Кубань, моя историческая родина. Воспоминания отца

Предисловие.
Пару лет назад я подготовил  для «Прозы.Ру» первую часть воспоминаний моего отца Владимира Григорьевича  Альтова,  заслуженного человека, участника Великой Отечественной войны, битвы за Кавказ, почти полвека проработавшего в печатных и электронных средствах массовой информации Оренбургской области, оказавшего существенное влияние на их развитие. Позднее были опубликованы ещё две части воспоминаний. В апреле 2016 года я поставил в «Прозу.Ру» четвёртую часть. В данной  публикации я объединил все 4 части, которые охватывают период его жизни, связанный с  Кубанью его родиной, по сути моей исторической родины.
Андрей Альтов.

КОРНИ МОИ КУБАНСКИЕ

Я с  раннего детства знал, что  мой отец  Альтов Владимир Григорьевич по происхождению кубанский казак, А мать Тамара Николаевна в девичестве Шалаева была оренбургской казачкой. Как они встретились в форштадте (казачий поселок за крепостной стеной) города Орска Оренбургской области я узнал, когда стал постарше. Отец был защитником Кубани, раненный в боях за Кавказ он через Каспийское море и Среднюю Азию был эвакуирован в Орск. Там и познакомился с моей мамой. И связал всю жизнь с Оренбуржьем. Был журналистом, возглавлял Комитет по телевидению и радиовещанию.  На пенсию ушёл рано в 60 лет. Обкому КПСС, вернее, секретарю по идеологии не понравилась его независимая кадровая политика. Но всю жизнь привыкший работать, он не покинул свой рабочий стол. Писал книги, статьи, мемуары. И что для меня особенно важно воспоминания о своей личной жизни, о своих кубанских корнях, и о моих тоже.

Оренбургских родственников со стороны мамы я хорошо знал.  А вот из кубан-ских знал только бабушку Апполинарию Ивановну, которая пережила голодо-мор, оккупацию Кубани, похоронила  близких, и сын, мой отец, забрал её на Урал. Так она и прожила всю жизнь в семье сына. Других своих родственников с Кубани я совершенно не знал, а ведь в моих жилах течёт их кровь, горячая казацкая…

Спасибо отцу за его воспоминания. Когда в 1997 году он мне дал набрать на компьютере первую часть воспоминаний, я многое узнал о них, кубанских род-ных, и многое – о себе. Почему я стал такой…

Светлой памяти Тамары

Владимир Альтов

НАША РОДОСЛОВНАЯ
(Из воспоминаний)

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов.
Не пел с придворными дьячками,
В  князья не прыгал из хохлов...
                А.С.Пушкин


У ИСТОКОВ. ЧЕЛБАССКАЯ - МИЛАЯ РОДИНА МОЯ

В конце XVIII века - в 1775 году из Малороссии, из Запорожских степей, многоверстно раскинувшихся на берегах Днепра, переселились на Кубань и основали тут сорок станиц черноморские казаки. Обосновались они на берегах степных рек Кубани, Белой, Лабы, Челбаса, Бейсуга, Бейсужка.

Как потом удалось выяснить, переселение было не добровольным. Опасаясь всё большего усиления Запорожской Сечи, а также того, что многие “курени” промышляли разбойными нападениями то на польские, то на турецкие, а то и на российские владения, после крестьянской войны под предводительством Емельяна Пугачева, Екатерина Вторая упразднила Запорожскую автономию, довершила то, что начинал ещё Петр Первый после измены Мазепы. Дошло до применения войск и уничтожения казачьих крепостей. Переселение проходило под флагом образования нового Черноморского казачьего войска...

В 1794 году черноморские казаки, которых скоро уже стали называть кубанскими, основали крепость, которую по имени Императрицы назвали Екатеринодаром. Недалеко от Екатеринодара, который стал быстро расти, становился городом, обосновалась станица Динская.

В романе краснодарского писателя о кубанских казаках встретил фамилию сво-его деда по матери - Левитский. Он был назван вместе с другими казаками ста-ницы Динской, что стоит на берегу степной речушки - притока Кирпилей при-мерно в двадцати километрах к северо-востоку от Краснодара ( тогда - Екатеринодар).

Дед - Иван Леонтьевич Левитский - выходец из Динской. Когда женился и отделился от родителей, переехал в большую станицу Челбасскую в северной части Области Войска Кубанского  (сейчас - Каневской район Краснодарского края). Предки его - выходцы из Запорожской Сечи, переселившиеся на Кубань в конце XVIII века.

Сохранился старый бабушкин, а потом мамин альбом, в котором на первой фо-тографии прабабушка по материнской линии. С достоинством глядит в жизнь  простая казачка в накинутой на плечи шали и черном кружевном платке.


Пушкин когда-то подметил: “мы ленивы и нелюбопытны”. На фотографиях нет подписей, кто это, когда и где  сделан снимок. До сих пор сожалею, что пока жива была мама, не записал ее воспоминаний, не выяснил, кто есть кто. И те-перь не знаю, кто же на снимках, не знаю даже, как зовут прабабушку и прадеда - старого казака, который сфотографирован с дедушкой и другими незнакомыми мне людьми. Прадед запечатлен в казачьей форме - “газыри лежат рядами на груди”, с погонами, на которых чернилами замазаны знаки отличия   ( случались такие времена, когда за такую фотографию  можно было залететь в тартарары).  Прадед  ушел с казаками в чужие края, там где-то и загинул, прабабушка растила детей и умерла на Кубани за несколько лет  до коллективизации.



Когда, в какие годы жили прадед и прабабушка - не знаю, как и не знаю время рождения дедушки и бабушки. Дедушка умер от голода в 1933  году в Челбас-ской, бабушка - Анна Семеновна пережила его на 13 лет, пережила третью в своей жизни войну и шесть месяцев немецкой оккупации в 1942-1943 г.г. Умерла в трудном и полуголодном 1946 году   и похоронена в станице Балковской.

Если учесть, что мама - Аполлинария Ивановна Левитская родилась 3 (16) января 1894 года, то, видимо, дедушка родился в 1870-1872 годах, а бабушка -  в 1873-1874.

Дедушка Иван Леонтьевич в молодости на скачках повредил ногу и потому всю жизнь ходил, прихрамывая. Из-за этого его не брали в строевые части, он не участвовал ни в первой  мировой, ни в гражданской войне, привлекался только силой в обоз. Видимо поэтому он не носил казачьей формы, а ходил в обычной  одежде.
Дедушка занимался хлебопашеством, у него  были три лошади - одна верховая  и две запряжные. Была ли корова - не помню. Но, видимо, была. Молоко, слив-ки, сметана, сливочное масло в доме не выводились. Помню - был сепаратор, была и маслобойка, которую не раз приходилось крутить, бабушка всегда горя-чо поддерживала желание внуков помочь. Крутить надо было долго, детские ручонки уставали, но мы с Виталием старались друг перед другом. Нас с мало-летства приучали к труду, к тому, что по силам. Наперебой спешили мыть посуду, что-то подать, принести, куда-то сбегать, подмести двор, выполнить какое-то поручение. Того, кто сделал что-то, обязательно благодарили, ставили в пример, поощряли разными способами.

Не могу вспомнить - откармливали ли свиней. Но сало, окорок, сальтисон (что-то типа зельца) были всегда. Дедушка считал, что сало - наиболее питательный продукт, ел его и зимой, и летом, и нас приучал. Оттуда, из детства, и у меня любовь к салу. Дедушка говорил: “Съешь два-три шматочка сала с хлебом и сыт, а травой (овощами) набьешь желудок, а сытости нет”. Борщ заправлялся салом, причем, как правило, старым, с “душком”.

Куры водились, их было много. Не знаю, какой породы были они. Но были крупные, с ярким оперением. Особенно красивым был петух. Он важно расха-живал между хохлатками. Куры не шатались по всему двору. Для них сделали специальный загон, отгороженный от двора сеткой.

Во дворе были дорожки и дорога к сараю, а между ними трава - не уверен, что называю точно, но “шпариш” или “шпориж”. Она была невысокой, но все лето зеленой. В палисаднике цвели тюльпаны, невысокие, но очень яркие - алые, розовые, желтые, белые, оранжевые цветы, названия которых не помню, но встречал их в Оренбурге у магазина “Каравай”, милые цветы детства - ночные фиалки с их удивительным запахом, особенно сильным в вечерние часы, и, конечно, обязательная принадлежность кубанских садов, завезенные с Украины разного цвета мальвы. Между дворами заборов не было, а были кусты - желтой акации, смородины, крыжовника, сирени. А из деревьев - главное дерево кубанских степей - белая акация, была еще так называемая “дикая акация” с огромными колючками, которые торчали во все стороны, ограда из таких акаций непроходима, через нее можно было только прорубаться.
 
Потом  дедушка увлекся пчелами, развел большую пасеку. На своей земле де-душка сеял медоносные травы - клевер и эспарцет. Они давали пищу для пчел и сено для скота.  Мед стал основной доходной статьей семьи. Семья была не-большая - у дедушки и бабушки была одна дочь - Поля. Дедушка мечтал о сыне, наследнике, которому он мог бы передать любимое свое дело. Но детей больше не было. Почему - не знаю. Пасека, видно, давала доход приличный. Хорошая пчелиная семья давала по сто и более килограммов меда за сезон. Да еще воск, прополис, пчелиное молочко. Варили медовуху - хмельной напиток. Нам, внукам, ее не разрешали даже пробовать. Впервые я попробовал медовуху почти в семьдесят лет - в 1991 году в Суздале, где проходил Российский съезд Географического общества СССР. Там обедали в трапезной Покровского монастыря и за дополнительную плату - 1 рубль 80 коп. можно было купить стакан медовухи. Очень приятный, вроде не крепкий, но коварный оказался напиток - пьется с удовольствием, но можно не заметить, как отяжелеют ноги, как захмелеешь и... с трудом выходишь из-за стола.

Медовуха всегда была в доме. Дедушка частенько, особенно в сырую, холодную погоду позволял себе выпить стаканчик, другой. Водку дедушка пил только перед обедом, особенно, перед любимым кубанским блюдом - борщом, варить который бабушка была великая мастерица. Была специальная “дедушкина” небольшая рюмка, видимо, граммов на сорок-пятьдесят, не более. Вот одну такую рюмку дедушка выпивал, довольно крякал, но больше - ни-ни. Вторую решался принять только по великим праздникам, когда были гости. Но маленький графинчик - лафитничек с перцовой и графин с медовухой - побольше - ставили на стол в обед постоянно. Дедушка не любил пьяниц, я бы даже сказал, презирал их. В этом была и одна из причин острого неприятия первого зятя.

Дед задумал построить и построил большой кирпичный дом под цинковой крышей - просторный - в нем было  шесть или семь комнат. Помню - дедушкин кабинет, гостиную, спальни, столовую. Комнаты - небольшие, кроме гостиной, высокие, светлые ( в отличие от старой хаты с глиняными полами и маленькими окошками, тут были большие окна, которые на ночь закрывались ставнями с прогонычами). Во двор выходила широкая веранда с цветными стеклами. Потом прочитал где-то, что цветные стекла - это признак процветания. Прежде, чем построить дом, дед ездил в Екатеринодар к дальнему родственнику - архитектору, тот с учетом пожеланий Ивана Леонтьевича сделал проект и, как теперь говорят, “привязал” к купленному месту. Бабушка рассказывала, что в благодарность дедушка отвез ему целый бочонок меда. Перед домом был небольшой цветник, палисадник, вдоль забора росли пирамидальные тополя. Они были высоченными. За домом - хозяйственные постройки  - конюшня, омшаник (утепленное помещение для зимовки пчел),  большой сарай под черепичной крышей, погреб, летняя кухня, постоянно закрытый колодец. А дальше шел сад, а за ним к  самой речке Челбас огород. В гостиной  стены со вкусом были  расписаны масляной краской. По примеру  деда такие дома построили еще несколько семей. (Этот дом потом и погубил деда - дом под жестяной крышей был одним из признаков кулака). 

Дедушка в детстве в станичной школе шел первым учеником, и отец,  видя его тягу к знаниям, отдал его, единственного из трех братьев в гимназию в Ростов, куда он потом отправил на полный пансион и свою дочь Полину, мою мать.

Дедушка много читал, хотя хозяйство требовало немало усилий и времени на отдых оставалось очень мало. Может быть, книги стали источником его любви к жизни, к порядку в доме и к красивым вещам. Их в доме было много. Вещей красивых, но не роскошных. Дедушка считал, что все должно быть красивым, добротным, но не вызывающим. Думаю, что была возможность купить хоро-шую мягкую мебель, но насколько помню, мебель в доме была простой. На па-мять об увлечении дедушки красивыми вещами осталась круглая стеклянная чернильница, в которой сквозь толщу стекла видно морское дно с песочком, водорослями, пузырьками воздуха; фаянсовая живописная пивная кружка, в которой, когда поднималась крышка, начинала играть музыка,  и фаянсовая доска для сыра. Была еще одна, можно сказать, драгоценная семейная реликвия - грифельная или аспидная доска - с тонкими карандашиками-грифелями. С помощью этой доски училась писать и решать арифметические примеры еще наша мама. Как было удобно -  написал, стер влажной тряпочкой, пиши снова. Такая - вечная тетрадь. Потом на этой доске вывел первые буквы и цифры я, за мной - Виталик и Шурик. Она бы ещё послужила  нашей семье, но потерялась когда-то во время одного из переездов. Сколько тетрадей можно сэкономить, если бы сейчас были такие доски. До сих пор стоит в квартире еще бабушкина швейная машина знаменитой американской фирмы “Зингер”. Ей более ста лет. Она исправно служила бабушке, маме, моей жене Тамаре. В ней кое-что по мелочи потерялось, но она на ходу, стала музейным экспонатом.

Все другое пропало, когда дом был превращен в бригадную контору.

Хорошую книгу в станице, отдаленной от крупных городов (до Екатеринодара - сто с небольшим верст и около 200  верст до Ростова-на-Дону), купить было трудно, но в доме была не очень большая, но довольно ценная библиотека, в которой широко представлена русская и зарубежная классика, книги более или менее известных писателей. Хорошо помню полное собрание сочинений Григория Петровича Данилевского. Его исторические романы “Мирович”, “Потемкин на Дунае”, “Княжна Тараканова”, “Девятый вал”, “Сожженная Москва” и другие читал запойно, так же, как потрясшие меня книги Жюля Верна, Фенимора Купера, Майна  Рида. Много лет подряд дед выписывал журналы “Нива”, “Вокруг света” и “Живописная  Россия” с литературными приложениями. Книги приходили в мягких обложках  и, чтобы они лучше сохранились, дедушка купил переплетный станок, научился переплетному делу. Книгами были заполнены три шкафа, а комплекты журналов стояли на этажерках.

Улучив свободную минуту, дедушка вооружался очками или лупой, брал книгу или газету и погружался в чтение. Иногда видел в руках у него том энциклопе-дического словаря Брокгауза и Ефрона. Внимательно просматривал, если что-то вызывало интерес - читал. Дедушка не раз говорил, что энциклопедии, словари - это горы мудрости, в них ответы на все вопросы жизни. Я именно у него научился пользоваться справочной литературой. Это так помогает мне в работе.

Дедушка знал множество пословиц, умело, к месту, применял их в разговоре, не отставала от него и бабушка. От них с детских лет запомнились многие пословицы и поговорки: “Кто рано встает, тому Бог дает”, “Казачьему роду нет переводу”, “Отчего казак гладок? От того, что поел и набок”,  “Не гони коня кнутом,  а - гони овсом”, “Терпи, казак, атаманом будешь”, “На бога надейся, а сам не плошай”, “Копейка рубль бережет”, “Гуртом и батька гарно бить”, “Маленький дождиш ка - лодырю отдышка”, “Язык до Киева доведет”,  “Едешь на день, хлеба бери на неделю”,  “Под лежачий камень и вода не течет”, “Курочка по зернышку”, “Знал бы, где упал, соломки бы подослал”, “Глаза боятся, а руки делают”, “Работай до поту и поешь в охоту”, “Без труда не вынешь и рыбку из пруда”, “Без коня казак сирота”, “Делу время, потехе - час”, “Любишь кататься, люби и саночки возить”, “Своя хатка - родная матка”, “Нажито ахом и прожито прахом”, “Как в гостях ни хорошо, а дома лучше”, “И без вашего батька знаем що робыть” (дедушка и бабушка, да и мои родители говорили на “кубанском” языке, в котором причудливо смешались русский и украинский), “На чужой каравай рот не разевай, пораньше вставай да свой затевай”, “Хозяйка в дому, что оладышка в меду” (это, конечно, относилось к бабушке), “Жизнь прожить - не поле перейти”, “Не кажи гоп, пока не перескочишь”, “Того, сего по макитерци” (макитра - большая глиняная посуда на полтора-два ведра, а то и больше),     “З глузду зъихав” (с ума сошел), “Ты спешишь и воно спешить”, “Бог-то бог, да сам не будь плох”, “Протягивай ножки по одёжке”. Это лишь немногое, что осталось в памяти от таких далеких теперь детских лет.

Дедушка и бабушка строго относились к порядку в доме.

- Встал, убери за собой постель, лакеев нет...

- Тарелки должны быть чистыми. Ничего не оставлять. Верблюд за тебя доедать не будет...

Мы поинтересовались, почему верблюд? Верблюдов видели редко. Они иногда появлялись, когда приезжал кто-нибудь из Сальских или Прикаспийских степей. Тогда сбегались мальчишки со всей станицы. Наиболее хулиганистые дразнили животного, пока  верблюд не плюнет. Плевок был внушительный. Сейчас модно стало в комедиях бросать торт в лицо. Вот так же выглядел плевок верблюда. А на наш вопрос дедушка ответил так. Лошадь наестся, оставит сено, а верблюд все доест...

Ели три раза в день. Один раз обязательно жидкое блюдо - борщ, суп, окрошка, рассольник. Разговоры о том, что я это не люблю или не хочу, не ем, не допус-кались.  Куски таскать запрещалось категорически - есть только за столом.

- Каждая вещь должна знать свое место, - внушал дедушка. Молоток, щипцы, ножовка, напильник, отвертка должны лежать там, где определил дедушка - всегда под рукой. 

Если на  месте не оказывалось, в доме поднимался шум до небес...

- Чего ревешь?

- Пчела укусила.

- Ну и что? Здоровей будешь, а до свадьбы обязательно заживет.

- Занозу загнал...

- Неси булавку, вытащим, йодом прижгем. До свадьбы заживет, - это была его любимая присказка.

- Разбросал игрушки, играй. Кончил играть, убери сам, положи их аккуратно туда, где они были.

Я пишу о дедушке только хорошее, идеализирую его. В памяти отложилось, что он - добрый, честный, работящий. Не помню, чтобы он ссорился с соседями, или еще с кем-то. Но он, конечно, не был лишен недостатков, таких людей, видимо, не бывает. Из недостатков, замеченных в детстве, было то, что, как говорила бабушка, - “упрям до безобразия”, упрям по-хохлацки”. Он нередко, заупрямившись, стоял на своем, даже, если был неправ. Бабушка спорила с ним, но переупрямить его не могла. И далеко не всегда он признавал это, даже через какое-то время. Был строг. Если я провинился, он ставил меня в угол, или слегка стегал ремешком, не обращая внимания на мольбы бабушки. Я просил прощения, но дедушка не сдавался.

- Вот смотри, - показывал он на часы, - когда большая стрелка дойдет сюда, то-гда скажешь бабушке, она тебя освободит от угла... А раньше - ни шагу!

Печи в доме были - изразцовые голландки, но на кухне была русская печь, куда в детстве зимой  забирался отогреваться после улицы. Бабушка сама пекла хлеб на капустных листах. Он был необычайно вкусен. До сих пор помню его вкус и духовитый особый запах. Особенно гонялись мальчишки за румяными горбушками. Часто пекла бабушка пироги и бублики, но потом, узнав о том, что у соседки Петровны бублики были вкуснее, мы стали покупать у нее...

У дедушки в кабинете - переносная лампа с зеленым шелковым абажуром на высокой ножке, которая опиралась на массивную лапу орла с когтями. Лампу можно было передвигать по высоте. На стенах гостиной были бра, а в центре  потолка - люстра.

Много было репродукций с картин русских художников. Особенно много было в кабинете деда. Там я впервые увидел многие известные произведения замеча-тельных мастеров, с подлинными работами которых встретился спустя много лет, как со старыми друзьями, в Третьяковской галерее, в Русском музее, в Лувре, в Эрмитаже,  в Радищевском в Саратове, других хранилищах. Где и узнал и об авторах и о названиях картин.

