесывая затылок. Так и осталась она ржаветь на кладбище металлолома по другую сторону синдиката; правда, колеса с нее кто-то снял.
Далее хочу рассказать еще об одном происшествии, но касаться оно будут уже не меня, а других жителей нашего славного 3-го отделения.
Как известно, одной из самых грозных опасностей во время уборки хлеба является пожар. Нередко источником такой беды становится сам комбайн. При наматывании соломы на вращающиеся механизмы и ее трении о металл, при пробуксовке ремня по шкиву, в некоторых других случаях создаются высокие температуры, способные привести к возгоранию. Еще одной довольно распространенной причиной тому бывает ручной тормоз комбайна. Его механизм расположен внизу, на корпусе коробки передач, и в процессе работы там накапливается полова. И хотя «ручник» очень нужный механизм, он на комбайне несовершенен. Причина здесь в том, что площадь соприкосновения тормозных колодок с рабочим барабаном сравнительно небольшая, отчего крутящий момент двигателя легко преодолевает силу воздействия самих колодок; и часто происходит, что машинист, тронувшись «на ручнике», этого даже не замечает. Случалось и мне не раз допускать такую оплошность. Однажды, работая в Славяносербском районе, я умудрился оставить за комбайном длинную цепь небольших, охваченных пламенем кучек половы. К счастью, стерня была невысокой и огонь по ней не распространился.
У Концура Виктора Трофимовича все оказалось значительно серьезней.
Убирали мы в тот день большое поле пшеницы, расположенное сразу за отделением слева по дороге на «Центральное». Моим комбайном управлял помощник, а я, от нечего делать, подсел в кабину к водителю автомобиля ЗИЛ-130, отвозившего от комбайнов зерно. Загонки были нарезаны вниз в сторону Литвинового. Мы находились на краю поля, и ни одного из трех комбайнов, там работающих, за бугром видно не было. Вдруг водитель говорит: «Смотри, кажется, дым!» Включает он зажигание, и мы мчим по полю в том направлении. Вообще – это было страшно. А вдруг чей-то комбайн объят пламенем, или поле пшеницы горит… Прибыв к месту происшествия, увидели такую картину: в конце загонки пылают несколько стогов соломы; с разных сторон местами дымится стерня; в то же время стоячую пшеницу пламя охватило еще не сильно, и пожар по ней распространялся, как я определил, небыстро. Комбайн Кронцура был выведен из загонки и находился на целине. На нем возгорания не наблюдалось. Очень странными в первую минуту увиденного мне показались действия самого Виктора Трофимовича. Он ходил со снятой с комбайна резиновой «хлопушкой» и какими-то вялыми, замедленными движениями сбивал небольшие очаги пламени на стерне. Помогал ему в этом его малолетний сын Петр.
…Тушить пожар фактически было нечем. Огнетушитель у Трофимовича, как он позже объяснил, не сработал, вода из бочки была уже вся израсходована, поэтому нам ничего не оставалось, как хватать такие же, как у него, «хлопушки» и сбивать ими пламя. Спас положение прибывший от мастерской следом за нами колесный трактор Т-150 с плугом, который «отрезал» охваченный огнем участок от остальной части поля. Насколько я знаю, пострадало тогда менее одного гектара посевов. Причиной же возгорания послужил сам комбайн. В последующем ни о каких серьезных претензиях по поводу случившегося к Концуру со стороны руководства совхоза я не слышал. Так же как и о применении к нему административных либо других мер.
Далее вновь хочу возвратиться к теме о той моральной тяжести, которая накапливается у человека за его жизнь. Наверное, у многих, кому стукнуло немало лет, остались за спиной большие или малые проступки, за которые хотелось бы покаяться. Расскажу о двух случаях из своей жизни. Кажется, более серьезных проступков против своего государства либо членов общества, чем эти, я в своей жизни не совершал.
Первое событие связано с радиоделом. Нет, не получилось у меня заделаться «радиохулиганом», чего так боялся мой отец. Радиопередатчик у меня был сконструирован на базе усилителя нашей старенькой домашней радиолы «Рекорд-61». Мощность его была слабой, он даже не добивал до соседнего села. Чего нам удалось достичь в этом деле с моими друзьями, так это, чтобы музыка с магнитофона, пущенная через радиопередатчик, распространялась в пределах территории отделения. И все же усилия для его усовершенствования были предприняты немалые. В их число как раз и подпадает то, о чем я хочу исповедаться на этих страницах.
