Глава 12. У бога много имен

                День первый.

     Почему это всегда случается так, как будто ты только этого и ждешь, вот прямо спишь и видишь…  А может быть, действительно, правда приходит к нам в наших снах, но довольно долго нам удается забывать эти сны, делать вид, что мы ничего не знаем, нас никто не предупреждал. Иначе не очень понятно, почему эти самые атипичные клетки такие старые, им иногда пять, десять или даже пятнадцать лет.
 
     Годы и годы они таятся в нашем теле, словно наблюдают за нами, и вдруг начинают делиться, размножаться, расти и вот ты ранним утром стоишь в ванне, сгоняя ладонями воду со своего стройного, все еще юного и крепкого тела, твой четырехлетний сынок досматривает последние, самые сладкие сны, а твои пальцы замирают на правой груди.

     Этой плотной вишенки в твоем теле вчера еще не было, а сегодня она есть. В твоей красивой груди, одиннадцать месяцев кормившей сына, но все еще упругой! В твоем живом теле твоя смерть. Это рак.  Жизнь кончилась. Ты не успеешь вырастить сына. Ты никогда не напишешь свою книгу. Ты не увидишь своих внуков. Твой мальчик останется сиротой. И ты понимаешь все это сразу, безошибочно и бесповоротно.

     Она отодвинула штору ванны и в зеркале увидела светловолосую женщину, с девичьим телом, никогда не нуждавшемся в эпиляции, с большой грудью и тонкой талией, со стройными бедрами и плоским животом. Эта, в ванне, держалась за бортик, чтобы не упасть, и пристально смотрела в глаза той, другой, в зеркале. У этой, в ванне, рак. У той, в зеркале, нет. Вот почему у нее такие безмятежные глаза.

     Эта раздвоенность не показалась ей противоестественной, она приняла ее как данность, как новую реальность, сразу. Перешагнув на коврик, она шагнула в другую жизнь. Странным было только то, что ее больное физическое тело освещалось солнцем, покрывалось мурашками, испаряя с себя капельки воды, а ее здоровая душа смотрела на это из глубоких сумерек, как мы смотрим на солнечную поляну из глухого ельника, где вечный мрак и даже не растет трава.

     Так они поделили между собой пятьдесят пять килограммов такой цветущей на вид плоти, на которой смерть своим лазерным прицелом выбрала и обозначила точку поражения. Тело страстно хотело жить, а дух уже подводил итоги, суммировал и анализировал, готовился к смерти. Тело обнимало теплого, только что проснувшегося сыночка, готовило ему завтрак, улыбалось ему и весело что-то рассказывало, а душа смотрела на все это со стороны, из сумрака, из своего далека, и краски мира блекли.

     В одно мгновение она потеряла все прежние ориентиры в жизни, всякую адекватность реакции на происходившее вокруг, все окружавшее ее потеряло смысл. Смешное перестало смешить, стало банальным, все события стали ничтожными в сравнении с тем, что ждало ее впереди, все фильмы глупыми, каждодневные людские проблемы мелкими, планы ненужными. Мир утратил цвет, вкус и запах. Все тлен и суета сует.

     Все, кроме ее мальчика! Ее умного, красивого, доброго и ласкового сыночка! Он всегда был смыслом ее жизни, даже когда рос в ее животе, теперь он стал самой жизнью. Она кормила его завтраком, ощущая, как две части ее естества отдаляются одна от другой. Глядя на него, она видела солнечный мир, но стоило повернуться к холодильнику, выпустить сына из поля зрения, и она попадала в сумрак и холод.
     -     Мамы, что с вами?

     Она и сегодня, двадцать лет спустя, получает от него такие же сообщения – как вы, мамы, не нужно ли вам чего…  И этот молодой мужчина не помнит, конечно, откуда взялось такое обыкновение, обращаться к ней во множественном числе. А в тот, первый, раз его слова стеной возникли перед ней и только сила, с которой она врезалась в эту стену, показала ей с какой бешеной скоростью она неслась в пропасть.

     -     Все хорошо, сынок, не волнуйся!
     -     Точно все в порядке, мамы?
     -     Абсолютно!

     Это нужно прекратить, нельзя так пугать мальчика, он все чувствует, все видит, он слышит ее мысли, его необходимо беречь. Ей стало ясно, что она уже не раздваивается, а троится, потому что вмешался молчавший до этого голос разума. В то первое утро ей не было ведомо еще, что долгих девять месяцев в этой тройственности она будет идти страшным путем одиночества к триединству, не зная, сможет ли достичь его в этой жизни.

     Ей пришлось вынашивать ту новую себя, которая выживет и поймет все причины и следствия, именно девять месяцев.  И ее новая сущность росла в ней наперегонки с этой опухолью. Силы были не равны, опухоль много лет готовилась и ждала лишь толчка, какой-то ошибки, опечатки в книге ее каждодневной жизни, а ее новая сущность была неопытной, а главное – очень одинокой.  Практически в каждой компании, если не в каждой семье, кто-то уже умер от рака, и вскоре она поняла, что со своей робкой верой в другое, не такое безысходное, будущее, она остается одна, в полной внутренней изоляции.

     Здравый смысл подсказывал ее близким вероятный сценарий развития событий и хорошие, добрые люди, любившие ее и мальчика, были готовы судно за ней выносить и ее сына воспитывать, но были не в состоянии поддержать ее в решимости выжить. Если мы любим – мы сострадаем и жалеем, и чем сильнее любовь, тем больше эта жалость, жалость и страх за того, кому сострадаем.

     И эта жалость, и этот страх могут быть так велики, что мы рискуем залюбить человека насмерть, заранее оплакивая его и самоотверженно готовясь помогать и поддерживать в том страшном, что ждет его впереди, готовы быть с ним до конца…  Но день за днем, час за часом, минуту за минутой разделять и поддерживать веру и надежду в счастливый исход безнадежного дела… Увы, на дороге выживания спутников не найти, выживаем мы в одиночку. Или не выживаем.