Если судить по книгам и картинам, дед был демократом. С детства моими спутниками  были вечные картины “Не ждали” и “Запорожцы пишут письмо турецкому султану”  И.Репина. Была еще одна репродукция с картины на историческую тему. Средневековье. Вооруженные кинжалами люди ворвались в спальню очень красивой женщины,  которая прижимает к себе маленьких детей. Она с мольбой смотрит на злых людей, которые занесли над ней  кинжалы и ждут приказа от главаря, а он, как видно, залюбовался женщиной и не решается казнить ее. Потом нигде ни в репродукциях, ни в картинных галереях эту работу не видел. Почему-то казалось, что это работа И.Е.Репина.  Но спустя много лет обнаружил ее в Русском музее, в зале Карла Брюллова. Тогда и узнал ее точное название “Смерть Инессы де Кастро”. Знатная дама португальского двора десять  лет состояла в тайном браке с наследником престола. Придворные добились согласия короля на ее убийство.

Помню “Золотую осень”  и “Над вечным покоем” И.Левитана, портреты Л.Н.Толстого и Н.А.Некрасова, “Неизвестную.” И.Крамского, “Всюду жизнь” Н.Ярошенко, “Явление Христа народу” А.Иванова, “Богатыри” В.Васнецова, “Право господина” В.Поленова, “Боярыня Морозова” и “Меншиков в Березове” В.Сурикова, “В голубом просторе” А.Рылова, “Мавзолей Тадж-Махал в Агре” В.Верещагина, “Петр I  допрашивает царевича Алексея”  Н.Ге, “Свидание” В.Маковского, “Рожь” И.Шишкина, “Последний  день Помпеи” К. Брюллова, “Ночь на Днепре” А.Куинджи, “Неравный брак” В.Пукирева, “Княжна Тараканова” К.Флавицкого, “Сиверко” А.Остроухова, “Портрет купчихи”  В.Кустодиева и другие, не все запомнилось. Все, разумеется, в черно-белых репродукциях, которыми щедро одаривала своих постоянных подписчиков “Нива”. В конце года почтарь приносил пакет, в котором, как премия, присылались репродукции, если не ошибаюсь, по 12 штук в год.

Портреты Николая Алексеевича Некрасова и Льва Николаевича Толстого висе-ли над дедушкиным письменным столом.

Стихи Некрасова, очень близкие по духу к народу, его жизни, его языку, нравились Ивану Леонтьевичу... Не раз слышал, как дедушка читал вслух стихи, а иногда, занимаясь чем-нибудь, декламировал вполголоса:

И пошли они солнцем палимы,
Повторяя: суди его Бог!
Разводя безнадежно руками...

Иван Леонтьевич не только любил Толстого-писателя, он был одним из его по-следователей, принимавших и проповедующих его учение. Самым любимым толстовским героем был Левин из “Анны Карениной”. Дед, который стремился культурно вести хозяйство и жить культурно, написал письмо великому писателю и человеку о своей жизни и стремлениях, о том ,какое влияние оказывает  Толстой на людей. Иван Леонтьевич не ждал ответа, понимал, что таких писем приходит много и, конечно, не под силу Толстому поддерживать  переписку. Но ответ пришел - короткий, в несколько строчек, напечатанных на “Ремингтоне”. Спустя полгода дед написал еще раз. И снова пришел ответ, теперь уже побольше, на полстранички. Как дорожил Иван Леонтьевич  этими письмами и очень горевал, когда до кубанской станицы дошла весть о кончине Л.Н.Толстого. думаю, что письма великого писателя дед брал с собой, когда его с бабушкой высылали на  Север.

 Дед был пчеловодом - опытником, он испытывал разные системы ульев, у него было много книг русских и зарубежных авторов о пчеловодстве. (Запомнилась книга “Целебные свойства меда”). Потом он сам разработал новую конструкцию улья, на его взгляд, более рациональную. В книге о пчеловодстве встречал рисунок этого пчелиного домика и подпись “Улей И.Л.Левитского”. Свой улей дед демонстрировал на слете пчеловодов Кубани и говорил, что его конструкция заинтересовала там многих. Потом Иван Леонтьевич выступал  на Всероссийском совещании пчеловодов. Его рассказ об опытнической работе, о своем улье понравился М.И.Калинину, который участвовал в совещании, в перерыве беседовал с дедом, а потом назвал его вместе с другими пчеловодами, когда подводил итоги встречи.

(Когда в Ташле я показал воспоминания отца своим друзьям, то Саша Пилюгин, который занимался пчеловодством, вспомнил, что в научной книге по этой отрасли он видел этот улей Левитского. – А.А.)

Все летние месяцы дедушка жил рядом с пасекой в шалаше. С ним была собака Трезор. Не раз я ночевал там с дедушкой. Помню, как страшно мне было в пер-вый раз, казалось, что кто-то идет, кто-то шуршит, что-то ползет, да еще кричат какие-то птицы, зверюшки. Листья на тополе шелестели так, словно шел сильный дождь. Много лет спустя прочитал у Пастернака “и шелест листьев был, как бред”, и сразу вспомнились степные ночевки у костра. А тогда дедушка успокаивал:

- Не бойся, нас Трезорка охраняет, он первый услышит...

Но тогда было совершенно не опасно. Не помню, чтобы кто-то нападал на пасеки, воровал в чужих садах и огородах, кажется у  дедушки не было и ружья.

Дедушка и бабушка очень любили меня - первого внука,  как впрочем и других, но они еще были очень маленькими. А я в три года знал уже все буквы, а в четыре уже читал. Пока детские книжки, сказки, а потом и посерьезней. С детства полюбил стихи, разумеется хорошие. Эту любовь пронес через всю жизнь. Дедушке нравилось, что я рос любознательным, приставал с вопросами. Он всегда отвечал с удовольствием, потом научил искать ответы в словарях, в золотистых томах Брокгауза и Ефрона. Как мне это пригодилось потом в работе. ..
Дедушка всегда советовался с бабушкой, прежде чем принять какое-то решение. И вот однажды после такого совета, он сказал: “Собирайся, Вова, поедем море смотреть...” Море до этого я видел только на картинках. На лошадях  поехали в Ейск. Азовское море не понравилось - оно штормило, казалось грязным, мрачным, дул холодный ветер. Запомнились в Ейске руины -  полуразрушенное промышленное здание, оставшееся после гражданской войны, недалеко  от берега моря, без крыши с пустыми глазницами окон.

В маминой паспортной книжке, выданной 2 июля 1916 года, которая сохрани-лась, в графе “Состоит ли или состоял ли в браке” записано “девица”. Далее в паспорте, на седьмой странице такая запись: “Означенная в сем паспорте девица Аполинария Ивановна Левитская вступила в законный брак с гражданином Михаилом Маласюк. Брак совершен при подотделе гражданского состояния Ревкома станицы Челбасской. Акт записан в книге 29 сентября 1920 года”. Подписи, печать Ревкома. Итак, в 1920 году мама вышла замуж за казака Михаила Маласюка, не знаю - кем он был, но знаю, что оказался, скорее всего, очень непорядочным человеком. Он бросил мать вскоре после моего рождения. О нем в доме никогда не вспоминалось.

Спустя много лет, даже десятилетий, совсем неожиданно, снова перечитывая мамин “трудовой список” (так называлась тогда трудовая книжка), обнаружил такую запись за 1923 год: ”Было два перерыва: один добровольный (это, види-мо, когда родился я - тогда декретных отпусков не было - В.А.), а другой - нет, по доносу была уволена инспектором Межера, как жена бывшего псаломщика”. Значит, мой отец Михаил Андреевич Маласюк был псаломщиком. Из словаря В.И.Даля узнал, что псаломщик - это низший церковный служитель, помогавший священнику при совершении обрядов.

Я появился на свет 17 мая 1923 года в доме деда. Потом, когда через год мама вышла замуж за Григория Алексеевича Альтова, отчим усыновил меня, записал на свою фамилию. Вместо Андрея Михайловича я стал Владимиром Григорье-вичем Альтовым. (Значит, первое имя отца, а об этом я узнал, когда набирал в 1997 году его воспоминания, было Андрей, о потом так же был назван его пер-венец. – А.А.) Владимиром по предложению деда назвали в честь недавно умершего Владимира Ильича Ленина, которого дедушка почитал не меньше, чем Льва Николаевича Толстого.  Об этом  сужу  по  тому, что портрет Ильича появился в кабинете рядом с портретами Толстого и Некрасова. О том, что я усыновлен,  узнал только тогда, когда мне исполнилось восемнадцать лет, за месяц с небольшим до окончания 10 класса. В семье в 1925 году родился второй сын - Виталий, а в 1929 году - Александр. Но никогда ни разу я не чувствовал, что я отцу - неродной, что между нами - братьями есть какая-то разница.

Отец - Альтов Григорий Алексеевич родился 20 августа 1899 года в станице Челбасской. Кто были его родители - Алексей Федорович и Марфа Саввична, -  к сожалению, не знаю - я их, видимо, не видел, или видел в раннем детстве, но не запомнил. Он окончил 6 классов гимназии.

Перебрал много профессий, видимо, потому, что были годы разрухи. Неболь-шие предприятия закрывались. Работал конторщиком в совнархозе города Тем-рюка в самой восточной части Кубани,  затем там же - делопроизводителем. Потом - экспедитором на Новоминском пункте Заготконторы, приемщиком хлеба в Ростовском мукомольном товариществе, учетчиком тракторной бригады в зерносовхозе №16, счетоводом механической мастерской того же совхоза.

После окончания курсов трактористов в станице Брюховецкой стал одним из первых механизаторов на Кубани в машинном товариществе “Свет”. После коллективизации перешел в крупяной колхоз “Сельмашстрой” в Челбасской. В 1931 году, работая на тракторе, попал под сильный холодный ливень (тогда трактора были без кабин), заболел воспалением легких в тяжелой форме. Трак-тор пришлось оставить.

Пытался работать счетоводом на Майкопских нефтепромыслах, в городе Нефтегорске, в красивых горных местах,  в степные районы Кубани, стал работать счетоводом в станице Шкуринской в так называемом Мехамбаре. Там уже почти был решен вопрос о жилье. Но начался голод  и отец вернулся в Челбасскую на трактор.

От отца сохранилось только две фотографии. На одной он в какой-то форме. Вроде бы гимназиста, но возраст уже не гимназический. А на второй - большая группа людей разного возраста, около сорока человек, то ли какое-то совеща-ние, то ли курсы - несколько человек в  военной форме.  Над головами людей лозунг: “Да здравствует ленинизм!” В каком году неизвестно. Но если судить по рекламному плакату фильма “Мы - из Кронштадта!” на стене, то, видимо, позднее 1936 года, когда вышла на экран эта очень известная кинокартина - в 1936 или 1937 годах.

У папы были три брата и сестра. Зоя Алексеевна и ее муж Дмитрий Алексеевич, потерявший руку на гражданской войне, жили в станице Рязанской, учительствовали в местной средней школе. Детей у них не было и всю любовь они отдали племянникам. Они бывали у нас в гостях, мы ездили к ним. Мы очень любили их. Последний раз я видел тетю Зою и дядю Митю в августе 1942 года. Наш партизанский отряд уходил в горы и путь лежал через станицу Рязанскую, знаменитую своей реликтовой грушевой рощей. С другом Алексеем Ивановым подъехали на лошадях ко двору и увидели их, сидящих в саду на стульях. Они очень удивились, увидев, что у калитки остановились, спешились и стали открывать ее парнишки с винтовками. Но потом была радостная встреча, приглашали пообедать, но у нас было всего несколько минут. Мы распрощались и поскакали в центр станицы, где остановился отряд. Больше я их не видел...

Сразу после освобождения от оккупации тетя Зоя написала письмо в Балков-скую, сообщила, что я заезжал к ним. Так дома узнали, что в середине августа я еще был жив... Мама писала им уже из Орска после войны, но получили только одно письмо в конце 1946 года или в начале 1947-го. Больше ответов на наши письма не было...

Тяжело сложилась судьба у Александра Алексеевича - дяди Шуры. Он с женой Ольгой Авдеевной и дочкой Леной жили в Каневской. В первые дни войны Александра Алексеевича  мобилизовали в армию. В дни, когда из-за тяжелой ошибки нашего командования - наступления на Изюм-Барвенково - две наши армии попали в окружение, он вместе с тысячами других бойцов оказался  в плену. Прошел   через   гитлеровские   концлагеря.  После  освобождения  и  проверки – фильтрации угодил в наш лагерь на 8 лет. Однажды, в 1949 году в Орске от него получили письмо - он просил прислать хоть какую-нибудь ру-башку и что-нибудь из продуктов. Мы собрали посылку, отослали. Потом переписывались. Освободился он только после смерти И.В.Сталина, когда начался  массовый пересмотр “дел”.

Спустя много лет, в июне 1971 года, я побывал в Каневской. Взволнованная была встреча. Заядлый рыболов дядя Шура наловил рыбы. Сам жарил. До сих пор помню вкуснейших карасей в сметане. Время у меня было ограничено, на другой день надо было уезжать... А через два года дядя Шура умер, вскоре ушла из жизни Ольга Авдеевна, а за ней и Лена - единственная моя двоюродная сестра, которую я знал.

Два других папиных брата жили за тысячи верст, один в Ташкенте, другой то ли в Омске, то ли в Томске. Как их звали и поддерживалась ли регулярная связь между братьями - не  помню. Тетю Зою и дядю Шуру знали и любили. Их письма вносили в семью радостное возбуждение.

В 1928 или 1929 году дедушка купил для молодой семьи хату, небольшую, са-манную,  с крышей из черепицы, в центре станицы Челбасской, рядом с площадью, на которой окруженная высокими зарослями сирени стояла церковь. Через улицу от нас  стояла школа, там в 1931 году я начал учиться в первом классе. Моей первой учительницей была Елена Владимировна Черноусова. В этой же школе в начальных классах учительствовала  мама. Она не стала называть себя трудным  для детей именем Аполлинария.( Маме дали имя согласно святкам.  Бабушка была набожной, а дедушка - атеистом, особенно после отлучения Л.Н.Толстого от церкви. Иконы, лампада были только в бабушкиной светелке. Но в церковь дедушка ходил вместе с бабушкой, как требовала православная традиция. Естественно пеклись пасхи, варилась кутья, красились яйца.

Мама родилась 3 (16) января, ближайшее женское имя в святках было 5 (18) января - Аполлинария (греч.) - посвященная Аполлону - богу Солнца. поэтому и имя дали по ближайшему дню). Ее звали  в школе Полина Ивановна. После гимназии в Ростове она окончила учительскую  семинарию  и в “паспортной книжке” было записано “народная учительница”.

Дом, в котором мы поселились, был  очень скромным, в нем были три комнаты, маленькая кухня. В небольшом дворе стоял крытый толстой камышовой крышей сарай, а под ним глубокий  погреб. Видимо, это детское восприятие,  но погреб казался страшно глубоким подземельем...

Я был еще маленьким, думаю, что тогда мне было около семи лет, когда дедушку с бабушкой раскулачили. Дом кирпичный под беложестяной крышей по инструкции считался одним из признаков кулацкого хозяйства. Отобрали дом, отобрали пасеку (она погибла в первую же зиму). Дедушке с бабушкой оставили временно одну комнату - кабинет. В доме и во дворе разместился  бригадный стан. Дом наполнился мужиками , сразу стало грязно, в комнатах висели облака табачного дыма, ругань, крик.

Однажды,  когда дедушка с бабушкой куда-то ушли,  я остался один, мне стало страшно. Я забрался под кровать. Темно. Еще страшней. Вылез. Увидел рядом с прикрученной лампой спички. Снова забрался под кровать, стал зажигать - так было легче - с мерцающим огоньком. Но  что-то загорелось, в дыму нечем дышать. Заорал, что было сил. Прибежали мужики. По воплям нашли меня под кроватью, вытащили,  надавали шлепков, погасили огонь, но все было в дыму.  Когда пришли дедушка с бабушкой, то им сказали, что пацан хотел поджечь дом.

Дедушка нахлопал мне ещё –- сам мог сгореть.. Бабушка расплакалась. Дедушка долго сидел, что-то писал. Я уснул. Через несколько дней в станицу, которую занесли на чёрную доску, пришёл оперотряд ОГПУ. Запомнились будёновки, патронташи, фляжки на ремнях, на боку наганы в кобурах. Ночью арестовали дедушку. Я испугался, плакал. Был обыск, на стульях сидели соседки и всхлипывали ( потом понял - понятые), а трое в военной форме перерыли всю комнату - разбросали вещи, книги, дедушкины записи, письма. Видимо, тогда пропали письма Льва Николаевича Толстого. Дедушку увели, соседка - Петровна, которая всегда угощала нас, малышей бубликами, рыдала вместе с бабушкой. С ними плакал и я.

На другой день пошли в станичную каталажку отнести дедушке передачу. Ох-ранник позволил мне зайти в камеру. Там была страшная вонь, нечем было ды-шать, накурено. Закопченный потолок усеян приклеившимися спичками, стены исписаны разными надписями. В углу бак, который называли парашей. Тут, видно, было намного больше людей, чем полагалось. По лицу дедушки текли слезы. Он говорил, что его скоро выпустят. Так и случилось. Через неделю он вышел из каталажки, обросший и похудевший. Но в тот же день дедушку и бабушку. разрешив взять одежду и постель, посадили на гарбу (пароконная телега) и вместе с другими кулацкими семьями отправили по дороге на Сталинград и дальше в Сибирь...

PS. Так заканчивается первая часть воспоминаний моего отца Владимира Гри-горьевича Альтова. Каждого из нас волнует, кто мы, откуда и зачем пришли в этот мир. В роду оренбургских Альтовых я самый старший, ушло из жизни по-коление дедов и бабушек, родителей. Но сегодня я уверен, что где-то в мире ещё есть мои родные люди, с которыми у меня одна кровь…

Андрей Альтов
Корни мои кубанские

Первая часть воспоминаний моего отца Владимира Григорьевича посвящена дальним предкам. Популярные сейчас и дорогостоящие  сайты родословных утверждают, что среди моих родственников присутствует дворянство, не уверен, скорее всё это фальшивка. У меня явные казацкие корни Альтовых и Левитских на Кубани и Шалаевых и Рузановых  на Урале. Войны разбросали их по всему миру, но уверен, что с помощью Интернета и воспоминаний отца, мы сможем найти друг друга.

Первая часть воспоминаний заканчивается, как деда отца Ивана Леонтьевича  Левитского, зажиточного казака, раскулачили и сослали в Сибирь.


Светлой памяти Тамары

Владимир Альтов

НАША РОДОСЛОВНАЯ
(Из воспоминаний)

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов.
Не пел с придворными дьячками,
В  князья не прыгал из хохлов...
                А.С.Пушкин


ТЯЖКИЕ ГОДЫ ИСПЫТАНИЙ
Когда прощались, дедушка настаивал на том, чтобы бабушка осталась с дочкой - у мамы уже  было трое детей, мне, старшему,  - семь лет, Виталию - пять, Шурику - два года. Бабушка  прекрасно понимала это, но ответила, как отрезала:

- Мы с тобой, Ваня, много годов прожили и в горе и радости. Всякое бывало. Доброго было побольше... Не расставались сроду. Неужто я  кину тебя одного в такой беде, да еще на чужбине?.. Да как ты мог обо мне так подумать?... А Поля с Гришей поймут и простят... Бог им поможет...

Разговор на этом и закончился. И снова ревели мы всем семейством. Распрощались, проводили обоз, который сопровождали верховые милиционеры, до околицы и махали в след подводам, пока не рассеялось вдали облако пыли... Потом, годы спустя, прочитав о декабристах, об их  прекрасных женах, сразу вспомнил бабушку, которая, не задумываясь, отправилась вместе с дедушкой в далекую таинственную и зловещую страну, которая называлась коротким, энергичным словом Сибирь.
Через неделю с лишним получили первую открытку из Сальска. В ней было несколько слов, написанных простым карандашом. Пока живы и здоровы. Едем дальше. Скучаем. Бог даст - вернемся. Дедушка еще не терял надежды. Человек праведный он верил в справедливость. И предчувствие на этот раз оправдалось. На перегоне между Зимовниками и Котельниково переехали через Сал и остановились на привал. Разрешили разжечь костры, вскипятить чай, сварить картошку, помыться. Даже не заметили, как их  догнал конный. Он разыскал начальника этапа и передал ему какие-то бумаги.

- Левитский! Левитский!  - вдруг услышала бабушка.

- Ваня, тебя кличут, - позвала она.

- Я  - Левитский, - сказал он.

- Иди к начальнику, зовут тебя...

Дедушка подошел, представился.

- Получили предписание, гражданин Левитский, - он показал какую-то бумагу с печатью, - вернуть вас домой. Ошибочка вышла... перекусите и возвращайтесь...

Дедушка  не пошел, а побежал к своей подводе. Еще издали крикнул он бабушке, которая встревоженно вглядывалась, ждала его:

- Собирайся, Анюта, домой поедем...

