Глава 12. У бога много имен, и одно из них твоё

               

     Почему это всегда случается так, как будто ты только этого и ждешь, вот прямо спишь и видишь…  А может быть, действительно, правда приходит к нам в наших снах, но довольно долго нам удается забывать эти сны, делать вид, что мы ничего не знаем, нас никто не предупреждал. Иначе не очень понятно, почему эти самые атипичные клетки такие старые, им иногда пять, десять или даже пятнадцать лет.
 
     Годы и годы они таятся в нашем теле, словно наблюдают за нами, и вдруг начинают делиться, размножаться, расти и вот ты ранним утром стоишь в ванне, сгоняя ладонями воду со своего стройного, все еще юного и крепкого тела, твой четырехлетний сынок досматривает последние, самые сладкие сны, а твои пальцы замирают на правой груди.

     Этой плотной вишенки в твоем теле вчера еще не было, а сегодня она есть. В твоей красивой груди, одиннадцать месяцев кормившей сына, но все еще упругой! В твоем живом теле твоя смерть. Это рак.  Жизнь кончилась. Ты не успеешь вырастить сына. Ты никогда не напишешь свою книгу. Ты не увидишь своих внуков. Твой мальчик останется сиротой. И ты понимаешь все это сразу, безошибочно и бесповоротно.

     Она отодвинула штору ванны и в зеркале увидела светловолосую женщину, с девичьим телом, никогда не нуждавшемся в эпиляции, с большой грудью и тонкой талией, со стройными бедрами и плоским животом. Эта, в ванне, держалась за бортик, чтобы не упасть, и пристально смотрела в глаза той, другой, в зеркале. У этой, в ванне, рак. У той, в зеркале, нет. Вот почему у нее такие безмятежные глаза.

     Эта раздвоенность не показалась ей противоестественной, она приняла ее как данность, как новую реальность, сразу. Перешагнув на коврик, она шагнула в другую жизнь. Странным было только то, что ее больное физическое тело освещалось солнцем, покрывалось мурашками, испаряя с себя капельки воды, а ее здоровая душа смотрела на это из глубоких сумерек, как мы смотрим на солнечную поляну из глухого ельника, где вечный мрак и даже не растет трава.

     Так они поделили между собой пятьдесят пять килограммов такой цветущей на вид плоти, на которой смерть своим лазерным прицелом выбрала и обозначила точку поражения. Тело страстно хотело жить, а дух уже подводил итоги, суммировал и анализировал, готовился к смерти. Тело обнимало теплого, только что проснувшегося сыночка, готовило ему завтрак, улыбалось ему и весело что-то рассказывало, а душа смотрела на все это со стороны, из сумрака, из своего далека, и краски мира блекли.

     В одно мгновение она потеряла все прежние ориентиры в жизни, всякую адекватность реакции на происходившее вокруг, все окружавшее ее потеряло смысл. Смешное перестало смешить, стало банальным, все события стали ничтожными в сравнении с тем, что ждало ее впереди, все фильмы глупыми, каждодневные людские проблемы мелкими, планы ненужными. Мир утратил цвет, вкус и запах. Все тлен и суета сует.

     Все, кроме ее мальчика! Ее умного, красивого, доброго и ласкового сыночка! Он всегда был смыслом ее жизни, даже когда рос в ее животе, теперь он стал самой жизнью. Она кормила его завтраком, ощущая, как две части ее естества отдаляются одна от другой. Глядя на него, она видела солнечный мир, но стоило повернуться к холодильнику, выпустить сына из поля зрения, и она попадала в сумрак и холод.
     -     Мамы, что с вами?

     Она и сегодня, двадцать лет спустя, получает от него такие же сообщения – как вы, мамы, не нужно ли вам чего…  И этот молодой мужчина не помнит, конечно, откуда взялось такое обыкновение, обращаться к ней во множественном числе. А в тот, первый, раз его слова стеной возникли перед ней и только сила, с которой она врезалась в эту стену, показала ей с какой бешеной скоростью она неслась в пропасть.

     -     Все хорошо, сынок, не волнуйся!
     -     Точно все в порядке, мамы?
     -     Абсолютно!

     Это нужно прекратить, нельзя так пугать мальчика, он все чувствует, все видит, он слышит ее мысли, его необходимо беречь. Ей стало ясно, что она уже не раздваивается, а троится, потому что вмешался молчавший до этого голос разума. В то первое утро ей не было ведомо еще, что долгих девять месяцев в этой тройственности она будет идти страшным путем одиночества к триединству, не зная, сможет ли достичь его в этой жизни.

     Ей пришлось вынашивать ту новую себя, которая выживет и поймет все причины и следствия, именно девять месяцев.  И ее новая сущность росла в ней наперегонки с этой опухолью. Силы были не равны, опухоль много лет готовилась и ждала лишь толчка, какой-то ошибки, опечатки в книге ее каждодневной жизни, а ее новая сущность была неопытной, а главное – очень одинокой.  Практически в каждой компании, если не в каждой семье, кто-то уже умер от рака, и вскоре она поняла, что со своей робкой верой в другое, не такое безысходное, будущее, она остается одна, в полной внутренней изоляции.

     Здравый смысл подсказывал ее близким вероятный сценарий развития событий и хорошие, добрые люди, любившие ее и мальчика, были готовы судно за ней выносить и ее сына воспитывать, но были не в состоянии поддержать ее в решимости выжить. Если мы любим – мы сострадаем и жалеем, и чем сильнее любовь, тем больше эта жалость, жалость и страх за того, кому сострадаем.

     И эта жалость, и этот страх могут быть так велики, что мы рискуем залюбить человека насмерть, заранее оплакивая его и самоотверженно готовясь помогать и поддерживать в том страшном, что ждет его впереди, готовы быть с ним до конца…  Но день за днем, час за часом, минуту за минутой разделять и поддерживать веру и надежду в счастливый исход безнадежного дела… Увы, на дороге выживания спутников не найти, выживаем мы в одиночку. Или не выживаем.

     Середина девяностых, желтая пресса смакует страшные диагнозы медийных персон, добавляя все новые лица в личные трагические списки каждого обывателя. Но известные люди едут лечиться от рака в Америку, позже в Германию, а для простого человека пределом возможностей было попасть в онкоцентр на Каширке в Москве, которым тогда руководил академик Блохин. Смертность была так велика, что онкоцентр прозвали Блохинвальдом. Хотя умирали и в Америке, а иногда выживали и у нас.

     Ее обреченное тело работало, занималось хозяйством, гуляло с ребенком, делало множество простых каждодневных дел. Ее жизнь продолжала вращаться вокруг ее солнца, ее сына. Няня водила его на уроки живописи и в бассейн, пока она проводила свои каждодневные четыре урока английского языка, она читала своему сыночку перед сном умные и добрые книжки, они вместе ходили на филармонические концерты.

     Уже было ясно, что ее мальчик не музыкант, нет абсолютного слуха, хотя любит музыку, особенно Моцарта. Он не художник, хотя прекрасно чувствует цвет. Профессиональный спорт отметался ею, как насилие над телом и уродование души. В чем же его таланты, в чем ему нужно успеть помочь, что в нем нужно поддержать и развить? Возможно, он гуманитарий? Это выглядело бы логичным, у него прекрасная речь.

     Но однажды на прогулке ее маленький сынок, которому только что исполнилось четыре годика, совершенно спокойно сказал, что 4-3=1, это ясно. Вот только он не понимает, что будет, если от трех отнять четыре? У него не было никаких сомнений в том, что непременно что-то должно быть! И она стала судорожно искать способ объяснить ему идею отрицательных чисел, прекрасно помогла температурная шкала, выше ноля и ниже ноля ребенку было уже знакомо.

     Теперь они, гуляя, играли в числа, как играют в города. 10-5? 5! А 5+3? 8! А 8-9? -1! А -1+2? 1! На случайных свидетелей это производило сильное впечатление. Они с крестной играли в карты втроем, и она нашла мальчику партнера в шахматы играть. Что еще могла придумать мама, которая хорошо помнила лишь таблицу умножения и что конь ходит буквой Г. В их гуманитарной семье рос прирожденный математик!

     Тело ее жило одним днем, заботилось о ребенке и само грелось его теплом, но строило планы…  А душа все больше замыкалась в смиренном приятии надвигавшегося ужаса, пыталась зацепиться за что-нибудь светлое в прошлом, найти хоть какую-то опору в настоящем и отказывалась даже на мгновение заглядывать в будущее. Она крестилась вместе с новорожденным сыном, чтобы ее сомнительный католицизм не отдалял их друг от друга, и теперь попыталась найти опору в церкви. Все тяжело заболевшие вспоминают о Боге. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится…
 
     Но ее деятельная натура, привычка полагаться только на себя, не позволяли ей смиренно уповать на молитвы монахинь, или сорокоуст о здравии, или помощь Матронушки.  Она должна была что-то делать, продолжать колотить лапками по молоку, как та лягушка, которой удалось сбить масло и выбраться на волю из кувшина. Первые попытки молиться о себе, о своем выздоровлении не приносили ни покоя, ни надежды. Ее скорбная душа застыла в отчаянии, сжалась в немой комочек в ее пораженном теле и не искала выхода к свету. Ее молитв никто не слышит, Бог ее не видит, значит, ее неведомые ей самой грехи слишком велики.

     Но ее разум не хотел смириться, ее мозг напряженно работал сутки напролет. Она засыпала и просыпалась с одной мыслью – выход должен быть, он непременно существует. Если хотя бы единицам удается выскользнуть из страшной петли такого диагноза, то почему не получится у нее? Должно получиться, она не имеет права умереть просто так, ничего не делая, нужно бороться! Даже если финал неизбежен и помощи ждать неоткуда, она и только она выбирает и как жить, и как умереть, и что оставить после себя своему сыну.

     Разум сделал из нее воина, одного в чистом поле, но самоотверженного, как японский самурай, и такого же хладнокровного и несгибаемого. Он заставил ее посмотреть в лицо своему страху, взять за руку своего сыночка и пойти в районную поликлинику. Пока ее мальчик играл в коридоре в тетрис, она впервые позволила трогать и щупать свою грудь и обсуждать - рак это, или нет. Направление на УЗИ подтолкнуло ее к поискам надежного профессионала и современной машины – в поликлинике стоял очень посредственный аппарат и ее предполагаемый диагноз не подтвердили и не опровергли. Понаблюдаем, мол…


               
     Гуляя с сыночком в Краснопресненском парке, она поймала себя на том, что ее тело разговаривает с мальчиком, кормившим уток, а в душе ее бесконечным рефреном звучит одно и то же – Господи, спаси и сохрани меня грешную, спаси и сохрани…  тело улыбалось, душа обливалась слезами… но голос в ней звучал… спаси и сохрани… и тут разум добавил – вразуми и направь меня, Господи!

     Выйдя из парка, на противоположной стороне улицы она увидела вывеску – Диагностический центр. Держа сыночка за руку, нашла во дворе металлическую дверь, за которой ее ждал один из лучших диагностов Москвы и супермощный аппарат. Едва прикоснувшись холодной лягушкой к ее скользкой от геля груди, врач сказал:” Опа! “. Безвольное тело слушало врача, который видел такое, что гелем уже были вымазаны бронхи и печень и лягушка уже елозила по пакету с холодной водой, который перетаскивали по ее телу туда-сюда. Съежившаяся от страха душа прислушивалась к веселому голосу ее мальчика, рассказывавшего кому-то в приемной очередную увлекательную историю.

     - Вам необходимо оперироваться, срочно. Надеюсь, еще не поздно. Я дам вам телефон очень хорошего хирурга, звоните прямо сейчас. Хотите, я сам наберу?

     Душа захлебывалась слезами и тянула на дно ее тело, но вдруг включился разум, и она сказала – нет.
     - Спасибо, доктор, но мне нужно подумать. Думаю, у меня есть еще день или два.
     - Хорошо, жду вас через неделю. Запишитесь сразу, сегодня вы чудом попали без записи – кто-то не пришел. Здесь я бываю всего два раза в неделю.

     Доктор проводил ее к администратору и выставил к оплате только УЗИ молочной железы. На ее недоуменный взгляд сказал, что деньги ей еще понадобятся.
     - Славненько у вас тут! До свидания! Мы еще к вам придем, правда, мамы?
     - Непременно, сынок, и очень скоро!

     Всю дорогу домой ее разум анализировал страшные картины будущего – ее терзают скальпелем, травят химией, ломают гормонами, не успевают ее волосы отрасти, как случается рецидив и все начинается сначала…  Так было со многими, и так будет с ней, если…  Если она не разберется, не поймет, что не так… Если не схватит этого рака за хвост.

      Тело молило кого-то – не дайте моему мальчику стать сиротой! Душа причитала – Господи, спаси и сохрани! И только разум был неумолим – делай же сама хоть что-то! Не медли, у нас нет времени на слезы! Если дашь слабину – найдется, кому тебя оплакивать!

     Это был первый вечер нескончаемой череды таких вечеров, когда она ужинала со своим мальчиком под какой-нибудь добрый и красивый мультфильм, у них на видеокассетах уже собралась неплохая коллекция, потом наполняла ванну и пока сынок играл в кораблики разными хитрыми лодочками, привезенными папой из Италии, убирала со стола и стелила им постели. Дверь никогда не закрывалась, чтобы она могла быть уверена в том, что с сыном все в порядке, потому что они все время разговаривали друг с другом, ведь другого способа все успевать у одинокой мамы нет.

     Когда все было готово – везде чисто и проветрено, постели их ждут, горит лишь настольная лампа, которую было бы правильнее называть напольной (спали они на ковре на специальных матрасах, на сшитом на заказ, по размеру, постельном белье, и на день превращали свою единственную комнату в детскую – скатав матрасы в валики у стены и натянув на них специальные чехлы, так что получались как бы детские диванчики), она шла к сыну в ванную. Сновавшие по воде вокруг него шустрые катера выключались, она мыла сыночка чем-нибудь душистым, вытирала насухо и в халатике отправляла его самостоятельно надевать пижаму.

     Быстро приняв душ, она возвращалась к сыну, уже лежавшему под одеялом с книжкой, открытой на нужной странице, читала ему очередную историю про Муми-троллей, целовала его, уплывающего в сон, и накрывала круглую лампу платком. Чтобы все было, как раньше – теперь мама собирается почитать свою книжку.

     Но в тот вечер она впервые не стала читать, а вышла из комнаты, прикрыла дверь и вернулась на кухню (в их доме эта одиннадцатиметровая комната была, по сути, гостиной) на свою личную войну.  Она была еще беспомощным и потерянным новобранцем, готовым с криком бежать в атаку, но, кроме этой решимости, не имевшим никакого другого оружия, даже трехлинейку образца 1914 года никто не выдал. А перед ней во мраке скрывался страшный пришелец из неведомого времени и пространства. Смерть – не старуха, и тем более не девушка, в саване и с косой. Смерть – Чужой. Совсем не ты.

     Тело было новобранцем, готовым бежать в атаку, душа – беспомощной и потерянной, и только разум лихорадочно оглядывался в поисках винтовки. И сегодня она не знает, как так получилось, что, посмотрев в зеркало, она ясно увидела, что резко постарела. Какая-то пыльная кожа, какое-то обвисшее лицо, все в ней какое-то тусклое, потухшие глаза. И вот, глядя в эти глаза, она поняла, что они действительно – зеркало души. Это ее душа безропотно заползла под плинтус, лишая тело энергии и жизни. Тело без души – тлен.