Как известно, для передатчика необходима хорошая антенна. В те годы радиолюбители изготавливали ее при помощи медной проволоки, натянутой на высокие мачты. Проволока у меня была, а вот металлической трубы – нет, как и чего-нибудь другого, что могло ее заменить. Но однажды я заприметил возле мастерской десятка два подходящей длины жердей из недавно срубленных в лесу дубка и еще каких-то деревьев. Предназначались они для установки громоотводов возле скирд (правда, об этом я узнал позже). И хотя жерди те были не совсем ровные, но за неимением лучшего подошли бы и такие. Я решил ночью пару штук своровать. Здесь нелишним будет добавить, мастерская у нас никогда не охранялась. Может, кто-то не поверит, но не охранялся у нас даже синдикат. И если на верхние люки да на задвижки цистерн с бензином, соляркой и маслом в последние годы замки все же начали цеплять, то, скажем, бочки с солидолом так и оставались находиться просто на улице. Любой, кто хотел, мог брать оттуда содержимого столько, сколько ему заблагорассудится.
И вот в глухую осеннюю ночь я приступаю к выполнению своего намерения. Как уже писалось, наш дом располагался почти в центре села, а мастерская на въезде со стороны «Центрального». Расстояние – примерно четыреста-четыреста пятьдесят метров. Не помню, моросил ли в ту ночь дождь, но слякоть стояла ужасная. Да и жерди на поверку оказались намного тяжелей, чем могло показаться на первый взгляд. Древесина была совсем еще сырая, и надо было быть безумцем, чтобы решиться таскать ее на такое расстояние одному. Но цель была поставлена. Я двумя руками брался за толстый край жерди, плотно прижимал его к себе и, подавая корпус вперед, тащил. Через некоторое время от большой тяжести начинало сводить руки; я немилосердно надавливал себе кость в боку; в груди, как молотом по наковальне, колотило сердце; но я шаг за шагом ступал вперед. Наконец приволок во двор поочередно две жерди, отдышался немного и… о-о, эта ненасытность человеческой натуры! Жадность, преследующая человека с каменных веков. Я направился еще за одной жердью… А потом еще… И еще… Клянусь: в ту ночь я перетащил во двор пять или шесть штук жердей! Наверное, в медицинской науке должен существовать соответственный термин для обозначения подобного явления. И главное, эти три-четыре лишние жерди так и остались потом лежать под стенами нашей летней кухни. Даже на забор мы их с отцом как-то не приспособили. Разумеется, отец поинтересовался, откуда появились у нас жерди. Но я соврал, что спилил их в посадке, растущей в конце огородов, и он успокоился. Хотя там такой длины – вряд можно было выбрать…
Антенну мы с ребятами установили – натянули проволоку через весь наш двор. Один ее конец был закреплен на вкопанной в землю жердине на расстоянии в полтора-два метра от наружного забора. Управляющему отделения или участковому из «Центрального» достаточно было взглянуть со стороны дороги на эту антенну, чтобы понять, куда ушел предназначенный для пожарной безопасности материал.
Второй случай связан с воровством зерна. Но здесь следует подчеркнуть: в общей сложности я проработал на комбайне восемь лет, включая две уборочные кампании в совхозе «Знамя» Славяносербского района, из которых шесть лет были непосредственно связаны с обмолотом хлеба. Из этих первых шести лет, когда в моем бункере всегда имелось в наличии зерно, я ни разу, ни единого мешка ни своровал себе, ни продал кому-нибудь на сторону. Лишь несколько раз по просьбе матери приносил домой для кур килограммов по восемь-десять пшеницы в сумке, предназначенной для «тормозка». Притом делалось это втайне от отца.