Бабушка не поверила, пока сама не прочитала написанное на клочке бумаги. Она расплакалась, дедушка с трудом её успокоил. Не стали ждать, пока закипит  чай, залили костер, распрощались со знакомыми семьями и поехали в обратную сторону. На выезде из табора остановил дежурный, но записка отвела подозрения. Поехали дальше. Как ни хотелось быстрее вернуться домой, дедушка не гнал лошадей. Впереди были трудные дороги сальских степей - более двухсот километров и надо было сберечь лошадей. Добирались домой почти неделю.

Вернулись исхудавшие, пропыленные, почерневшие не столько от дорожных невзгод, сколько от  несправедливости. И вот неожиданная для нас встреча. Сколько радости было. Ведь думали, что расстались навсегда. Ещё в дороге де-душка высказал предположение, что помощь пришла от Калинина. Вскоре по-сле раскулачивания Иван Леонтьевич написал письмо Председателю ЦИК, на-помнил о беседе на совещании пчеловодов и высказал горькую обиду за то, что  у него отобрали все нажитое своим трудом, без наемных работников - никогда никого не эксплуатировал. А теперь на старости лет лишился всего, даже крыши над головой.

Я не знаю, как развивались события. Но, думаю,  что из приемной Михаила Ивановича Калинина письмо деда было направлено в Северо-Кавказский край-ком партии первому секретарю Борису Петровичу Шеболдаеву с просьбой ра-зобраться, поскольку возможно, что с раскулачиванием И.Л.Левитского была допущена ошибка, в таком случае исправить её, не подвергать высылке за пре-делы Северо-Кавказского края, дать возможность работать в родных местах.

Ивана Леонтьевича вернули домой и даже восстановили в правах (дедушка был лишенцем - лишен прав на 5 лет). Но ни дома, ни имущества ему не вернули. Отец с матерью советовали дедушке написать еще раз Калинину или обратиться к Шеболдаеву. Дедушка рассудил, на мой взгляд, правильно - главное - вернулся к родным пенатам, жив и здоров. А кто знает, как отнесутся к повторной жалобе...
 
В Челбасской все пасеки, конфискованные у кулаков, погибли в первую же зи-му. Работать в поле дедушка не мог уже по возрасту - за шестьдесят, силы уже не те. Поэтому, узнав, что в станице Батуринской в одном из совхозов требуется пчеловод, он ушел туда пешком, километров за двадцать пять. Бабушка очень хотела идти вместе с ним, но дедушка отговорил:

- Устроюсь, обживусь, тогда приеду за тобой. А пока ты тут нужнее, Поле по-можешь...
 
Дедушка писал письма - одно в месяц, а то и в полтора. Любимое дело его уст-раивало, отнеслись к нему с пониманием. Дедушка наладил пасеку. Но найти отдельную хату ему не удалось. Жил на квартире в казачьей семье и везти туда еще и бабушку не захотел.

Огромная беда пришла на Кубань в 1933 году. И не только на Кубань. Жестокая засуха загубила поля, знаменитая кубанская пшеница “сгорела”, не набрав колоса, сгорели травы, пожухли овощи. Начался голод.

До раскулачивания у дедушки с бабушкой всегда был запас продуктов -муки, круп, сала, растительного и топленого масла, соли, меда, фасоли, гороха, соле-ных овощей и т.п.

- На всю жизнь не напасешься, - говорила бабушка, - а на две-три недели запас должен быть у каждой семьи. Мало ли что может случиться...

И она строго следила, чтобы запас не уменьшался, а постоянно пополнялся.

 У нашей молодой семьи такого запаса не было, а если и был, то самый мини-мальный. И у отца, и у мамы зарплата была маленькая, а ртов много. Поэтому голод прежде всего ударил по таким, как мы, чуть ли не с первых дней... Бабушка и мама опухли от недоедания, все, что можно было, отдавали нам, мальчишкам. Запомнилось, что в тридцать третьем году почему-то стало очень много мышей, они, не боясь, бегали по полу, забирались на стол. Из столбового ведра с водой сделали мышеловку. Каждый день выбрасывали до десятка мышей. Я ходил в школу, а там всем детям каждый день давали небольшой, видимо, не больше 150 граммов, кусочек лепешки из кукурузной муки, иногда кусочек макухи (жмыха) или кусок пареной тыквы, миску мамалыги (что-то среднее между кашей и супом из кукурузной муки). Мамалыгу я съедал в классе, а лепешку, превозмогая сильнейшее желание откусить, приносил домой братишкам. Отец ушел работать трактористом в колхоз “Сельмашстрой”. Там тоже было какое-то общественное питание и что-то он мог принести в семью. Тяжелее всех пережил голод дедушка. Он опух до такой степени, что глаза превратились в щелочки. Несколько  дней шел он пешком в Челбасскую, дошел почти в бреду.

- Простите меня, дорогие мои, я пришел домой помирать...

Через несколько дней его не стало...

Дедушка был очень обижен несправедливостью, но не ругал Советскую власть, не был на неё зол, всегда считал, что его разорение - дело рук местных завист-ников и недоброжелателей. Особенно утвердился в своем мнении после того, как М.И.Калинин помог ему вернуться домой, когда грозила ссылка в северные края...

Мне было тогда семь лет, но помню, что дедушка ходил по комнате из конца в конец, потрясенный.

- Да как же так? - говорил он, то обращаясь к моим родителям, то к Анне Семе-новне, но никто не знал, что ему ответить.

Потом он долго рылся в бумагах, в книжных шкафах, что-то искал и наконец, отыскал какую-то зачитанную брошюру. Полистал её, нашёл нужную страницу.

- Вот Ленин как писал, ведь совсем по-другому...

- То был Ленин, а теперь Сталин, - сказал отец и, приглушив голос, рассказал, услышанный недавно анекдот - почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин в сапогах. Ленин умел обходить ямы, лужи, опасные места, а Сталин прёт напро-лом...

... Июнь 1933 года. Сельские коммунисты  вместе с сотрудниками оперативного отряда НКВД отыскивали спрятанный кулаками хлеб. Им помогали мальчишки из бедняцких семей, которые порой лучше взрослых знали, где и что спрятано. Мой школьный товарищ Вася Гринько подсказал, что у  соседа, богатого хозяина мешки с зерном скрыты под стогом соломы.

Может быть, кто-то видел, как Вася говорил с сотрудниками оперотряда, а, возможно, каким-то другим путем в семье Федорчука, которого арестовали в тот же день, узнали об этом. Младший из Федорчуков поклялся отомстить. Мы его хорошо знали, он учился в нашей школе, только в пятом классе. Его звали “Фидором”, он прославился тем, что в своей фамилии ухитрился сделать две ошибки, написал “Фидорчюк”.  “Фидор” подкарауливал Васю  в  своем  районе,  на западной окраине станицы. С двумя дружками он напал  на Василия на своей улице недалеко от хаты, в которой он жил. Но тот отбился. Более того, после того, как он расквасил “Фидору” нос, драчуны разбежались. Но потом то ли “Фидор” сам додумался, то ли кто-то подсказал, что, если бить, то надо делать это подальше от своего дома.

Когда кончился  учебный год, мы все равно ходили в свои классы есть мамалы-гу. В тот день мы шли из школы с Васей, он попросил у меня какую-то книгу. Прошли большой школьный двор, вдоль забора которого буйно разрослись, слились в своеобразную живую ограду кусты желтой акации, перешли наиско-сок улицу. Подошли к нашей хате. В левой руке я держал драгоценную куку-рузную лепешку, правой стал открывать калитку. Вася что-то сказал, я повер-нулся к нему. И вдруг словно страшный удар грома  и резкая вспышка молнии. Очнулся в Каневской районной больнице с густо забинтованной головой. Голова сильно болела, особенно левая сторона. Стал спрашивать, что со мной. Оказалось, что здесь же в больнице находится и Вася. Он пришел меня проведать. У него были забинтованы рука и плечо.

— “Фидор” в нас стрелял, — сказал он. — Мне попало меньше — две дробины застряли в руке и плече, их уже вырезали. А тебе попали в глаз...
— А чего он в меня стрелял, я с ним не дрался?

— Стрелял-то он в меня, а досталось больше тебе...

Он рассказал мне о том, что сразу же после выстрела он увидел убегающего Фидора. Я упал. У меня всё лицо было в крови. Мама и бабушка внесли меня в хату. Кто-то побежал за доктором. Когда прибежали милиционеры из оперотряда, Василий рассказал им, как всё было. В тот же день арестовали Фидора и его отца. Отыскали обрез, который не нашли при обыске, когда конфисковывали хлеб, “Фидор”  достал его из тайника, он был заряжен патроном  с мелкой, “утиной“ дробью. И стал искать удобного случая для мести. Обрез “Фидор” успел бросить в колодец, а сам хотел бежать из станицы, но его задержали.

Приезжал в больницу следователь, расспрашивал о том, как было дело. Но я мог рассказать очень немного. Больше рассказал Вася.

— Вам, ребята, повезло, — сказал следователь, — он побоялся стрелять в упор, стрелял издалека, поэтому дробь была уже на излете.

Помню операцию. Очень удивился, когда к операционному столу привязывали руки и ноги. Сказали — чтобы не трепыхался. Ещё минута и голос врача: “Считай”. Начал считать: “Один, два, три, четыре...”  И вроде стал погружаться в какой-то кошмарный сон, навалилась какая-то тяжесть. Дернулся, но путы держали крепко...

Попытался читать, оказалось, что можно, зрение не ухудшилось, только обзор на одну треть уменьшился. Это обрадовало. Но когда увидел себя в зеркале, приуныл  — вместо левого глаза прикрытая веками впадина. Как-то болезненно осознал свою неполноценность. Это наложило отпечаток на многие годы. Я стал диковатым, отчужденным, слишком застенчивым. Меня  не очень тянуло на улицу к мальчишкам. Боялся, что будут дразнить... Видимо, поэтому я так и не научился танцевать.

Но было в этом затворничестве и положительное. Я буквально погрузился в книги, хотя хирург, делавший операцию, настоятельно советовал беречь зрение: “У тебя его осталось половина. Особенно меньше читай вечером при лампах”. Помню, какой прямо суеверный страх охватил меня, когда прочитал у Маяковского: “Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека”.

Чтобы отвлекать меня от книг, папа научил меня играть в шахматы, вечерами проигрывали партию за партией. Поначалу он поддавался, я это чувствовал, но потом и сам стал выигрывать. Мне часто давали разные поручения, приходи-лось оставлять книгу. Видимо, для этой цели мне купили детекторный прием-ник.

Любил путешествовать по карте, представлять себе, как живут люди в самых разнообразных местах земного шара. С тех пор запомнил, где находятся разные страны, где находятся и как называются их столицы. Прочитал увлекательную книгу Камиля Фламмариона “Популярная астрономия”. Она так очаровала, что долгими вечерами (в малоосвещенной станице звезды намного ярче, чем в городе, где много огней. Потом с удивлением отметил, что в городе почти не виден Млечный путь, у нас его называли “Чумацкий шлях”) смотрел звездное небо, находил наиболее крупные созвездия. С тех пор любимое созвездие - Кассиопея - пять звезд в виде перевернутой буквы “М”.

В те годы прочитал множество книг. Читал не только художественную литера-туру, тогда уже появлялся интерес и к научно-популярным книгам.

Электричества тогда в селе не было. Освещали свою жизнь керосиновыми лам-пами. В мою обязанность входило следить, чтобы в лампах был керосин, очи-щен фитиль, если закоптились стекла, то мыл их. Сейчас моим внукам Ксюше и Артему, видимо, непросто понять, что значит, “зажечь” лампу, “привернуть фитиль”, “отрегулировать, чтобы не коптила”. А мы выросли при керосиновых, восьмилинейных и пятилинейных лампах. Когда все ложились спать, а читать очень хотелось, прикручивал фитиль, чтобы не сильно бил свет в глаза, на стекло надевал “абажур” из листка бумаги с прорезанной дыркой. Стекло накалялось так, что бумага начинала дымиться. Приходилось тушить - дуть сверху через стекло.

Чтение и редко приезжавшие кинопередвижки были основными источниками нашего культурного развития. Но мы росли и не очень-то отставали от город-ских мальчишек.

Вскоре после возвращения в Ирклиевскую меня отправили к тете Зое. Две недели прожил я у них в Рязанской, как родной сын, обо мне заботились и воспитывали и тетя Зоя и дядя Митя Яковенко. Вернулся я окрепший, как-то позади остались потрясения последних лет... 

PS. Так заканчивается вторая часть воспоминаний моего отца Владимира Гри-горьевича Альтова. Каждого из нас волнует, кто мы, откуда и зачем пришли в этот мир. В роду оренбургских Альтовых я самый старший, ушло из жизни по-коление дедов и бабушек, родителей. Но сегодня я уверен, что где-то в мире ещё есть мои родные люди, с которыми у меня одна кровь…
Андрей Альтов
Андрей Альтов
Детские и юношеские годы отца.

Первая часть воспоминаний моего отца Владимира Григорьевича посвящена дальним предкам. Популярные сейчас и дорогостоящие  сайты родословных утверждают, что среди моих родственников присутствует дворянство, не уверен, скорее всё это фальшивка. У меня явные казацкие корни Альтовых и Левитских на Кубани и Шалаевых и Рузановых  на Урале. Войны разбросали их по всему миру, но уверен, что с помощью Интернета и воспоминаний отца, мы сможем найти друг друга.

Первая часть воспоминаний заканчивается, как деда отца Ивана Леонтьевича  Левитского, зажиточного казака, раскулачили и сослали в Сибирь. Вторая же часть начиналась  оптимистично.  Деда, сосланного в Сибирь, на полпути вер-нули. По ходатайству председателя Верховного Совета СССР М.И.Калинина, лично знавшего Ивана Леонтьевича Левитского. Однако, он вернулся к разру-шенному большевиками гнезду. Всё его зажиточное хозяйство пришло в пол-ный упадок. Он это не выдержал и скоро умер. В семье кубанского казака на-ступили тяжкие годы испытаний.  Мужественно преодолевали невзгоды, надеялись на лучшее. Но в конце концов покинули родную станицу Челбасскую.


Светлой памяти Тамары

Владимир Альтов

НАША РОДОСЛОВНАЯ
(Из воспоминаний)

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов.
Не пел с придворными дьячками,
В  князья не прыгал из хохлов...
                А.С.Пушкин

НА БЕРЕГАХ БЕЙСУЖКА. ДВА ГОДА НА ХУТОРЕ.
ВТОРАЯ РОДИНА
Летом 1933 года родители покинули Челбасскую, с которой было связано столько грустных воспоминаний и переехали с берегов степной речки Челбас на берега другой степной речки Бейсужек, в село Новое, которое выросло из хутора. По старинке его продолжали называть хутором.

Тут, на хуторе, был у нас пионерский отряд и пионерский лагерь. Председатель колхоза двадцатипятитысячник-москвич (к сожалению, фамилия его не запомнилась) с первых дней подружился со школой, встречался с учителями и детворой. И именно он был инициатором создания первого в районе пионерского лагеря. Отвели для него большой кулацкий дом. Кроватей не было, колхозные плотники сколотили деревянные топчаны. Постельные принадлежности привезли из Краснодара, там же купили флаг, горн, барабан, спортивный инвентарь — мячи, волейбольную сетку, городки, шахматы, шашки. Комсомольцы, а мы, пацаны, всячески им помогали, вырубили бурьян, проложили дорожки, поставили мачту для подъёма флага , подготовили площадки для волейбола и городков. А в футбол играли на  выгоне за школой.

В первый же день нас обрядили в синие трусы, а девчонок в шаровары. До этого мальчишки ходили в длинных штанах, а девочки — в длинных, почти до пят, платьишках. Стеснялись недолго, какие-то считанные минуты. Потом всё это было забыто, мы быстро оценили удобную пионерскую одежду.

До этого редко кому приходилось ночевать вне дома. Поэтому первую ночь спали тревожно. Началась шумливая лагерная жизнь — линейки, игры, купание в речке, походы, первый костёр. Всё это было интересно и необычно...

(Мне тоже в детстве не раз приходилось быть в пионерских лагерях в “Дубках”. Особо ярких впечатлений не осталось. Хоть и чаще я бывал в неплохом лагере (хорошее место лагерем не назовут) “Геолог”, но, видно, кризис системы образования давал себя знать, больше всего хотелось дождаться воскресенья, когда приезжали со всякими сладостями родители. Это был праздник. А в остальные дни очень хотелось домой. Потом, видя явную неохоту ехать в пионерский лагерь, родители на всё лето отправляли меня, а потом и брата Сергея в Орск к дедушке и бабушке, оренбургским казакам Николаю Андреевичу и Нине Павловне Шалаевым. –  А.А.).

Не прошло и двух недель так понравившейся нам жизни, как однажды ночью, пожалуй, ближе к утру, всех разбудили крики: “Пожар! Всем быстро выхо-дить!” выскочили в одних трусиках. Вожатые пересчитали нас — все спаслись. Успели вынести часть постели, кое-какой инвентарь. Пытались тушить, носили воду вёдрами от колодца. Когда приехали пожарные — три человека и бочка с водой, — пожар бушевал уже внутри дома. Сгорело почти всё лагерное имущество. Мы горько плакали, и вместе с нами плакали вожатые. На другой день приехал следователь — установил поджог. Не знаю — нашли ли поджигателя?

Восстановить пионерский лагерь колхоз смог лишь через несколько лет, когда один за другим были урожайные годы, особенно тридцать седьмой. Тогда раз-богатели и колхозы, и колхозники. Зерна на трудодни получили столько, что у многих хаты были засыпаны хлебом. У моих друзей появились велосипеды, па-тефоны, а кое у кого и фотоаппараты. Стали лучше одеваться. В казачьих хатах стала обычной хорошая мебель, зеркала, радиоприёмники с тяжелыми комплектами батарей.

Конечно, ничего этого у нас не было. После того, как рухнуло дедушкино хо-зяйство, а особенно после голодного тридцать третьего года, когда пришлось поменять многие вещи на продукты, нам жилось трудно. Зарплата у отца и ма-мы была небольшой. Помню, что у мамы с её двадцатилетним учительским  стажем зарплата была 37 рублей. В то время это были вроде бы неплохие день-ги. Плюс зарплата  отца, примерно такая же. Но в семье было шесть душ. И ка-ждому нужны были и одежда, и обувь, и питание. Мы не бедствовали, но и не шиковали, не всегда могли купить необходимую вещь. Одевались очень скром-но. То, что становилось мало мне, донашивал Виталий, а после него — Шура. Но и не помню, что мы очень уж горевали. И в гости ездили, и у нас гости бы-вали, весело отмечали праздники, дни рождения. Жить стало заметно легче, когда мама стала работать в две смены, а папа тоже начал выполнять по совместительству какую-то другую работу. После седьмого класса и я стал на каникулах подрабатывать в колхозе.

На хуторе мы прожили два года, я учился там в третьем и четвёртом классах. Жилось нам тут легче — был большой огород. Но на хуторе была лишь началь-ная школа, а ближайшая средняя — только в тридцати километрах. Родители забеспокоились. К счастью, отцу предложили должность налогового агента в соседнем районе, в станице Балковской, неподалёку от которой, всего лишь в семи километрах раскинулась  большая станица  Ирклиевская  (в ней было пять колхо зов и МТС) со средней школой и строящимся интернатом для детей из других мест.

В конце августа 1935 года мы уезжали в станицу Балковскую. Провожали нас соседи, учителя местной школы. Распрощались.

В Балковской нам предстояло жить, в Ирклиевской — учиться с пятого по десятый класс. И та и другая станицы мне очень дороги, тут прожиты семь лет. Это по сути — моя вторая родина. Много лет спустя в музее Максима Горького в Казани (бывшая булочная Деренкова), прочитал на стенде примечательные слова любимого писателя: “Физически я родился в Нижнем Новгороде, а духовно в Казани. Казань – любимейший из моих университетов”. И сразу понял, как подходят эти слова к моей жизни. Если я родился физически в Челбасской, то своим духовным рождением обязан Ирклиевской, средней школе № 24, прекрасным нашим наставникам. 

И Ирклиевская и Балковская стоят на берегах Бейсужка — снова вернулись к его берегам, но только поближе к истокам — речка начинается из родников ме-жду Балковской и станцией Газырь. Ирклиевская ниже по течению всего в семи километрах, но речка тут заметно шире и многоводнее. Ближайшая от нас железнодорожная станция — Бурсак на дороге Новороссийск — Тихорецкая — Сталинград — находилась в восемнадцати километрах к югу от Балковской.

Речка разделяла станицу на две части — северную (колхоз имени Ильича), раз-резанную несколькими улицами,  и южную (колхоз имени Кирова) — одна длинная улица на километр с лишним. 