     Рассматривая себя, холодно и отстраненно, она поняла, что видит себя своим разумом, своим умом. Ей никогда не удавалось держать его в узде. Она прекрасно помнила, как ее первое увлечение, ее первое свидание, ее первый поцелуй, сказал ей вдруг – нет, ты мне, конечно, очень нравишься, но у нас ничего не выйдет – ты слишком умная. До этого ей и в голову не приходило, что ум может быть чрезмерным, лишним.
     Ей казалось, что умный – это как здоровый или красивый, чем больше, тем лучше. Нет, она не старалась поглупеть, это невозможно для того, кто успел вкусить запретного плода – стремления познать, разобраться, понять. Но стала очень осознанно ценить тех немногих, кто признавали в ней ум и, тем не менее, а некоторые – и тем более, любили ее.

     Ее логический, систематический и аналитический ум, единственная бесполая часть ее существа, потому что ее душа оказалась совершенно женской, готовой к жертвенности вместе с телом, рационально обобщил и суммировал для нее весь этот поток мышления. Если умные живут иначе, то и умирают они по-другому. Все красивые слова, типа, пока живу – надеюсь, или я мыслю – следовательно существую, облезли и полиняли перед простой, как валенок, мыслью – бейся, как можешь, и будь, что будет.
    
      Сражайся, тебе есть, что защищать, думай о сыне!  Ты же не хочешь завещать ему в одиночку расхлебывать все то, что заварила ты -  обиды, страхи, незащищенность и зависимость от помощи извне? Выживи – или погибни в бою, но с улыбкой, чтобы ему было, чем гордиться! Как самурай, который сражается до последнего, а в случае неудачи делает себе сэппуку.

     Вот так она за несколько минут взяла ответственность за все, происходящее в ее жизни, на себя и стала воином, готовым разить мечом разума налево и направо, сражаясь… за что и с кем, или за кого и с чем? Она же еще жива, значит смерти пока нет, как говорил Хайям. Так что же она собирается делать – сражаться со смертью или бороться за жизнь? Никакого оружия, даже ритуального меча для харакири, у нее не было, но ум ее всегда доводил свои рассуждения до логического конца.

     Если вне ее нет ни скрытой в холмах запасной конницы, ни даже завалящей тачанки в тылу врага, значит искать нужно внутри. Болезнь в ней самой, и лекарство где-то там же. Заглянув в ее тело, разум нашел только ее душу, на коленях вымаливавшую спасение и сохранение. Но это был уже разум воина, и по его четкой команде – упал, отжался! – тело и душа пришли к мгновенному согласию. Что, молишься, несчастная? Так, танцуют все! Молимся, душой и телом, и всеми извилинами молимся!

     Она впервые молилась осознанно. Зажгла свечу перед иконой богоматери, долго листала молитвослов, читая молитвы вслух, пока не нашла ее – молитву Честному Кресту. Это потом она узнала, что именно эту молитву читают в Пасху, тогда она нашла Свою молитву возрождения и воскрешения. Не сразу поняла, что значат слова в скобках (нам тебе). Уже глубокой ночью до нее дошло, что следует называть имена – свои (нам) или того, о ком молишься (тебе).

     Тогда выяснилось, что за себя и за сына – произносить слова легко, она уже могла наизусть читать эту молитву. За некоторых других – дело шло довольно ровно, лишь иногда подглядывала. Но нашлись в ее окружении люди, упоминая которых, она на каждом слове спотыкалась и приходилось читать по книге. Эти странности к утру уже не казались странностями, она уже за этих, негладких, молилась не один раз, а два или три.

     При таком единстве души и тела к рассвету ее мозг достиг какого-то нового уровня, сознание расширилось и изменилось. Ей казалось, что ее жалкое тело с зажатой в руках крошечной свечкой души, которая едва теплится, укрыто в глубине огромной светящейся статуи, одиноко стоявшей на выпуклом краю гигантской сферы и бесстрашно раскинувшей руки, готовые обнять вселенную! Но не хватало какого-то последнего усилия, чтобы ее тело, душа и разум слились друг с другом и стали этой фигурой. Уже скоро проснется ее мальчик, и она решила еще раз помолиться за себя и за него, за них обоих.

     Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его все ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако и погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующих себя Крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою пропятого на тебе Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшего силу диаволю, и даровавшего мне и сыну моему Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата. О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай нам со Святою Госпожёю Девою Богородицей и со всеми святыми во веки. Аминь!

     И не успела она перекреститься, как услышала заспанный голос своего сыночка:
     - Мамы, как вы хорошо спали! Какие вы там большие!

     Она улыбнулась и пошла в комнату к мальчику, чтобы отнести ему и эту улыбку, и свой утренний поцелуй, но, проходя мимо зеркала, вынуждена была остановиться. Выглядела она по-прежнему неважно, но – глаза! На поблекшей фотографии ее лица кто-то неведомый словно вручную добавил цвета ее глазам, и они светились тихой радостью. Как она могла забыть – у нее же зеленые глаза!

     Вот, значит, что такое – молиться! Не бормотать торопливо, не бубнить уныло, а осознанно повторять снова и снова свою мольбу, о себе и о других, еще и еще раз, и еще раз, и еще…  И может быть, тебя услышат, но только после того, как ты научишься слышать себя. Нет, она уже не воин, она не будет сражаться со смертью, она будет любить жизнь! Да уж, повторение – мать учения!

     Подхватив сыночка на руки (они каждое утро проверяли, может ли она еще носить его на руках, потому что мальчик был уверен – как только ей станет не по силам удержать его, он в ту же минуту станет достаточно силен, чтобы начать носить на руках ее, свою маму), она понесла его умываться.

     - Знаешь ли ты, китенок, как все устроено в этом мире, оказывается? Всё, совершенно всё работает одинаково. Представь себе, что ты хочешь научиться бросать ножик. С первого раза ты может и в мишень не попадешь. Но бросив нож десять раз, ты уже точно будешь попадать по мишени, хотя бы рукояткой. После ста бросков – нож начнет иногда втыкаться в мишень. Но после тысячи, или двух тысяч (точная цифра не имеет значения), ты будешь точно попадать туда, куда целился! Здорово, правда?

     - А я умею бросать ножичек?
     - Наверняка! Осталось только сделать еще тысячу бросков!
     - Это не трудно – десять раз по сто! Или сто раз по десять!
     - Даже если тысячу раз по одному, задача конечна и выполнима.
     - Про гору скажи!
     - Восхождение на Фудзияму начинается с первого шага…
     - Один шаг – это совсем не трудно! А потом еще один, и еще…

     И ее мальчик зашагал на кухню завтракать на склоне потухшего японского вулкана, а она продолжила восхождение на свою гору, еще не зная, не Голгофа ли это…


     Через неделю они с сыном опять пошли гулять, на ходу разучивая очередное стихотворение Хармса.
     Она начинала: - Над косточкой сидит бульдог…, а мальчик продолжал:
 - Привязанный к столбу!
 - Подходит таксик маленький…
 - С морщинками на лбу!

     Перед пешеходными переходами сын брал ее за руку и переводил через дорогу – показывал, что умеет переходить регулируемые и нерегулируемые перекрестки. Всё было, как обычно, кроме одного. Теперь разум ежесекундно контролировал и ее душу, и ее тело, не позволяя им расползтись по углам, вынуждая работать вместе с ним.

     Тело радовалось радостью ее ребенка, смеялось его смехом, а душа теперь могла продолжать молиться даже на ходу, за едой, и даже во сне, кажется. Всю эту неделю она привыкала чувствовать в себе эту живую душу и надеяться на ее стойкость и уповать на ее молитвы. Телу тоже досталось. Перелопатив кучу брошюр (в девяностые в телевизоре царили Кашпировский с Чумаком, по улицам бродили стайки буддистов, благообразные личности звонили в двери, чтобы предложить их евангелие, единственно правильное из всех), она доверила свое тело разуму.

     А ум ее из огромной кучи книжной руды, отвергнув знахарей, гадалок и экстрасенсов, выбрал первую золотую крупицу – тело должно быть в состоянии поддерживать душу, значит, оно должно быть очень сильным, и, главное, очень чистым. Сильным не своими мышцами, а энергией, и эта энергия тоже должна быть чистой. А энергетическое сердце организма – печень, иммунитета – кишечник. И не забывать о коже! Это самый объемный орган тела. Умом она выбрала серийные чистки организма, рассчитанные на регулярное повторение.

     Кишечник – только йоговские полтора литра кипяченой воды с капелькой соли на рассвете (четыре процедуры по разу в неделю), печень – оливковое масло с лимонным соком на закате (четыре процедуры раз в полтора месяца), кожа – чередование ванн с солью или содой каждый вечер. И – голод по схеме 2-4-6-8 каждый месяц. Первые два дня голода тело перенесло прекрасно! Через месяц будет уже голодать четыре дня.

     Погуляв и покормив уток в парковых каналах, они вновь перешли дорогу и вошли во двор.
     - Очень вовремя я тебя веду к доктору! Самое время для приятных известий!
     - Ты у меня очень заботливый, китенок! Будем надеяться!
    
      Лежа на кушетке и слушая голос своего мальчика, рассказывавшего всем присутствовавшим там, в приемной, про бульдога и таксика, она внимательно следила за лицом врача, которое как-то светлело и расслаблялось.
     - Это же вы были у меня неделю назад? Конечно, вы! Мальчик ваш еще такой замечательный. А вы принесли прошлый снимок?
     - Доктор, мы снимок и не печатали даже! Вы меня на Пироговку сразу отправляли!
     - Да-да-да… Верно-верно… Отправлял, посылал… Жаль-жаль-жаль…

     Холодная лягушка продолжала странствие по ее телу, доктор продолжал бормотать, и она не выдержала.
     - Чего жаль, доктор?
     - Жалко, что не могу сравнить снимки! Очень любопытно! Ох, простите, это я о том, что врачу всегда важно посмотреть в динамике, понимаете?
     - А мне что скажете? Оперироваться…
     - Обязательно!
     - Сегодня? Или можно завтра?
     - Так, печатаем картинку и встречаемся через неделю. Хорошо?
     - Отлично!

     Когда она вытерла липкий гель с тела, оделась и вышла в приемную платить (опять только УЗИ груди!), ее мальчик как раз говорил: Когда мы придем через неделю, я вам про Плюха и Плиха расскажу!

     Она будет ходить сюда с сыном три месяца, двенадцать недель. Коллекцию снимков уже невозможно будет втиснуть в один конверт, но каждый раз доктор будет прощаться с ней словами: “Встретимся через неделю!”. Ее одинокий путь, а значит и сама жизнь, программировались еще на семь дней. И жизнь продолжалась!

     Почти каждую пятницу в ее доме собирались друзья – посидеть за хорошим столом, поговорить, просто повидаться. Почти кавказский культ застолья был ею хорошо усвоен еще в браке, ее свекровь родилась в Баку, как и многие другие известные люди искусства, и гостеприимно принимать гостей считалось не обязанностью, а удовольствием.

     В этот раз со стороны все выглядело очень здорово – она накрыла красивый стол, гости принесли отличного вина, все были рады друг другу, сынок веселил всех своими тостами, но говорить было трудно. Ее диагноз незваным гостем сидел среди них. Она не хотела и не могла говорить о своей болезни, и не умела спрятать отсутствие реального интереса к каким-то житейским событиям других. Они были по другую сторону стекла! Все видно, но ни вкуса, ни запаха для нее не имеет.
 
     Люди с онкологией не в состоянии быть адекватными в будничной жизни. Те, кто могут говорить только о себе и своей болезни, кажутся утомительными, но более нормальными, чем те, кто этого не делают. Ее попытки быть естественной, улыбаться и ухаживать за гостями выглядели для ее друзей противными природе, как пляски на поминках. Она хотела верить, что справится и всё будет хорошо, друзья же были уверены, что все будет плохо, но она справится.

     Это легко написать, но невозможно объяснить, глядя в глаза. Провожая друзей, она от каждого слышала: Ты справишься! И каждому ответила: Я справлюсь! Слова вроде те же, но мысли и чувства совершенно противоположные.


     Научившись молиться, она теперь мгновенно входила в это состояние отрешенности от житейских будней, от предметов, звуков и запахов реальной жизни, оказывалась как бы на другом берегу реки. Зажигала свечу, открывала молитвенник – и ее бренное тело переставало существовать.

     Уже не было необходимости произносить слова молитвы вслух – звучный голос заполнял ими все окружавшее ее пространство, вытесняя городские шумы и даже воздух. Древние слова становились тем эфиром, который вдыхало и выдыхало ее тело. Уже не было нужды двигать рукой, совершая крестное знамение, потому что перед ее закрытыми глазами большая коленопреклоненная светлая фигура молилась, осеняя себя крестом, и она физически чувствовала прикосновения ко лбу, к груди, к правому плечу, к левому плечу.

     Интуитивно была выбрана ею и вторая молитва, Иисусу Христу на избавление от порчи.

Господи Иисусе Христе! Сыне Божий! Огради нас святыми твоими ангелами и молитвами Всепречистыя Владычицы нашия Богородицы и приснодевы Марии, силою честного и Животворящего Креста, святого архистратига Божия Михаила и прочих сил бесплотных, святого пророка и Предтечи крестителя Господня Иоанна Богослова, священномученика Киприана и мученицы Иустины, святителя Николая архиепископа Мир Ликийских Чудотворца, святителя Никиты Новгородского, преподобного Сергия и Никона, игуменов Радонежских, преподобного Серафима Саровского чудотворца, святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, святых и праведных богоотец Иоакима и Анны, и всех святых Твоих, помощи нам, недостойным, рабам Божиим (имена).
Избави нас от всех навет вражиих, от всякого зла, колдовства, чародейства и лукавых человек, да не возмогнут они причинить нам никакого зла.
Господи, светом Твоего сияния, сохрани нас на утро, на день, на вечер, на сон грядущий, и силою благодати Твоея отврати и удали всякие злые нечестия, действуемые по наущению диавола. Кто думал и делала, верни их зло обратно, в преисподню, яко Твое есть Царствие и Сила, и Слава Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь.

     И это светлое, что было ее душой, уже не молилось в одиночестве. Она скоро привыкла, что ее душу окружали все названные святые, которых она не умела узнавать на иконах, разве что Николая Чудотворца всегда угадывала, но теперь она их безошибочно различала.

     Разум хладнокровно отмечал, что особое состояние растворения в молитве приходит к ней очень быстро, почти сразу же с первыми произнесенными древними словами, и нет нужды часами их повторять. Осознанность молитвы, физическое проживание того, что произносится, способность влиться в этот колоссальный поток энергии, который издревле существует рядом, но люди его не ищут, как не ищут живой воды – сказки ведь, только сейчас позволили ей понять, что значит припасть к источнику благодати.
 
     Чистый разум и чистое тело делали ее чистым каналом чистой силы. Ей теперь не нужно было спать по восемь часов, напротив, разум твердил ей – не спи, энергию теряешь! Нужно было действовать, искать ответы. Ночами она перечитала много книг и многое перепробовала на себе, временами изнуряя себя довольно изуверскими практиками, один “испанский плащ” чего стоил! Но здесь на помощь разуму пришло тело, отказавшись выносить изощренные пытки. Тело сказало разуму – думай!