     Середина девяностых, желтая пресса смакует страшные диагнозы медийных персон, добавляя все новые лица в личные трагические списки каждого обывателя. Но известные люди едут лечиться от рака в Америку, позже в Германию, а для простого человека пределом возможностей было попасть в онкоцентр на Каширке в Москве, которым тогда руководил академик Блохин. Смертность была так велика, что онкоцентр прозвали Блохинвальдом. Хотя умирали и в Америке, а иногда выживали и у нас.

     Ее обреченное тело работало, занималось хозяйством, гуляло с ребенком, делало множество простых каждодневных дел. Ее жизнь продолжала вращаться вокруг ее солнца, ее сына. Няня водила его на уроки живописи и в бассейн, пока она проводила свои каждодневные четыре урока английского языка, она читала своему сыночку перед сном умные и добрые книжки, они вместе ходили на филармонические концерты.

     Уже было ясно, что ее мальчик не музыкант, нет абсолютного слуха, хотя любит музыку, особенно Моцарта. Он не художник, хотя прекрасно чувствует цвет. Профессиональный спорт отметался ею, как насилие над телом и уродование души. В чем же его таланты, в чем ему нужно успеть помочь, что в нем нужно поддержать и развить? Возможно, он гуманитарий? Это выглядело бы логичным, у него прекрасная речь.

     Но однажды на прогулке ее маленький сынок, которому только что исполнилось четыре годика, совершенно спокойно сказал, что 4-3=1, это ясно. Вот только он не понимает, что будет, если от трех отнять четыре? У него не было никаких сомнений в том, что непременно что-то должно быть! И она стала судорожно искать способ объяснить ему идею отрицательных чисел, прекрасно помогла температурная шкала, выше ноля и ниже ноля ребенку было уже знакомо.

     Теперь они, гуляя, играли в числа, как играют в города. 10-5? 5! А 5+3? 8! А 8-9? -1! А -1+2? 1! На случайных свидетелей это производило сильное впечатление. Они с крестной играли в карты втроем, и она нашла мальчику партнера в шахматы играть. Что еще могла придумать мама, которая хорошо помнила лишь таблицу умножения и что конь ходит буквой Г. В их гуманитарной семье рос прирожденный математик!

     Тело ее жило одним днем, заботилось о ребенке и само грелось его теплом, но строило планы…  А душа все больше замыкалась в смиренном приятии надвигавшегося ужаса, пыталась зацепиться за что-нибудь светлое в прошлом, найти хоть какую-то опору в настоящем и отказывалась даже на мгновение заглядывать в будущее. Она крестилась вместе с новорожденным сыном, чтобы ее сомнительный католицизм не отдалял их друг от друга, и теперь попыталась найти опору в церкви. Все тяжело заболевшие вспоминают о Боге. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится…
 
     Но ее деятельная натура, привычка полагаться только на себя, не позволяли ей смиренно уповать на молитвы монахинь, или сорокоуст о здравии, или помощь Матронушки.  Она должна была что-то делать, продолжать колотить лапками по молоку, как та лягушка, которой удалось сбить масло и выбраться на волю из кувшина. Первые попытки молиться о себе, о своем выздоровлении не приносили ни покоя, ни надежды. Ее скорбная душа застыла в отчаянии, сжалась в немой комочек в ее пораженном теле и не искала выхода к свету. Ее молитв никто не слышит, Бог ее не видит, значит, ее неведомые ей самой грехи слишком велики.

     Но ее разум не хотел смириться, ее мозг напряженно работал сутки напролет. Она засыпала и просыпалась с одной мыслью – выход должен быть, он непременно существует. Если хотя бы единицам удается выскользнуть из страшной петли такого диагноза, то почему не получится у нее? Должно получиться, она не имеет права умереть просто так, ничего не делая, нужно бороться! Даже если финал неизбежен и помощи ждать неоткуда, она и только она выбирает и как жить, и как умереть, и что оставить после себя своему сыну.

     Разум сделал из нее воина, одного в чистом поле, но самоотверженного, как японский самурай, и такого же хладнокровного и несгибаемого. Он заставил ее посмотреть в лицо своему страху, взять за руку своего сыночка и пойти в районную поликлинику. Пока ее мальчик играл в коридоре в тетрис, она впервые позволила трогать и щупать свою грудь и обсуждать - рак это, или нет. Направление на УЗИ подтолкнуло ее к поискам надежного профессионала и современной машины – в поликлинике стоял очень посредственный аппарат и ее предполагаемый диагноз не подтвердили и не опровергли. Понаблюдаем, мол…


                День второй.

     Гуляя с сыночком в Краснопресненском парке, она поймала себя на том, что ее тело разговаривает с мальчиком, кормившим уток, а в душе ее бесконечным рефреном звучит одно и то же – Господи, спаси и сохрани меня грешную, спаси и сохрани…  тело улыбалось, душа обливалась слезами… но голос в ней звучал… спаси и сохрани… и тут разум добавил – вразуми и направь меня, Господи!

     Выйдя из парка, на противоположной стороне улицы она увидела вывеску – Диагностический центр. Держа сыночка за руку, нашла во дворе металлическую дверь, за которой ее ждал один из лучших диагностов Москвы и супермощный аппарат. Едва прикоснувшись холодной лягушкой к ее скользкой от геля груди, врач сказал:” Опа! “. Безвольное тело слушало врача, который видел такое, что гелем уже были вымазаны бронхи и печень и лягушка уже елозила по пакету с холодной водой, который перетаскивали по ее телу туда-сюда. Съежившаяся от страха душа прислушивалась к веселому голосу ее мальчика, рассказывавшего кому-то в приемной очередную увлекательную историю.

     - Вам необходимо оперироваться, срочно. Надеюсь, еще не поздно. Я дам вам телефон очень хорошего хирурга, звоните прямо сейчас. Хотите, я сам наберу?