Мы поселились на северной стороне, в самом центре станицы. Мимо нашего дома шёл “профиль” — профилированная грунтовая дорога с кюветами. По этой дороге из Ирклиевской ездили на станцию Бурсак и в районную станицу Новомалороссийскую — она была за железной дорогой — в 25 километрах от Балковской. Недалеко от райцентра — станицы Александро-Невская и Кочубеевская, названная именем героя гражданской войны Ивана Кочубея.

Рядом с нашим домом стояла почта, а с другой стороны пустой двор, а дальше лавка, которую тогда называли “сельпо”, а ещё дальше — дом с крылечком — сельский Совет, за ним — большой хозяйственный двор и контора колхоза имени Ильича. А за станицей справа от дороги в Ирклиевскую была толока — или выгон —  обширный степной массив, куда выгоняли пасти домашний скот. Сюда рано утром, на зорьке пригоняли коров, а вечером забирали их из стада — это было обязательное дело станичных мальчишек и девчонок. Там в ожидании своих бурёнок играли, узнавали станичные новости. Огромное стадо быстро растекалось по улицам, переулкам, дворам.

Слева от дороги, поодаль от последних домов — обнесённое рвом кладбище, а за ним начинались колхозные поля.

В середине вечно густо заросшей бурьяном большой площади — против нашего дома стоял колхозный клуб, переделанный из церкви и поэтому строго ориентированный с востока на запад, и небольшой памятник погибшим в годы гражданской войны. С противоположной стороны углом к площади примыкало кирпичное здание школы, вдоль забора которой росли высокие дикие акации. Когда на них созревали стручки со сладкой мякотью и мягкими съедобными семенами, за ними охотилась ребятня, но достать их было непросто — акации ощетинились большими, торчавшими во все стороны острыми колючками.

Дом под четырёхскатной крышей, в котором мы поселились, был турлучным — из обмазанных глиной плетней, оштукатуренный внутри и обшитый досками снаружи. Окна выходили на юг и на восток (на улицу), в доме было светло и солнечно.

Дом оказался холодным. Он был стар, и глина с плетней во многих местах осы-палась. Поэтому зал  — самую большую комнату, в которой так привольно бы-ло нам летом, приходилось на зиму закрывать. Использовали эту комнату как холодную кладовую. А вся семья переселялась в две другие комнаты. Было тес-но, но устраивались.

По границам двора росли акации. Одна, самая высокая возвышалась перед са-мим домом, у выложенной кирпичом дорожки к колодцу, стоявшему на границе со двором почты. У колодца тоже росла высокая старая акация.

Двор был большой, основную часть его занимал огород, а дальше шёл фрукто-вый сад. Росли там в основном вишни, были два дерева слив и два абрикосов, которые на Кубани называют “жердели”.

На акации, которая росла у дома, мы с Виталием устроили на развилке наблю-дательную площадку на высоте примерно 7 - 8 метров. Она была выше крыши и с неё далеко была видна дорога на станцию Бурсак. Часто мы первыми видели вдали спускающуюся в нашу пологую балку (отсюда и название станицы — Балковская) кинопередвижку — значит сегодня будет кино, об этом тут же сообщали друзьям, и теперь оставалось ждать, когда она доедет и остановится у клуба. А тут уже узнавали название фильма. Пока появлялась афиша, полстаницы уже знало, чем порадует “киношник”.

В Ирклиевской интернат для школьников из других станиц и хуторов ещё не был готов. Для него переделывали старое, но ещё крепкое, добротное, будто его сложили в прошлом году, кирпичное здание станичной общественной конюшни. Пробили большие окна, ставили капитальные перегородки между комнатами, штукатурили, закупали мебель, постельные принадлежности. Хотели сдать к новому 1935-1936 учебному году, но не получилось.

Поэтому поселили меня на частной квартире у одной женщины лет 35-40, как говорится, на полном пансионе. Она где-то работала, но успевала приготовить обед и ужин. У хозяйки была большая комната, почти половину которой зани-мала русская печь, и две  крохотных спаленки. В одной она жила сама, а другую сдавала. В моей комнате умещались кровать, тумбочка и стул, для стола, даже маленького, места не было. Уроки приходилось делать или на кухонном столе, или чаще всего на подоконнике, благо он был широкий.

В хорошую погоду мы, балковские, ходили пешком домой, а в ненастье остава-лись в Ирклиевской. Пешком научились ходить быстро, привыкли и за час проходили семь километров. Когда была грязь, шли не по “профилю”, а по берегу речки. Путь становился длиннее, но зато по привявшей, прихваченной первым морозцем траве легче было идти, грязь — тяжёлый вязкий чернозём — не налипала на обувь, не отягощала шаг. Да и шагать рядом с шуршащими камышами, с живой речкой было интереснее.

...В наши глухие станицы почти не заглядывали мастера культуры. Во всяком случае я такого не помню. Мы росли, оторванные от большой культуры. Она приходила к нам только через книги, нечастое кино, школьные уроки и самообразование. Радиосети ни в Ирклиевской, ни в Балковской тогда ещё не было. У немногих были ламповые приёмники с питанием от громоздких батарей. Помню, отец привёз из Краснодара небольшой, очень дешевый, простейший детекторный радиоприёмник. Это было весьма примитивное сооружение. Ручкой настройки надо было найти проводком на кристалике-диоде точку, которая позволяла услышать сигнал передающей станции... Очень трудно было найти концом проводка ту самую заветную точку. Приёмник легко брал шорохи, трески эфира и упорно не желал принимать радиоволны.

Между акацией, стоявшей у самого дома, и той, что росла рядом с колодцем, натянули антенну. Надо было видеть, с какой радостью мы с Виталиком укреп-ляли на дереве шесты, чтобы поднять антенну повыше. А Шурик был подсоб-ным рабочим — “подай, принеси”...

Но сколько было восторгов, когда сквозь эфирные помехи донеслись не очень громкие, но понятные слова: “Говорит Москва! Работает радиостанция РВ-45 имени Коминтерна..”

Я рос впечатлительным. Сам попавший в беду, сочувствовал чужому горю, особенно детскому. Помню, как в детстве не мог сдержать слёз, когда читал “Детство” Максима Горького, “Зимовье на Студеной” Дмитрия Мамина-Сибиряка, “Слепой музыкант” Владимира Короленко, “Маленький оборвыш” (жаль не вспомню автора).

С самых ранних лет любил путешествовать по карте. В доме всегда был боль-шой географический атлас мира. Особенно нравились яркие, экзотические, не-обычные названия. С далёких лет детства и юности запомнились мыс Доброй Надежды, Берег Маклая, Острова Зеленого Мыса, Огненная Земля, Берег Сло-новой Кости, пролив Карские Ворота, Саргасово море, перешеек Кра, Земля Королевы Мод, Бухта Провидения, гора Денежкин Камень, река Рио-Гранде-Дель-Норте, Большой Барьерный риф, пролив Санникова, бухта Марии Прончищевой, Соломоновы острова, станция Ерофей Павлович, пролив Маточкин Шар, Кораллово море,  мыс Горн, станция Золотая Сопка и многие другие.

(“Путешествовать”  по карте приходилось и мне. Когда родители уходили на гулянку, то отец оставлял мне длинный список мудрённых названий. Почему-то запомнился поиск Претории. (Это было примерно в 1963 году, после полёта в космос Валентины Терешковой, потому что на стене висели карта мира и плакат с её портретом). Я нашёл все названия, но она никак одна единственная не давалась. Когда же я её нашёл,  я даже не поверил, что она – столица ЮАР. Полез в недавно прочитанные книги о бурах и зулусах, о юном буре из Трансвааля, и, убедившись, что нашёл именно то, написал длинную записку отцу, в которой рассказывал о радости этой находки. – А.А.).

После седьмого класса времени на чтение и географические изыскания стало намного меньше — на каникулах работал в колхозе. Недели две работал при-цепщиком — сколько пыли поглотил! Нам выдавали очки, но все равно пыль лезла в глаза. Правый глаз стал болеть. Наш фельдшер Иван Фёдорович Гурьев категорически запретил мне работать на прицепе. Стал работать на току, а по-том учётчиком.

Запрягать и седлать лошадей меня учил ещё дедушка. Помню, как, несмотря на ахи и охи мамы и бабушки, дедушка сажал меня шести или семилетнего на ло-шадь и водил её в поводу по двору. Было страшновато – высоко падать, но я восседал на коне с казачьей гордостью. А в мальчишеские годы освоил и нехитрое дело – запрягать быков. Надевал тяжёлое ярмо, закреплял занозами. Быки были обучены, понимали всего четыре команды: “но!” – “вперед!”, “тпру!” – “стой!”, “цоб!” – “направо!”, “цобэ!” – “налево!” Двигалась воловая упряжка медленно, но везла груза больше, чем лошади. В годы войны целые обозы на волах возили пшеницу на элеватор на станцию Бурсак. Женщины-возчицы успевали за дорогу связать шерстяной носок, пока ехали на станцию, а второй – за обратную дорогу. Как они выручали эти работяги, когда машины и здоровые лошади были мобилизованы для нужд фронта.

... В пятом классе впервые за последние годы стали учиться на русском языке. До этого в 1930-1934 годах по чьей-то воле начиналась украинизация Кубани. Дело в том, что в городах и линейных станицах говорили, в основном, по-русски, здесь, на оборонительных “линиях”, чаще вдоль берегов более или ме-нее крупных рек, селили  людей из российских губерний, а между линиями бы-ли станицы и хутора, где жили бывшие запорожцы, выходцы из Малороссии, которых Екатерина Вторая, опасаясь усиления Запорожской Сечи, рассовала по разным углам. Поэтому большая часть населения говорила по-украински. Кому-то и пришло в голову сделать всю Кубань одноязычной. С Украины завезли учебники, в срочном порядке переучивались учителя. Хорошо ещё, что   языки были славянские во многом схожие. Но были, конечно, и различия, и довольно существенные...Позднее, видимо, поняв абсурдность этой затеи, от “украинизации” отказались. Начиная с пятого класса мы уже учились по-русски.
В Ирклиевской средняя школа размещалась в двух зданиях. В старой — дере-вянной — учились пятые-шестые классы, в новой — кирпичной на центральной площади  — седьмые, восьмой, девятый и десятый. Большинство ребят кончало семилетку и покидало школу. Поэтому в старшие классы переходило не более 20-25 человек. Десятый заканчивало всего лишь пятнадцать.

У девятого и десятого классов был отдельный вход, своё крылечко с кирпичными ступенями. Это крылечко и стало трамплином, который выбросил нас в самостоятельную жизнь.

Мне сейчас трудно объяснить, как получилось, что в глубинной, отдалённой школе, в стороне от больших городов и от железной дороги, сложился очень сильный учительский коллектив, который особенно окреп с приходом к началу 1937-1938 учебного года группы талантливых молодых учителей. Это были вы-пускники Кубанского педагогического института — литератор Александр Ми-хайлович Стулий, физик Фёдор Павлович Король, химик Ольга Максимовна Юдина, биолог Филипп Тихонович Мандрыкин и математик Василий Василье-вич Мельниченко.

В первую же осень по предложению А.М.Стулия и Ф.Т.Мандрыкина, поддер-жанному педсоветом и учкомом, на пустыре посадили фруктовые деревья, вы-чистили территорию, заросшую бурьяном. В посадке участвовали все учителя и ученики. Но особенно большую  работу выполнили старшеклассники. В своём последнем учебном году мы уже фотографировались под цветущими яблонями нашего сада. Осталась память — фотография. А позднее урожай с яблонь, груш, вишен поступал в школьную столовую.

Ирклиевская  средняя школа по успеваемости, по внеклассной работе в течение нескольких лет признавалась лучшей школой в Краснодарском крае. Мы этим очень гордились. Нашу жизнь тех далёких лет невозможно даже сравнить с теперешней. У нас не было электричества, радио, а телевидение ещё не снилось. Не было стиральных машин, холодильников, газовых плит, всего того, что так привычно теперь в нашем быту. Вечерами читали при керосиновой лампе (хорошо, если была восьмилинейная, если меньше — свет был тусклым). Но мы жили интересной жизнью. Нас волновало всё — и положение на фронте под Мадридом, и вести с Папанинской льдины, и рекорды Алексея Стаханова, Марии Демченко, Петра Кривоноса, сестёр Виноградовых, и газетные информации о ходе сева в колхозах района. С особым вниманием следили за героическими перелётами  советских лётчиков Валерия Чкалова, Михаила Громова, Михаила Водопьянова, Владимира Коккинаки, Ивана Черевичного, Бориса Чухновского, Фабия Фариха,  славных лётчиц  Валентины Гризодубовой,  Марины Расковой,  Полины Осипенко. Со всей страной переживали, когда в глухой дальневосточной тайге искали спрыгнувшую с парашютом Марину Раскову, и радовались, когда её, наконец, нашли. А челюскинская эпопея, ледовый лагерь Отто Юльевича Шмидта! Спасение экипажа затонувшего в Чукотском море, раздавленного льдами 13 февраля 1934 года парохода “Челюскин”. Мы знали поимённо всю отважную семёрку лётчиков, которые спасли “челюскинцев”, первых Героев Советского Союза — Анатолия Ляпидевского (золотая звезда Героя № 1), Николая Каманина, Сигизмунда Леваневского, Михаила Водопьянова, Василия Молокова, Маврикия Слепнёва, Ивана Доронина.

Вспоминаю, как в январе 1937 года отмечали трагическую дату — 100-летие со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина. В школе был Пушкинский вечер. Александр Михайлович Стулий выступал с докладом, звучали стихи величай-шего поэта России, были поставлены инсценировки по сказкам Пушкина, в школе открылась выставка рисунков на пушкинские темы. Особенно отличился наш одноклассник Миша Курило, считавшийся лучшим художником школы, прекрасно оформлявший стенные газеты. Он подготовил цикл иллюстраций к поэме “Руслан и Людмила” — “Бой Руслана с головой”, “Схватка с Черномором”, “Руслан в степи” и другие, всего десять или двенадцать работ. Их послали потом в Краснодар, на краевой смотр, там Миша занял одно из первых мест и получил премию — большую, редкую в те годы коробку с красками и набор кистей. Миша был счастлив.

И ещё запомнилось одно странное обстоятельство. К юбилею какое-то изда-тельство выпустило миллионы тетрадей с рисунками на обложках на пушкин-ские сюжеты. Особенно отпечаталась в памяти такая картинка — “Вещий Олег прощается со своим конём”. Нарисована красиво. Были и другие рисунки. В рисунке с Олегом на сбруе коня была  не очень прозрачно зашифрована фраза: “Долой ВКП(б)!”  С некоторой долей фантазии можно было прочитать подписи и на других рисунках. На одном из них смутно читалась фамилия Троцкого, на другом виделась  умышленно искажённая свастика. Чего-то ещё не запомнил. Мы, может быть, ничего и не заметили бы, но однажды на первом уроке во всех классах учителя предложили положить на парты все тетради с пушкинскими рисунками. Мы достали тетради из парт и сумок.
— А теперь оторвите все обложки и сдайте мне.
— А зачем?
— Так надо...
Потом нам предложили принести все тетради, в том числе и неначатые, какие были дома, и проделали такую же экзекуцию. Никаких объяснений, естествен-но, мы не получили. Так своеобразно закончился для нас праздник пушкинской поэзии.         
Андрей Альтов
«Корни мои кубанские» - 4
В предыдущих частях я не раз высказывал надежду, что мои публикации воспоминаний отца Владимира Григорьевича Альтова, благодаря интернету, увидят его родственники, разбросанные по всему миру. Пока никто не откликнулся из родных по крови, а вот люди, которые знали  моего отца по Кубани, нашлись. По электронной почте в мае 2015 года   мне пришло письмо из Анапы от Кати Морозовой. «Мы родом из Балковской, сами живем в Анапе, но там и сейчас живут наши родственники: моя бабушка и тётя. Бабушке мы рассказали о вашем рассказе, она сказала, что помнит вашего отца! Она у нас 1928 года рождения, т.е.примерно ровесница его». Бурю  нежных чувств вызвало это короткое письмецо. Катя,  прочитав мою публикацию в «Прозе.Ру»,  по-пыталась меня найти в виртуальной реальности сети и нашла в «Одноклассниках» Она поняла, что её предки связаны с семьёй Альтовых. Её бабушка училась в школе у Полины Ивановны Альтовой, матери моего отца. Хорошо её помнит. Однажды в её письме я увидел обрывок, фрагмент фотографии, на которой сидят ребята со своей молодой учительницей. В ней я  узнал, увидел знакомые черты своей  бабушки – Бабы Поли.  Катя написала: «Нам фотографию дала её ученица».
На первое письмо, где Катя пишет, что её бабушка 1928 года рожде-ния,  ответил, что, скорее всего, она знала младшего брата отец». Я ей ответил: «Отец немного постарше - 23-го года. Он умер  2005 году. Заслуженным человеком. Как участника битвы за Кавказ его похоронили с воинскими почестями».
Так началась переписка с Катей. Она много рассказывала  о Кубани. 
«Мы просто из Балковской,   мне кажется, что ее нельзя не любить! Я вот за 300 км живу, и у меня всего один выходной в неделю, но все равно стараюсь туда ездить, хоть раз-два в месяц» . Я ей написал: «Мне не удалось побывать на родине отца, но я об этом мечтаю. Может, получится. Катя!»  И она   пригласила  в гости: «Отлично! Вы приезжайте на Кубань! Как получится, мы вас встретим, остановитесь у нас. Побываете везде! Обязательно приезжайте!»
 И у меня появилась надежда, что удастся побывать на Кубани, родине отца и  моей исторической родине.
Подумал вот о чём. Катя  меня нашла, но возможно, другие, прочитав воспоминания, не могут это сделать.  Сообщаю свой электронный адрес aaltov2005@mail.ru.  Особенно для тех, с кем нас связывают кровные узы.
Следующая часть воспоминаний отца посвящена последним школь-ным дням и вступлением во взрослую жизнь, омрачённую кровавой войной.
Андрей Альтов