     Она и раньше не сомневалась, что на все есть ответ, теперь до нее дошло, что нужно правильно задавать вопрос. Найти правильный вопрос оказалось самым сложным. Потому что не было ответа на те вопросы, которые самым естественным образом рождались в ней - что с ней будет…  сколько ей осталось… почему она, такая хорошая и добрая, умрет в мучениях… за что ее чудесному мальчику, ее ангельскому сыночку, суждено пойти ее же путем вечного сиротства… он тоже будет всю жизнь спрашивать себя, как могла его мама умереть, бросить его одного, предать его…
 
      Ужас и боль намыленной веревкой вздергивали ее тело, и она корчилась и задыхалась в судорогах слез, которые жгли глаза, но не могли пролиться, и крика, который она заталкивала назад, в глотку, искусанным кулаком. Нельзя выпустить черную тучу, которая разрасталась в ее теле вместе с опухолью, в этот тихий ночной мир их дома, дома, где сладко спит ребенок, дремлют книги, горит свеча…

     Глядя на ровное маленькое пламя, она мысленно взяла свечу в руку, в голове зазвучали слова молитвы, и она решилась заглянуть в преисподнюю, в свою боль, в свое тело. Ей показалось, что она одинокой крошечной фигуркой стоит в полной темноте, сжимая в руке спасительный огонек. Чувствовалось, что пространство вокруг нее пугающе огромно, угрожающе безмолвно и безжизненно холодно.

     Продолжая молиться, она всматривалась в окружающий мрак до боли в глазах, но тьма была беспросветной. И тут вновь вмешался разум. Это же ты, это твой мир, это то, что несешь в себе! Ты же лучше всех знаешь, что ты добрая и щедрая, преданная и верная, что в тебе нет злобы и зависти! Просто у страха глаза велики, успокойся, не может все быть так мрачно, ты не такая!

     Слабое пламя в ее руке выровнялось, окрепло, поднялось, и круг света вокруг расширился, словно лампочку в сорок ватт поменяли на сверхмощную. Страх уходил из нее долгожданными слезами, размывая тьму, и уже видно было, что стоит она в огромном пустом храме с высокими сумеречными окнами. Не было странным, что храм похож на католический собор, что она в нем совершенна одна, что вновь и вновь повторяет православную молитву, а слышит в ответ “Amen!”.

     Она такая, какая есть. В ней нет ничего, кроме нее самой. Заглянув в себя, мы встретим только себя. Нет ничего страшнее нас самих, но она же себя не боится! Это ее мир, ее дом, а в своем доме всегда можно навести порядок, нужно только понять – как. Она отказывается носить в себе свой персональный ад, значит нужно понять то, что ей нужно понять. Не больше, и не меньше. Так был найден правильный вопрос – что именно нужно понять ей, к чему все то, что с ней происходит и ей угрожает, что нужно сделать, что нужно изменить. Болезнь – в ней, значит и менять нужно себя. К чему бы это? Вот в чем вопрос.

     Теперь каждый вечер она молилась в себе, в этом храме, постепенно высветляя все закоулки своего тела. И яркие солнечные лучи сквозь чисто вымытые стрельчатые окна наполняли ее душу светом, и лишь высоко над головой темным пятном незажженной люстры висело мрачное облако ее опухоли. Все в ее жизни теперь было чистым и светлым, все болячки отступили, она наслаждалась абсолютным здоровьем, за небольшим исключением – у нее был рак.

     Каждый вечер она бесстрашно смотрела вверх на темное пятно и понимала, что опухоль втянула свои щупальца, замерла и притаилась, но никуда не делась. Снимки подтверждали, опухоль не растет и четко локализовалась.


     Она казалась себе высокой и светлой фигурой, гордо стоящей со свечей в поднятой руке и опирающейся на меч другой. Ее не удивляло, что людям с ней трудно. Ее заполняла энергия, а это всеми воспринимается как сила. В человеческом теле нет такого органа, который бы воспринимал и количественно оценивал чей-то энергетический потенциал. Но чувствуют его все! Как - не понятно, но мгновенно и всем существом.

     Теперь, где бы они с сыном не находились, они всегда были окружены свободным пространством. Их не толкали, не теснили, уступали дорогу при входе в троллейбус. Но лица окружающих были развернуты в их сторону и их разглядывали.

    
-   Мамы, вы раздвигаете людей!
-   Просто вежливые люди делают вежливыми всех вокруг!
-   Мы очень вежливые! И сильные! Я, конечно, не такой как ты, но я вырасту и стану!

     До этой минуты ей казалось, что во время молитв она чувствует своего сыночка рядом потому, что не забывает о нем ни на минуту, но теперь все прояснилось. Она не одна, и никогда не была одна! Даже когда осталась без матери в десять лет и чувство сиротства и обиды захлестнуло ее на долгие годы!

     Кто-то всегда где-нибудь может о тебе помнить, думать и желать добра. Это боль и страх изолируют нас в нашем персональном круге ада. И мы дорожим и лелеем наши страдания, нам кажется, что именно они делают нас такими особенными, может быть исключительными. Они отделяют нас от всех и помещают в самый глаз урагана, который крушит и разметает весь прежний мир. И вот ты уже один, и впадаешь в грех гордыни, или в грех уныния.


     В голове бились и пульсировали слова Марии Петровых – никто не поможет, никто не поможет, метанья твои никого не тревожат; в себе отыщи непонятную силу, как скрытую золотоносную жилу. И как там у нее в финале – жестоки, неправедны жалобы эти, жестоки, неправедны эти упреки, - все люди несчастны и все одиноки, как ты, одиноки все люди на свете.

     Господи, все одиноки и никто не один. Нет такой боли и муки, какую кто-то когда-то уже не пережил. Если смог, а если не смог – то не пережил. И разум ее вычленил из этого потока сознания одно – выбор есть, и ты его сделала! Если для того, чтобы жить и растить сына, нужно все изменить в себе и в прежней жизни – изменись и измени!


     Эта золотоносная жила скрыта внутри, и изменить мир мы можем, только меняясь сами. Изменить себя, повлиять на свое Я. А что есть наше я, если она чувствует в себе три силы, которые чередуются по неясным пока правилам, и ведут ее – то одна, то другая, то третья.


     Тело ее стало чистым, крепким и выносливым, она голодала по восемь дней и больше совершенно не худела, весь метаболизм перестроился. Душа ее неустанно трудилась, и не была более жалкой нищенкой, на душе было светло и просторно, глаза сияли. Она чувствовала себя молодой и сильной. Можно было бы наслаждаться здоровьем, вот только опухоль росла, она поджимала свои щупальца внутри ее тела, но становилась заметна снаружи.


     Тело, душа… значит, разум. Ее золотоносная жила – ее разум, ее интеллект, а интеллект – это мышление. Значит мысли! Мысли, воспоминания, все нюансы и диссонансы ее мышления, а значит и мировосприятия. Нужно очистить свои мысли.
Это оказалось самым трудным, почти невыполнимым. Контролировать бесконечный поток мыслей, иногда даже не сформулированных, не оформленных, просто образов или неких предчувствий. Было необходимо как-то систематизировать, упорядочить этот массив информации, этот хаос мечущихся картинок. Нужен какой-то фильтр, чтобы начать отлавливать мысли, или мыслеформы, угрожающие ее будущей новой личности, ее жизни. Только вера и позитивный настрой, только свет и любовь!

     Для нее было совершенно ясно, что люди все разные, и потому причины их онкологии тоже могут быть разными, как разняться их биографии, а значит и страхи, и боль, и обиды. Разум, определяющий сейчас выбор средств и способов сохранения ее жизни, требовал не сваливать все в одну кучу, а разобраться с реальными причинами, что позволит понять и следствия. Рак - это болезнь, значит это боль!
Боль такой силы, что преодолеть ее было невозможно, и чтобы продолжать жить, оставалось только затолкать ее внутрь.

     Чем ты сильнее, тем лучше ты прячешь в себе эту боль, с каждым днем углубляя для нее каверну в теле и душе, наращивая вокруг нее защитные оболочки силы, чтобы схоронить ее, как ядерные отходы, в этой капсуле навсегда. Но период распада такой боли превышает длительность человеческой жизни, раньше или позже она мутирует и начнет пожирать тебя изнутри.

     Что причиняет нам самую страшную боль, что вызывает самые жгучие горькие слезы? Обида! На близких, на тяжелую судьбу, на человеческую несправедливость, на собственное бессилие перед молвой, на жизненные тяготы…  только самые близкие могут обидеть так, что боль уже за пределом человеческих возможностей, ее не преодолеть, не уничтожить, не забыть. Только задавить в себе, спрятать и сделать вид, что все хорошо, все под контролем.

     Но страх, что едва уловимый триггер запустит неуправляемую реакцию боли и обиды, останется с тобой навсегда. 

     Обида рождает боль, память о боли заставляет бояться повторения ее. Значит – обида, потом боль, за ней страх. Чем ты сильнее, тем глубже ты смогла спрятать ее. Загнать внутрь, но не уничтожить. Рак – это обида! В ее случае именно так. Обида – боль – страх!

     Теперь, когда душа ее молилась, тело блюло чистоту, а вел ее разум, все вокруг обретало порядок и жизнь сама демонстрировала, что она на правильном пути. Из Питера вернулся ее бывший муж, он там на психфаке университета получал второе образование, и привез кучу новых книг. Она ночами запойно перечла их все, пытаясь среди множества психотехник найти ту, которая поможет ей. Поможет покаяться и простить самой, привести к гармонии прошлое и открыть хотя бы лазейку в будущее.

     Такие естественные, но от этого не менее риторические вопросы “За что?”  и “Почему я?” успели смениться реальным желанием понять. Слава богу, рак всегда оставляет время подумать.
    

     Ей нужно было вообразить и представить себе место, где ей хорошо и спокойно, такое место покоя. И сразу же перед ее глазами раскинулся ровным полем высокий берег Волги у их деревни, где они с сыном жили каждое лето.
    

     Нужно войти в эту картинку – и она почувствовала босыми ногами мягкую травку с узкими крошечными листиками, которая зеленым ковриком стлалась по тропинке. Подумала, что чем больше по ней ходят, тем гуще она становится. Обживаясь в картинке, она глубоко вдохнула теплый воздух, пахнувший рекой.
    

     Теперь следовало представить всех, кого она любит, любит всем сердцем, безоговорочно. И в невысоком, но еще ярком солнечном свете раннего вчера она сразу увидела своего сыночка, достраивающего башни очередного песчаного замка на неширокой полоске пляжа. Главная башня была ему уже по плечи, но он аккуратно поливал ее жидким песком из ладошки.
    

     Теперь нужно послать ему свет и любовь! Сердце рванулось из груди, и мальчик на пляже как почувствовал, поднял глаза и помахал ей испачканной песком рукой, а мальчик в комнате, не просыпаясь, пробормотал “Мама…” и повернулся на бочок.
    

     Ей показалось, что на берегу больше никого нет! Что же это, в ее сердце только любовь к сыну? И больше она не любит никого? Подойдя ближе к реке, туда, где поле обрывалось уступом, она увидела сидящую на камне у воды крестную своего сына. Сердце опять качнуло не кровь, а благодарность и любовь, и ей помахали в ответ рукой с зажженной сигаретой.
    

     С каждым ударом сердца ей удавалось увидеть на берегу еще кого-то. Вот ей машет рукой давний друг, вот ее любимые подруги-сестрички собирают пляжные полотенца в отдалении, вот на высоком берегу появилась еще группка друзей, вот ее сестра бежит издали по кромке воды…
    

     Теперь нужно представить себе всех тех, кто тебя обидел, кто виноват перед тобой, кого ты не любишь, кого ты, возможно, даже ненавидишь.


     -     Мама, сейчас пойдет теплоход! Большой, четырехпалубный! Волна будет огромная! Будем смотреть, как мой замок смывает!
    

     Когда высокий теплоход приблизился, загораживая вечернее солнце, все немногочисленные любимые люди стояли рядом с ней на краю обрыва, ожидая косой прибойной волны от кормы. Они смотрели, как тают под накатами воды песчаные башни замка.
    

     А она видела палубы теплохода, на которых было так много людей, что лучи солнца не могли пробиться сквозь сплоченную толпу и громада теплохода мрачной тучей проплывала перед ней.
    

     Это люди, которые обижали, унижали и предавали ее, которых она не любит! Она их почти не вспоминает, она не желает им зла, но она не простила! Они незримо присутствуют в ее жизни, они стоят у нее за плечом, когда она склоняется к кроватке своего сына, поцеловать его перед сном, они загораживают ей солнце! Господи, как же их много!
    

     Теперь ей нужно и им послать свет и любовь. На средней палубе она увидела своего отца, сегодняшними глазами он воспринимался очень мужественным и даже брутальным, при всей его шляхетской щеголеватости, а в ее детстве казался ей просто лысым, как почти все большие начальники. Ей стало ясно, что она не может их любить, это они перед ней виноваты! Они лгали и предавали, мстили и мучили! И она должна послать им свою любовь?
    

     Да, должна. Одни отрабатывают свою карму, другие осложняют ее. Это в жизнях этих людей есть зло, в ее жизни должен быть порядок, покой, свет и любовь. Закрыв глаза, она постаралась бесстрашно распахнуть свою душу, послать всей махине теплохода свой свет. Когда она решилась глаза открыть, с палуб удалявшегося корабля некоторые махали ей руками.
    

     Так прошел вечер первый.
    

     На следующий день, дочитав сыну очередную историю про Мумми-троллей, поцеловав его закрывающиеся глазки, она выключила лампу и сразу оказалась на знакомой тропинке. Было ветрено, по небу плыли ровные, пухлые облака, словно их несло быстрым течением. По Волге шел теплоход, но с их высокого берега воды видно не было, и от этого казалось, что корабль идет прямо по полю, по траве. “Это не мой!” – подумала она и тут же увидела на берегу людей.
    

     Их было гораздо больше, чем вчера! Ну, конечно, как же она могла забыть свою любимую первую учительницу, которая была так добра к ней, когда умерла мама! Она даже взяла в свой класс ее младшую сестру, хотя той семь лет должно было исполниться только в середине октября и это было незаконно. Сама она в тот год перешла в пятый класс, а эта прекрасная женщина стала помогать ей учить и воспитывать сестренку.
    

     Ей улыбались знакомые лица, полузабытые в каждодневной суете, ее сердце согревалось их теплом. На пляже, обложенный камнями, горел маленький костер, все дружной компанией собрались вокруг. Ее сынок держал в огне длинный ивовый прутик, который с треском взрывался искрами вскипающего сока.
    

     И вот вдали показался ее теплоход. Она ждала его приближения без страха, без внутреннего сопротивления, уже зная, что должна послать всем его пассажирам свет и любовь, и сделает это. Когда корабль проплывал мимо их компании, редкие лучи вечернего солнца пробивались сквозь толпу на палубах. Там стало меньше людей!
    

     Так прошел второй вечер.
    

     Были и вечер третий, и четвертый, и ... она перестала считать. Она собиралась приходить на этот берег, в эту живую картину столько раз, сколько будет нужно, потому что хотела выжить. Или хотя бы не завещать своему сыну своих не отданных долгов.
    