     Душа захлебывалась слезами и тянула на дно ее тело, но вдруг включился разум, и она сказала – нет.
     - Спасибо, доктор, но мне нужно подумать. Думаю, у меня есть еще день или два.
     - Хорошо, жду вас через неделю. Запишитесь сразу, сегодня вы чудом попали без записи – кто-то не пришел. Здесь я бываю всего два раза в неделю.

     Доктор проводил ее к администратору и выставил к оплате только УЗИ молочной железы. На ее недоуменный взгляд сказал, что деньги ей еще понадобятся.
     - Славненько у вас тут! До свидания! Мы еще к вам придем, правда, мамы?
     - Непременно, сынок, и очень скоро!

     Всю дорогу домой ее разум анализировал страшные картины будущего – ее терзают скальпелем, травят химией, ломают гормонами, не успевают ее волосы отрасти, как случается рецидив и все начинается сначала…  Так было со многими, и так будет с ней, если…  Если она не разберется, не поймет, что не так… Если не схватит этого рака за хвост. Тело молило кого-то – не дайте моему мальчику стать сиротой! Душа причитала – Господи, спаси и сохрани! И только разум был неумолим – делай же сама хоть что-то! Не медли, у нас нет времени на слезы! Если дашь слабину – найдется, кому тебя оплакивать!

     Это был первый вечер нескончаемой череды таких вечеров, когда она ужинала со своим мальчиком под какой-нибудь добрый и красивый мультфильм, у них на видеокассетах уже собралась неплохая коллекция, потом наполняла ванну и пока сынок играл в кораблики разными хитрыми лодочками, привезенными папой из Италии, убирала со стола и стелила им постели. Дверь никогда не закрывалась, чтобы она могла быть уверена в том, что с сыном все в порядке, потому что они все время разговаривали друг с другом, ведь другого способа все успевать у одинокой мамы нет.

     Когда все было готово – везде чисто и проветрено, постели их ждут, горит лишь настольная лампа, которую было бы правильнее называть напольной (спали они на ковре на специальных матрасах, на сшитом на заказ, по размеру, постельном белье, и на день превращали свою единственную комнату в детскую – скатав матрасы в валики у стены и натянув на них специальные чехлы, так что получались как бы детские диванчики), она шла к сыну в ванную. Сновавшие по воде вокруг него шустрые катера выключались, она мыла сыночка чем-нибудь душистым, вытирала насухо и в халатике отправляла его самостоятельно надевать пижаму.

     Быстро приняв душ, она возвращалась к сыну, уже лежавшему под одеялом с книжкой, открытой на нужной странице, читала ему очередную историю про Муми-троллей, целовала его, уплывающего в сон, и накрывала круглую лампу платком. Чтобы все было, как раньше – теперь мама собирается почитать свою книжку.

     Но в тот вечер она впервые не стала читать, а вышла из комнаты, прикрыла дверь и вернулась на кухню (в их доме эта одиннадцатиметровая комната была, по сути, гостиной) на свою личную войну.  Она была еще беспомощным и потерянным новобранцем, готовым с криком бежать в атаку, но, кроме этой решимости, не имевшим никакого другого оружия, даже трехлинейку образца 1914 года никто не выдал. А перед ней во мраке скрывался страшный пришелец из неведомого времени и пространства. Смерть – не старуха, и тем более не девушка, в саване и с косой. Смерть – Чужой. Совсем не ты.

     Тело было новобранцем, готовым бежать в атаку, душа – беспомощной и потерянной, и только разум лихорадочно оглядывался в поисках винтовки. И сегодня она не знает, как так получилось, что, посмотрев в зеркало, она ясно увидела, что резко постарела. Какая-то пыльная кожа, какое-то обвисшее лицо, все в ней какое-то тусклое, потухшие глаза. И вот, глядя в эти глаза, она поняла, что они действительно – зеркало души. Это ее душа безропотно заползла под плинтус, лишая тело энергии и жизни. Тело без души – тлен.

     Рассматривая себя, холодно и отстраненно, она поняла, что видит себя своим разумом, своим умом. Ей никогда не удавалось держать его в узде. Она прекрасно помнила, как ее первое увлечение, ее первое свидание, ее первый поцелуй, сказал ей вдруг – нет, ты мне, конечно, очень нравишься, но у нас ничего не выйдет – ты слишком умная. До этого ей и в голову не приходило, что ум может быть чрезмерным, лишним. Ей казалось, что умный – это как здоровый или красивый, чем больше, тем лучше. Нет, она не старалась поглупеть, это невозможно для того, кто успел вкусить запретного плода – стремления познать, разобраться, понять. Но стала очень осознанно ценить тех немногих, кто признавали в ней ум и, тем не менее, а некоторые – и тем более, любили ее.

     Ее логический, систематический и аналитический ум, единственная бесполая часть ее существа, потому что ее душа оказалась совершенно женской, готовой к жертвенности вместе с телом, рационально обобщил и суммировал для нее весь этот поток мышления. Если умные живут иначе, то и умирают они по-другому. Все красивые слова, типа, пока живу – надеюсь, или я мыслю – следовательно существую, облезли и полиняли перед простой, как валенок, мыслью – бейся, как можешь, и будь, что будет. Сражайся, тебе есть, что защищать, думай о сыне!  Ты же не хочешь завещать ему в одиночку расхлебывать все то, что заварила ты -  обиды, страхи, незащищенность и зависимость от помощи извне? Выживи – или погибни в бою, но с улыбкой, чтобы ему было, чем гордиться! Как самурай, который сражается до последнего, а в случае неудачи делает себе сэппуку.

     Вот так она за несколько минут взяла ответственность за все, происходящее и возможное в ее жизни, на себя и стала воином, готовым разить мечом разума налево и направо, сражаясь… за что и с кем, или за кого и с чем? Она же еще жива, значит смерти пока нет. Так что же она собирается делать – сражаться со смертью или бороться за жизнь? Никакого оружия, даже ритуального меча для харакири, у нее не было, но ум ее всегда доводил свои рассуждения до логического конца.