Светлой памяти Тамары
Владимир Альтов
НАША РОДОСЛОВНАЯ
(Из воспоминаний)
“ СОРОКОВЫЕ, РОКОВЫЕ...”
... С особым вниманием следили мы за ходом гражданской войны в Испании. Там 17 июля 1936 года радио передало вроде бы безобидную фразу, что-то наподобие прогноза погоды: “Над всей Испанией безоблачное небо”. Диктор, словно на заезженной пластинке, повторил эту фразу несколько раз. Как оказалось, это был сигнал к фашистскому мятежу, который начался в ночь с 17 на 18 июля 1936 года под  руководством генерала Франко.
Испанский народ по призыву коммунистической партии поднялся на защиту республики. Тогда в коридоре нашей школы появилась карта Испании, на которой по материалам газет мы отмечали флажками линию фронта. Мы радовались  успехам республиканцев и интербригад, сформированных из приехавших на Пиренейский полуостров добровольцев. Помню, после побед республиканцев под Брунете и Теруэлем я написал стихи, которые были опубликованы в школьной стенгазете. Отложилось в памяти одно четверостишие:
Фашисты не захватят Испании столицу,
Франко – палач надменный – готовит “юнкерс”-птицу,
Чтобы в Берлин или Рим улететь
В позоре под забором фашистским умереть...
Стишки, конечно, были примитивными, но это была первая в жизни публикация и автор этим потихоньку гордился. Предвидя, что нам не избежать схватки с коричневым чудовищем, имя которому фашизм, наша страна готовилась к обороне. Всё чаще и чаще вспоминались слова любимого поэта Владимира Маяковского: “Когда война-метелица придёт опять, должны уметь мы целиться, уметь стрелять”.
В школах были введены уроки военно-допризывной подготовки. В нашей школе их вёл военрук Иван Тимофеевич Радченко. Мы учились ходить строем, стрелять стоя, с колена, лёжа, получали элементарные знания по оказанию медицинской помощи при ранениях, переломах и т.п. Ходили в противогазах. Однажды в станицу приехала чуть ли не из Краснодара передвижная газовая камера с хлорпикрином, заходили в неё группами в противогазах. Учились штыковому бою, разбирали и собирали затвор знаменитой трёхлинейной винтовки. Метали гранаты из разных положений, ползали по-пластунски, изучали воинские уставы – боевой устав пехоты, строевой устав пехоты, устав караульной службы и другие.
Стрельбище у нас находилось за станицей у насыпи старого моста через овраг, разрушенного  ещё в гражданскую войну. Заранее высылали за бугор дозорных, они должны были следить, чтобы никто не влез в зону обстрела. Стреляли из мелкокалиберной винтовки ТОЗ, но однажды пришлось пострелять боевыми патронами из боевой мосинской винтовки.
...Но вернемся во вторую половину тридцатых годов, в последние мирные годы, когда все трое младших Альтовых ещё учились в школе. У родителей не было проблем с нашей учебой. Мы сами ходили в школу с удовольствием, ходили за знаниями. Так же с удовольствием учили уроки. Я не мог даже представить себе, как можно что-то не доучить, не дорешать, не доделать. Если изредка пропускал уроки по болезни (малярия замучила), то очень жалел об этом – можно всё прочитать по учебнику, но ведь рассказ учителя, его объяснения пропущены навсегда, их не воротишь. И братишки мои тоже учились отлично.
Нас никогда не подгоняли: “учи уроки”. Не загоняли с площади, где чуть ли не с утра до вечера пацаны гоняли футбольный мяч – одни уходили, другие приходили. Мы готовили уроки сами, считали учёбу своим обязательным делом. Я чувствовал себя обойдённым, если кто-то в классе ответил урок лучше меня.
Мне сейчас трудно понять внуков, когда они с восторгом воспринимают сообщение о том, что из-за сильных морозов (при минус 28о) занятия в школе отменяются.
Помню, как горевал я, когда незадолго до войны, кажется в 1938 году, было введено платное обучение в 8-10 классах, в вузах и техникумах. За обучение в старших классах и техникумах надо было платить 150 рублей (по 75 – в первом и втором полугодиях), а в институтах – 300 рублей.
Папа и мама долго и мучительно обсуждали эту неожиданно свалив-шуюся проблему. Считали и пересчитывали свои доходы и расходы, искали, на чём можно сэкономить, но вынуждены были сделать вывод, что такой расход семье не потянуть – жили от зарплаты до зарплаты, которую, к счастью при Советской власти платили точно в установленные сроки. Лишних денег не было.
— Придётся тебе, Володя,  поработать годик в колхозе. Заработаешь себе на учебу и будешь учиться дальше. Жаль, конечно, что потеряешь год, отстанешь от своего класса, но ничего другого придумать не можем. Продавать, ты знаешь, у нас нечего... Будешь заниматься, чтобы не отстать...
Однажды по дороге в райцентр к нам заезжал Александр Михайлович Стулий, пытался убедить родителей, что надо вернуть меня в школу. Но папа с мамой, которым и самим хотелось, чтобы я продолжил образование, вместе с ним обсудили семейный бюджет и вынуждены были признать, что положение, действительно, безвыходное...
Но потом, недели через две, а может быть и больше, пришло письмо из школы за подписью директора И.К.Сиденко, в котором сообщалось, что, в порядке исключения, крайоно разрешило мне посещать школу бесплатно. Я не знаю, кто и что писал тогда в краевой отдел народного образования, чем обосновывалась необходимость оставить меня в школе...
Помню, что в классе тогда не досчитались семи или восьми человек. И я чувствовал себя неловко – почему мне разрешили, а другим – нет... Но уже со следующего учебного года, очевидно, в связи с большим отсевом в старших классах, в техникумах и институтах (причём чаще всего покидали школу дети рабочих, крестьян, служащих невысокого ранга, сельской интеллигенции), плату за обучение отменили. Но, к сожалению, вернулись в школу не все. Сейчас пишу, а передо мной лежат сохранившиеся документы тех далёких лет. Вот копия моего аттестата о среднем образовании (подлинник – в музее Ирклиевской средней школы) с отметками “отлично” по всем восемнадцати предметам и знаменательной заключительной фразой: “На основании Постановления Совета Народных Комиссаров СССР  и Центрального Комитета ВКП(б) от 3.IХ.1935 года Альтов Владимир Григорьевич пользуется правом поступления в высшую школу без вступительных экзаменов”. Выданное Виталию свидетельство от 5 июня 1940 года об окончании семи классов Ирклиевской СШ. По всем двенадцати предметам – “отлично”. Свидетельство Шуры, выданное 23 мая 1942 года об окончании Балковской начальной школы. По всем восьми предметам только “от-лично”. Похвальные грамоты братьев. Мои сохранились только две, а были в каждом классе.
...Ещё одно приятное воспоминание. После долгого летнего перерыва у нас в школе, опять-таки первой в Гражданском районе, одной из первых в крае, была организована новогодняя ёлка. Ёлок и сосен в лесу, в километрах в двадцати от Ирклиевской, не было. Поэтому привезли огромную тую. Что она была огромной могу судить по  тому, что в очень высоком классе (тогда школьные здания были с высокими потолками) она была под потолок. “Ёлочных” игрушек, блестящих шаров, звёзд, гирлянд тогда не было. Украшения делали сами. Освещением были свечи (как-то тогда не думали, что это небезопасно). К встрече разучили песню “В лесу родилась ёлочка”. Оказалось, что эту песню написала ещё в 1903 году учительница Раиса Адамовна Кудашева. Было очень весело. Зелёная красавица в центре класса. Музыка – патефон, песни, хороводы вокруг ёлки – всё это было впервые и было необычно интересно.
...Я научился читать в газетах и анализировать международные сообщения, тут же находить на карте, где находятся города, страны, о которых сообщалось. Мог подготовить информацию. Председатель станичного Совета Кондратьев (жаль, не запомнил имени и отчества – хороший был человек) иногда зазывал к себе и просил показать на большой карте, где находится немецкий город Глейвиц, в котором 31 августа 1939 года эсэсовцы устроили провокацию, с неё началось нападение на Польшу, а затем и вторая мировая война. Или отметить на карте, где проходили французская линия Мажино и немецкая – Зигфрида, где долгие месяцы шла безрезультатная позиционная война.
Потом немцы легко обошли “непреодолимую”, закованную в бетон и сталь линию обороны и через попутно захваченные Голландию и Бельгию рванулись к Парижу. Французскую столицу спасло то, что Париж был объявлен открытым городом.
...Помню в Ирклиевской мальчишками бегали в станичную столовую посмотреть как... ест водку дед Стрелец. Невысокий, широкоплечий еще крепкий старик по фамилии Стрельцов был одним из лучших чабанов Кубани. Он проводил с овцами и день, и ночь, особенно в пору массового окота. Семья его жила зажиточно – дед постоянно получал премии и трудодней у него было больше всех – он работал за двоих, за троих. Но один раз в год, всегда почти в одно и тоже время дед Стрелец запивал. За две-три недели он спускал большую часть нажитого добра. Это не сказка, не легенда, я слышал лично, как он подходил к телеграфному столбу, прижимая одной рукой герлыгу – посох овчара с деревянным крюком на конце, которым ловили  овец за заднюю ногу, стучал кулаком по дереву и кричал:
–– Москва, Москва, мини Кремль дайте, товариша Сталина... Товариш Сталин, цэ чабан Стрельцов балакае... Та с Кубани я... Товариш Сталин , дозволь мини жинкину шаль пропыть...  Та нема грошей на горилку...   Я ей дви, а то и три шали куплю... – приложив ухо к столбу, делал вид, что внимательно слушает. – дозволяешь, товариш Сталин?.. Щиро дякую, товариш Сталин!..
И размахивая герлыгой, заходил в чайную, так тогда называли столо-вую, покупал бутылку водки, лихо выбивал ладонью пробку, выливал до последней капли в миску, крошил туда хлеб и ел, как борщ, ложкой до конца, потом тщательно вытирал посуду куском хлеба, доедал, смахивал рукой крошки с бороды, кланялся буфетчице и шёл дальше, пошатываясь, разговаривая сам с собой. Говорят, что такое потребление, постепенное всасывание даёт наибольший эффект.
Когда к нему приставали мальчишки, он отмахивался от них герлыгой, но никогда не матерился. “Бисови диты!” – было самое большое его ругательство. А взрослые жалели его, знали, что это повторяется каждый год, что пройдёт короткое время, и он снова поведёт отару и много месяцев, до следующего запоя, не возьмёт в рот ни капли, что он действительно заработает много денег и накупит семье всякого добра.
Вот такие у нас на Кубани были орлы среди старых казаков...
...17 мая 1939 года мне исполнилось шестнадцать лет. Я давно ждал этого дня. В комсомол тогда принимали с шестнадцати лет. А мне очень хотелось стать комсомольцем. Перед глазами стояли образы комсомольцев из романов “Как закалялась сталь”, “Молодость”, “Старая крепость”. Нашёл секретаря комсомольской организации школы, сказал о своём желании, но он ответил, что вступить можно будет только в будущем учебном году, так как до конца этого года собраний не будет, пока готовь рекомендации. Ждать полгода? Не хотелось. Поэтому летом решил вступать в комсомольской организации колхоза имени Ильича. Тогда же подал заявление Гриша Зозуля. Секретарём комсомольской организации был Федя Шевцов. Он недавно вернулся со службы в армии. Тогда из армии ребята возвращались подтянутые, в ладно пригнанной форме, с хорошей выправкой. Ими можно было любоваться. Женихи были завидные.
––  Мы вас должны проверить, – сказал он, – готовы ли вы стать комсомольцами, дадим вам поручения. Выполните, тогда посмотрим...
И мы получили задание, точнее – сразу три поручения – проехать на лошадях после двенадцати часов ночи по всем объектам охраны колхоза проверить сторожей на складах и в колхозной конторе, на бригадных дворах и полевом стане, на токах и фермах. Потом выпустить специальный номер стенгазеты, рассказать о ходе проверки. А мне – ещё написать об этом в районную газету “Вперёд”.
Дождались полуночи и поскакали. Ночь была пасмурной, тёмной. Подъезжая к объекту, спешивались, вели лошадей в поводу, потом находили, где можно привязать, и потихоньку подкрадывались. Кое-где нас окликали, тогда мы называли себя и рассказывали, зачем приехали. А кое-где сторожа спали. Тогда мы брали какие-либо вещественные доказательства – уздечку, пустые мешки и т.п., будили сторожа. На полевом стане сторож так храпел, что даже испугал нас. Там нам удалось даже взять ружьё. На отдалённом току сторож сказал нам, что подумал – воры лезут и хотел уже стрелять. Только потом поняли, что поручение было не без риска, запросто могли схлопотать от перепуганного сторожа и заряд дроби. К рассвету, проверив все посты, вернулись домой. На другой день написали докладную записку председателю колхоза и секретарю комсомольской организации. Потом появилась стенгазета. Я писал заметки, а Гриша рисовал карикатуры. Не очень здорово, но получилось. Послал в районную газету три тетрадных странички с рас-сказом о наших ночных встречах. Прошла неделя, пошла вторая. И вот в газете появилась заметка, которой дали название “Ночной рейд”,  и подпись: “В.Альтов, колхозник”. Это было в июле 1939 года. Это была первая в жизни газетная публикация.
На комсомольском собрании задали несколько вопросов – сколько орденов у комсомола и за что (тогда было два – Красного Знамени – за участие в гражданской войне и Трудового Красного Знамени – за работу на стройках пятилетки), когда основан комсомол, погоняли по Уставу. Приняли единогласно, тем более, что накануне в станице получили газету “Вперёд” с моей заметкой. Это была чуть ли не первая публикация о нашем колхозе. Теперь предстояло ехать на бюро райкома комсомола в станицу Новомалороссийскую.
Так случилось, что в райкоме меня принимали 1 августа 1939 года. Этот день запомнился не только потому, что тогда я стал комсомольцем, но и ещё потому, что 1 августа отмечался во всём мире как антивоенный день. Именно в этот день в 1914 году началась первая мировая война. И такой парадокс – ровно через месяц 1 сентября 1939 года Германия напала на Польшу. В войну вступили Англия и Франция. Началась вторая мировая война, в орбиту которой оказалась втянута чуть ли не вся планета.
Но это случилось через месяц, в первый день моей учёбы в девятом классе. А тогда, на бюро райкома, я очень волновался –  а вдруг не отвечу на какой-либо вопрос, а вдруг почему-либо не примут. Но приняли и меня, и Гришу Зозулю. Да ещё поблагодарили за ночной рейд.
Часа через полтора секретарь райкома вручил мне комсомольский билет и значок – красный флажок со звездой и надписью КИМ – Коммунистический Интернационал Молодёжи. До сих пор помню номер билета 11659313.
... О том, кто написал донос на моего отца, я узнал спустя тридцать с лишним лет, когда ездил на Кубань, на встречу с боевыми друзьями. Говорили, не могли наговориться. Вспоминали то тяжёлое время, когда каратели гоняли нас, как зайцев. Разговорились со знакомым сотрудником НКВД, с которым когда-то ходили с донесением в разведотдел 383-й шахтёрской дивизии. Потом он вдруг спросил:
–– Хочешь посмотреть дело твоего отца? Я тут разбирал дела, вернувшиеся из эвакуации, и наткнулся на знакомую фамилию...
–– Конечно, хочу, –  ответил я и почувствовал, как дрогнуло моё сердце.
И вот я листаю не очень толстую в отличие от орских дел папку. Дело Альтова Григория Алексеевича. Номер, штамп, гриф “Совершенно секретно”. Обвиняется по статье 58-10 Уголовного Кодекса РСФСР, потом узнал, что кроется за этой статьёй – “контрреволюционная агитация”. Суть дела оказалась простой, даже банальной. Возможно, этим и объяснилась относительная лёгкость наказания – восемь лет лагерей с правом переписки...
Был у отца, если не друг, то вроде бы постоянный приятель, которого мы звали “дедом” из-за того, что он носил бороду, хотя по возрасту был, если не ровесником отца, то, может быть, ненамного старше – года на два,  не больше.
Они вместе рыбачили, косили сено, вечерами играли в карты, а иногда и выпивали. И однажды по пьянке, видимо, перебрав, отец начал  куражится, стал рассказывать анекдоты о Сталине, а потом спел частушки:
Эх, калина, калинa
Хрен большой у Сталина,
А ещё у Рыкова,
Да у Петра Великого...
Эх, огурчики,
Да помидорчики...
Сталин Кирова пришил
В коридорчике...
По реке плывёт корова,
А по лесу шпарит гусь.
Дорогой, товарищ Сталин,
Я щекотки не боюсь...
И какие-то ещё другие. И вот “дед” Лисов взялся за перо. “Издевательские частушки о великом вожде народов”. “Анекдоты, искажающие великий облик товарища Сталина”. И ещё что-то в этом роде. Может быть отца спасла фраза о том, что всё это было сделано “по пьянке”. Чего не скажет русский человек в состоянии подпития?!
Отец сразу с первого допроса сознался в том, как это было. Думаю, что одно терзало его – кто же донёс. И вряд ли считал, что это сделал “дед”. Ведь именно он спровоцировал, попросив спеть частушки. Но он же был закадычным приятелем...
Следователь спросил:
–– А вы знаете, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке?
–– Знаю, виноват...
Вот и всё дело.
Я помню конец ноября тридцать девятого года. Приехал в Балковскую на выходные, мать с бабушкой в слезах. Оказалось, что отца вызывали по делам в райцентр и там арестовали. Дома был обыск. Ничего не нашли. Как я тогда переживал. Сын врага народа. Пятно на всю жизнь, которая только начиналась. Хорошо, что вступил в комсомол, теперь бы не приняли... Но могут исключить. Боялся, что будут  приставать с расспросами одноклассники. Они, конечно, узнают, как узнали на другой же день об аресте в Ирклиевской учителя русского языка В.И.Ахромеева и директора нашей школы В.Хрущёва. но никто и словом не обмолвился... Благодарен за это друзьям. Никак не отреагировали и учителя.
Месяца через два получили от отца первое письмо из заполярного города Мончегорска. Здесь, в тундре, в годы первых пятилеток был построен никелевый комбинат, который получил название “Североникель”. Сюда, на строительство никелевого комбината, водили под конвоем заключенных. Отец писал, что работа тяжёлая, большая загазованность, просил прислать чеснок, лук, сала, бумаги, карандаши. Часть слов была зачеркнута спиралевидной линией, разобрать написанное было невозможно. Так мы узнали о цензуре. Каждую головку чеснока и лука закутывали в несколько тетрадных листов, чтобы не замёрзли. Посылка дошла благополучно. Отцу разрешалось писать только одно письмо в месяц. Так и жили от письма до письма.
Ни разу никто не назвал меня сыном врага народа. Более того, совер-шенно неожиданно летом сорокового года колхозные комсомольцы избрали меня секретарём комсомольской организации. Я отпирался, как только мог, доказывал, что меня не утвердят, что почти целый год я буду учиться в Ирклиевской, но они стояли на своём. В общем, меня избрали. Честно говоря, бюро райкома я ждал со страхом. А вдруг, не только не утвердят, но и исключат из комсомола?
И вот вызов на бюро. Заворг доложил о решении комсомольского собрания, а потом от себя добавил, – кандидатура подходящая, но есть одно “но”...
Я почувствовал, как стало горячим моё лицо, как заколотилось сердце.
–– Какое “но”? – спросил Усанков.
–– Отец арестован... – ответил заворг.
–– Товарищ Сталин однажды сказал: сын за отца не отвечает, – чётко произнёс Усанков и снова стал что-то писать. А мне показалось, что все облегчённо вздохнули, а, может быть, так и было. Беззвучно вздохнул и я.
–– Есть предложение утвердить решение комсомольского собрания об избрании Альтова Владимира Григорьевича секретарём комсомольской организации колхоза имени Ильича, – сказал секретарь райкома Василий Базайченко.
На душе стало легче. А если бы не было Усанкова?.. Заторопился до-мой, успокоить своих, которые очень беспокоились. Так непросто начиналась моя комсомольская юность, моя комсомольская биография...
Когда вернулся в Ирклиевскую на свой последний учебный год, узнал потрясающую новость – в дни каникул арестован Миша Курило. Не кто-то далёкий и незнакомый, а наш одноклассник, лучший художник школы. Но арестовали его не по политическим мотивам.
В то время самой крупной денежной купюрой была “красненькая “ тридцатка. Тогда на тридцать рублей можно было купить больше, чем сейчас, в 1997 году, – на триста тысяч.
Однажды в дневной выручке Ирклиевского сельпо банк обнаружил фальшивую, но сделанную очень искусно, тридцатку. Кто её разменял – не запомнили. Стали следить и когда со второй новой купюрой пришёл Миша Курило, его засекли, но, как просил следователь милиции, шума поднимать не стали. В тот же день поздно вечером на квартире у Курило сделали обыск. Всё перерыли, но ничего не обнаружили. Когда уже собрались уходить, следователь обратил внимание на висящую на стене картину, написанный Мишей кубанский пейзаж. За картиной смотрели, а в самой – нет. А там, между листами картона, лежала тридцатка, одна сторона которой была уже готова, а вторая – ещё чистая.
Мишу увезли. Суд дал ему сравнительно небольшой срок – шесть лет. Говорят, что и в лагере он занимался любимым делом – писал портреты, копировал работы известных живописцев, оформлял служебные помещения. А дальше его след потерялся. Стал ли он крупным художником или остался копиистом? А может быть попал на фронт и не вернулся? Во всяком случае его фамилия больше ни в моей жизни, ни в жизни одноклассников не встречалась. Жаль. Какой талант он сам загубил.
В десятом классе нас осталось всего лишь пятнадцать – девять девчат и шесть парней. В классе было восемь столиков – три справа (по отношению к доске) до двери и пять слева и стол учителя. Одно место пустовало. На правой стороне – на Камчатке – за последним столиком сидели мы с Васей Гребеником. Назову всех поимённо: Альтов Владимир, Бендик Елена, Гребеник Василий, Григоренко Иван, Даршт Адольф, Евтух Зоя, Затулеев Валентин, Марус Анна Ивановна, Марус Анна Макаровна, Побегайло Иван, Романенко Клавдия, Тюрина Мария, Чуйкова Мария, Чухно Лидия, Шевелёва Вера. К счастью, мы все дошли до выпуска, все получили аттестаты о среднем образовании. Класс был очень дружным – так нас воспитал Александр Михайлович.
Восьмой-девятый-десятый классы – это то благодатное время, когда девочки становятся девушками, а мальчики – парнями, когда расцветает ярким цветом дремавшая до этого любовь. Приходит весна любви...
Доучиваться нам пришлось в грозовое время. В августе 1939 года не-ожиданно для многих Советский Союз подписал пакт о ненападении с гитлеровской Германией. Но это позволило оттянуть почти на два года начало войны против нашей страны. Начало учёбы в девятом классе совпало с началом второй мировой войны. Немецкие танковые клинья рвали на части Польшу, приближались к нашим границам. В войну вступили Англия и Франция. Но они ничем не помогли Польше. Она была обречена. Чтобы отодвинуть границу от опасной черты Советское правительство решило взять под защиту западных украинцев и белорусов.
Части Красной Армии 17 сентября 1939 года перешли границу, двинулись навстречу наступающим немецким войскам и в короткий срок до 25 сентября вышли на рубеж по рекам Западный Буг и Сан.
Потом в июне 1940 года нам была возвращена Бессарабия. На картах Европы она закрашивалась в те же цвета, что и Советский Союз, но за-штрихована косыми линиями – мы никогда не признавали законности за-хвата её Румынией в годы гражданской войны.
В это же время разыгрывалась трагедия Франции. Ровно за год до нападения на Советский Союз – 22 июня 1940 года она капитулировала. 1 мая 1941 года мы шли на последнюю свою демонстрацию. День был подстать яркому весеннему празднику – над станицей сияло солнце, лёгкий ветерок шевелил флаги, “всё стало вокруг  голубым и зелёным”. Я бы добавил – и кумачёвым. Настроение у нас было радостное. Шли мы строем, винтовки на перевес. Мы тогда и представить не могли, что всего лишь 52 дня осталось до того летнего дня, когда страшная сила обрушится на наши пограничные заставы, на все 485 застав от Чёрного до Баренцева моря. Люди в зелёных фуражках заслонили собой великую страну. 52 дня! А впереди у нас ещё был почти месяц учёбы, завершающие уроки и напряжённая, тоже почти месячная пора экзаменов.
В самом начале июня, может быть, в первой неделе мы наблюдали в Ирклиевской необычное атмосферное явление. Солнце уже село, но ещё золотились края облаков. Закатное небо постепенно становилось багровым. Но на этом багровом фоне ярко засветилась неширокая, словно вычерченная по огромной линейке, огненная полоса, словно кто-то приподнял над землёй и держал над горизонтом, параллельно ему, гигантский сверкающий меч. Это продолжалось несколько минут, потом полоса стала терять чёткие очертания, постепенно растаяла...
Мы все выбежали из общежития и любовались непонятным явлением, потом разошлись по комнатам – надо было готовиться к экзамену.
Спустя несколько лет, в Орске, на Южуралмашзаводе впервые увидел, как лился из электропечи  в ковш жидкий расплавленный металл. И сразу вспомнилось то таинственное явление – тот “меч” и горячий, льющийся металл были одинакового цвета. Такое я, да и не только я, видел первый и единственный раз в жизни. Помню тогда в станице говорили, что какая-то старая бабуся такое “знамение” уже видела, это было летом четырнадцатого года, а вскоре грянула война, которая стала мировой. –– Быть войне, – пополз по станице слушок. Как ни странно, предсказание подтвердилось...
В середине июня, когда сдали уже половину экзаменов и, если не ошибаюсь, никто не допустил завала, в газетах было опубликовано странное “Сообщение ТАСС” от 14 июня 1941 года, то есть всего за неделю до начала войны. В нём говорилось, что распространяемые иностранной, особенно английской, печатью заявления о приближающейся войне между Советским Союзом и Германией не имеют никаких оснований, так как не только Советский Союз, но и Германия неуклонно соблюдают условия советско-германского договора о ненападении, и что, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы...” 18 июня сдавали последний экзамен по астрономии. Все ахи и охи остались позади. Выпускной вечер был назначен на субботу 21 июня, а вечером 22-го мы должны были встретиться, как обещал Александр Михайлович, с Дмитрием Алексеевичем Островским.