То, о чем хочу рассказать, случилось уже в начале 90-х. Это были тяжелые времена. СССР развалили. Украина «шла ко дну». Людей загоняли в нищету и безысходность. В ПМК-146, где я тогда работал, как и везде, хватало своих трудностей. И вот, пользуясь тем, что у себя на родине меня вроде бы еще не забыли, я решил обратиться с просьбой к управляющему отделения Дубейко, допустить к участию в жатве. С помощью друзей выяснил, что на участке находится старенькая «ничейная» «Нива». Договорившись с управляющим и оформив у себя в организации отпуск за свой счет, принял тот комбайн. Немного его подремонтировав, два сезона подряд работал чисто «на свал». После окончания уборки ставил его на хранение и возвращался в Беловодск. В первое лето проживал в селе в родительском доме вместе с матерью (отца в живых уже не было), а на следующее, когда мать поломала себе ногу и ее забрал в Лисичанск Павел, – со своими дочерьми и племянницами. Тогда нам там скучно не было...
Предложил мне набрать зерна из бункера своего комбайна мой товарищ, фамилию называть не буду. Он только начинал производить «обкосы», серьезного контроля организовано еще не было, поэтому на ночь ставил комбайн у себя возле сараев. Случилось это в год, когда я ночевал в доме с детьми.
И вот, приготовив несколько пустых мешков, я в тихую лунную ночь решился на такой поступок. Сначала долго ожидал, пока разойдется по домам от клуба молодежь. Чтобы пронести мешок, необходимо было пересечь улицу, но ввиду того, что клуб располагался лишь чуть в стороне от нашей усадьбы, пройти незамеченным там было практически невозможно. К тому же, как на беду, неподалеку на столбе горел еще и фонарь. Наконец все разошлись, и мне удалось проникнуть к комбайну. Собаки молчали. Я решил сначала наполнить тремя-четырьмя ведрами каждый из «оклунков», и лишь потом начинать их таскать. Закончив с одним и спустив его наземь к краю лестницы, взялся за второй. Вдруг слышу – звук автомобиля; гляжу: по верхней дороге, небыстро, движется легковой «уазик». Я сразу сообразил, что это милиция. Присев в бункере, начал наблюдать. «Уазик» проехал в сторону тока и, пробыв там минут десять, той же дорогой убыл обратно. Переждав какое-то время, я продолжил свою работу. Затем принялся таскать мешки во двор. Вокруг стояла тишина, людей нигде видно не было, и я спокойно делал свое черное дело. А когда только первый раз переходил улицу, обратил внимание, что на краю села, со стороны мастерской, горят, будучи включенными, подфарники какой-то машины. Я не придал тому особого значения: автомобиль находился далеко, не двигался, а мне необходимо было еще успеть к утру немного и поспать. Однако оставлять зерно на территории своей усадьбы все же не рискнул, решив на всякий случай припрятать его в саду соседского двора: на усадьбе покойного Концура Трофима Васильевича никто не жил. Мешки у меня были синтетические, белые, поэтому по окончании всех работ, прислонив друг к другу, я прикрыл их несколькими ветками клена. С тем и отправился в дом. А когда проснулся – уже вовсю светило солнце. Надо было спешить на наряд. Но какое же было мое изумление, когда по пути к конторе, бросив мимолетный взгляд в сторону ночной «схованки», увидел там как на ладони свои мешки. Маскировочные ветки лежали сверху, а белые их бока прекрасно отражались в лучах яркого утреннего солнца. Пришлось тут же возвращаться и, уже не выбирая места, перетащить их в отцовский сарай. А когда наконец управился с этим делом и прибыл на наряд, услышал такую новость: ночью на отделение приезжала милиция и «трусила» на усадьбе у К. Оказывается, таская через дорогу свои «оклунки», я видел включенные подфарники того самого «уазика», который незадолго до этого объезжал отделение.
Больше такими опасными «штучками» я никогда в жизни не занимался.            