     Если вне ее нет ни скрытой в холмах запасной конницы, ни даже завалящей тачанки в тылу врага, значит искать нужно внутри. Болезнь в ней самой, и лекарство где-то там же. Заглянув в ее тело, разум нашел только ее душу, на коленях вымаливавшую спасение и сохранение. Но это был уже разум воина, и по его четкой команде – упал, отжался! – тело и душа пришли к мгновенному согласию. Что, молишься, несчастная? Так, танцуют все! Молимся, душой и телом, и всеми извилинами молимся!

     Она впервые молилась осознанно. Зажгла свечу перед иконой богоматери, долго листала молитвослов, читая молитвы вслух, пока не нашла ее – молитву Честному Кресту. Это потом она узнала, что именно эту молитву читают в Пасху, тогда она нашла Свою молитву возрождения и воскрешения. Не сразу поняла, что значат слова в скобках (нам тебе). Уже глубокой ночью до нее дошло, что следует называть имена – свои (нам) или того, о ком молишься (тебе).

     Тогда выяснилось, что за себя и за сына – произносить слова легко, она уже могла наизусть читать эту молитву. За некоторых других – дело шло довольно ровно, лишь иногда подглядывала. Но нашлись в ее окружении люди, упоминая которых, она на каждом слове спотыкалась и приходилось читать по книге. Эти странности к утру уже не казались странностями, она уже за этих, негладких, молилась не один раз, а два или три.

     При таком единстве души и тела к рассвету ее мозг достиг какого-то нового уровня, сознание расширилось и изменилось. Ей казалось, что ее жалкое тело с зажатой в руках крошечной свечкой души, которая едва теплится, укрыто в глубине огромной светящейся статуи, одиноко стоявшей на выпуклом краю гигантской сферы и бесстрашно раскинувшей руки, готовые обнять вселенную! Но не хватало какого-то последнего усилия, чтобы ее тело, душа и разум слились друг с другом и стали этой фигурой. Уже скоро проснется ее мальчик, и она решила еще раз помолиться за себя и за него, за них обоих.

     Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его все ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако и погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующих себя Крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою пропятого на тебе Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшего силу диаволю, и даровавшего мне и сыну моему Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата. О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай нам со Святою Госпожёю Девою Богородицей и со всеми святыми во веки. Аминь!

     И не успела она перекреститься, как услышала заспанный голос своего сыночка:
     - Мамы, как вы хорошо спали! Какие вы там большие!

     Она улыбнулась и пошла в комнату к мальчику, чтобы отнести ему и эту улыбку, и свой утренний поцелуй, но, проходя мимо зеркала, вынуждена была остановиться. Выглядела она по-прежнему неважно, но – глаза! На поблекшей фотографии ее лица кто-то неведомый словно вручную добавил цвета ее глазам, и они светились тихой радостью. Как она могла забыть – у нее же зеленые глаза!

     Вот, значит, что такое – молиться! Не бормотать торопливо, не бубнить уныло, а осознанно повторять снова и снова свою мольбу, о себе и о других, еще и еще раз, и еще раз, и еще…  И может быть, тебя услышат, но только после того, как ты научишься слышать себя. Нет, она уже не воин, она не будет сражаться со смертью, она будет любить жизнь! Да уж, повторение – мать учения!

     Подхватив сыночка на руки (они каждое утро проверяли, может ли она еще носить его на руках, потому что мальчик был уверен – как только ей станет не по силам удержать его, он в ту же минуту станет достаточно силен, чтобы начать носить на руках ее, свою маму), она понесла его умываться.

     - Знаешь ли ты, китенок, как все устроено в этом мире, оказывается? Всё, совершенно всё работает одинаково. Представь себе, что ты хочешь научиться бросать ножик. С первого раза ты может и в мишень не попадешь. Но бросив нож десять раз, ты уже точно будешь попадать по мишени, хотя бы рукояткой. После ста бросков – нож начнет иногда втыкаться в мишень. Но после тысячи, или двух тысяч (точная цифра не имеет значения), ты будешь точно попадать туда, куда целился! Здорово, правда?

     - А я умею бросать ножичек?
     - Наверняка! Осталось только сделать еще тысячу бросков!
     - Это не трудно – десять раз по сто! Или сто раз по десять!
     - Даже если тысячу раз по одному, задача конечна и выполнима.
     - Про гору скажи!
     - Восхождение на Фудзияму начинается с первого шага…
     - Один шаг – это совсем не трудно! А потом еще один, и еще…

     И ее мальчик зашагал на кухню завтракать на склоне потухшего японского вулкана, а она продолжила восхождение на свою гору, еще не зная, не Голгофа ли это…

                День третий.

     Через неделю они с сыном опять пошли гулять, на ходу разучивая очередное стихотворение Хармса.
Она начинала:
-  Над косточкой сидит бульдог…,
а мальчик продолжал:
 - Привязанный к столбу!
 - Подходит таксик маленький…
 - С морщинками на лбу!

     Перед пешеходными переходами сын брал ее за руку и переводил через дорогу – показывал, что умеет переходить регулируемые и нерегулируемые перекрестки. Всё было, как обычно, кроме одного. Теперь разум ежесекундно контролировал и ее душу, и ее тело, не позволяя им расползтись по углам, вынуждая работать вместе с ним.

     Тело радовалось радостью ее ребенка, смеялось его смехом, а душа теперь могла продолжать молиться даже на ходу, за едой, и даже во сне, кажется. Всю эту неделю она привыкала чувствовать в себе эту живую душу и надеяться на ее стойкость и уповать на ее молитвы. Телу тоже досталось. Перелопатив кучу брошюр (в девяностые в телевизоре царили Кашпировский с Чумаком, по улицам бродили стайки буддистов, благообразные личности звонили в двери, чтобы предложить их евангелие, единственно правильное из всех), она доверила свое тело разуму.