На другой или на третий день после астрономии на лошадях поехали в Тихорецк за покупками к выпускному вечеру. Поехали втроём – Филипп Тихонович Мандрыкин и мы с Ваней Побегайло. Ещё с 18 июня, как говорили с Дорофея, наступила пора самых коротких, воробьиных ночей (всего шесть с половиной часов) и самых длинных дней (семнадцать с половиной часов). Выехали пораньше, чтобы успеть сделать все необходимые закупки и засветло вернуться домой. Интересно было ехать по прямой дороге через Новорождественскую. Новая дорога всегда  привлекательна. Да и Филипп Тихонович не давал нам дремать интересными рассказами из своей жизни, разными бывальщинами и небывальщинами.
Выехали рано, чуть ли не затемно, перед обедом были уже в городе. Но заработанные самими деньги (а сейчас с родителей выпускников собирают на вечер триста-триста пятьдесят тысяч рублей) купили две десятилитровых бутыли приличного (по словам Филиппа Тихоновича) виноградного вина, разных деликатесов и сверх намеченного – сюрприз – целую молочную флягу мороженого. Договорились – держать это в секрете до подачи на стол. Флягу запрятали в сено, обложили льдом, которым, узнав о цели покупки любезно снабдили нас продавщицы. День был жаркий, конечно, весь лёд постепенно растаял и чуть ли не всю дорогу тянулась за нами, как за быками, мокрая дорожка... Но в своей станице флягу отнесли в погреб и подтаявшее мороженое застыло.
Выпускной вечер был в просторном вестибюле старой школы. Открыл его директор Илья Константинович Сиденко. Потом с коротким, но эмоциональным докладом выступил Александр Михайлович Стулий. От выпускников слово предоставили мне. Конечно, очень волновался, так как в зале сидели не только выпускники и учителя, но и родители. Не помню, о чём говорил, но мама вспоминала, что ей очень понравилось моё выступление. Видимо были слова благодарности педагогам и родителям. Осталась в памяти только концовка моей речи, запомнилась, с нею прошла вся жизнь.
–– Нам очень повезло, – сказал я, – мы родились и выросли при Советской власти, которая дала нам всё, которая впервые в мире гарантировала народу великие права. Мы идём в жизнь спокойно и уверенно, – и закончил словами любимого писателя Александра Александровича Фадеева: “Жизни в лицо мы смотрим открыто, смотрим, как победители”.
Потом нам вручали аттестаты о среднем образовании. Мне – аттестат отличника, всем остальным одноклассникам – обычные. И снова гремели аплодисменты.
Илья Константинович пожелал нам всем счастливого пути и пригласил всех в самый просторный класс, где были накрыты столы...
Были тосты за нас, за учителей, за родителей, за наше будущее. Вино и в самом деле оказалось приличным, хотя другого мы тогда ещё не знали. И, конечно, настоящий фурор произвело появление на столах гранённых стаканов с мороженым (вафельных стаканчиков тогда ещё не было). Вечер удался. Все нас благодарили, обнимали, напутствовали добрыми словами.
Потом мы с учителями отправились за станицу, на берег речки, к степ-ному мосту, за которым был широкий пруд, который почему-то называли Хлебовым. Там веселились, пели, танцевали под патефон и гитару (играла Мария Чуйкова), рассказывали всякие занимательные истории.
К утру стало прохладно. От реки всё сильнее тянуло свежестью. Над Бейсужком опустился туман, он накрыл белесыми космами камыши и они шуршали рядом, почти невидимые, лишь кое-где словно парили между белыми хлопьями рыжеватые метёлки.
Наши девочки в лёгоньких светлых платьицах, в спортивных парусиновых туфельках стали зябко поёживаться. Мы тут же пришли им на помощь, отдали им свои пиджаки. Ваня Побегайло накинул свой пиджак на плечи Веры Шевелёвой, я поспешил к Лиде Чухно (а вдруг кто-то опередит!), Вася Гребеник  к Зое Евтух... И скоро почувствовали, как отсырели от росы наши рубашки и брюки.
Подкинули дровишек в костёр (дрова привезли с собой из станицы, со школьного двора – в безлесной степи они были дефицитом), жарко заполыхало пламя. Когда мы смотрели на яркие языки огня, все вдруг притихли, казалось, что в огне догорают наши школьные годы... Прощай, юность!
Казалось, как никогда, ярко сияли над головой звёзды, когда ещё не упал туман, причудливо двигались по небосводу знакомые созвездия. Только Полярная звезда неизменно стояла на своём посту, как страж Вселенной. Широкой полосой мерцал Чумацкий шлях – Млечный путь. Мы и не заметили, как стали тускнеть звёздочки, а потом и исчезать, как будто таяли от далёких, приближающихся солнечных лучей. Хватились, когда на светлеющем небе остались сиять только самые яркие из них. Шло в наступление раннее летнее утро, загоралась над степью красивая нежно-розовая заря...
У нас  были смешанные чувства – весело от того, что позади остались уроки, домашние задания, и грустно было расставаться с полюбившейся за годы учёбы школой, с любимыми учителями... Всё переговорили, все песни перепели...
Скоро стало алеть небо на востоке, казалось там, за Новорождественской кто-то разжигал огромный костёр и вот уже заря охватила край неба. А вскоре показалось огромное солнце. Александр Михайлович достал из кармана часы.
–– Запомните время, – серьёзно сказал он, – 4 часа , 43 минуты... Начинается первый день вашей самостоятельной жизни...
С берегов Бейсужка весёлой гурьбой пошли в станицу. Решили поспать  после бессонной ночи, а потом готовиться к встрече с Дмитрием Алексеевичем Островским. У въезда в центральную часть станицы, на пригорке стоял большой дом, в котором жила семья Лиды Чухно. Сюда мы и пришли в то июньское утро. В середине двора росла огромная шелковица, вся усеянная крупными сладкими плодами, переспелые, они падали на землю, их тут же подбирали куры. Полакомились сочными ягодами и пошли спать.
Те, кто жил поблизости, пошли по домам, а мы – общежитские – оста-лись спать у Лиды. Девочкам постелили в одной комнате, а нам – в другой. Спали на полу, постелили рядно (что-то вроде паласов, грубой ручной вязки), на него одеяло и подушки. Конечно, переполненные впечатлениями, уснули не сразу. Но всё-таки усталость взяла своё, сон сморил...
–– Ребята, вставайте, война началась! – разбудила нас уже после двенадцати часов младшая сестра Лиды Рая, прибежавшая из центра станицы.
–– Какая война? Что ты выдумываешь?
–– Германия напала... В двенадцать часов выступал Молотов...
Лида включила приёмник на полную громкость, казалось он долго разогревался. Но вот через эфирные помехи, потрескивание до нас донёсся голос Левитана, который раз за разом повторял заявление Советского правительства:
“...Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие...”
Мы дослушали до конца, до чеканных слов: “...Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!”
В 1981 году, когда я уже работал председателем Оренбургского областного комитета по телевидению и радиовещанию, после одного из совещаний в Москве, по нашей просьбе руководство Гостелерадио устроило встречу с единственным диктором, удостоенным звания Народного артиста СССР Юрием Борисовичем Левитаном, обладавшим голосом редкостной выразительности, красивого тембра и высокой эмоциональной силы. Люди старшего поколения до сих пор помнят голос Левитана, читавшего сводки Совинформбюро, сообщения “В последний час”, приказы Верховного Главнокомандующего, репортажи с Красной площади.
Естественно, что первый вопрос, который мы ему задали, был такой – как это было сорок лет назад – 22 июня сорок первого года?
В этот день у Левитана было обычное дикторское дежурство. Он объявлял передачи, читал выпуски последних известий. День был воскресный и передачи шли, в основном, развлекательные. По программе  ровно в 12 часов радиостанция имени Коминтерна, вещательная студия которой находилась недалеко от Кремля, на улице Горького, в интересном по архитектуре здании Центрального телеграфа, должна была начать трансляцию из Большого театра оперы Жоржа Бизе “Кармен”.
Но примерно за десять минут до 12 часов в радиокомитет позвонили из Кремля. Надо срочно дать несколько раз  в эфир  такое сообщение: “Говорит Москва! Внимание! Через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение...” Московские позывные... И снова этот настораживающий текст... Снова позывные и снова объявление. В студию в сопровождении председателя радиокомитета пришёл первый заместитель И.В.Сталина  Вячеслав Михайлович Молотов.
За полминуты до двенадцати Левитан объявил:
–– Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! У микрофона заместитель председателя Совета Народных Комиссаров СССР, Народный Комиссар иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов...
Ровно в 12 часов вместо увертюры к опере “Кармен” зазвучал голос В.М.Молотова, выступившего с Заявлением Советского правительства. Нарком был взволнован, он вообще слегка грассировал, но на этот раз заикался больше обычного...
После окончания передачи Молотов поблагодарил Левитана и сказал, что теперь он должен несколько раз через короткие интервалы прочитать Заявление Советского правительства... Юрий Левитан читал это Заявление девять раз. Потом шёл в эфир Указ о мобилизации. Вся программа менялась на ходу. Страна с первого же дня начинала жить по суровым законам военного времени.
Почти до самой кончины в 1983 году Юрий Борисович Левитан читал важнейшие сообщения, в частности, о запуске первого спутника, о полёте Юрия Гагарина, политические документы, читал потрясающие строки, со-провождающие “Минуту молчания”, вёл передачи “Пишут ветераны”. Он стал личностью легендарной.
...А тогда, в тот июньский день, мы быстро привели себя в порядок и побежали в школу, к Александру Михайловичу. Дорогой обсуждали ситуацию. Известие нас потрясло – мы ещё веселились, а граница уже полыхала в огне. Но мы были уверены, что в Германии немедленно восстанут рабочие, что наша могучая авиация в ближайшие часы разбомбит Берлин и другие промышленные центры, что не сегодня-завтра немецкие полчища будут отброшены за рубежи нашей Родины, что дальше война перекинется на сторону противника...
В школе никого не было. Первый дом был директорский. Пошли к ди-ректору. И.К.Сиденко ещё ничего не знал.
–– От этой твари всего можно было ожидать... Это, может быть, тяжёлая и долгая война, – охладил он наш пыл... – Но запомните исторические слова – русские прусских всегда бивали...
Александра Михайловича в станице не оказалось. Его срочно вызвали в райком партии – готовились докладчики, которые должны вечером выступать на митингах. Там он встретил и Дмитрия Алексеевича Островского. Он сказал – пусть простят ребята, приехать не смогу, теперь не до воспоминаний...
До сих пор сожалею, что эта встреча не состоялась. Сколько интересного, негде не опубликованного, мы могли узнать от человека, который прошёл всю жизнь рядом с нашим любимым писателем Николаем Островским и, как Артём, с одним из любимейших литературных героев Павлом Корчагиным.
... Такого многолюдного митинга Ирклиевская не знала. Казалось, вся станица собралась на площади. Пришли жёны с мужьями, матери с детьми, пришли целыми семьями. Тогда не было ни микрофонов, ни усилителей. Чтобы услышали все собравшиеся, Александру Михайловичу пришлось кричать. Всем хотелось услышать, что он скажет, и тишина была мёртвая. Только кое-где слышались детские голоса. Ребятня, особенно малышня, не понимала, зачем собралось так много людей и что такое война.
Очень жаль, что я не могу пересказать речь Александра Михайловича, она была такой взволнованной, так заставляла души вздрагивать, что просто невозможно передать её содержание. Когда он сказал, что уже завтра начнётся мобилизация военнообязанных 1905-1918 годов рождения на территории почти всех военных округов, кроме Среднеазиатского, Забайкальского и Дальневосточного, в толпе послышался громкий плач, потом видел слёзы на глазах многих не только женщин, но и мужчин.
–– Я ухожу на фронт добровольцем, – гремел над площадью голос Александра Михайловича, – завтра уйдут сотни станичников, не все из нас вернутся. Но мы отстоим свою Родину, дадим отпор фашистам, вышвырнем их с нашей земли, защитим наших жён, детей, матерей, стариков...
Начал накрапывать дождь. Митинг продолжался в клубе. Открыли окна, чтобы было слышно тем, кто остался на улице. Люди стояли вокруг клуба под дождём. Никто не уходил...
У каждого человека война началась по-своему. Для нас она началась у школьного порога, мы шагнули в страшную войну прямо из-за парты... Утром 23 июня,  я ушёл домой в свою тихую Балковскую...
“ВОЙНА – ПЕЧАЛЬНЕЙ НЕТУ СЛОВА...”
… В Балковскую я пришёл на второй день войны.
–– Что же с нами теперь будет? – тревожным вопросом встретили меня дома.
Как только мог я постарался успокоить маму, бабушку, братьев, что наша могучая армия скоро разобьёт врага и вышвырнет захватчиков с нашей земли. Война кончится нашей победой уже в этом году, и мы будем жить, как жили, а, может быть, и лучше. (“О, святая простота!”)...
В тот же день написал и отнёс на почту письмо наркому обороны Мар-шалу Советского Союза Семёну Константиновичу Тимошенко. Я сейчас не помню во всех деталях, о чём я писал в том ещё очень наивном, пространном, но очень патриотичном письме, которое заняло целый развёрнутый тетрадный лист. Но суть его была в том, что по состоянию здоровья меня не призывают в Красную Армию, но я чувствую достаточно сил для того, чтобы принять участие в борьбе с фашистскими захватчиками и поэтому прошу меня направить добровольцем в Действующую армию. Я ждал ответа, но тогда такие письма в наркомат привозили, видимо, мешками. Да и до ответов ли было...
На другой день – 24 июня отправил документы для поступления в Днепропетровский горный институт на геологоразведочный факультет.
Почему я остановил выбор именно на этом институте? Ведь была пота-ённая мечта – стать журналистом – состоялась первая публикация. Обратил внимание на то, что заметку просто сократили, но почти не правили –  значит, мой стиль редакцию устраивал. Но были и сомнения – считал, что профессия журналиста требует особого таланта. Подтолкнул к новому, неожиданному для друзей и родных решению фильм “Тайга золотая” – о геологах, о романтике поиска полезных ископаемых, о великой радости первооткрывательства.
...Послав документы в Днепропетровский горный институт, очень скоро понял, что допустил грубейшую ошибку – фронт стремительно приближался к Днепру, город нещадно бомбила вражеская авиация... Пропал мой аттестат...
Теперь мы жили от сводки до сводки командования. Потом – от утрен-них и вечерних сообщений Советского Информбюро. Радио не было. Газета “Советская Кубань” доходила до нас на второй день, а сообщения с фронта, следовательно, на третий. Первая сводка была горькой. После жестоких боёв наши войска оставили Ковно, Ломжу и Брест. Это потом мы узнали о геройском подвиге пограничников, которые боролись со многократно превышающими силами гитлеровцев до последнего, гибли целыми заставами, о великой стойкости защитников Брестской крепости, которые продолжали сопротивляться ещё больше месяца, когда фронт ушёл на десятки километров на восток. Сводный отряд пограничников под коман- дованием лейтенанта Паливоды нанёс врагу контрудар и пять дней удерживал Перемышль. На самом северном участке фронта в отрогах хребта Муста-Тунтури, на стокилометровом участке фронта немецко-финские войска так и не смогли перейти границу.
Но положение на фронтах становилось всё хуже и хуже. Уже на третий день войны наши войска оставили Вильнюс, 28 июня после тяжёлых боёв гитлеровцы ворвались в Минск, 30 июня – во Львов.
Отдохнув всего два дня (занимался с Шуриком домашними делами, огородом), я вышел на работу в колхоз. Работали с Виталием на бригадном току, крутили веялку, триер, очищали зерно, ссыпали пшеницу в мешки, которые потом грузили на подводы и отвозили на станцию Бурсак, на элеватор. В колхозе осталась только одна машина, да и та газогенераторная – она топилась деревянными чурками, а двигатель работал на полученном  от горения газе. Две другие полуторки и много  лошадей отправили по мобилизации. Поэтому хлеб возили, в основном, на быках. Ехали долго. Женщины-подводчицы по дороге вязали шерстяные носки – пока доедет до элеватора – один носок готов, а на обратном пути – другой.
Работали тогда, как говорили, от зари до зари, видимо, часов по двенадцать-тринадцать, а то и больше. На руках появились мозоли. Уставали, конечно, страшно. Поэтому засыпали сразу, без раскачки и спали так крепко, что утром еле могли нас добудиться. И снова – в поле, на ток... Но так продолжалось недолго. Когда мобилизовали в армию председателя колхоза Кривчика, возглавил хозяйство бывший завхоз,  ему было уже за шестьдесят, Сафрон Григорьевич Шатохин.
¬–– Мне нужен грамотный помощник, – сказал он мне, приехав однажды на ток, – много всякой писанины, на звонки надо отвечать... Пойдёшь ко мне в помощники?
Так я стал писарчуком. А дел, действительно, оказалось много. Приходили письма, на которые надо было готовить ответы, писать по разным адресам. Звонили из райкома, райисполкома, из других организаций, названия которых начинались со слова “рай” – райзо, районо, райздрав и т.п. , из МТС, из других колхозов. Жизнь заставила быстро входить в курс дела и скоро я разобрался, что к чему. Как-то само собой получилось, что я стал агитатором – каждый день рассказывал работающим в конторе, а затем и на ближайшем, за околицей, току о положении на фронтах. Детские путешествия по карте, закреплённые на школьных уроках, помогли мне легко ориентироваться в обстановке. Днём, просмотрев газеты, я находил на большой карте “Европейская часть СССР” нужные города, а в конце рабочего дня проводил беседы. А дела на фронтах с каждым днём становились всё сложнее и опаснее...
... Станица жила своей обычной вполне мирной, внешне спокойной жизнью, убирала урожай, отправляла обозы с пшеницей на станцию Бурсак, только отличал их кумачёвый плакат на первой подводе: “Хлеб фронту!” Так же   собирали овощи на колхозном и домашних огородах, росли во дворах копны сена – на корм коровам и соломы – на топку. Бросалась в глаза такая особенность – в станице, казалось, стало больше женщин – только они и встречались на улицах и в поле, мужчин почти не осталось – одни старики, давно вышедшие из призывных возрастов.
Потом стали появляться и военные приметы. Как-то ночью донеслись глухие удары, словно короткие раскаты грома, они несколько минут грохотали где-то далеко. Потом узнали – это бомбили Тихорецк – крупный железнодорожный узел. В школах и в колхозах стали проводить занятия по противовоздушной обороне, для этого привлекались те, кто имел значки ПВХО. Пришлось проводить такие занятия и мне. Приносил на ток плакаты – силуэты наших и вражеских самолётов, буклеты об отравляющих веществах, рекомендовал рыть во дворах щели – укрываться в случае бомбёжки или военных действий. Мы с Виталием вырыли в зарослях акации, рядом с нашим домом и летним куренем свою щель, даже, пожалуй, целый блиндаж. Нам впервые пришлось рыть глубокую яму под деревьями и с первых штыков поняли, насколько это трудно – земля со всех сторон была густо переплетена корнями. Но, в конце концов, пробились до двухметровой отметки, сделали перекрытие, ступеньки. Но по прямому назначению “щель”, к счастью, использовать не пришлось. Она служила летним погребом, там было прохладно даже в жаркий день...
...После того, как был оставлен Днепропетровск, когда я уже навсегда распрощался со своим аттестатом, произошло совершенно неожиданное событие. Я пришёл домой обедать и мама сказала, что зав. почтой  Шура Юденко просил зайти, на моё имя пришло заказное письмо. Я тут же помчался на почту – думал, что прислали ответ из наркомата обороны.
Но письмо оказалось ... из Днепропетровска. Я не стал торопиться до-мой, открыл конверт. Там был вчетверо сложенный мой аттестат. Я был бесконечно рад. 
Дома, когда я принёс письмо, тоже все были удивлены и обрадованы возвращению дорогого для меня аттестата. Тем более, что маме не очень-то хотелось, чтобы я стал геологом. Долго листал справочник для поступающих в институты и техникумы. Одно время возникала шальная мысль поступить в Красноводский нефтяной техникум, где был геологоразведочный факультет, но потом забросил справочник и отогнал от себя желание учиться, пока идёт война. Вот кончатся бои, отпразднуем победу и тогда не поздно будет поступать, куда надумаешь...
Дни шли за днями, сообщения “От Советского Информбюро” станови-лись всё тревожнее. 30 сентября началась Московская битва. Фронт угро-жающе приближался к столице и сжималось кольцо блокады вокруг Ленинграда. Сражалась в полуокружении Тула. Для нас особенно опасным было южное направление – гитлеровцы остервенело рвались к Ростову – донской город стоял у ворот Кавказа, отсюда открывалась дорога к нефтяным промыслам Майкопа и Грозного, и дальше – до Баку... Нашим войскам пришлось оставить Таганрог, а от него до Ростова меньше ста километров.
Ещё 24 июня 1941 года  было принято Постановление Совнаркома СССР, подписанное Сталиным, “О мероприятиях по борьбе с парашютными десантами  и диверсантами в прифронтовой полосе”. Согласно этому постановлению во всех краях, областях и республиках, которые стали прифронтовыми, в том числе и в Краснодарском крае, предстояло создать  при городских и районных отделах НКВД истребительные батальоны численностью 100-200 человек из числа партийного и комсомольского актива, способных владеть оружием...
Стали формировать истребительный батальон для борьбы с вражескими десантами и охраны мостов и других важных объектов и в нашем районе. Волновался – включат ли меня в состав Ирклиевского взвода, в который входило и Балковское отделение (командиром был назначен председатель станичного совета Кондратьев). Но к моей радости на работу ко мне пришла посыльная, дала список и сказала: “Распишись”. Я прочитал – явиться к такому-то часу в стансовет на первый сбор Балковского отделения , подпись – командир Ирклиевского взвода И.Орехов. Это был директор МТС Илья Григорьевич Орехов. Нашёл свою фамилию и расписался. В списке были знакомые фамилии – 12 человек – местные коммунисты и комсомольцы. Помню Федю Шевцова, Васю Бондаря (скоро все они отправились на фронт), Степана Липовца, остальные фамилии, к сожалению, забылись.
Бойцов истребительного батальона сразу назвали “ястребками”. На сборе, который был по-военному коротким, Орехов сказал, что балковцам поручается охрана в ночное время двух объектов – моста через Бейсужек и станичного Совета (колхозные объекты стерегли сторожа). После ночного дежурства – отдых до обеда. Завтра доставим вам оружие... 
Разбились на четвёрки. Один вместе с ответственным дежурным охранял стансовет, а трое охраняли греблю и мост. Потом два дня отдыхали, а на третий снова на пост. Оружие и патроны привезли, как и обещал Орехов, на другой день – шесть старых мосинских трёхлинеек со штыками и шесть английских карабинов. Раз в месяц проводили за станицей стрельбы. Ночью останавливали очень редкие машины, проверяли путевые листы, интересовались, кто, куда, зачем едет. Мы с особой гордостью шли через станицу с винтовками – “Знай наших”.
Однажды днём собрали по тревоге. Кондратьев сообщил о том, что позвонили из штаба. В районе полевого аэродрома недалеко от разъезда Газырь замечены подозрительные люди. Когда поняли, что их засекли, скрылись в высоких зарослях кукурузы. Надо прочесать местность. Туда выезжают “ястребки” из Ирклиевской и Газырского зерносовхоза. На колхозной полуторке отправились в сторону Газыря. Собралось, видимо, человек сорок-сорок пять. Тщательно прочесали окрестности аэродрома, все кукурузные и подсолнечные поля, просмотрели все овраги, но никого не обнаружили. Там впервые увидели истребители ЯК, стоявшие в капонирах...
Уже в июле стали приходить похоронки. Чуть ли не первой принесла почтальонка (у нас её называли почтарка) такое письмо нашей соседке Моте Кривчак. Её муж – председатель колхоза имени Ильича ушёл на фронт на второй день войны. Крепкая, миловидная, типичная казачка, Мотя ничем не выделялась, работала наравне со всеми. Тяжело перенесла своё горе, но не пропустила на работе ни одного дня. Женщины жалели её, уговаривали отдохнуть день – другой, но она сказала, как отрезала, что среди людей ей легче.
...Однажды я принял телефонограмму тревожного содержания. Насторожил прежде всего гриф: “Колхоз имени Ильича, Шатохину, лично”. Конечно, дословно не помню. Но суть была в том, что надо в трёхдневный срок подготовить бригаду из тридцати человек физически крепких колхозников для выполнения земляных работ на специальном строительстве. обеспечить их штыковыми и совковыми лопатами, ломами, носилками, выделить три пароконных подводы. Обеспечить необходимым количеством продуктов для одноразового питания, посудой, закрепить кухарку. Время выезда и место явки будет сообщено дополнительно. И снова строгое указание – никому не показывать, ни с кем об этом не говорить, вручить лично Шатохину.
Вечером, когда в правление вернулся Сафрон Григорьевич, он прочитал телефонограмму, почесал затылок, произнёс свою сакраментальную фразу: “Черепицей хата крыта...”, которая заменяла ему самое злое ругательство, и спросил у меня:
–– Где же мы будем брать “физически крепких”? На токах детишки да старухи работают...
Я протянул ему список. Он молча взял карандаш, начал читать. Первой вычеркнул мою фамилию, потом ещё две-три. Дописал несколько человек...
–– Мне нельзя не ехать, Сафрон Григорьевич, я на Тщик не поехал, надо было в школу... Комсомольцы едут, а я – в конторе...
–– Мы сделаем так – утром на наряде дадим задание бригадам – пусть сами выделяют по десять человек, им виднее, а там будем смотреть... И на-счёт тебя посоветуемся...
Утром спорили долго. Но список всё-таки утрясли. Меня поняли. Я в списке остался. Назначили бригадира и кухарку, дали задание завхозу подготовить инвентарь, плотникам поручили срочно сколотить носилки...
 А ещё через два-три дня пришла телефонограмма – с завтрашнего дня приступить к работе на участке  между Ирклиевской и Балковской – от берегов Бейсужка до дороги-”профиля”. Тогда и вспомнили – это как раз то место, где ходили по степи военные инженеры.