Тему эту хочу закончить следующим. Ни в школьные мои годы, ни когда я возвратился из армии и работал в совхозе, то есть, начиная примерно с середины 60-х годов и вплоть до развала СССР – пусть тогда я уж там и не находился, – у нас на отделении не было случая, чтобы кого-то посадили в тюрьму. Даже с учетом того, что какой-то местный «доброжелатель» несколько лет подряд строчил во все инстанции анонимки на обитателей села. Мне же в моей жизни довелось лишь однажды побывать в камере предварительного заключения и то недолго. Случилось это в первой половине 80-х годов, когда я работал в Стаханове. Как-то познакомился я с одной девушкой, проживающей в Лисичанске. Вечером провел ее к общежитию, а самому необходимо было коротать где-то время в ожидании пассажирского поезда. Так совпало, что оказался в помещении маленькой и совершенно безлюдной станции Волчеяровка. С собой имел паспорт и более ста рублей денег – только недавно получил зарплату. И тут, прибывший на станцию патруль, проверив мои документы, заявляет, что паспорт у меня недействителен, то есть просроченный – не вклеена фотография двадцатипятилетнего возраста, поэтому мне необходимо проехать с ними. Еще они утверждали, что я пьян, хотя это было наглой ложью. «Менты» запихнули меня в машину и привезли на свой участок, где определили в одиночную камеру. Часа через два меня вызвал к себе дежурный офицер и, указав на просроченную фотографию, приказал все мои вещи вернуть, а самого выпустить. Распоряжение было выполнено в точности: все, что у меня отобрали, возвратили.
Добавлю еще несколько штрихов к рассказу о жизни в родном селе.
Самыми интересными и насыщенными днями для небольшой кучки молодежи 3-го отделения были те, когда к нам привозили из какого-нибудь техникума или училища студентов. Помню, еще во времена моего детства у нас трудились студенты-парни, и однажды Василек предложил мне таскать им арбузы со своего огорода. Он сообщил, что у него появился хороший знакомый, он с ним дружит и поэтому носит арбузы. Я должен был также завести себе товарища и угощать его арбузами. Знакомый Василька позвал своего друга, и мы каждый вечер приносили им за магазин по арбузу. Я тайно срывал их со своего огорода, а где брал Василек – не знаю. В знак благодарности ребята угощали его папиросами. Еще хорошо помню: парни те были из Западной Украины.
Но то – в детстве. А когда я возвратился из армии, к нам на период уборки поздних культур несколько лет подряд командировали девушек со Стаханова, из торгово-кулинарного училища – наш совхоз считался для них подшефным хозяйством. Здесь я вынужден признать: факт пребывания в Маньковке последней группы студенток как раз и послужил причиной в повороте моей судьбы – я покинул родные места и переехал жить в Стаханов.
Селили будущих кулинаров и кондитеров в клубе. Для этого все скамейки со зрительного зала удалялись, и туда вносилось необходимое количество металлических кроватей. Слух о завозе на 3-е отделение совхоза «Родина» девчат распространялся по округе мгновенно, и с того дня к нам каждый вечер съезжались толпы ребят. Прибывали они на мотоциклах, и с наступлением сумерек единственная улица села превращалась в шумный городской проспект.
Некоторые девушки трудились на току на разных работах. Как-то мне было дано задание молотить там своим комбайном зерноотходы. Но какие к черту зерноотходы, когда я узнавал в одной из групп девчат темноволосую красавицу Иру!.. В те дни в моем подчинении находился мой дружочек Серебрянский Ваня. Видя, что со мной происходит, он говорил: «Володь, порвешь глаза». Да, любовь не скроешь… Кстати, на одной из девушек со Стаханова в те годы женился Ляхов Сергей, по возрасту от меня года на полтора младше. Я же почему-то всегда влюблялся в самую красивую девушку. В данном случае это была староста группы. Как-то даже Леонтьев Ваня, о котором мой отец сказал бы, пройдоха – еще тот, не выдержал и попытался ущипнуть такую богиню. Ира подняла глаза, посмотрела на него, а затем с усмешкой, издевательски говорит: «Ты смотри! Стар, а туда же». Подруги разразились хохотом, а что почувствовал в этот миг Иван Михайлович – не знаю... По-моему, больше он к ней не приставал… Но, увы, такая королева была и не для меня. Хотя огромный букет укрытых вечерней росой бордовых георгин незадолго до отъезда девушек в Стаханов я Ире подарил. У нас во дворе таких цветов не было, и я попросил собрать букет Жестовскую Веру. Он потом несколько дней простоял у его обладательницы на столе.