     И однажды наступил тот долгожданный момент, когда на речном берегу ее ждали столько людей, что не протолкнуться. И она всех их любила!  Ее обнимали, целовали, с ней плакали и смеялись. 
    

     Она шла к пляжу в этом поле всеобщей любви, переполняясь ею, высветлив в себе все закоулки души и каждую клеточку в своем теле, шла, чтобы увидеть, как по реке проплывает огромный теплоход, совершенно безлюдные палубы которого пронизывает свет вечернего солнца и лучи его согревают ее лицо. И послать ответный свет и всю свою любовь этому миру и всему в нем сущему стало так просто и естественно!

     Среди подаренных ей книг нашлась одна особенная, словно написанная для нее лично. Как писал Осип Мандельштам, у интеллигентов не биография, а список прочитанных книг. Вот и тоненькая книжка Майи Гогулан, в бумажном переплете и с незатейливой обложкой, перевернула историю ее жизни. Эта женщина выжила сама, и перевела, пересказала историю другого выжившего, японца Кацудзо Ниши.
    Он родился в Японии, жил в Америке, и смог создать синкретическую систему, соединившую Восток и Запад, важность восточного понимания энергии и все достижения современной науки, и совершенно конкретно описывал путь выживания шаг за шагом.

    Ее разум ликовал! Она интуитивно шла правильным путем, очищала тело, укрепляла дух осознанной молитвой, училась контролировать свои мысли, свой страх, не позволяла себе ни слез, ни отчаяния! Они с сыночком уже спали на твердом, просто на полу, ели много овощей. У них на лоджии стояла отличная морозилка, сделанная в жаркой Иордании. Она делала перевод инструкции к этой морозилке с английского на русский, без этого торговать ими здесь нельзя, а как эти прекрасные в своей простоте и надежности агрегаты оказались в России, ее не интересовало.

     Торговля в 90-х была затейлива и непредсказуема. Но ей за перевод продали морозилку без наценки, можно сказать, подарили.  И теперь она была забита пакетами с дачными овощами. Из этой же инструкции она узнала, что такое префрост, то есть частичное замораживание в контейнерах с последующим перекладыванием ровненьких брикетов в пакеты для хранения. Так что морозилка была действительно заполнена под завязку.

     А мяса ей совершенно не хотелось, в народе говорили, что отвращение к мясу один из признаков рака. Но она готовила сыночку и мясо, и курицу совершенно спокойно, даже когда голодала. Реальная жизнь, со всей ее будничной суетой, с каждодневными обязанностями, виделась ей на некой дистанции, словно она сама за собой наблюдала. Чем дальше она продвигалась по этой дороге выживания, дисциплинируя тело, просветляя душу и очищая разум, тем более одинокой она становилась. Да, на пути выживания спутников нет, каждый идет по нему в одиночку. И только ее радость, ее сынок, смысл ее жизни, был с нею всегда!

     Книга Майи Гогулан дала ей тактику поведения и стратегию выживания, а самое бесценное – она дала ей доказательство того, что выжить можно! Да, вокруг умирают люди, заболевшие раком, и их очень много, но по меньшей мере двое, Майя и Кацудзо, выжили! И это подтверждено и доказано документально. Они смогли, значит и она сможет! Должна!

     Их жизнь с сыночком была размеренной и продуманной. Строгий режим их будней от каждодневного повторения стал почти ритуалом, и дни плавно катились один за другим. Она просыпалась рано, лежа выполняла первую часть гимнастики Ниши, на финальном упражнении нужно было полежать, сомкнув стопы и сложив ладони перед грудью. В это время она молилась, отрешаясь от всего окружающего, словно дышала молитвой, затем садилась и выполняла вторую. Тело двигалось, душа молилась, а разум следил, чтобы все было точно и осознанно.

     Первая часть дня принадлежала сыну, а ровно в два ее мальчик уходил с няней в бассейн или на рисование, и она до шести часов проводила четыре урока английского. Ровно в шесть возвращался сынок, с новыми впечатлениями и достижениями, она готовила ужин, слушала его рассказы и все было таким спокойным, таким нормальным! Они могли бы быть так счастливы, если бы не ее рак.
     И разум ее, ни на секунду не позволявший ей сойти с верного пути, тут же останавливал ее мысли. Нет, не так! Они не могли бы быть счастливы, а они уже счастливы! Счастливы, потому что они есть друг у друга, и их папа скоро приедет из Голландии, и все хорошо, а будет еще лучше!

     После ужина сынок купался, она все проветривала, они укладывались рядом, и она читала ему хорошие книжки. Мальчик спокойно засыпал, и она возвращалась в тот мир, который носила в себе, и который породил то, что может ее убить. Она сама породила свою беду. Своей болью и обидой, своей силой. Ей всегда хватало этой силы, чтобы не показать, как ей больно, не плакать и не жаловаться. Она своей силой заталкивала эту муку в самую глубину, замуровывала в себе, жила с болью, не пролившейся слезами, не разменяла ее на медяки жалоб.

     Поэтому она сразу мысленно шла на берег реки, увидеть безлюдные палубы освещенного вечерним солнцем теплохода. Нет новых людей, значит нет новых обид, она смогла простить. Сидя на высоком берегу, среди улыбок и разговоров, она обращала взор в себя, и голоса отдалялись, а она входила в свой храм. Здесь тоже было светло и чисто, вечернее солнце сквозь витражи окон заливало все пространство цветными лучами. Внимательно осматривая все вокруг, каждый уголок, она убеждалась, что в ее теле тоже покой и свет. Трудно было посмотреть вверх, страшно было опять увидеть размытые щупальца опухоли, но она посылала свет и любовь своему страху, он таял, и она поднимала глаза.
     Темное пятно никуда не делось, но края его были почти ровными, опухоль есть, но метастазов больше нет. Физически опухоль словно выползала из ее груди на поверхность, ее уже не нужно было нащупывать, она была видна. Она видела это, но верила, что так и должно быть. Нужно как-то вывести эту веру на физический план, нужна некая манифестация ее убежденности в том, что она выживет. Ей стоит заняться чем-то таким, что будет нужно и важно потом, в будущем. Нужно показать себе и всем, что она строит планы на будущее, что она в него верит!

     И она записалась на курсы вождения. Друзья ее не поняли, но она и не надеялась. Рекламный щит стоял на тротуаре прямо через дорогу от их дома, именно поэтому она не раздумывая выбрала именно эти курсы. Теперь три раза в неделю она ходила на занятия, которые проходили в классах этого ПТУ. Все выживали, как могли, и училище не было исключением. Стадионы превращались в вещевые рынки, челночники с клетчатыми баулами возили все и отовсюду.
    
     Вечерами гуляя с сыном, она часто видела на задах киосков, возникавших в самых неожиданных местах, молодых людей южного облика, которые сидели на ящике и ловко пересчитывали купюры. Они доставали деньги из такого же клетчатого гигантского баула, считали, закрепляли резинкой, и готовую пачку перекладывали в другой баул. Сумка наличных рублей за день торговли! Так что сдавать помещение под курсы было совершенно невинным бизнесом.

     В группе она была самой старшей, но ее это не волновало, совершенно. Ей было безразлично, как и за что молоденьким девочкам подарили их миленькую машинку, и чем занимаются родители мальчиков, которым на 18-летие покупают спорт-кар. И первые, и вторые смотрели на нее чуть ли не с сочувствием, ее жигуль тут явно не котировался. Уже на первых же занятиях стало понятно, кто есть кто. Для нее не было удивительным, что она оказалась лучшей в группе, быстро и четко проходила контрольные тесты по устройству двигателя, лучше всех разбиралась в правилах дорожного движения. Любой человек может усвоить и освоить что-то новое, если у него есть цель и он умеет учиться. Она еще помнила все эти – не умеешь, научим, не хочешь, заставим. А молодым людям нужны были права, а что для этого нужно еще и учиться, им никто не сказал.

     Само вождение предстояло осваивать на площадке у стадиона Олимпийский, зима стояла суровая и снежная. Нужно было рано вставать и ехать на метро до проспекта Мира, и еще пройти порядочный кусок пешком. Она очень уставала, но больше от волнения и своей неспособности сделать все с первого раза и как нужно, но не сдавалась, у нее была цель. Она выживет и она будет водить машину! Их замечательную голубую Ладу в экспортном исполнении!
    
     Она была куплена в Голландии друзьями их папы на гонорар за его концерт с оркестром. Сынок назвал его Дельфин, потому что автомобиль был голубого цвета, и он был мальчиком! Это же так естественно, что есть машины девочки, а есть мальчики. У них был мальчик.

     Этот мальчик Дельфин приплыл на пароме из Амстердама в Питер, а оттуда прикатил своим ходом в Москву, что было в те годы предприятием довольно рискованным, на трассе бывало всякое. Но все обошлось и это было самое большое путешествие голубого жигуля, потому что до этого он жил в теплом гараже еще с двумя машинами и время от времени возил хозяев на рыбалку в дикие по голландским меркам места, для чего и был куплен. У него были и подогрев заднего стекла, и подголовники на передних сиденьях, и ремни безопасности даже на заднем. Чем еще отличались экспортные жигули ручной доводки, выяснилось позже. Упомянем только гайки крепления днища из какого-то космического сплава, которые не только не ржавели, но еще и смазывали сами себя!

     Каждый вечер сынок натаскивал ее в правилах движения. С книжкой экзаменационных вопросов в руках, он разбирал с ней дорожные ситуации, проверял правильность ответов, и ставил оценку. Сначала он, конечно, заглядывал в правильные ответы, но скоро безошибочно поправлял ее ошибки. Выходило, что они оба готовы на пятерку! Так и оказалось, за знание правил движения компьютер поставил ей пять, парковку на площадке она тоже сдала на пять, осталось вождение в городе.
   
     Тут и подошел к ней их инструктор и прямо сказал, что она не сдаст.
Не сдаст, потому что вся группа дружно заплатит по триста долларов за права и получит их, а ее завалят, должен же кто-то не сдать. Правда, если она поддержит коллектив, то права тоже получит. Ей было совершенно наплевать на этот мелкий шантаж, у нее была цель, она честно ее добивалась, и она готова заплатить ни за что, потому что одни отрабатывают свою карму, а другие ее осложняют. Бог им судья, а она заплатит, тем более что эти триста долларов у нее есть, и она их заработала честно. В свой день рождения она получила права и была готова двигаться дальше.

     Жизнь ровно катилась параллельно ее внутренней работе, она очень изменилась и это было заметно окружающим, ее постоянная сосредоточенность на сохранении чистоты мыслей и тела, так мучительно обретенных, удержании баланса, который не позволял ее ни впасть в эйфорию, ни провалиться в полное отчаяние, воспринимались, как отстраненность, эмоциональную сниженность. Ее ровное спокойное настроение, улыбчивость и уверенность в себе друзьям казались неправильными, неестественными.
   
     Они готовы были утешать ее в горе, делить его с ней, поддерживать ее. А новой ей ничего этого не было нужно. И они боялись за нее, она казалась им какой-то блаженной, что ли. Она видела их страхи, но в ее новой жизни страха не было. Ее не пугало даже то, что у нее нет попутчиков на дороге к жизни, она идет по ней одна и верят в нее только сынок и его папа, ей было достаточно. Когда она сказала, что идет оформляться на операцию, всем стало заметно легче.

     Ее уверенности, нет, ее веры было достаточно, чтобы, придя на пункцию, видеть, как трясутся руки у медсестры, потому что та боится ее опухоли, боится ее рака, и пытаться успокоить ее. Но не сумела и, когда после прокола опухоли оттуда хлынула густая кровь, девушка закричала, бросила шприц и убежала. Она лежала с большим шприцем, торчащим из ее тела, кровь текла по груди на кушетку, а она молилась и ждала хоть кого-то, чтобы все это закончить. Пришла врач, вместо извинений стала говорить о том, какая тяжелая и нервная у них тут жизнь. Конечно, мысленно соглашалась она, тяжело жить там, где рядом смерть, но при чем тут она, она намерена жить, а не умирать!

     По результатам пункции рак определенно выявлен не был, но сама пункция была та еще пункция, так что веры ей не было, да и опухоль после вмешательства стала резко увеличиваться и наперегонки с ней она сдавала все нужные анализы, получала дату госпитализации и организовывала для своих близких удобную и спокойную жизнь, пока она будет в больнице. Было решено, что папа с сыночком поживут в деревне, она их отвезет на машине и будет им звонить. Мобильной связи в деревне тогда не существовало, но у одних дачников был спутниковый телефон и в такой ситуации они готовы помочь.

     Она знала, что рак у нее был и есть, но то, что ей удалось сделать, изменили и ее саму, и ее болезнь. Ей было ясно, что нужно пройти через самую мучительную часть этой гонки на выживание, сохранить все то, что она поняла и прочувствовала, не дрогнуть, и тогда она будет жить!

     Ей самой было удивительно, какой легкой, светлой и радостной казались и ранняя весна, и она сама, и все, что ей предстоит. Перед ней была ее жизнь, долгий путь к ней был позади, осталось последнее важной дело. В пятницу в назначенное время они все втроем приехали на Бауманскую в больницу, где ей предстояла ее персональная Голгофа. В приемном покое врач забрал все собранные бумажки, осмотрел ее опухоль. Она начала говорить что-то о том, что рака на пункции не нашли, но молодой резкий доктор, глядя ей, стоявшей по пояс голой, прямо в глаза, спокойно произнес - я бы нашел.

     Эти три слова ударили ее прямо в грудь, в сердце, в опухоль, в мозг, и она больше ни слова не сказала. Проверка началась, душа молилась, разум велел держаться. Молча прошла на этаж, вошла в палату, положила вещички в тумбочку, поговорила с дежурным врачом о том, что хочет уйти домой на выходные. Ей напомнили, что вечером в воскресенье нужно быть на месте, и она вышла, с трудом сдерживаясь, чтобы не бежать, и отправилась назад, на улицу, где ее ждали два родных человека.
   
     Здесь внутри все казалось блеклым, словно припудренным прахом, поникшие обреченные люди. Это не про нее, ей надо только суметь все это пережить, продержаться несколько дней на свету, в порядке и покое, не пустить хаос, тлен и отчаяние в свой внутренний храм. Она спускалась по больничной лестнице и на ее ступенях видела цветные блики солнца, проникающие сквозь чисто промытые витражи ее храма.  Из дверей больничного корпуса вышла очень спокойная, очень молодая, очень стройная улыбающаяся блондинка, и пошла к детской площадке, где возле качелей ее ждали встревоженный четырехлетний сынок и нервно курящий папа.

     -   Как вы, мамы? Там так плохо, не нужно туда возвращаться!
     -   Конечно, сынок, пока не нужно! Все в порядке, можем ехать в деревню!

     И они отправились. Папа вполне неплохо водил машину, но права были только у нее, поэтому перед каждым пунктом ГАИ они менялись местами, и она садилась за руль. Напряжение такой дороги отодвинуло мысли о том, что ей предстоит. Проезжая мимо гаишников, она могла думать только о том, чтобы ничего не перепутать, вести машину спокойно и не выделяться на дороге. Эти сто сорок километров пути в деревню и сделали из нее водителя. Два дня в деревне прошли тихо и мирно, она наготовила им еды, а себе овощных соков с мякотью, потому что в больницу она пошла на 14 день голода и сейчас выходила из него.