Нас встретили в поле. Это было недалеко  – примерно на половине дороги до Ирклиевской. Земля была расчерчена, размечена колышками, между которыми был натянут шпагат. Обратил внимание, что ров шёл не прямолинейно, а изгибался на скатах холмов. Потом узнали, что участки от изгиба до изгиба назывались фасами...
Командир с кубиками на петлицах – знаками различия техника-лейтенанта, видимо, старший тут, и младший командир с тремя треугольниками (помкомвзвода) собрали бригадиров, сразу назначили звеньевых, одно из звеньев досталось мне. А затем нам стали объяснять задачу – рыть противотанковый ров, который должен был остановить или замедлить продвижение танков противника и таким образом создать условия для уничтожения их артиллерийским огнём. Техник-лейтенант развернул схему – поперечный разрез рва. Надо было рыть до глубины два метра.
Верхнее расстояние между бортами – семь метров, на дне – три метра.
Мы поинтересовались, какая норма.
–– Четыре кубометра на человека...
Показалось, что не так и много. С энтузиазмом приступили к работе. Сначала надо было рыть середину, а потом делать откосы. Прошли первый штык, начали второй. Но чем глубже, тем становилось труднее...
–– Не торопитесь, рассчитывайте силы, – посоветовал помкомвзвода, – иначе сразу вымотаетесь. – Он пошёл дальше по трассе, туда, где вдали копошились фигурки ирклиевцев и куда ещё раньше ушёл техник-лейтенант.
Дальше пришлось рыхлить землю ломами. Руки с непривычки ныли, ладони горели, брезентовые рукавицы не очень-то спасали. Но я был рад, что работал вместе со своими товарищами.
Позднее прочитал стихи комсомольского поэта Сергея Чекмарёва:
Я буду там, где должен быть,
Куда поставит класс!
Но мне нигде не позабыть
Сиянья серых глаз...
А серые глаза были почти рядом. Только в другом звене. Я всё время видел Дашу в надвинутом почти до глаз белом платочке. Может  быть мне казалось, а может быть и в самом деле так было. Но Даша всё время старалась так идти, так останавливаться, чтобы я её видел. Вместе с двоюродной сестрой Раей она относила землю на отвал, за черту рва. С ними работала и Рая Шатохина – дочь председателя колхоза. В один из перекуров я подошёл к Даше. Она протянула мне свои красные ладошки. Я осторожно погладил их, ощутил бугорки мозолей. Они работали без рукавиц – так им казалось удобнее...
–– Приходи вечером, – шепнула моя подружка.
Я согласно кивнул, хотя даже и мысли не возникало после земляных работ просить её о свидании. А она всё решила сама... Милая моя девчонка, дорогая моя хохотушка...
Конечно, к концу дня, а он продолжался почти до сумерек, все мы устали от непривычного тяжёлого труда. Но любовь ещё робкая, только начинающаяся, словно давала второе дыхание. Наскоро умывшись, перекусив и перелистав газету, я пошёл, почти побежал по тропинке через площадь, на дашину улицу.
В станице было всего четыре продольных улицы – первая – односторонняя, вдоль речки Бейсужек, вторая параллельно ей по нижней стороне площади, третья – по верхней стороне,  на ней стояли школа и станичный совет (угловой дом), и последняя - тоже односторонняя, дальше был выгон и начинались поля. Сколько было поперечных улиц, не помню... Но две знаю точно – главная – на западной стороне площади. и вторая – на восточной. Главная – на ней был станичный совет, правление колхоза, магазин, почта, вела к мосту, по ней шла профильная дорога из Ирклиевской на станцию Бурсак...
Саманная хата дашиных родителей стояла примерно в центре улицы, рядом с амбулаторией, где хозяйничал фельдшер, которого все звали доктором, Иван Фёдорович Гурьев.
Даша ждала меня у калитки. Мы сразу прошли в сад, к небольшому шалашу. В отличие от нашего двора, дом и сарай у них стояли на середине двора, разделяя его на две половины, с одной стороны был огород, а с другой сразу начинался сад.
О чём мы говорили – не помню. Скорее всего, о всяких пустяках, о прожитом дне – первом на строительстве оборонительного рубежа, о товарищах и подругах. Я обнял Дашу,  прижимался к ней. Она уже не сбрасывала мою руку,  как первое время, но других вольностей не позволяла. Я гладил её натруженные руки, она мои.
Разошлись, когда уже запели петухи – надо было рано вставать, ехать к своему “окопу”, как сразу окрестили его женщины. Так и говорили: “Поедем на окопы”. А кое-кто называл ещё хлеще – “канава”.
Первые дни были самыми трудными. Хотя грунт был легче – земли были, в основном, паханные. Дальше было сложнее – уплотнившаяся земля, а потом – глина. Но приходил опыт. Только на четвёртый день одно из трёх звеньев (то, в котором работала Даша) выполнило, оказавшуюся очень тяжёлой, норму. Оно же первым дошло и до подошвы рва. А наше звено, а затем и третье выдюжили норму только через неделю. Несмотря на большие трудности, ров постепенно становился всё больше. 1 сентября должны были начаться занятия в школе, но начало учёбы отложили в старших классах до 1 октября. К нам на помощь пришли мальчишки и девчонки из восьмых-десятых классов. Вместе с ними выходили на трассу учителя. Мы с Дашей были рады этому. Она уже собиралась уезжать в Ирклиевскую и встречаться тогда  пришлось бы только по воскресеньям...
Однажды в самый разгар рабочего дня с севера послышался гул моторов. Прислушался – звук не однотонный, а тяжелые прерывистые вздохи... “Юнкерсы”! Скоро появились в небе точки, которые увеличивались, приближались со зловеще усиливавшимся гулом.
–– Воздух! Всем в ров!
Укрылись в глубине рва, стали смотреть. Летело звено “Ю-88” – узнал по силуэтам, уже хорошо были видны кресты на чёрных крыльях. Летели нагло, без прикрытия, на небольшой высоте, видимо, метров шестьсот-семьсот, а, может быть, и меньше... Летели спокойно, сознавая, что им ничто не угрожает. Смотрю, где Даша, их звено отодвинулось теперь дальше. Сестрички обнялись, с тревогой вглядываются в ставшее вдруг опасным небо. Но немцы тратить бомбы на нас не стали. Мы с ужасом следили – не начнут ли бомбить Балковскую, но они пошли дальше к югу, в сторону станции Бурсак. Гул  постепенно стих, но буквально через четыре-пять минут до нас донеслись глухие разрывы.
Однажды, в обеденный перерыв пошёл по трассе в сторону, где работали ирклиевцы. Рад был встретить Лиду Чухно, Веру Шевелёву, Машу Тюрину, Лену Бендик, Васю Гребеника, других знакомых ребят и девчат. Узнал о том, что призваны в армию Ваня Побегайло, Валентин Затулеев, Иван Григоренко. Всех очень тревожило положение под Москвой, под Ленинградом и особенно на Южном фронте, где немцы были почти у стен Ростова, нависали над Кубанью. Нас отделяли от жестокого врага только Таганрогский залив Азовского моря и гирло Дона и дальше сто-стопятьдесят километров степной равнины, без особых естественных преград, не считая сравнительно небольших  степных речек Ея, Челбас, Бейсуг, Правый и Левый Бейсужек. После того, как 16 ноября наши войска оставили Керчь, угроза Кубани нависла и со стороны Крыма...
–– Неужели и до нас дойдёт война? – спрашивали девочки.
Что я мог ответить им, когда в то суровое время трудно было сказать, что будет завтра... Как мог успокаивал, что-то говорил о том, что через Дон немцев вряд ли пустят...
–– А для чего мы тогда роем?
–– На всякий случай...
Разве могли мы тогда представить,  что до  “всякого случая” остаётся меньше года. Распрощались и не думали о том, что в следующий раз встретимся с Верой только вскоре после войны, а с Лидой, Васей, Машей спустя тридцать лет...
На стройке работали многие тысячи людей, даже, пожалуй, сотни тысяч – как потом узнали – оборонительный рубеж тянулся от Краснодара на сотни километров почти до самого Сталинграда. Участки постепенно состыковались, ров становился всё длиннее. Но работы предстояло ещё много. По другую сторону Бейсужка рыли “канаву” женщины, мальчишки и девчонки из колхоза имени Кирова. Их тоже было видно издалека с наших холмов – вдали копошились небольшие фигурки. Такими же они, видимо, видели нас...
С середины сентября жизнь наша усложнилась – зарядили дожди. Когда они просто моросили, продолжали копать, хотя глина налипала на обувь, на лопаты, мокрыми, скользкими стали трапы, ходить по ним было небезопасно. Когда дождь набирал силу, прятались под гарбой, накрытой большим брезентовым пологом. – получалось подобие палатки. Но под пологом то ли от сырости, то ли от ветерка, становилось прохладнее... Девчонки, сбившись в кучку, чтобы было теплее, отогревали себя песнями. Песни пели и когда ехали на работу и когда возвращались домой.
... Возобновились ночные дежурства в ЧОНе  (части особого назначе-ния), как по-комсомольски из памяти двадцатых годов называли мы свой истребительный батальон. В связи с тяжёлыми земляными работами меня и ещё троих ребят (помню только одного – Степана Липовца) освобождали от дежурств. Осень была дождливой и на пост мы ходили в длинных брезентовых плащах с капюшонами. Иногда дождь лил всю ночь и к утру становилось холодно от осенней сырости. Но мы держались стойко, хорошо сознавая свалившуюся на нас ответственность. Дежурили до тех пор, пока станица оживала и на мосту начиналось движение. Шли в станичный совет, отмечались у ответственного дежурного и отправлялись по домам, отдыхать.
Однажды нас собрали по тревоге. Кондратьев сообщил, что завтра на рассвете мы должны на лошадях с оружием явиться в Ирклиевскую, а потом со взводом (в него, кроме балковского, входило и отделение с хутора “Память Ленина”) отправимся дальше. Куда дальше – не сообщили.
Рано утром, ещё только начинало светать, а в конце сентября светало позднее, чем в летние месяцы, мы, стараясь поменьше привлекать к себе внимание, оседлали лошадей и поехали по ирклиевской дороге. У меня была относительно спокойная кобылка Химка (именно на ней ездил, когда проводили рейд по проверке колхозной охраны), рыжая, строевого роста. Ей нравилось, когда я гладил её щёки, угощал сахаром. На ней хорошо было ехать шагом, скакать галопом, а вот рысь, особенно размашистая, давалась мне труднее. Когда перешли на рысь, невольно стал подскакивать в седле. Эти подпрыгивая, чем дальше, тем больше набивали то место, на котором сидишь. Посмотрел, подскакивают и другие,  и успокоился. На подходе к Ирклиевской, пожалуй с километр скакали галопом.  Вот тут словно сливаешься с лошадью и только ветер свистит да слышен топот копыт... Невольно вспомнилось: “Мы ехали шагом, мы мчались в боях...”
На окраине Ирклиевской нас встретил посыльный. Мы спешились... И тут почувствовал, что могу ходить только в раскорячку, сильно болело заднее место. Конечно, старался не подавать виду, но настроение было неважное. Одно дело, когда едешь один, когда сам решаешь, как ехать, а совсем другое – в команде.
Через несколько минут мы поехали шагом в обход Ирклиевской – за станицей был общий сбор. Мы терялись в догадках, куда и зачем едем.  Остановились на том, что, видимо, опять искать диверсантов. Но командир взвода Орехов, рядом с которым стоял незнакомый нам человек, сказал коротко, что нам предстоит сделать переход около пятнадцати километров, задача будет поставлена на месте.
На берегу Бейсужка разнуздали и напоили лошадей – и в путь. К  моей радости ехали, в основном, шагом, следом за нами шли две подводы, как мы поняли – везли палатки и продукты.
Проехали ещё несколько километров и вдали показался лес, такой не-привычный в просторной кубанской степи. На опушке нас встретили, приехавший на райкомовской эмке Фёдор Андреевич Усанков и ещё два незнакомых человека, как мы подумали – работники местного лесничества. Спешились, расседлали лошадей, пустили пастись под присмотром коноводов. Пошли в лес, на ближайшую полянку, расселись в кружок. Усанков представил стоявших рядом с ним людей – один из них, одетый в обычный костюм, с планшеткой на ремешке, был по-военному подтянут – Иван Иванович Поздняк – представитель краевого командования истребительных батальонов, запомнился, видимо, потому, что встретились с ним ещё раз уже в лесной чащобе за Горячим Ключом.
Он пришёл в наш отряд с двумя молодыми парнями – все трое с автоматами, в брезентовых куртках с капюшонами, на поясах по две лимонки, все трое обуты в постолы – лёгкая, очень удобная обувь для хождения по горам, сшитая из целого куска кожи, стянутого сверху, по щиколотке ремешком...
Второй, кого представил Фёдор Андреевич, был местный лесник, фамилия в памяти не осталась. После короткого выступления Усанков предоставил слово Поздняку. Он начал с того, что Гитлер рвётся на Кавказ, к нефти. Хочется верить в то, что за Дон наши войска его не пустят. Но, поскольку фронт от нас всего лишь в ста пятидесяти  километрах и, кроме Дона, серьёзных препятствий нет, мы должны быть готовы ко всему. Он расстегнул планшетку, достал бумагу, сообщил, что Центральный Комитет партии 18 июля 1941 года принял постановление “Об организации борьбы в тылу германских войск!”, зачитал его. В каждом районе края решено заранее создать партизанские отряды. Основной базой их формирования станут подразделения истребительных батальонов. В степных районах партизанам укрыться негде, поэтому все отряды будут действовать в горных и лесных районах. Районы дислокации определим в ближайшее время, заблаговременно заложим базы...
В степных районах будут действовать конспиративные подпольные группы. Людям, выросшим в степях, непросто ориентироваться в лесу, а тем более в горах. Поэтому проведём несколько практических занятий, будем обживаться в лесных условиях, а потом, возможно, и в горных.
Потом выступил лесничий о том, что зелёный массив сравнительно небольшой, заблудиться тут трудно. Запомнилась его фраза, что лес может укрыть, обогреть и прокормить, но лес может и погубить. Главное – не теряться, не психовать. Вам надо научиться жить в лесу, ориентироваться, уметь легко и в то же время, по возможности, бесшумно, находить и свой лагерь и подходы к противнику. Для этого мы проведём учёбу на “лесных” курсах. И он сразу начал давать практические советы, как ориентироваться в лесу по солнцу и звёздам, а когда их нет, по деревьям, по пням, по другим приметам, как бесшумно ходить, как быстро соорудить шалаш, как укрыться от дождя, чем можно питаться в лесу, как вести себя, когда заблудишься, как искать воду, как передвигаться группой и в одиночку, как запомнить дорогу,  чтобы вернуться  к заданному месту,  к своей базе,  как подавать своим товарищам сигналы, непонятные для противника, и т.д. и т.п.
 Первую ночь провели в армейских палатках, а на следующую каждая группа подготавливала для себя шалаш и ночевала в своём жилище, которое показалось нам уютнее. В устройстве жилья тоже сказалась наша неопытность. Лесники показательно соорудили шалаш за несколько минут. Мы провозились гораздо дольше – надо было пользоваться только лесными материалами – ветками, листьями, травой...
На второй и особенно на третий день мы уже чувствовали себя несколько увереннее, жизнь учит лучше, чем словесные поучения.
При окончательном разборе проведённых в лесу занятий нас уже сдер-жанно похваливали, как способных учеников... Усанков и Поздняк строго предупредили нас  о  секретности  нашего  мероприятия,  о месте учений  – просто выезжали на на поиски диверсантов. На третий день после обеда провели стрельбы и отправились домой. Вечером, немного отдохнув, я уже дежурил на мосту...
Потом мы ещё раз побывали в лесу, как он назывался не помню. Но это был уже конец октября. Листва с деревьев осыпалась и шуршала под ногами. Лес оголился, но тем не менее не стал прозрачным... Но к этому времени у нас уже был некоторый опыт...
И ещё был рейд весной сорок второго года, вскоре после Первого Мая, последнего мирного для нас Первомая. Вот тогда мне довелось в первый и последний раз в жизни метнуть ручную гранату РГД-33. Вначале бросали учебные гранаты, стоя, лёжа. Причём, право метнуть боевую гранату предоставили только тем, кто не служил в армии и с гранатами не знаком. Предупредили – после щелчка, бросай сразу и ложись. Запас времени, всего лишь три-четыре секунды... Конечно, было страшновато, боялся – а вдруг взорвётся в руках. Рядом стоял инструктор, и всё же все равно было боязно. Но всё обошлось нормально. Как потом говорили, я бросился на землю с рекордной скоростью, как сейчас сказали бы, достойной книги Гиннеса. Поднялся с чувством гордости – сумел, не подвёл...