     А ум ее из огромной кучи книжной руды, отвергнув знахарей, гадалок и экстрасенсов, выбрал первую золотую крупицу – тело должно быть в состоянии поддерживать душу, значит, оно должно быть очень сильным, и, главное, очень чистым. Сильным не своими мышцами, а энергией, и эта энергия тоже должна быть чистой. А энергетическое сердце организма – печень, иммунитета – кишечник. И не забывать о коже! Это самый объемный орган тела. Умом она выбрала серийные чистки организма, рассчитанные на регулярное повторение.

     Кишечник – только йоговские полтора литра кипяченой воды с капелькой соли на рассвете (четыре процедуры по разу в неделю), печень – оливковое масло с лимонным соком на закате (четыре процедуры раз в полтора месяца), кожа – чередование ванн с солью или содой каждый вечер. И – голод по схеме 2-4-6-8 каждый месяц. Первые два дня голода тело перенесло прекрасно! Через месяц будет уже голодать четыре дня.

     Погуляв и покормив уток в парковых каналах, они вновь перешли дорогу и вошли во двор.
     - Очень вовремя я тебя веду к доктору! Самое время для приятных известий!
     - Ты у меня очень заботливый, китенок! Будем надеяться!
    
      Лежа на кушетке и слушая голос своего мальчика, рассказывавшего всем присутствовавшим там, в приемной, про бульдога и таксика, она внимательно следила за лицом врача, которое как-то светлело и расслаблялось.
     - Это же вы были у меня неделю назад? Конечно, вы! Мальчик ваш еще такой замечательный. А вы принесли прошлый снимок?
     - Доктор, мы снимок и не печатали даже! Вы меня на Пироговку сразу отправляли!
     - Да-да-да… Верно-верно… Отправлял, посылал… Жаль-жаль-жаль…

     Холодная лягушка продолжала странствие по ее телу, доктор продолжал бормотать, и она не выдержала.
     - Чего жаль, доктор?
     - Жалко, что не могу сравнить снимки! Очень любопытно! Ох, простите, это я о том, что врачу всегда важно посмотреть в динамике, понимаете?
     - А мне что скажете? Оперироваться…
     - Обязательно!
     - Сегодня? Или можно завтра?
     - Так, печатаем картинку и встречаемся через неделю. Хорошо?
     - Отлично!

     Когда она вытерла липкий гель с тела, оделась и вышла в приемную платить (опять только УЗИ груди!), ее мальчик как раз говорил: Когда мы придем через неделю, я вам про Плюха и Плиха расскажу!

     Она будет ходить сюда с сыном три месяца, двенадцать недель. Коллекцию снимков уже невозможно будет втиснуть в один конверт, но каждый раз доктор будет прощаться с ней словами: “Встретимся через неделю!”. Ее одинокий путь, а значит и сама жизнь, программировались еще на семь дней. И жизнь продолжалась!

     Почти каждую пятницу в ее доме собирались друзья – посидеть за хорошим столом, поговорить, просто повидаться. Почти кавказский культ застолья был ею хорошо усвоен еще в браке, ее свекровь родилась в Баку, как и многие другие известные люди искусства, и гостеприимно принимать гостей считалось не обязанностью, а удовольствием.

     В этот раз со стороны все выглядело очень здорово – она накрыла красивый стол, гости принесли отличного вина, все были рады друг другу, сынок веселил всех своими тостами, но говорить было трудно. Ее диагноз незваным гостем сидел среди них. Она не хотела и не могла говорить о своей болезни, и не умела спрятать отсутствие реального интереса к каким-то житейским событиям других. Они были по другую сторону стекла! Все видно, но ни вкуса, ни запаха для нее не имеет.
 
     Люди с онкологией не в состоянии быть адекватными в будничной жизни. Те, кто могут говорить только о себе и своей болезни, кажутся утомительными, но более нормальными, чем те, кто этого не делают. Ее попытки быть естественной, улыбаться и ухаживать за гостями выглядели для ее друзей противными природе, как пляски на поминках. Она хотела верить, что справится и всё будет хорошо, друзья же были уверены, что все будет плохо, но она справится.

     Это легко написать, но невозможно объяснить, глядя в глаза. Провожая друзей, она от каждого слышала: Ты справишься! И каждому ответила: Я справлюсь! Слова вроде те же, но мысли и чувства совершенно противоположные.

                День четвертый.

     Научившись молиться, она теперь мгновенно входила в это состояние отрешенности от житейских будней, от предметов, звуков и запахов реальной жизни, оказывалась как бы на другом берегу реки. Зажигала свечу, открывала молитвенник – и ее бренное тело переставало существовать.

     Уже не было необходимости произносить слова молитвы вслух – звучный голос заполнял ими все окружавшее ее пространство, вытесняя городские шумы и даже воздух. Древние слова становились тем эфиром, который вдыхало и выдыхало ее тело. Уже не было нужды двигать рукой, совершая крестное знамение, потому что перед ее закрытыми глазами большая коленопреклоненная светлая фигура молилась, осеняя себя крестом, и она физически чувствовала прикосновения ко лбу, к груди, к правому плечу, к левому плечу.

     Интуитивно была выбрана ею и вторая молитва, Иисусу Христу на избавление от порчи.

Господи Иисусе Христе! Сыне Божий! Огради нас святыми твоими ангелами и молитвами Всепречистыя Владычицы нашия Богородицы и приснодевы Марии, силою честного и Животворящего Креста, святого архистратига Божия Михаила и прочих сил бесплотных, святого пророка и Предтечи крестителя Господня Иоанна Богослова, священномученика Киприана и мученицы Иустины, святителя Николая архиепископа Мир Ликийских Чудотворца, святителя Никиты Новгородского, преподобного Сергия и Никона, игуменов Радонежских, преподобного Серафима Саровского чудотворца, святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, святых и праведных богоотец Иоакима и Анны, и всех святых Твоих, помощи нам, недостойным, рабам Божиим (имена).
Избави нас от всех навет вражиих, от всякого зла, колдовства, чародейства и лукавых человек, да не возмогнут они причинить нам никакого зла.
Господи, светом Твоего сияния, сохрани нас на утро, на день, на вечер, на сон грядущий, и силою благодати Твоея отврати и удали всякие злые нечестия, действуемые по наущению диавола. Кто думал и делала, верни их зло обратно, в преисподню, яко Твое есть Царствие и Сила, и Слава Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь.