     В воскресенье на автобусе от деревни до вокзала в Дубне, на поезде до Савеловского вокзала и на метро до Бауманской она вернулась в свою палату. Теперь ее место здесь, среди этих женщин, придавленных страхом. Но в ней страха нет, она готова, готова жить и приносить пользу, готова заплатить нужную цену и рассчитаться со всеми своими долгами, не перекладывая их на своего сына, на его детей. Именно так понимала она слова о грехах, которые лягут на потомков ваших до седьмого колена.
   
     Это милость господа, а не наказание. Если ты не отдашь долгов, они лягут на сына, сын не отработает, значит, отрабатывать должны будут его дети, и так до седьмого колена. Две тысячи лет назад у людей было время, чтобы одуматься и покаяться. Через пять лет наступит новое тысячелетие, эпоха христианских Рыб закончится. И заповеданного времени уже не останется, никакого потом, только сейчас.

     Что-то в ней самой, ее легкость и спокойствие, или ее внутренняя сила и вера, или энергия, переполнявшая ее, приводили в движение всех вокруг. В палате было душно и она вышла в холл, просто посидеть перед телевизором, чтобы слышать здоровые, энергичные голоса, и ей было не важно, о чем они рассказывают. Она берегла свой свет, следила, чтобы все уголки ее тела, ее храма, были на свету, никаких темных пятен, никакого сора. Она была так полна этим светом, этой любовью к себе и ко всему вокруг, что свет переполнял ее храм, лился из его окон, и освещал все вокруг.

     Когда она вышла из палаты, перед стоявшим на стеллаже телевизором никого не было, она одна смотрела новости. Но вскоре к ней подсела одна из прогуливавшихся по коридору женщин, потом еще одна, и вот уже почти все вдруг решили новости смотреть. В человеческом теле нет специального органа для восприятия энергии, но мы все ее чувствуем, воспринимаем всем своим телом, даже не отдавая себе отчета в том, почему нас одни люди притягивают, а другие отталкивают.

     Для себя она решила, что будет в своем внутреннем храме следить за тем, чтобы получать энергию свыше, как божий свет, как любовь, будет стараться быть в этом вертикальном переносе энергии, где ее много, безгранично много и хватает на всех, и она свободно течет через тебя, как через канал, во внешний мир.  В каждодневной жизни большинство людей живут в горизонтальном переносе энергии, делясь своей или отнимая чужую. Все отношения между людьми суть борьба за энергию, и, если сил не хватает, нам уже не важно, из какого источника мы эту силу, эту энергию черпаем.

     Женщины в этом онкологическом центре были измучены страхом и физическими страданиями, обессилены, их души иссохли от слез. И они окружили ее, пытались заговорить с ней, рассказать о себе, угостить чем-то, прикоснуться к ней. Когда первые чужие руки легли ей на плечи, она вздрогнула и обернулась посмотреть, что нужно этой женщине. А той нужно было много, так много, что столько она дать не сможет, просто не сумеет. Она не целитель, она могла бы только рассказать о своем пути, о своей вере и готовности брать на себя ответственность за свою жизнь и свои поступки, и платить по счетам.

     Никто не может нам сказать – сама виновата. Это должен понять каждый сам, сам принять и сам покаяться. Сколько людей, сколько обид, столько и онкологий. Она не проповедник, она не может призывать к покаянию, и требовать, чтобы каждый нашел свою силу и свой путь к жизни, пока не поздно. В этих стенах для многих уже поздно. Что сказать этой женщине, которая почти с мольбой смотрела на нее из глубин своей бездны, бездны практически по ту сторону жизни? Она смогла только молча обнять ее и послать ей свет и любовь.

     Стоило ей подняться, как ее тут же обступили. Кто-то протягивал ей яблоко или апельсин, кто-то начинал рассказывать о своей болезни, некоторые просто старались прикоснуться к ее рукам, к спине, бледная молодая женщина держала ее за пояс халата исхудавшей рукой. Она инстинктивно взяла эту руку, чтобы освободиться, и погладила ее.

     -   Меня тоже погладь!
     -   Дайте мне подойти, вы уже с ней постояли! Теперь моя очередь!
     -   Нет, ты долго сидела с ней рядом, дай другим!

     От надвигавшейся паники ее спасла нянечка, разогнавшая всех по палатам, температуру мерить. Оказавшись на своей кровати, одна, новеньких не было, а прежняя соседка где-то в послеоперационной, она растерянно прислушивалась к себе, пытаясь разобраться, что это было и все ли с ней в порядке. Старалась понять, чья это боль и чей это страх подползали к ней, ее собственные, не растворившиеся бесследно, а лишь притаившиеся, или чужие, принадлежащие тем женщинам в коридоре, и тем, кто до нее лежал в этой палате, и чьи боль и страх так здесь и остались, навсегда.

     Молитва возникла не в голове, не в воздухе, слова, которые тысячи лет миллионы людей повторяли до нее и будут повторять после, просто существовали в пространстве, их ритм и смысл успокаивали ее разум, выравнивали дыхание и укрепляли дух. Она чувствовала ровное биение своего сердца и одновременно видела себя со стороны, как тоненькую фигурку, сидевшую на кровати, стиснув кулаки. Она сверху успокаивала себя внизу и ясно чувствовала, как разжимаются пальцы.

     Ей не было страшно, она читала Эриха Фромма и понимала, что такое квантовый скачок ее собственной энергии. Да и не в первый раз она переживала подобное, и даже тогда, во время операции кесарева сечения, она не боялась. Очнувшись в тот момент, когда ее мальчика вынули из ее тела, она тоже видела кровь на кафеле, медсестру, с ребенком на руках, стоявшую сбоку, пуповину, все еще соединявшую ее с сыном, и спину хирурга. Лежа, она этого видеть не могла, но ей было важно знать, что с ее сыночком все хорошо, увидеть его. И она увидела.

     Привыкая осознанно молиться, она тоже видела себя большой и светлой фигурой среди таких же больших и светлых фигур. Но этот опыт не нарушал ее связей с реальным миром, ей не казалось, что она вышла из тела, она целиком была в нем, а большая молящаяся фигура воспринималась, как ее душа.

     Сейчас же, как в операционной, она была вне своего тела, только не где-то под потолком палаты, а вне привычной реальности. И сидящая на кровати она, и смотрящая на себя, сидящую, были где-то вне физического мира. Но светлый мощный поток чистоты и покоя она ощущала всем телом, каждой его клеточкой. Это телесное восприятия взлета и парения было неотделимо от душевного восторга. Она могла посмотреть на город с высоты, увидеть нашу планету Земля, могла подняться еще выше и посмотреть, как Луна вращается вокруг нее. Могла увеличить или уменьшить картинку, замедлить или ускорить.

     -   Может, уже достаточно опытов? Работать пора, замусорили тут все.

     Голос разума вернул ее в реальность, звуки и запахи больницы казались новыми, собственная кожа была другой, незнакомой. Непривычным было и то, что она стояла в своем внутреннем храме, солнечный свет лился прямо на нее, заполнял ее, и через нее освещал окружающее пространство, которое было обширным и продолжало расширяться, свет заливал ее палату, проникал сквозь стены и освещал коридоры, улицы и дворы. Вот ее сынок с папой пьют на веранде парное молоко вечерней дойки, и ее свет лучами закатного солнца прикасается к их лицам.

     -   Жить будешь, но только так, в чистоте и свете!

     Оказалось, что совсем не просто не допускать в ее храм никакие мысли и чувства, загрязняющие его, разрушающие его покой и нарушающие в нем порядок. Выйдя в коридор, она хотела просто походить, ей нужно было движение, какая-нибудь физическая манифестация переполнявшей ее силы. Но лица большинства женщин тут же повернулись к ней с какой-то робкой надеждой неизвестно на что.

     -   Вы понимаете, я очень боюсь! Я даже не смерти боюсь, я боюсь, что муж меня бросит! Он еще молодой, а я буду уродиной, его и осуждать-то нельзя! А у нас дети, двое. Что же мне делать, господи ты боже мой!

     Женщина стояла перед ней, крутила в руках пояс халата и торопливо пересказывала все то, что час за часом, день за днем крутилось у нее в голове.

     -   Вот у тебя и муж, и дети! А я еще ничего не успела, ничего у меня нет, ни семьи, ни детей. Все думала, вот налажу жизнь, стану начальником отдела и все образуется, и муж будет, и детей рожу! А теперь ничего у меня не будет! Я просто умру! Вы понимаете, я умираю! Ничего уже не будет!

     Еще несколько женщин подошли к ним и молча стояли рядом, глядя на нее. Вероятно, то, что они хотели бы сказать, уже было сказано, их страх уже озвучили. Она смотрела по очереди на каждую из них, и уже была близка к панике, потому что видела – они правы, они умрут. От этого знания, как от землетрясения, все у нее внутри содрогалось, стены ее храма были готовы рухнуть и засыпать обломками ее свет, ее собственную жизнь. Разум очнулся первым.

     -   Хватит, любая из нас может умереть, но мы пока еще живы! Вот и думайте о жизни! Живите, хватит умирать! Живите, сколько сможете, сколько Бог даст! Молите его о милосердии, надейтесь и живите!

     -   А вы надеетесь?
     -   Я верю!

     Ей даже хватило сил обнимать их, гладить их плечи и руки, видеть их обреченность, их погасшие глаза и серые лица, но посылать им свет и любовь. Она так переполнена была этой светлой радостью, что ей казалось, что смерти нет! И она увидела, впервые увидела рядом другие глаза, другие лица!

     До этого момента ее внимание приковывалось к тем, кто смирился и обречен. Или к тем, кто не смирился, был полон обиды и даже злости на судьбу, но тоже был обречен. Она сама тратила все свои силы на отрицание смерти, а это значит, что она постоянно помнила о ней. Она жила с мыслью о смерти, а должна жить, помня о жизни и думая о ней, о жизни!

     Жизнь надо жить, как работу нужно работать. Жить день за днем, час за часом, жить каждую минуту, жить сейчас! Не ждать бед или неприятностей, не пытаться отодвинуть смерть, тем самым всегда помня о ней, а просто жить, и жить просто, в простых и нужных делах, помогая другим и себе. Как у Ахматовой, которая научилась просто, мудро жить, смотреть на небо и молиться богу!

     И она увидела в этом предбаннике смерти и тех женщин, которые продолжали жить свою нелегкую жизнь, понимая, где они находятся и что их ждет, но отдаваясь жизни.

     Только сейчас все месяцы, дни, часы и минуты ее усилия очистить тело и душу, расширить границы разума, проявились во внешней жизни. Голодовки и гимнастика, молитвы и медитации, ее покаяние и прощение других, поиск и обретение смысла дальнейшей жизни изменили для нее окружающий мир. Вот такая, как теперь, она нужна жизни!

     Готовая жить каждодневной жизнью, сохраняя в будничных мелочах свою чистоту и свой свет, просто быть еще одним чистым каналом высшего света в этом мире. Ей и раньше удавалось легко переходить от чистки унитаза к разговорам об искусстве, но теперь она знала, что и большое, и малое нужно делать, оставаясь в полной осознанной силе.

     Нет отдельного времени для молитвы или для труда, для работы или для отдыха. Весь человек, целиком, во всей своей данной свыше силе, должен присутствовать в каждом моменте жизни. Трудолюбиво молиться, разумно отдыхать, работать с душой и радоваться телесно. Мы всегда в своем внутреннем храме, именно там и есть наша жизнь, и наше тело оберегает его. А наш дом – это наше большое тело, и о нем тоже нужно заботиться, как и о своей стране, и обо всем мире, в котором живем.

     Ее разум представил ей четкую схему. Жизнь - это энергия, и множество людей находятся в горизонтали борьбы за эту энергию, энергию жизни. Они готовы получать ее в дар от любящих их, отнимать у слабых, чем-нибудь привлекать чужую энергию, потому что в горизонтальном переносе энергии всегда не хватает. Люди теряют ее и стараются восполнить любым способом, они тянутся туда, где энергии больше, в компанию, в группу, в толпу. Слабые всегда сбиваются в стаи. Поэтому сначала она и увидела здесь, в больнице, только отчаявшихся и обреченных.

     Но разум ее показал ей и яркую карту нашего мира, всю испещренную яркими точками света и силы. Это люди, которые черпают силу жить, свою энергию в вертикали, свыше. Этой чистой божьей силы любви и света много, так безгранично много, что нет нужды бороться за нее, обделяя других. Эта сила свободно течет свыше, и ее не нужно копить и экономить. Наоборот, ее нужно отдавать, пропускать через себя в этот мир и освещать его, делать его чище. Этим людям не нужно собираться толпами, напротив, их задача находиться там, где им предназначено, и своей чистой силой поддерживать в мире равновесие, чтобы жизнь продолжалась и другие люди однажды подняли голову и увидели свет.

     Она увидела женщину, еще не старую, но и не старающуюся выглядеть моложе, явно принимающую и свой возраст, и то, что она оказалась здесь, в этом отделении, очень просто, как погоду, например. Бывают ясные и погожие дни, а бывают не очень, но жизнь продолжается. Ей каждый день приводили двух внучек, и она часа два гуляла с ними на детской площадке рядом с больницей, в соседнем дворе. Ее жизнь поменяла форму, но не суть. Она продолжала помогать, она продолжала жить, она была нужна и ее ждали дома.

     В холле первого этажа она заметила группку молодых людей, окружавших сидевшую в кресле седую коротко стриженую женщину. Две девушки и парнишка что-то наперебой рассказывали, смеясь и жестикулируя. Женщина улыбалась, ее лицо, почти без морщин, было светлым и спокойным.

     -   Да не смешите вы меня, еще больно смеяться! Давайте-ка к делу. Показывайте, что сделано!

     Это студенты, у них сессия, их преподаватель им очень нужна, ее ждут с нетерпением.

     Теперь вокруг себя она видела жизнь, только жизнь, и ощущала себя частью этой жизни. Многие женщины рядом с ней обречены, они умрут, но жизнь не остановится, некоторые выживут, и она намерена быть среди них. Принять все, что ей предстоит, и выжить!

     Эта новая она была спокойна, уверена в том, что ей хватит сил все вынести и вернуться домой, чтобы жить свою новую жизнь. Когда она говорила навещавшим ее друзьям, что лето проведет в деревне с сыном, и все они непременно будут приезжать к ним на шашлыки, и как они будут купаться в Волге, и сидеть вечерами у костра в саду, у них делались такие напряженные лица, они так явно отводили глаза. Она смотрела в будущее, они видели настоящее.

    Видели, что она мало ела, мало спала, очень похудела, нет, тощей она не была, но им казалось, это пока так, будет хуже. Перед ними стояла улыбающаяся тоненькая практически девочка, а не сорокапятилетняя женщина, и опухоль на ее правой груди натягивала футболку. Она говорила им, что внутри чувствует себя очень чистой и здоровой, что ее тело вытесняет опухоль наружу, что так же после кесарева она выталкивала из себя хирургические узлы шовной нити, отказываясь их растворять, вбирать в себя. Понимающих ее не было.

     Сынок жил с папой в деревне, она сдала еще какие-то анализы, и ей назначили день операции. Все шло своим чередом. Ее хирург был молод, блестел зубами и зелеными глазами, и ей было его очень жалко. Он резал и уродовал женщин, никогда не зная наперед, смогут ли они победить свой рак, или их так и похоронят с его искусно наложенными швами. А то, что большинство этих бедных женщин были уже старухами, в ее глазах не облегчало его участь.