…Когда я демобилизовался из армии, в школе 3-го отделения оставалось только три класса. Преподавателем работала присланная Белокуракинским РОНО незамужняя девушка Хмеленко Валентина Ивановна. В первые дни пребывания на родине меня потянуло в школу (а может, и не только в школу). Там я с ней и познакомился. Валя имела стройную фигуру, русый, немного вьющийся волос, лицо украшали реденькие веснушки. На ту пору ей едва исполнилось девятнадцать лет. Родом молодая учительница была из Белокуракино, и в селе квартировала у старенькой бабушки Анны Денисовны, по-уличному – Кузнечихи. Уходя немного в сторону от главной темы, добавлю, так прозвали эту женщину в силу профессии ее бывшего мужа. В действительности их фамилия была Золотаревы. Я немного помню этого нашего знаменитого кузнеца. Он носил на одном глазу темную повязку, хотя некоторые говорили, что это он симулирует и что тянется такое со времен Отечественной войны. Да… Проходить с завязанным глазом столько лет…
Дом Денисовны располагался на краю села, а через пару усадеб от нее проживал Концур Василек, которому после женитьбы – невесту он взял из Белгородской области – предоставили квартиру в новом доме. У Василька и Нины на ту пор уже имелся сынишка Вадик. Вот к ним в длинные зимние вечера и взяла в привычку ходить Валя смотреть телевизор. Туда же зачастили и мы нашей небольшой мужской компанией. Правда, все мои друзья, включая Серебрянского Ваню и Скиданова Сергея, были года на два-три от меня младше. К тому времени большинство моих ровесников обзавелись семьями, другие село покинули; Серебрянского через некоторое время призвали в армию, и в какой-то год мы со Скидановым Сергеем в будние дни из холостяков оставались на участке одни.
В квартире Василька мы общались, играли в карты, смотрели телевизор. В те годы как раз набирала популярность телепередача «Что? Где? Когда?». Никакого спиртного мы не употребляли. Наша прелестная учительница обычно являлась в длинном платье, всегда подкрашенная, принаряженная, с хорошим настроением. В доме за нею было закреплено одно из двух кресел, выставляемое напротив экрана. Я как-то обратил внимание, что она каждый вечер старается поменять на себе что-нибудь из одежды. Это трогало... Жениха в Белокуракино у Вали не было. Здесь же ее отношение ко всем нам казалось одинаково ровным и непоколебимым. И лишь по истечении как бы ни целого года стало понемногу проявляться, что наша дама симпатизирует весельчаку Лелику – Ляхову Юре, на ту пору только заканчивающему среднюю школу.
У меня с тех времен осталась фотография Валентины Ивановны с ее учениками. Такая же должна храниться у нее и у некоторых бывших ее подопечных, так как наштамповал я их тогда немало. Думаю, других общих фото ребят нашей крохотной сельской школы за тот период обучения не существует.
Хмеленко Валентина Ивановна спустя два года с того момента, как я ее увидел, собралась поступать в Луганский педагогический институт и вскоре 3-е отделение покинула. В дальнейшем ей ни разу не довелось ни побывать там, ни узнать наших хороших и плохих новостей, видать, закружила жизнь только в ей ведомом направлении… И все же однажды мы с ней встретились. Правда, случилось это при весьма скорбных обстоятельствах. В начале двухтысячных годов, уже долгое время проживая в Беловодске, я, воспользовавшись случаем, попросил знакомого мне работника районного отдела СБУ разыскать следы нашей бывшей учительницы по их каналам. Примерно через неделю тот человек принес записанный на листике адрес. Там было указано, что Валентина Ивановна (уже под другой фамилией) проживает в поселке Троицк, на такой-то улице и работает секретарем поссовета. И вот однажды, при посещении моей малой родины, я предложил своей семье туда проскочить. Ехали мы легковой машиной, крюк выглядел внушительным, но жена, на удивление, согласилась. В райцентре почти без труда отыскали нужную усадьбу. Однако калитка оказалась заперта. Заприметившие нас люди сообщили, что хозяева уехали в соседнее село на похороны близкого родственника мужа Валентины Ивановны. Возвращаться просто так не хотелось, и мы отправились в указанном направлении. Там я ее и увидел…
К сожалению, обстоятельства не позволили нормально пообщаться (еще, кажется, и дождь пустился). Тем не менее моя супруга успела свестись в споре с новой знакомой, в каком институте престижней учить детей. Я в той дискуссии участия не принимал и, отстранившись от всего, стоял и с грустью думал: «Это сколько же прошло времени?..»