     И это светлое, что было ее душой, уже не молилось в одиночестве. Она скоро привыкла, что ее душу окружали все названные святые, которых она не умела узнавать на иконах, разве что Николая Чудотворца всегда угадывала, но теперь она их безошибочно различала.

     Разум хладнокровно отмечал, что особое состояние растворения в молитве приходит к ней очень быстро, почти сразу же с первыми произнесенными древними словами, и нет нужды часами их повторять. Осознанность молитвы, физическое проживание того, что произносится, способность влиться в этот колоссальный поток энергии, который издревле существует рядом, но люди его не ищут, как не ищут живой воды – сказки ведь, только сейчас позволили ей понять, что значит припасть к источнику благодати.
 
     Чистый разум и чистое тело делали ее чистым каналом чистой силы. Ей теперь не нужно было спать по восемь часов, напротив, разум твердил ей – не спи, энергию теряешь! Нужно было действовать, искать ответы. Ночами она перечитала много книг и многое перепробовала на себе, временами изнуряя себя довольно изуверскими практиками, один “испанский плащ” чего стоил! Но здесь на помощь разуму пришло тело, отказавшись выносить изощренные пытки. Тело сказало разуму – думай!

     Она и раньше не сомневалась, что на все есть ответ, теперь до нее дошло, что нужно правильно задавать вопрос. Найти правильный вопрос оказалось самым сложным. Потому что не было ответа на те вопросы, которые самым естественным образом рождались в ней - что с ней будет…  сколько ей осталось… почему она, такая хорошая и добрая, умрет в мучениях… за что ее чудесному мальчику, ее ангельскому сыночку, суждено пойти ее же путем вечного сиротства… он тоже будет всю жизнь спрашивать себя, как могла его мама умереть, бросить его одного, предать его…
 
      Ужас и боль намыленной веревкой вздергивали ее тело, и она корчилась и задыхалась в судорогах слез, которые жгли глаза, но не могли пролиться, и крика, который она заталкивала назад, в глотку, искусанным кулаком. Нельзя выпустить черную тучу, которая разрасталась в ее теле вместе с опухолью, в этот тихий ночной мир их дома, дома, где сладко спит ребенок, дремлют книги, горит свеча…

     Глядя на ровное маленькое пламя, она мысленно взяла свечу в руку, в голове зазвучали слова молитвы, и она решилась заглянуть в преисподнюю, в свою боль, в свое тело. Ей показалось, что она одинокой крошечной фигуркой стоит в полной темноте, сжимая в руке спасительный огонек. Чувствовалось, что пространство вокруг нее пугающе огромно, угрожающе безмолвно и безжизненно холодно.

     Продолжая молиться, она всматривалась в окружающий мрак до боли в глазах, но тьма была беспросветной. И тут вновь вмешался разум. Это же ты, это твой мир, это то, что несешь в себе! Ты же лучше всех знаешь, что ты добрая и щедрая, преданная и верная, что в тебе нет злобы и зависти! Просто у страха глаза велики, успокойся, не может все быть так мрачно, ты не такая!

     Слабое пламя в ее руке выровнялось, окрепло, поднялось, и круг света вокруг расширился, словно лампочку в сорок ватт поменяли на сверхмощную. Страх уходил из нее долгожданными слезами, размывая тьму, и уже видно было, что стоит она в огромном пустом храме с высокими сумеречными окнами. Не было странным, что храм похож на католический собор, что она в нем совершенна одна, что вновь и вновь повторяет православную молитву, а слышит в ответ “Amen!”.

     Она такая, какая есть. В ней нет ничего, кроме нее самой. Заглянув в себя, мы встретим только себя. Нет ничего страшнее нас самих, но она же себя не боится! Это ее мир, ее дом, а в своем доме всегда можно навести порядок, нужно только понять – как. Она отказывается носить в себе свой персональный ад, значит нужно понять то, что ей нужно понять. Не больше, и не меньше. Так был найден правильный вопрос – что именно нужно понять ей, к чему все то, что с ней происходит и ей угрожает, что нужно сделать, что нужно изменить. Болезнь – в ней, значит и менять нужно себя. К чему бы это? Вот в чем вопрос.

     Теперь каждый вечер она молилась в себе, в этом храме, постепенно высветляя все закоулки своего тела. И яркие солнечные лучи сквозь чисто вымытые стрельчатые окна наполняли ее душу светом, и лишь высоко над головой темным пятном незажженной люстры висело мрачное облако ее опухоли. Все в ее жизни теперь было чистым и светлым, все болячки отступили, она наслаждалась абсолютным здоровьем, за небольшим исключением – у нее был рак.

     Каждый вечер она бесстрашно смотрела вверх на темное пятно и понимала, что опухоль втянула свои щупальца, замерла и притаилась, но никуда не делась. Снимки подтверждали, опухоль не растет и четко локализовалась.


     День пятый

     Теперь она казалась себе высокой и светлой фигурой, гордо стоящей со свечей в поднятой руке и опирающейся на меч другой. Ее не удивляло, что людям с ней трудно. Ее заполняла энергия, а это всеми воспринимается как сила. В человеческом теле нет такого органа, который бы воспринимал и количественно оценивал чей-то энергетический потенциал. Но чувствуют его все! Как - не понятно, но мгновенно и всем существом.

     Теперь, где бы они с сыном не находились, они всегда были окружены свободным пространством. Их не толкали, не теснили, уступали дорогу при входе в троллейбус. Но лица окружающих были развернуты в их сторону и их разглядывали.