     Он детально рассказал ей, как будет проходить операция. Ей дадут наркоз, немного, чтобы удалить саму опухоль. Все иссеченные ткани отправят в лабораторию для анализа. Если обнаружат раковые клетки, будет вторая фаза наркоза и грудь удалят. Она сидела перед ним на смотровой кушетке в одних крошечных трусиках, прикрывавших тонкий шрам от кесарева, и рассматривала свои изящные ступни. Ноги не доставали до пола, и она шевелила аккуратными пальчиками, боясь поднять глаза и посмотреть в лицо своей судьбе. Она знала, что грудь ей отрежут и это сделает вот этот привлекательный молодой мужчина.

     Она ему нравилась, это чувствовалось в том, как он смотрел на нее. Он не просто смотрел, он ее видел, всю, и ее тонкую талию, и круглую попку, и стройные бедра. И он будет последним, кто увидит ее красивые груди, обе две.

     -   Амазонки делали это специально, чтобы легче было стрелять из лука. Кому-то удаляли правую, а кому-то левую грудь. Среди них тоже были левши. Так что, если что, я просто сделаю из тебя амазонку!

     В обычном понимании она не рожала своего ребенка, он не вырывался из нее, раздвигая ее кости и разрывая ее промежность, его извлекли из нее, оставив в неприкосновенности ее влагалище, и вручили ей, как дар, как подарок судьбы. Ее мальчик стал смыслом ее жизни, самой ее жизнью, и вскоре вытеснил из этой их общей жизни всех других мужчин. Она по-прежнему любила нравиться, и нравилась, но секс был ей не интересен, даже скучен, как физкультура какая-то. Это было не понятно мужчинам, но в ее искренности, в отсутствии игры они не сомневались, и это придавало ее дружбам с мужчинами неожиданную глубину, такая девственница с ребенком.

     И сейчас, обласканная заинтересованным взглядом молодого мужчины, она понимала, что и терзающего многих женщин с раком молочной железы страха стать уродиной, потерять привлекательность в глазах мужа или любовника, в ней нет. Ее глубинной, истинной женственности это не коснется, она останется самой собой. Если нужно расплатиться куском своей плоти за все грехи и ошибки, чтобы жить дальше и растить сына, быть точкой света и чистой силы на карте мира, то она готова. Амазонкой, так амазонкой, какие проблемы!
   
     Жизнь должна продолжаться, и она продолжается, она вокруг, всюду, и молодой хирург только что ей это доказал.
Такой же спокойной она была и в день операции, улыбнулась зеленым глазам хирурга, закрыла глаза и по команде начала считать до десяти. Ей показалось, что она тут же их и открыла, вновь увидела зеленые глаза, только очень печальные.

     -   Ну что, доктор?
     -   Нашли атипичные клетки, будем удалять. Спите!
     -   Амазонка, так амазонка…

     Пришла в себя уже в палате, опять болит гортань, опять бинты, опять из нее торчат трубки и катетер, только в палате она не одна. Ясно видит еще одну кровать с лежащей на ней женщиной, слышит еще чьи-то голоса.

     -   Сестра, сестра! Доктора позовите, новенькая очнулась!

     Все было очень похоже, но не было главного – не было боли. Боли, соразмерной тому, что она потеряла, что отрезали от ее тела. При весе в пятьдесят килограммов у нее была грудь почти третьего размера, ее грудь была во всех смыслах выдающейся частью ее тела. Но на ребрах справа саднило и тянуло и все! Она попробовала шевелить правой рукой, и это ей удалось почти безболезненно. Захотелось немедленно встать, примериться к своему новому телу, захотелось двигаться.

     -   Э, нет, пока лежать! Не нужно спешить! Да и капельница еще часа на полтора.

     Она опять смотрела в эти зеленые глаза на загорелом лице, пыталась в них увидеть, что с ней, и что будет.

     -   Доктор, я ничего не чувствую, почему не болит?
     -   Потому что и не должно! Тут все продумано, все нужные нервные окончания перерезаны, иначе никакие препараты не спасали бы от боли. И сейчас, и потом.
     -   Это навсегда?
     -   У всех по-разному. Но я сохранил вам мышцы, необходимые для того, чтобы вы могли пользоваться правой рукой.
     -   И машину водить?
     -   И даже письма писать! Вы же будете писать мне письма? И присылать открытки?
     -   Я вам стихи напишу! А после капельницы мне можно встать?
     -   Пока нет. Я приду после обеда, и мы все решим, лежите спокойно, нужно восстановиться после наркоза!

     Она все помнила про такое восстановление, помнила, чем быстрее встанешь и дойдешь до туалета, тем быстрее снимут катетер, и на одну, привязанную к ней бутылку, станет меньше.

     Когда сестра пришла снимать капельницу, она сразу попросилась в туалет. Сестра недоверчиво посмотрела на нее, но согласилась, человек писать хочет, с организмом не поспоришь, и одну трубку из нее убрали, и одну бутылку отвязали. Она как-то неудачно лежала, ближе к правому краю, почему-то. Лежала, как положили, бревном. Чтобы встать, нужна помощь правой руки, а слушаться эта рука еще не хотела. Сестра ей даже помогла сесть.

     -   Точно встанешь? Смотри, может ложись назад, пока я здесь!
     -   Точно! Вот посижу немного и встану.

     Тело было каким-то непривычным, его явно крючило вправо, чтобы выпрямиться, нужны были какие-то другие усилия, какая-то другая работа мышц. Или работа других мышц? Она трогала себя, пытаясь понять, какая она сейчас. Так, правая рука поднимается только до груди, ребра забинтованы, под ними справа из нее выходит трубка, такая коричневая резиновая трубка, довольно толстая. Трубка спускается в бутылку, стеклянную бутылку с делениями, в ней больше ста пятидесяти миллилитров прозрачной, чуть желтоватой жидкости, почти наполнена. Бутылка привязана к талии веревкой из бинта.

     Она вопросительно посмотрела на сестричку.

     -   Чего не понятно-то, это твоя лимфа, ей теперь деваться некуда, вот и сливаем ее в бутылку.
     -   Так много! А если бутылка переполнится?
     -   Другую привесим! Да и немного это, нормально. Вот поменяем, и я пойду в карточку запишу, сколько вытекло и когда поменяли. У нас все строго!

     Дрожь и неконтролируемые сокращения мышц, ощущение, что ноги где-то далеко, и нужно наклониться вперед и следить за ними взглядом, потому что иначе она не чувствует под ними твердой опоры, вот так, левой, правой, левой, правой. Все было знакомо, также было после кесарева. Помогите, господи, кто-нибудь!

     -   Только у тебя сейчас ничего не болит! И ты знаешь, что это пройдет! И пол совершенно ровный! Выпрямись и иди!

     Голос разума, как всегда, не дал ей погрузиться в жалость к себе. И был прав! Она жива, опухоль удалили, и у нее ничего не болит. Нечего жалеть себя! Амазонка она, или кто?

     Амазонки были воительницами, она сражались с врагами, а она боролась за победу над смертью, за жизнь, только с самой собой. Безжалостно и бескомпромиссно. То есть, не жалея себя и не пытаясь найти себе оправданий, отказывая себе в таком простом и человеческом желании кого-нибудь обвинить в своей беде. Все хорошее в ее жизни – ее заслуга, но и все плохое – ее вина. Все правильно, это ее путь. Но почему душа ее так сжимается и трепещет?

    В роддоме до туалета было несколько шагов, здесь же нужно было пройти половину коридора, было время и подумать, и научиться ходить, и укрепить свой дух. Чем увереннее ее ноги шагали по бесконечному коридору, чем прямее становилась ее спина, тем крепче становился ее дух, и разум яснее видел ее будущее.

     -   Эти рассеянные по миру точки света и силы помогли тебе понять, как все устроено, насколько они нужны, чтобы сохранялась надежда, поддерживалась вера и жизнь продолжалась. Помнишь ведь, каждый из нас и дорога, и путник, по ней идущий. Один путник, понимаешь? На этом пути спутников нет, каждый проходит путь к храму в одиночку. Не обманывайся!

     -   Да, чувствовать себя на пути к храму по дороге в туалет – это мое! Это мое все! Рассказать – не поверят.

     И тут она увидела телефон на стене. Такая слегка облупившаяся серебристо-серая коробочка с кривоватыми буквами «Бесплатно»! Еще одно чудо на ее пути к храму. Или в туалет? А есть ли разница? На ее пути! Скрючившись и дрожа, одной рукой придерживая на бедре бутылку, куда из ее тела бесполезно вытекала лимфа, а другой держась за стену, она устремилась к телефону. Нужно позвонить своим, она обещала!

     Устремилась это сильно сказано, она брела, нет, она влачила свое тело одной силой воли, и бедное израненное тело просило пощады, душа ее ужасалась ее безжалостности.

     -   Пожалей себя, если тебе себя не жалко, никто другой не пожалеет тебя! Так и будешь страдать в одиночку!

     Но в ней билась, пульсировала и крепла энергия жизни, и каким-то одному богу ведомым способом ее внутренняя работа, все ее старания достичь чистоты и света, найти в себе источник силы и веры, соединились с ее физическим телом, вышли на совершенно материальный план. Ноги двигались, спина распрямлялась, душа ее изумлялась, но крепла, разум ликовал!

     -   Вот видишь, как все просто! Ты идешь к внутренней цели, шагая по обычному больничному коридору. Важно не то, куда ты направляешься в данную минуту, а как! С богом в душе, в свете и любви, все дороги будут вести к храму. А любовь и свет могут быть и безжалостными, и беспощадными. Все ясно видеть и понимать, но продолжать любить, трудно, очень. Но только так длиться жизнь. И ты сама это выбрала!

     У телефона она стояла ровно, хотя тяжелую трубку на плохо гнущемся металлическом шнуре чуть не выронила, но пару раз вдохнула поглубже и набрала номер. Слышно было ужасно, и ей, и ее. Пришлось почти кричать, и это было и неудобно, и обидно, и как-то глупо. Она не представляла, а словно видела, как сигнал этого обшарпанного телефона куда-то направляется, пересылается на спутник чуть ли не в космосе, а потом переправляется на Землю, находит маленькую деревню на берегу великой реки, чтобы она кричала в ухо тому, кто отзовется.

     -   Со мной все хорошо, не волнуйтесь! Грудь? Грудь отрезали. Отрезали, говорю! Нет, ничего не нужно! Как вы там? Вы как, говорю!

     Если в больничном коридоре людей было немного, и отрезанной грудью тут никого не удивишь, то на деревенском крыльце ее пробившийся сквозь помехи крик попал не кому-то в ухо, а по громкой связи в уши всем, и ее сыночку тоже. Мальчик четырех лет ничего не понял, но соседки завыли, потому что, если отрезали, значит точно рак, и папа изменился в лице, и всех придавило бедой, и мальчику стало страшно, очень.

     -   Мама, мамочка! Я хочу к маме, немедленно! Ей нужна помощь, она не может там быть одна, ей плохо! Мама, мамочка, мамы мои!

     -   Да, конечно мы поедем, не плачь, не плачь, все будет хорошо! Мы сейчас все придумаем!

     И папа, как всегда, сам все придумал, тут же, на крыльце, немедленно. Один звонок с телефона, который он все еще держал в руке, и через полтора часа за ними приехали друзья. Один из них сел за руль их Дельфинчика, потому что у папы же не было прав, и на двух машинах они помчались в Москву. Такой замечательный план, как мальчик с папой спокойно живут в деревне, пьют парное молоко и купаются в Волге, пока она быстренько пройдет свои круги ада, который останется ее персональным адом, и не коснется ее близких, рухнул.

     Она не успела дойти до своей палаты, как встретила своего хирурга.

     -   Уже на ногах? Отлично! Тогда идите за мной, посмотрим, как там у нас дела.

     Она вся напряглась, еще даже не войдя в процедурную, сводило живот и подгибались колени. Неловкими, рассогласованными движениями пыталась через голову стянуть рубашку, правая не слушалась, одной левой не получалось, голова застряла, словно ей подол задрали на лицо.

     -   Подожди, я помогу!

     Врач уже стоял рядом, аккуратно освобождая ее из тряпичного плена, и пытаясь заглянуть в глаза.

     -   Ты вся дрожишь, боишься или отходняк еще бьет? Не бойся, все прошло хорошо, должен быть полный порядок. Давай посадим тебя на кушетку. Не бойся, больно не будет!

     Он ловко подхватил ее и осадил перед собой на высокую кушетку, покрытую рыжей клеенкой. И она поняла, что с ней и правда все в порядке, но ей страшно, она действительно страшно боится, она боится встретится глазами с мужчиной, который последним видел ее еще целой, не изуродованной. И он же будет первым, кто увидит ее такой, какой ей предстоит жить дальше. Разум ухватился за это – жить, жить дальше!

     Она подняла лицо и посмотрела прямо в зеленые глаза.

     -   Ну, что, доктор? Жалкое зрелище?

     Она как-то сверху и сзади, откуда-то из угла, увидела свое тонкое тело, прямые плечи, узкую спину, тонкую талию и округлые ягодицы на клеенке, ничуть не сплющенные ее малым весом. Увидела свои худые руки с крепкими мышцами, изящные щиколотки и аккуратные ступни. И отдельно, как что-то чужеродное, бинты и трубки, и привязанную к ней стеклянную бутылку. Видеть себя со спины было как-то странно, диковато даже, словно она смотрела на статую Венеры Милосской не в привычном, растиражированном в фотографиях ракурсе, а зашла со спины. О чем она вообще думает!

     Зеленые глаза приблизились, никакой жалости в них не было, теплые руки приподняли ее лицо, и он ее поцеловал, поцеловал так, словно пробовал на вкус.

     -   Это такая терапия, доктор?
     -   Это такое выражение чувств, принятое у людей! Но откуда вам, инопланетянкам, об этом знать? Ты вот и целоваться толком не умеешь, тебе еще учиться и учиться! Но зато заживает на тебе все просто космически!

     Доктор аккуратно снимал бинты, раскрывая правую сторону грудной клетки, внимательно разглядывая шов. Ей пришлось сделать усилие, чтобы посмотреть на то, к чему прикасались его руки. Шов казался грубым, кожа над ним до самой ключицы была испещрена насечками.

     -   Похоже на стайку рыбок. Зачем они?
     -   Твое тело совершенно, ничего лишнего, понимаешь? И грудь довольно большая. Мне банально не хватало лишней кожи, чтобы подтянуть и свести края шва. В моей практике такое впервые. Но получилось неплохо, вполне аккуратно!

     -   А бутылку когда уберут?
     -   Это зависит от тебя, от твоего организма. Я убрал лимфоузлы тут, тут и тут.

     Его рука нежно коснулись впадинки у ключицы, подмышки и правой лопатки, и задержалась, поднялась вторая рука и тоже легла ей на спину. Вот так, придерживая ее руками, почти обнимая, он продолжал говорить.