    
-   Мамы, вы раздвигаете людей!
-   Просто вежливые люди делают вежливыми всех вокруг!
-   Мы очень вежливые! И сильные! Я, конечно, не такой как ты, но я вырасту и стану!

     До этой минуты ей казалось, что во время молитв она чувствует своего сыночка рядом потому, что не забывает о нем ни на минуту, но теперь все прояснилось. Она не одна, и никогда не была одна! Даже когда осталась без матери в десять лет и чувство сиротства и обиды захлестнуло ее на долгие годы!
Кто-то всегда где-нибудь может о тебе помнить, думать и желать добра. Это боль и страх изолируют нас в нашем персональном круге ада. И мы дорожим и лелеем наши страдания, нам кажется, что именно они делают нас такими особенными, может быть исключительными. Они отделяют нас от всех и помещают в самый глаз урагана, который крушит и разметает весь прежний мир. И вот ты уже один, и впадаешь в грех гордыни, или в грех уныния.


     В голове бились и пульсировали слова Марии Петровых – никто не поможет, никто не поможет, метанья твои никого не тревожат; в себе отыщи непонятную силу, как скрытую золотоносную жилу. И как там у нее в финале – жестоки, неправедны жалобы эти, жестоки, неправедны эти упреки, - все люди несчастны и все одиноки, как ты, одиноки все люди на свете.
Господи, все одиноки и никто не один. Нет такой боли и муки, какую кто-то когда-то уже не пережил. Если смог, а если не смог – то не пережил. И разум ее вычленил из этого потока сознания одно – выбор есть, и ты его сделала! Если для того, чтобы жить и растить сына, нужно все изменить в себе и в прежней жизни – изменись и измени!


     Эта золотоносная жила скрыта внутри, и изменить мир мы можем, только меняясь сами. Изменить себя, повлиять на свое Я. А что есть наше я, если она чувствует в себе три силы, которые чередуются по неясным пока правилам, и ведут ее – то одна, то другая, то третья.


     Тело ее стало чистым, крепким и выносливым, она голодала по восемь дней и больше совершенно не худела, весь метаболизм перестроился. Душа ее неустанно трудилась, и не была более жалкой нищенкой, на душе было светло и просторно, глаза сияли. Она чувствовала себя молодой и сильной. Можно было бы наслаждаться здоровьем, вот только опухоль росла, она поджимала свои щупальца внутри ее тела, но становилась заметна снаружи.


     Тело, душа… значит, разум. Ее золотоносная жила – ее разум, ее интеллект, а интеллект – это мышление. Значит мысли! Мысли, воспоминания, все нюансы и диссонансы ее мышления, а значит и мировосприятия. Нужно очистить свои мысли.
Это оказалось самым трудным, почти невыполнимым. Контролировать бесконечный поток мыслей, иногда даже не сформулированных, не оформленных, просто образов или неких предчувствий. Было необходимо как-то систематизировать, упорядочить этот массив информации, этот хаос мечущихся картинок. Нужен какой-то фильтр, чтобы начать отлавливать мысли, или мыслеформы, угрожающие ее будущей новой личности, ее жизни. Только вера и позитивный настрой, только свет и любовь!

     Для нее было совершенно ясно, что люди все разные, и потому причины их онкологии тоже могут быть разными, как разняться их биографии, а значит и страхи, и боль, и обиды. Разум, определяющий сейчас выбор средств и способов сохранения ее жизни, требовал не сваливать все в одну кучу, а разобраться с реальными причинами, что позволит понять и следствия. Рак - это болезнь, значит это боль!
Боль такой силы, что преодолеть ее было невозможно, чтобы продолжать жить, оставалось только затолкать ее внутрь. Чем ты сильнее, тем лучше ты прячешь в себе эту боль, с каждым днем углубляя для нее каверну в теле и душе, наращивая вокруг нее защитные оболочки силы, чтобы схоронить ее, как ядерные отходы, в этой капсуле навсегда. Но период распада такой боли превышает длительность человеческой жизни, раньше или позже она мутирует и начнет пожирать тебя изнутри.
Что причиняет нам самую страшную боль, что вызывает самые жгучие горькие слезы? Обида! На близких, на тяжелую судьбу, на человеческую несправедливость, на собственное бессилие перед молвой, на жизненные тяготы…  только самые близкие могут обидеть так, что боль уже за пределом человеческих возможностей, ее не преодолеть, не уничтожить, не забыть. Только задавить в себе, спрятать и сделать вид, что все хорошо, все под контролем. Но страх, что едва уловимый триггер запустит неуправляемую реакцию боли и обиды, останется с тобой навсегда. 
Обида рождает боль, память о боли заставляет бояться повторения ее. Значит – обида, потом боль, за ней страх. Чем ты сильнее, тем глубже ты смогла спрятать ее. Загнать внутрь, но не уничтожить. Рак – это обида! В ее случае именно так. Обида – боль – страх!

     Теперь, когда душа ее молилась, тело блюло чистоту, а вел ее разум, все вокруг обретало порядок и жизнь сама демонстрировала, что она на правильном пути. Из Питера вернулся ее бывший муж, он там на психфаке университета получал второе образование, и привез кучу новых книг. Она ночами запойно перечла их все, пытаясь среди множества психотехник найти ту, которая поможет ей. Поможет покаяться и простить самой, привести к гармонии прошлое и открыть хотя бы лазейку в будущее.

     Такие естественные, но от этого не менее риторические вопросы “За что?”  и “Почему я?” успели смениться реальным желанием понять. Слава богу, рак всегда оставляет время подумать.
    

     Ей нужно было вообразить и представить себе место, где ей хорошо и спокойно, такое место покоя. И сразу же перед ее глазами раскинулся ровным полем высокий берег Волги у их деревни, где они с сыном жили каждое лето.
    

     Нужно войти в эту картинку – и она почувствовала босыми ногами мягкую травку с узкими крошечными листиками, которая зеленым ковриком стлалась по тропинке. Подумала, что чем больше по ней ходят, тем гуще она становится. Обживаясь в картинке, она глубоко вдохнула теплый воздух, пахнувший рекой.
    

     Теперь следовало представить всех, кого она любит, любит всем сердцем, безоговорочно. И в невысоком, но еще ярком солнечном свете раннего вчера она сразу увидела своего сыночка, достраивающего башни очередного песчаного замка на неширокой полоске пляжа. Главная башня была ему уже по плечи, но он аккуратно поливал ее жидким песком из ладошки.
    

     Теперь нужно послать ему свет и любовь! Сердце рванулось из груди, и мальчик на пляже как почувствовал, поднял глаза и помахал ей испачканной песком рукой, а мальчик в комнате, не просыпаясь, пробормотал “Мама…” и повернулся на бочок.
    

     Ей показалось, что на берегу больше никого нет! Что же это, в ее сердце только любовь к сыну? И больше она не любит никого? Подойдя ближе к реке, туда, где поле обрывалось уступом, она увидела сидящую на камне у воды крестную своего сына. Сердце опять качнуло не кровь, а благодарность и любовь, и ей помахали в ответ рукой с зажженной сигаретой.
    

     С каждым ударом сердца ей удавалось увидеть на берегу еще кого-то. Вот ей машет рукой давний друг, вот ее любимые подруги-сестрички собирают пляжные полотенца в отдалении, вот на высоком берегу появилась еще группка друзей, вот ее сестра бежит издали по кромке воды…
    

     Теперь нужно представить себе всех тех, кто тебя обидел, кто виноват перед тобой, кого ты не любишь, кого ты, возможно, даже ненавидишь.


     -     Мама, сейчас пойдет теплоход! Большой, четырехпалубный! Волна будет огромная! Будем смотреть, как мой замок смывает!
    

     Когда высокий теплоход приблизился, загораживая вечернее солнце, все немногочисленные любимые люди стояли рядом с ней на краю обрыва, ожидая косой прибойной волны от кормы. Они смотрели, как тают под накатами воды песчаные башни замка.
    

     А она видела палубы теплохода, на которых было так много людей, что лучи солнца не могли пробиться сквозь сплоченную толпу и громада теплохода мрачной тучей проплывала перед ней.
    

     Это люди, которые обижали, унижали и предавали ее, которых она не любит! Она их почти не вспоминает, она не желает им зла, но она не простила! Они незримо присутствуют в ее жизни, они стоят у нее за плечом, когда она склоняется к кроватке своего сына, поцеловать его перед сном, они загораживают ей солнце! Господи, как же их много!
    

     Теперь ей нужно и им послать свет и любовь. На средней палубе она увидела своего отца, сегодняшними глазами он воспринимался очень мужественным и даже брутальным, при всей его шляхетской щеголеватости, а в ее детстве казался ей просто лысым, как почти все большие начальники. Ей стало ясно, что она не может их любить, это они перед ней виноваты! Они лгали и предавали, мстили и мучили! И она должна послать им свою любовь?
    

     Да, должна. Одни отрабатывают свою карму, другие осложняют ее. Это в жизнях этих людей есть зло, в ее жизни должен быть порядок, покой, свет и любовь. Закрыв глаза, она постаралась бесстрашно распахнуть свою душу, послать всей махине теплохода свой свет. Когда она решилась глаза открыть, с палуб удалявшегося корабля некоторые махали ей руками.
    

     Так прошел вечер первый.
    

     На следующий день, дочитав сыну очередную историю про Мумми-троллей, поцеловав его закрывающиеся глазки, она выключила лампу и сразу оказалась на знакомой тропинке. Было ветрено, по небу плыли ровные, пухлые облака, словно их несло быстрым течением. По Волге шел теплоход, но с их высокого берега воды видно не было, и от этого казалось, что корабль идет прямо по полю, по траве. “Это не мой!” – подумала она и тут же увидела на берегу людей.
    

     Их было гораздо больше, чем вчера! Ну, конечно, как же она могла забыть свою любимую первую учительницу, которая была так добра к ней, когда умерла мама! Она даже взяла в свой класс ее младшую сестру, хотя той семь лет должно было исполниться только в середине октября и это было незаконно. Сама она в тот год перешла в пятый класс, а эта прекрасная женщина стала помогать ей учить и воспитывать сестренку.
    

     Ей улыбались знакомые лица, полузабытые в каждодневной суете, ее сердце согревалось их теплом. На пляже, обложенный камнями, горел маленький костер, все дружной компанией собрались вокруг. Ее сынок держал в огне длинный ивовый прутик, который с треском взрывался искрами вскипающего сока.
    

     И вот вдали показался ее теплоход. Она ждала его приближения без страха, без внутреннего сопротивления, уже зная, что должна послать всем его пассажирам свет и любовь, и сделает это. Когда корабль проплывал мимо их компании, редкие лучи вечернего солнца пробивались сквозь толпу на палубах. Там стало меньше людей!
    

     Так прошел второй вечер.
    

     Были и вечер третий, и четвертый, и ... она перестала считать. Она собиралась приходить на этот берег, в эту живую картину столько раз, сколько будет нужно, потому что хотела выжить. Или хотя бы не завещать своему сыну своих не отданных долгов.
    

     И однажды наступил тот долгожданный вечер, когда на речном берегу ее ждали столько людей, что не протолкнуться. И она всех их любила!  Ее обнимали, целовали, с ней плакали и смеялись. 
    

     Она шла к пляжу в этом поле всеобщей любви, переполняясь ею, высветлив в себе все закоулки души и каждую клеточку в своем теле, шла, чтобы увидеть, как по реке проплывает огромный теплоход, совершенно безлюдные палубы которого пронизывает свет вечернего солнца и лучи его согревают ее лицо. И послать ответный свет и всю свою любовь этому миру и всему в нем сущему стало так просто и естественно!

     Продолжение следует...