     -   Естественный ток лимфы нарушен, по этой трубке она просто выводится из тела. Если убрать трубку, лимфа будет скапливаться в руке, или в боку. Это и опасно, и болезненно, да и не очень красиво. Но человеческое тело удивительная система, и оно должно приспособиться, найти новые пути и замкнуть оборот лимфы. Но у всех это протекает, в прямом и переносном смысле, по-разному. И от тебя самой тоже зависит, но я почему-то уверен, что ты справишься!

     -   Значит мало того, что мне грудь отрезали, так я еще бутылку на себе должна таскать!
     -   Но недолго! Найдешь себе платьице чуть просторнее и все!
Ловкими руками обрабатывая шов, бинтуя рану, меняя бутылку, он продолжал говорить с ней, словно они просто беседовали за чашкой чая.
     -   Что же касается груди, я бы тебе напомнил, чем оптимисты отличаются от пессимистов. Оптимисты фиксируются на своих сильных сторонах, а пессимисты на своих недостатках. Но и те, и другие уверены, что окружающие обращают внимание именно на эти, важные для них вещи. У женщин это особенно наглядно. Женщина с тонкой талией старается ее подчеркнуть, и, если она оптимистка, то уверена, что никто не обращает внимания на ее некрасивые ноги. Пессимистка будет носить брюки и длинные юбки, уверенная, что всех интересуют только ее кривые ноги, забывая о своей тонкой талии. Так же и с грудью. У тебя очень красивая грудь, но влечет к тебе прежде всего что-то другое, женское и очень сильное, и этого отнять не сможет никто. Если ты сама не откажешься от этой силы, зафиксировавшись на отсутствующей груди.

     Перевязка была закончена, уверенные мужские руки легко приподняли ее, поставили на кафельный пол, продолжая придерживать за спину. Она положила ладони ему на грудь, чувствуя биение его сердца, и посмотрела в глаза.

     -   Спасибо, доктор! Вы еще раз спасли меня! От меня самой, той, раздавленной болезнью и уродством, которая могла бы проснуться вместо меня однажды утром, и разрушить такими усилиями отвоеванную мою жизнь!

    Теперь она совершенно искренне поцеловала его, пробуя на вкус не только его губы, но и, как ей казалось, собственную жизнь.

     -   Я буду сам тебя перевязывать, это наслаждение я никому не отдам! Так что, назначаю свидание на завтра, на том же месте, в тот же час! А сейчас я переведу тебя в обычную палату, я нашел пустую. Через два дня появится кто-то, но сейчас тебе лучше побыть одной, полезнее. Поменьше разговоров о болезнях, тихо и спокойно набирайся сил. Пусть принесут тебе чего-нибудь вкусного и полезного, и побольше!

     Она шла в свою палату, переполненная радостью и светом, напевая Синатру.

     -   How long does it last? Can love be measured by the hours of a day?
Действительно, может ли любовь быть измерена часами одного дня, длиться день, или неделю, и быть настоящей?

    Она подходила к палате, стараясь не расплескать покой и свет, а боль и отчаяние уже примчались в Москву, голубой Дельфин парковался у дома. Очень скоро ее позвали к телефону на сестринский пост.
     -   Твой тут всех на уши поставил, дозвонился до главного врача, требовал, чтобы немедленно дали с тобой поговорить!
     -   Он не мой, он бывший.
     -   Всем бы таких бывших, так и настоящих не надо!

     Ее бывший муж, интеллигент в нескольких поколениях, был и выглядел человеком очень мягким, неспособным добиваться чего-то для себя, как интеллигенту и положено. Глядя на него, невольно вспоминалась история про Луначарского, был такой нарком просвещения. Однажды у него спросили, сколько высших образований должно быть у человека, чтобы быть интеллигентом. И он ответил, что три. У отца, деда и прадеда.

     Но в критической ситуации, особенно, если требовалась помощь другому, он мгновенно принимал решения и действовал решительно, проявляя и волю, и характер.

     -   Ты как? Держись! Мы завтра к тебе придем, я узнал, нас пустят! Расскажи, что нужно, мы все принесем! С тобой точно все в порядке? Голос у тебя какой-то…
     -   У меня все отлично! Я есть хочу, сыра хочу, и хлеба свежего. И шампанского хочу! Брют, не забудь! И воды мне, пожалуйста, с газом! Мечтаю!
     -   А тебе все это можно?
     -   Нужно! Праздновать будем! И будем жить!

     Эта жизнь, новая, чистая и светлая, заполняла ее изнутри и окружала снаружи. Жизнь везде и во всем, и в ней самой, и вокруг нее. Она сама – жизнь! Так вот, что значит ты и путник и дорога! Так вот, как это, когда Бог в тебе, и во всем вокруг!

     Ей не казалось, что она победила смерть, что она сражалась и не сдалась, нет, она ощущала жизнь, как подарок, как бесценное сокровище! Она не завоевала право жить, ее одарили возможностью быть частью жизни!

     Выйдя из палаты, она смотрела на тот же больничный коридор другими глазами и видела другое. Другие лица и другие глаза. Стоя у окна и глядя на свежую, яркую листву тополей, она, казалось, вдыхала терпкий запах почек и чувствовала клейкость листочков, словно впервые в жизни.

     -   Милая моя, я не понимаю, почему ты плачешь? Все прошло хорошо, все плохое вырезали. Теперь ты у меня есть, а рака в тебе уже нет!
     -   Ты правда так думаешь?
     -   Я знаю! Все будет хорошо! Вот заживет шрамик и мы пойдем тебе грудь выбирать!
     -   Да ну тебя, какую грудь?
     -   О, теперь любую! Какую захочешь! Поле первой операции такой возможности у нас с тобой не было, а теперь есть! Радость моя, вот скажи честно, тебе же всегда хотелось грудь побольше, правда?
     -   Ну, разве что чуть-чуть!
     -   Вот теперь и выберем! Какую пожелаешь! И будешь ты у меня, как топ-модель!
     -   У моделей, как раз, с грудью не очень! Они в большинстве своем плоскогрудые.
     -   Значит, хочешь топ-модель? Пожалуйста! Хочешь секс-бомба? Милости прошу! Как пожелаешь, солнышко! Только не плачь!

     Она невольно слушала разговор пожилой пары, сидевших у соседнего окна, держа друг друга за руки, и седой мужчина то и дело подносил к губам худенькие пальчики своей женщины и заглядывал ей в глаза. И эти глаза уже улыбались сквозь слезы!
Они намерены жить свою жизнь, такую, какой она теперь стала, не завидуя другим и не ропща на судьбу. И она тоже будет просто жить, и радоваться каждому дню, и беречь эту радость, и стараться поделиться ею с другими.

     Вечером она уже знала точно, что в больнице придется провести недели две, пока не придут результаты гистологии удаленных у нее лимфоузлов. И будущее ее зависит от этих результатов, но страха в ней не было. Она абсолютно точно знала, что расплатилась по всем долгам куском своей плоти, и все теперь будет хорошо.

    Весь вечер она лежала на бугристом матрасе, прислушиваясь к своему телу, представляла, как крошечные капельки ее лимфы ищут и находят новые пути, сливаются в тоненькие ручейки и замыкают разорванный круг, восстанавливая его.
Она привычно видела свое тело изнутри, была в своем храме, и наводила в нем порядок. Если есть люди, справившиеся с застоем лимфы, она тоже сможет, должна!

    На следующий день, в воскресенье, в притихшей больнице за закрытой дверью ее палаты, собрались все ее друзья и устроили пир! Они пили шампанское, закусывали французским козьим сыром и итальянскими оливками, намазывали паштет на свежий багет. Ей привезли ее любимую длинную и просторную белую футболку и леггинсы, которые не сдавливали талию, потому что над любой резинкой тут же уродливым мешком скапливалась лимфа, бутылка, привязанная к талии, тоже надежно зафиксировалась и не болталась у бедра, она чувствовала себя живой, удобно одетой и даже красивой, ей было вкусно и весело!

     Постепенно, когда допивали вторую бутылку шампанского, все поверили, что она действительно хорошо себя чувствует, у нее ничего не болит, и радость ее совершенно искренна.

     -   Мамы, когда мы домой поедем? Это плохое место, тут больно и страшно.
     -   Ты не волнуйся, сынок, мне не больно и совсем не страшно!
     -   Точно не страшно?
     -   Совершенно! Все теперь будет хорошо! Я еще побуду здесь, так надо, а потом мы поедем домой и вернемся в деревню! Целое лето впереди!

     Мальчик подошел к ней именно с левой, здоровой, стороны, обнял, поцеловал и она посадила его на колени. Он теперь всегда будет обнимать ее слева, не задумываясь почему, и не сохранит никаких воспоминаний об этой палате, об этой больнице, о своем страхе потерять маму. Жизнь защищает себя, она это умеет! Не должен маленький ребенок начинать свой путь с непомерным грузом такого страха. Для маленьких смерти нет, и не должно быть! Дети бессмертны, как наша душа, и их есть царствие небесное!

     -   Вернись на землю, хватит в эмпиреях парить! Тебе тут еще недели две прохлаждаться, а мальчика нужно мыть, кормить, и чем-то занимать. Это в деревне все просто, все налажено. Волга, парное молоко, папа отлично готовит, и сама жизнь там и польза, и развлечение! А тут, в Москве, где и как они жить будут? В твоей квартире, где у мальчика и вещи, и игрушки, или в папиной, где тому удобно?
Разум пытался вернуть ее к решению простых и конкретных задач, к обычной жизни, а тело ее хотело просто радоваться этой жизни, этой вкусной еде, шампанскому, друзьям! И тут душа ее решительно вмешалась.

     -   Бог все управит! С мальчиком все будет хорошо. Не о том думаешь! Для тебя еще ничего не закончилось! Молись, чтобы гистология ничего не выявила! Молись, чтобы в бутылке становилось с каждым днем все меньше лимфы! Иначе не выпишут!

     И все стало на свои места, все стало ясно. Ей работать над собой, не сходить со своего пути ни на шаг и верить, и тогда Бог все управит, все просто. Вокруг были друзья, они устроили ей настоящий праздник, они готовы ей помочь! Она смотрела на них, улыбаясь, и солнце теплой волной заливало ее храм, освещая все его уголки и всех, кто был с ней рядом. Она была совершенно счастлива и совершенно одинока.

     Когда их пир закончился, ее гости прибрали в палате, отнесли в холодильник в коридоре принесенные для нее гостинцы, и она всех расцеловала на прощанье. Только ставшись одна, она смогла осмотреть свою бутылку, в которой было больше ста миллилитров лимфы. Вроде, неплохо, но на внутренней стороне руки, над локтем, образовался большой отек, и правый бок тоже распух. Нужно срочно лечь и постараться разогнать застой лимфы.

     Она трудилась в своем храме долго, представляя, как большая теплая рука мягко движется, разгоняя застоявшуюся лимфу, оживляя движение крови и энергии в ее теле. Отек на талии пропал, и мешок на руке стал мягче, теперь нужно походить, подвигаться, да и бутылка почти наполнилась, нужно поискать сестру и заменить бутылку.  У нее есть почти две недели, пока она ждет результатов из лаборатории, чтобы привести свое тело в порядок, она должна, и она сможет!

     Она шла по коридору, разыскивая сестру, и чувствовала, что ее ощутимо крючит вправо. Онемевший бок, подмышка и все плечо как-то скукоживались и гнули ее тело вперед и вправо. Рядом с ней и ей навстречу шли женщины, также перекошенные вправо или влево. Прислушавшись к себе, она поняла, что заживающая рана стягивает весь бок в комок и прижимает правую руку к туловищу.

     Дежурная сестра постаралась ее успокоить, убеждая, что все нормально и у всех так, может само пройдет. А может не пройдет? Нет, она должна найти способ выпрямиться, не может быть, чтобы нельзя было это и справить!

     Вернувшись в палату с новой бутылкой, привязанной к талии свежим бинтом, она легла и стала думать. Сейчас она может легко согнуть правую руку в локте и слегка приподнять вверх, предплечье почти не оторвать от тела. Она положила согнутую руку рядом на подушку, пробуя поднять эту лежащую руку, и не смогла, тогда она левой рукой попыталась подтолкнуть локоть вверх. Успех был незначительный, подмышку пронзила боль. Она замерла, прислушиваясь к тому, где и как болит. Тело замерло и боль замерла. Еще немного вверх и опять сильная тянущая боль.

     Она опять замерла, ожидая, и боль стихла. На сегодня достаточно, швы еще не сняты и тревожить рану ни к чему. Но путь найден! Она будет поднимать руку каждый день, нет, каждую ночь! Она просто будет спать с поднятой рукой! Намерение хорошее, но она сама была поражена, когда вечером, поработав с лимфой, помолилась и, подпирая левой рукой локоть правой на самом краешке боли, заснула. И так и спала, господи твоя воля!

     На следующее утро, не вставая с постели, она еще немного приподняла правый локоть, переждала боль и вошла в свой внутренний храм, в свое тело, где капли ее лимфы искали пути и способы приладиться к тому, каким стало теперь ее тело, и начала молиться. Она молилась о себе и своем мальчике, о своих близких и о тех женщинах, которые просыпались сейчас в своих палатах, начиная один из новых, или последних, дней. Ее день будет новым. Люди расточительно празднуют только наступление нового года, а надо бы ценить и праздновать каждый новый день!

     В таком приподнятом настроении, чувствуя, что она все делает правильно, что она на верном пути, она отправилась на перевязку. Она шла по знакомому коридору, и знала, что в это же время она продвигается по своему пути к свету, к нормальной, долгой жизни, и ей предстоит долгая дорога. Но это просто дорога, и ее можно пройти. Не нужно пугать себя недоступностью цели, невозможностью подняться на свою личную Фудзияму. Надо просто идти, вот так, левой, правой, левой и опять правой. И не сворачивать! И хорошо бы спину держать прямо!

     Вот так, контролируя свое настроение и осанку, она вошла в процедурную. Удовольствие опять видеть своего врача, помогало не думать, как там швы, все ли нормально. Она смогла сама снять футболку и намеревалась влезть на кушетку.

     -   Нет, нет! Так дело не пойдет! Не нужно лишать меня моих маленьких, но драгоценных, радостей! Позвольте быть вашим кавалером и подсадить мою даму в седло!

     Теплые руки подхватили ее и легко посадили на кушетку.

     -   Значит, я уже не амазонка?
     -   Отчего же? Вы женщина удивительная, и сами это знаете, правда? Вы и амазонка, и Прекрасная Дама! С вами хочется сражаться, и быть вашим рыцарем и кавалером! Диким варваром и куртуазным маньеристом!
     -   Это о Пастернаке говорили, что он похож на всадника и его лошадь одновременно. Мы опять на Вы?
     -   Мы на Вы, и на Ты, и я хотел бы быть твоей лошадью и всадником!
Он придерживал ее спину, стоя очень близко, и смотрел ей в глаза, она чувствовала его свежий запах.
     -   Доктор, а мне можно принять душ?
     -   Ну вот, с небес на землю. Сейчас посмотрим и решим!
Бинты с нее сняли, салфетка легко отделилась от швов, черные колючие хвостики узлов стояли дыбом.
     -   Я и забыл, что ты еще и инопланетное существо, регенерация потрясающая!
     -   Может, я себе и грудь выращу?
     -   До этого космические технологии еще не дошли, но я дам тебе адрес аптеки, где можно купить самый современный протез, грудь выглядит естественно и даже на ощупь похожа на натуральную. Потому что то, что дают бесплатно, тебя очень разочарует.
     -   Я как-то и не думала еще об этом.
     -   Что вполне естественно! Будем решать проблемы по мере их возникновения. Итак, швы выглядят отлично!
     -   И рыбки на коже почти зажили!
     -   Так, повязку отменяем, и я тебе приготовил подарок, будешь у меня красотка!
Швы обработали, прикрыли салфеткой и прямоугольником мягкой перфорированной ткани, которая сама надежно приклеилась к коже.
     -   Друг привез, как специально для тебя, размер идеально совпал!
     -   Еще бы от бутылки избавиться!
     -   Легкие пластиковые системы существуют, конечно, но нам придется по старинке, с бутылкой походить. Но у тебя это не будет слишком долго, я уверен. Инопланетянка ты, или кто?
     -   Или кто…
     -   Эй, не унывать! Все будет хорошо! Видишь, как ладненько мы тебя заклеили! И еще, послезавтра можно помыться, позови кого-нибудь помочь, сама пока не справишься!
     -   Спасибо, дорогой доктор!
     -   Еще раз, но без доктора!
     -   Спасибо, дорогой!
     -   Все для прекрасной дамы!

     Возвращалась в палату, раздумывая о том, может ли человек не мыться неделями. То есть, не мыться, конечно, может. Мало ли, что в жизни случается. Но вот не мыться и при этом не пахнуть? Она понюхала здоровую подмышку, с короткими волосками, и ничего не почувствовала. На больной стороне было совершенно гладко и сухо, там не выросло ни одной, даже крошечной, колючки. И никогда уже не вырастет, видно. Кожа и на вид, и на ощупь была совершенно другой, не подмышечной.

     Вспомнился какой-то трактат, из тех, что ходили в ксерокопиях по рукам в годы ее студенчества, не то “Ветка сливы’, не то вишни, в общем, какой-то сакуры. Помнила только начало, про то, что для услады мужчин бог создал женщин четырех типов. С запахом молока, меда, лотоса и слона. Слон точно не про нее, лотос она никогда не нюхала, но тоже должно быть что-то выразительное, мед предполагает некую сладкую женщину. Остается молоко, что бы это ни значило. Ей самой казалось, что она вообще не имеет запаха. На ее теле и волос то не было! Так бывает у северных блондинок, легкий золотистый пушок на руках и ногах, совершенно не заметный даже на ощупь.

     Она в жизни не брила ноги и не пользовалась дезодорантами, потому что и потела не как все нормальные люди, подмышками там, ногами или спиной, а только головой. Мозгом, как говорил ее бывший муж. Из-под волос в сильную жару просто вода текла, не очень удобно, видно ведь и прическа портится, но зато совершенно не пахнет, голова же не подмышка.

     Так что в душ хотелось не потому, что чувствовала себя грязной, хотелось смыть водой все воспоминания тела о том времени, когда оно болело раком, чтобы тело, кожа обновились. Разум тут же влез с напоминанием, что кожа самый большой орган человеческого тела. Может она и потеет мозгом, потому что он ни на мгновение не отключается, и даже в спящем режиме продолжает что-то там в себе анализировать?

     Крестная ее сыночка пришла помогать мыться, и во время этого, казалось бы, будничного события, ей пришлось пережить два сильнейших потрясения. Во-первых, с нее слезла кожа, а во-вторых, ее мальчик пошел по рукам. Первое можно было обсуждать, второе пережить молча, не показывая, как ей больно. Все хотели, как лучше, а о том, чего ей стоило отвезти папу и сына в деревню и вернуться в больницу, она сказать не могла, потому что давно не умела плакать и жаловаться, потому что знала, душевную боль разделить нельзя, ее можно только умножить, вынуждая другого болеть твоей болью.

     Крестная поливала ее душем, вода стекала с нее на кафельный пол, она ожидала, что это будет приятно, но почему-то тело стало дрожать, мышцы произвольно сокращаться и, если бы не брезгливость, она бы оперлась руками о стенку.
     -   Ничего, ничего, просто постоим немного и все пройдет, вот увидишь!
Она расставила дрожащие руки, чтобы удержать равновесие, и увидела, как под струей воды загибается лоскут кожи на предплечье. Ей захотелось потянуть эту кожу, и этот кусок легко отделился.
     -   Я такое видела, когда сильно обгорела на солнце, но тогда под слезающей кожей было все красным и болезненным. А тут обычная кожа, посмотри!
     -   Не волнуйся, так бывает после наркоза.

     Мягкая губка слоями снимала кожу на плечах, на спине, на бедрах, аккуратно обходя рыжую трубку, торчащую из тела, перемещала на талии намокший бинт, удерживавший бутылку. На голенях и между пальцами кожа скатывалась, как грязь.
     -   После кесарева я думала, что это просто грязь, кусками не отслаивалась.
     -   Доза была значительно меньше.
     -   Да уж, бонус – бесплатный пилинг!

     Ее подруга аккуратно вытерла ее мягким полотенцем, которое из дома принесла, обычным пластырем, который дала им сестричка, закрепила на швах салфетку, и достала из пакета чистую футболку.

     -   Давай примерим, тебе должно быть удобно!
     -   Спасибо, я об этом даже не подумала! Ты такая внимательная, спасибо!
     -   Да я тоже не сразу сообразила, просто утром побежала на рынок, купить мальчику новые шорты и футболку, вот и вспомнила, что тебе тоже нужно бы переодеться.
     -   Не понял! У него же полно одежды!
     -   Мальчика привезли вчера, на день, у твоего бывшего были какие-то дела, он припозднился, и я ему сказала, что мальчик заночует у нас, нечего ему режим сбивать. А утром поняла, что его нужно переодеть, но не во что. Вот и купила. Пригодится!

     У папы дела, за ребенком смотрит крестная, все нормально, со всеми все хорошо. Почему же так больно?

     -   Ну что ты, не беспокойся, ему у нас хорошо, он с удовольствием играл и прекрасно ел! Вот сейчас они погуляют, и все приедут сюда, и ты его увидишь! И, если гистология ничего не выявит, то вы скоро опять будете вместе.

    Она знала, знала точно, что легла на операцию, когда в ее теле было чисто, а опухоль удалили. Но говорить об этом нельзя, потому что не поймут, потому что ее друзьям все еще страшно, и здравый смысл говорит, что должно быть страшно, а ей бояться нельзя, никак нельзя! Она должна верить, верить, что спасена, что последние долги уплачены куском ее плоти! И она будет жить и верить, и мальчик ее будет жить свою жизнь, а не оплачивать ее долги!

     -   Да, будем надеяться, что скоро все будет позади! Спасибо тебе! Пойдем к сестричке, бинт менять.

     Когда они вернулись в палату, их уже ждали. Ее мальчик бросился к ней, обхватил ее руками, и она увидела, как он вырос, как похудел и вытянулся. За два дня? Невероятно, но факт! В новых шортах и футболке, в новом теле и с новой стрижкой, он словно пришел к ней из другой жизни, где о нем хорошо заботились, где его любили. Это радовало и успокаивало, но почему так горько?

     -   У тебя новая прическа?
     -   Я тебе все расскажу! Столько всего было! Только возьми меня на ручки!
     -   Большой, большой…
     -   Но маленький!

     Друзья готовили угощения, что-то разворачивали и нарезали, все были радостными и оживленными. А мальчик сел к ней на колени, со здоровой стороны, прижался всем своим вытянувшимся тельцем и зашептал ей прямо в ухо.

     -   Мамы, когда вы умирали, я знал, что со мной все будет хорошо, я готовился так жить, вы могли не волноваться! Я могу, но я не хочу, оказывается! Совсем не хочу, мне плохо без тебя, мне снится всякое, я с тобой хочу! Ты же уже не умираешь? Ты лучше живи, пожалуйста! И я с тобой буду жить!
Она слушала своего сыночка, которому было четыре с половиной года, улыбалась друзьям, поглядывавшим на них, и летела в бездну. Что это, откуда… Что-то услышал? Что-то почувствовал? Ему снятся сны…

     -   Мамы, пойдем домой! Пойдем жить нашу жизнь! Та, другая, хорошая, но не моя! Моя это наша, с тобой!

     Горячие слезы мочили ей щеку, она крепко обнимала своего сыночка, продолжая улыбаться лицом, всеми своими силами превращая бездну в знакомый храм. Когда их с сыночком коснулись цветные лучи прорвавшегося через витражи солнца, она чуть отодвинулась, чтобы заглянуть в заплаканные глаза.

     -   Все хорошо, родной! Посмотри на меня, все позади, мы выжили! Скоро я вернусь домой, и мы с тобой будем жить нашу прекрасную жизнь! Поцелуйчик не пролетал?
     -  Пролетал!

     Мальчик поцеловал ее, глазки его уже улыбались. Как у детей все быстро, и как страшно! Этих воспоминаний у ее сына тоже не будет. Страх остался в той жизни, которая кончилась, новой жизни он не нужен, просто вреден. Страх вообще вреден, но вездесущ, как вирус какой-то. А мы будем здоровы!

     Так и определились ее планы на ближайшие дни – молиться в своем храме, разгонять лимфу, заживлять швы, не думать, где ночует ее мальчик, и верить, что с ним все хорошо. Потом швы снимут, потом скажут, что лимфоузлы у нее были совершенно чистыми, и она вернется домой, жить дальше.

     Швы ей сняли уже на следующей перевязке, узелки разрезали, нитки вытянули, она ничего не почувствовала.

     -   Совершенно не больно!
     -   И не должно быть!
     -   Но болит спина, возле лопатки, не сильно, но ощутимо.
     -   Как у вас, инопланетян, все быстро! Там тоже удалили лимфоузел, а чувствительность возвращается. Это не страшно, пройдет. Это даже отлично!
     -   И кожа слезла лоскутами!
     -   Это ты обновляешься и восстанавливаешься, просто очень быстро! У тебя здесь есть платье? Нужно достаточно просторное, чтобы бутылка не выпирала.
     -   Здесь нет, но дома есть, конечно.
     -   Пусть принесут! Прямо сегодня пусть и принесут. К тебе же приходят каждый день, насколько я знаю.
     -   Хорошо! Но зачем?
     -   Пусть принесут, я тебе все скажу!

     В этот же день ей принесли ее американское полотняное платье в широкую вертикальную черно-белую полоску, с плечами по тогдашней моде и боковыми карманами. Платье застегивалось, как двубортное пальто, и бутылка совершенно не выпирала.

     Было так странно надевать любимое платье, пытаться рассмотреть в маленьком зеркале, как же она теперь выглядит, сразу захотелось причесаться, что ли, и глаза нарисовать не мешало бы. И туфельки надеть! Что она и сделала, удивляясь самой себе. Нужно большое зеркало, так ничего не видно!

     Она вышла из палаты, прикидывая, где может быть такое зеркало, в полный рост. Ее доктор шел ей навстречу и, не говоря ни слова, взял за руку.

     -   Пойдем, я тебе что-то покажу!

     Ее привели ее в ординаторскую, где стоял шкаф с одеждой врачей и зеркальной дверью, и поставили прямо перед зеркалом. Доктор стоял сзади, придерживая ее за плечи.

     -   Смотри! Смотри внимательно! Эта красивая молодая женщина – это ты!
     -   Мне сорок уже давно было…
     -   Глупости! Не о том думаешь! Если в сорок пять, здесь в больнице, ты так выглядишь, значит, ты будешь такой очень долго! Посмотри на себя! Ты должна увидеть то, что вижу я! Что видит любой человек, встреченный на улице!
     -   Но я же знаю, что…
     -   Ты знаешь, но разве ты это видишь? Да, нет одной груди и в боку трубка торчит, и что? Трубку скоро вытащим, а грудь… Что, в этой отсутствующей груди была вся ты? Больше в тебе ничего нет? А если подумать?

     Она смотрела на совершенно молодую светловолосую стройную женщину, которая недоверчиво и слегка глуповато улыбалась ей в зеркале, и понимала, что ее витиеватая, и не очень-то гладкая биография никак не проявлялась в этом лице, в длинной шее и чуть склоненной набок голове, как у женщин Модильяни.
     -   Ты сейчас пойдешь гулять, ты должна выйти из больницы и просто пройтись. И прогуляться должна пойти вот эта прелесть из зеркала, а не тетка израненная!
     -   Ты пойдешь со мной?
     -   Нет, я подожду тебя у входа. И вернуться должна та же, неувядающая и несгибаемая, из зеркала! Ты сделаешь это сейчас, и тогда сможешь всегда!

     До выхода с территории больницы она шла вполне уверенно, но за забором сразу оказалась в обычном дворе жилых домов, с детской площадкой и тополями. До забора она чувствовала себя вполне уместной, там все такие, а во дворе не совсем. Здесь жили обычные, то есть нормальные люди свою обычную, то есть нормальную жизнь. И она чувствовала себя каким-то пришельцем из другого мира, изломанного диагнозами, болью и смертью, чуждого этой нормальной жизни. Это отчуждение было таким болезненным, ранящим в самое сердце, что сил двигаться дальше не было, и она села на лавочку, панически оглядывая пустой двор.

     -   Ну и лексикон у тебя! Болезненный, ранящий, диагноз, смерть… Ты можешь думать нормальными словами? Тебе просто непривычно, потому что долго не выходила на улицу! А на этой скамейке, кстати, профессорша с учениками встречается, причем спокойно и с удовольствием! Тебе что велено? Просто прогуляться! Вот и иди, прогуливайся! Встала и пошла!
     -   С богом!

     Внутренний голос ее разума, ее душа требовали таких простых и понятных действий, но колени дрожали и живот сводило.

     -   Встала и пошла!
     -   Но мне страшно! Как я, такая, выйду к людям?
     -    Кому страшно? Мне не страшно! А тебе, душа моя, страшно?
     -   И мне не страшно!

     Страшно было ее телу, этим пятидесяти килограммам ладно скомпонованных костей и мышц, утратившим теперь совершенство формы, и соответствие замыслу. Она всегда могла положиться на свое тело, тонкое, но крепкое и выносливое. Ей казалось, что ее тело напоминает египетские фрески, такие же прямые плечи, крепкая грудь, узкая спина, плавной линией переходящая в тонкую талию и изящные бедра. Она любила свое тело, любила свою легкую походку, тот органичный ритм, в котором оно двигалось.

     Ее ужаснуло ясное осознание того, что в любое время года, в любой одежде она всегда помнила о своем теле! Что именно свое тело, спрятанное в джинсах, платьях или шубах, несла она навстречу прохожим. Разговаривая с людьми, покупая продукты, сидя с друзьями за столом, она всегда помнила о нем, она существовала в собственной наготе! Сможет ли она сейчас вообще приблизиться к постороннему человеку, явить себя “во всей красе”?

     Конечно, сможет! Сможет, потому что должна! Все в жизни очень просто, и не нужно ничего усложнять. Жизнь уже показала ей, что должна и будет продолжаться при любых условиях, благоприятных или не очень. Она же сделала свой выбор, она решили жить. Наша судьба это мы сами, и бог во всем, и во всех, в каждом.

    Улыбаясь, она вышла на улицу, и несла эту улыбку навстречу каждому, и ей улыбались в ответ. Ноги сами принесли ее к Елоховскому собору, и это тоже было для нее знаком, что все правильно, жизнь продолжается, и они с сыночком ее будут просто жить, а Бог все управит!