... Дома знали, что я уехал на три дня, на “учения”, поэтому особенно не волновались. Но моему возвращению, конечно, обрадовались, особенно, братишки, которые, как я чувствовал, завидовали мне. Мама по-прежнему работала в две смены, классы были большие – по тридцать с лишним мальчишек и девчонок. Ей приходилось трудно. Почти каждый день приходилось проверять более сотни тетрадок, это было очень утомительно. Мы с Виталием помогали ей в этом. Мама старалась, чтобы мы были одеты и обуты не хуже других. После того, как я стал постоянно работать в колхозе, я предлагал ей не раз вести только один класс. Она со мной соглашалась, но решила довести четвёртые классы до выпуска, а уж с нового 1942/1943 учебного года взять один только первый класс...
Виталий продолжал учёбу в Ирклиевской в девятом классе, так же, как и я раньше, жил в общежитии, приходил домой “на побывку” на выходные дни. Виталий был как-то больше, чем мы с Шурой, приспособлен к станичной жизни, любил работать по хозяйству. Мама и бабушка так его и звали “хозяин”. Учился он отлично, из класса в класс переходил с похвальными грамотами. Летом работал в колхозе, зарабатывал трудодни, которые в те предвоенные годы оплачивались щедро. Мы с ним получали пшеницу, просо, семечки, сахар (в Балковской выращивали сахарную свёклу и отвозили в станицу Кореновскую на сахарный завод, часть оплаты получали натурой) и даже немного мёда. Вместе с Виталием и другими ребятами ездили на мельницу, в Новодонецкую или в Новорождественскую, молоть муку. Там были большие очереди и иногда в ожидании помола приходилось ночевать.
Шура учился в четвёртом классе. С будущего года обещали открыть в Балковской пятый класс, потом шестой, с тем, чтобы постепенно начальная школа превратилась в семилетку. На этом должна закончиться “двойная жизнь” – дом в Балковской, школа – в Ирклиевской для пятых-шестых-седьмых классов – особенно трудных из-за малолетства. Рос Шура очень любознательным, смышлённым, учился старательнее, чем Виталий. И был любимцем бабушки, всегда был у неё первым помощником...
Мы все очень любили бабушку, она была ближе к нам, потому что мама весь день была в школе, а вечером корпела над тетрадками. К бабушке мы спешили со своими болями и радостями. Она была и нашей кормилицей, готовила завтраки, обеды и ужины. Она была великая мастерица готовить пищу, старалась делать её разнообразнее, изобретала какие-то новые вкусные блюда. Когда жарила пирожки, пекла оладьи или блины, всегда первые доставались нам. “Мальчики, снимать пробу” – звала она нас, и мы мчались к ней. До сих пор помню её кухню, многие кушания, и особенно кубанский наваристый борщ  и овощное блюдо, которое называли просто – “соус”. Это была овощная смесь, там были – картошка, капуста, баклажаны, перец, помидоры, молодая фасоль в стручках и, видимо, что-то ещё. Потом, уже в Орске и Оренбурге мы пытались приготовить такой соус, было съедобно, но такого вкуса не было – у бабушки имелись свои секреты, свои тонкости...
В тот же день, когда мы вернулись из леса, после купания, отмыв с себя дорожную пыль, заторопился к Даше. Она, видимо, ждала меня, вышла, почти побежала навстречу.
–– Володька, где же ты пропадал? – и не успел я произнести заранее приготовленную тираду, как она сама облегчила мой ответ, – опять за диверсантами гонялись?
–– Да, конечно...
–– А не опасно было?
–– Опасно, но нас ведь было много, Данечка...
На этом наша “военная тема” была исчерпана, мы заговорили о большой войне, друг о друге, о станичной жизни, о школьных делах... Наши любимые учителя Александр Михайлович Стулий, Фёдор Павлович Король, Филипп Тихонович Мандрыкин ушли в Действующую армию, и о них ничего не было известно... Потом, уже после войны, когда приехал на Кубань за мамой, узнал, что все они погибли на фронте. Вечная им память, нашим дорогим учителям!
В станицу уже пришло несколько похоронок. Получила извещение о гибели сына краснофлотца и старенькая мама (все её звали бабушкой) Гриши Зозули. Он служил на Черноморском флоте, на сторожевике, который сопровождал транспорты и который, подбитый немецкими бомбардировщиками, затонул на пути из Одессы в Новороссийск... Но намного позже, уже после освобождения Крыма, от него получили письмо. Оказалось, что он был выброшен за борт, спасся чудом, доплыл до берега, нашёл партизан – бывших пограничников, испытал на себе тяжесть обстановки, когда больше, чем с немцами пришлось воевать против карателей – крымских татар. После освобождения Гриша снова стал служить на флоте, только теперь в батальоне морской пехоты, дошёл с боями до Берлина и погиб при форсировании Шпрее за несколько дней до Победы.
Мы вспоминали товарищей, которых война позвала в строй, Даша рассказывала о письмах, полученных от её отца, на них стоял штамп “Просмотрено военной цензурой”, отдельные строчки зачеркнуты волнистой, как сжатая пружина, линией. В письмах не разрешалось сообщать, где, на каком фронте воюет солдат. Но все равно по каким-то признакам, хотя бы примерно догадывались – где. По дашиным рассказам, по почти незаметным деталям определил, что её отец воюет или на Волховском, или на Северо-Западном фронте. Когда позже он прислал письмо из госпиталя, то написал, что есть хорошая песня: “Наша тревожная молодость, Северо-Западный фронт”. О моём отце Даша тактично не спрашивала. А мы очень беспокоились о нём. Уже больше трёх месяцев от него не было ни слуху, ни духу. По скупым газетным строкам, по сообщениям Совинформбюро мы знали о том, что финские войска больше всего продвинулись на Ухтинском направлении, создавали угрозу перехвата железной дороги Петрозаводск – Мурманск, до-гадывались, что вражеские самолёты бомбят Мончегорск, комбинат “Североникель”, дающий продукцию стратегического назначения. Конечно, волновались.
... Когда расставались, то она провожала меня до площади, то я её сопровождал обратно до калитки, Даша вдруг сказала, что если бы я не приехал, она завтра пошла бы узнавать к Полине Ивановне... Конечно, я этим возгордился...
... Мы так же, как и раньше, днём работали, а ночью дежурили на своих объектах. И однажды после полуночи наблюдали странное явление. Погода была мерзкая – дул ветер и шёл дождь со снегом. Когда прочитал стихи “у природы нет плохой погоды”, я в это не поверил. Что может быть хуже дождя со снегом, да ещё при резком холодном ветре? Или ливня, заставшего тебя в степи? Так вот шли мы по гребле, перешли мост и вдруг началось какое-то мерцание – на кончиках штыков вспыхивали и гасли зеленоватые огоньки, слышалось потрескивание. Свечение напоминало кисточки, пучки зелёных ниточек. Это продолжалось недолго, видимо, с минуту, а, может быть, чуточку подольше. Огоньки, к нашему сожалению, исчезли так же неожиданно, как и появились... И скоро, словно удивившись увиденным, перестал падать снег. Мы горячо обсуждали это явление и пришли к выводу, что это электрические разряды. что-то вроде крохотных зимних молний.
Я долго искал объяснение этому. И нашёл в энциклопедическом словаре. Это были, действительно, электрические разряды, так называемые “огни святого Эльма” – по названию церкви, на верхушке колокольни которой они часто случались. Бывали на высоких мачтах, церковных крестах, скалах, особенно в часы летних гроз, или жестоких метелей. В других местах, а тем более у самой земли, они появляются редко. В общем, нам повезло. Есть в нашем районе, к юго-западу от Балковской станица Новодонецкая. Туда мы изредка ездили на мельницу. Но однажды мне пришлось зимой – в конце января – в начале февраля сорок второго  года пожить в этой станице около двух недель. В степи между нашей станицей и Новодонецкой на оборонительном рубеже образовался “ничейный” разрыв, примерно километра полтора и надо было в самое короткое время эту брешь закрыть. Свой участок балковские колхозы сдали ещё в ноябре. Собрали бригады из нескольких станиц и срочно направили туда. Зима сорок первого и сорок второго годов была суровая, в это время на Кубани всегда стоят особенно холодные дни. В морозы при студёном ветре пришлось копать выделенный нам участок рва. Земля от холода зачугунела и приходилось больше орудовать ломами, чем лопатами.
Поселили нас в большой комнате бригадного стана, куда навозили много соломы, на этой соломе, на полу мы и спали, но печку хорошо топили и спать было не холодно. Согревала и горячая пища, чай. А утром на санях выезжали на трассу. Работали световой день, а он в это время короткий, и возвращались в станицу. Но скоро день стали удлинять – работали при кострах, которые полагалось гасить немедленно, если слышали гул самолётов. Валенки на Кубани не в моде, зимы, в основном, были мягкие, снег сходил несколько раз. Работали в сапогах и ботинках. И однажды в сильный мороз я и не почувствовал, как отморозил пальцы на ногах. Понял это уже в тепле... Пальцы распухли, почернели, до них больно было дотронуться. Обуться уже не смог. Завернули мне ноги в тряпки, закутали меня в тулуп и отправили домой.
Дома поахали, поохали, пошли искать по станице гусиный жир. У тех, кто жил у речки, всегда было много гусей. Поэтому жир раздобыли быстро. Смазали и чуть ли не с первого раза почувствовал облегчение. И поверил в силу народной медицины... Ногти на больших пальцах отпали, опухоль стала спадать. Потом ногти отросли, но уже ненормальные, искажённые, жёсткие, как камень, такие растут  и до сих пор. Но спустя неделю я уже вышел на работу. И встретился, наконец, после долгой разлуки с Дашей. Она очень хотела проведать, походила около дома, но постеснялась зайти...
В конце февраля перед днём Красной Армии получили письмо от папы. На письме-треугольничке были штампы и “просмотрено военной цензурой”, и полевой почты... Папа писал о том, что был набор добровольцев и несмотря на то, что у него возраст уже был непризывной, он подал заявление одним из первых и очень боялся, что его не возьмут. Но он доволен тем, что его просьбу удовлетворили. Мы поняли, что в те минуты он думал о нас, а нашем будущем. Сейчас он заканчивает учёбу в северном городе и после этого – присяга и на фронт... Слово “северном” было зачеркнуто, но мы догадались по длине слова и по одному хвостику от буквы “р”. “Живы будем, свидимся”, – писал папа. И мы стали жить надеждой.
... А в апреле я чуть было не попал в армию. Недалеко от станции Бурсак, в станице Александро-Невской обосновался эвакогоспиталь. Именно тут служили наши девчата Маша Тюрина, Лена и Маша Бендик, балковские девчонки Наташа Бондарь и Тося Синельникова, бывшая старшая пионервожатая нашей школы Мария Анненкова. Но об этом я узнал много позже. Даже мысли тогда не возникало, что мог бы их там встретить...Однажды, это было в середине апреля, ко мне по пути в Ирклиевскую заехал секретарь райкома комсомола Василий Базайченко. Хвастался только что полученным пистолетом.
–– А нельзя пострелять? – наивно спросил я.
–– Что ты, за каждый патрон отвечаю...
Он достал из планшетки бумагу и подал мне.
–– Ты хотел идти добровольцем в армию? Вот и у тебя появилась воз-можность. Райком решил направить тебя комсоргом в эвакогоспиталь 4557, в Александро-Невскую. Тут написано когда и к какому часу надо явиться... Обратишься к военврачу Склярову, и к комиссару Акименко.
–– Я готов хоть сегодня. Но мне надо съездить на мельницу, не могу я оставить своих без муки...
–– Это надо сделать, как можно скорее. Там большая очередь. Возьми справку в стансовете о том, что уходишь в армию, пропустят без очереди...
Мы поехали молоть пшеницу втроём. Ещё двое балковских ребят уходили в армию. Справка очень помогла. Было строгое указание на этот счёт и пропускали беспрекословно. У мельницы было скопление подвод и людей, но нас поставили третьими. Втроём мы быстро перенесли мешки с пшеницей в ссыпку, рассчитались за помол, сдали гарнцевый сбор, затарили в мешки муку, аккуратно уложили на подводу. К вечеру мы уже были дома...
Через день, рано утром, распрощавшись с мамой, бабушкой, братишками (с Дашей распрощались накануне, договорились переписываться), с любимой песней “Тучи над городом встали” я ушёл из дома – на профиле ждали лошади. Оглянулся – все наши у окон, машут мне руками. Помахал, уселся поудобнее и поехали...
И вот станица Александро-Невская, школа в центре станицы. Начальник госпиталя, как сказали мне, занят, надо подождать... Ждать пришлось около часа, или, может быть, меньше, часов у меня, как и у никого из моих одноклассников, тогда не было. Но когда ждёшь, время всегда вроде бы удлиняется...
У начальника госпиталя, у которого из-под воротника халата виднелись петлицы со знаками военврача третьего ранга – одной шпалой, был очень усталый вид, приходилось, видно, оперировать и ночью...Разговор оказался короче, чем я ожидал...
Я отдал ему направление райкома комсомола. Он бегло прочитал, изу-чающе посмотрел на меня и спросил:
–– Вы где служили?
–– В армию меня не призывали по состоянию здоровья.
–– А где потеряли глаз?
Я рассказал.
–– Вы нам не подойдёте, – безапелляционно заявил он, – нам нужен человек с опытом военной службы...
Попытался что-то объяснять, но он сказал, как отрезал: “До свидания”...
Комиссара на месте не оказалось. Из госпиталя поехал в райком. Базайченко не было, рассказал обо всём второму секретарю... Так закончилась, не начавшись, моя армейская жизнь. Жалко, что тогда не увиделся в госпитале с нашими девчатами... Вечером я уже, к радости домашних, был в Балковской...
Однажды Сафрон Григорьевич послал меня к кладовщику – плотному, очень доброму и уважаемому старичку, к сожалению, не помню его имени-отчества, фамилии. Кажется, его звали по отчеству Терентьич, но не уверен, что так.
–– Надо помочь ему развесить продукты...
Я не стал интересоваться, какие продукты, зачем их развешивать. Кладовая была рядом, на колхозном хозяйственном дворе. Через минуту я зашёл в кладовую и сказал, что меня направили на помощь. Это обрадовало кладовщика и скоро мне стал ясен секрет “развешивания”.
–– Для партизан готовим, – сказал Терентьич, – Завтра повезут в горы... Только никому не говори...
Я, понимающе, кивнул. Мы отвесили по списку – муку, пшено, сухари, фасоль, горох, картошку, сало, топлёное масло, сахар, соль и другие продукты, тщательно запаковывали. Такую же операцию, как сказал Терентьич, провели и в колхозе имени Кирова. Готовили продукты для закладки партизанских баз и в других сёлах.
Утром Кондратьев, Вергун, Алексей Иванов и ещё два человека погрузили припасы на две подводы и отправились на юго-запад... Было очень обидно, что не взяли меня.
Потом узнал от Саши Вергуна, что они заложили резервную базу в глухой чащобе километрах в десяти-двенадцати от станицы Фанагорейской, вырыли погреб и аккуратно уложили все продукты. Рядом с погребом соорудили шалаш, там остались сторожа, местные “ястребки”. Летом тяжелейшего сорок второго года, в конце знойного июля война докатилась  и до таких далёких от западной границы зелёных, утопающих в садах кубанских станиц. Угрозу вторжения на Кубань мы почувствовали, когда начались жестокие бои на Южном и Юго-Западном фронтах. Но с особой остротой эта угроза проявилась после 24 июля, когда наши войска вторично оставили Ростов-на-Дону. Была ещё зыбкая надежда – широкая полноводная река Дон. Но гитлеровцев она не остановила. Им удалось сходу форсировать реку, захватить несколько плацдармов. 26 июля 1942 года Советское Информбюро сообщило, что с плацдармов в нижнем течении Дона противник перешёл в наступление на Сальском, Ставропольском и Краснодарском направлениях. Так началась битва за Кавказ, стала разворачиваться операция “Эдельвейс”.
...Тридцатого или тридцать первого июля, точно не помню, был сбор отряда на станции Бурсак в каком-то небольшом зале. Стоя, в абсолютной тишине слушали знаменитый приказ Наркома обороны СССР И.В.Сталина № 227 от 28 июля 1942 года – “Ни шагу назад!” Читал комиссар отряда Фёдор Андреевич Усанков. Дочитана последняя строка и в зале наступила полная тишина...
–– Всё ясно, товарищи? – спросил Илья Григорьевич Орехов.
–– Ясно...
–– Прошу садиться. Теперь о наших делах. Положение такое, что на сборы остаётся один-два дня. Надо успеть пока не уничтожены мосты через Кубань... Мы не знаем, как дальше сложится обстановка, не исключено, что не все группы дойдут до места сбора одновременно – кто-то может отстать, кто-то собьётся с дороги. В таком случае двигаться самостоятельно до станицы Безымянной, за Горячим Ключом, встреча в лесу на берегу Псекупса. К сведению, Южный фронт упразднён, его армии вошли в состав Северо-Кавказского фронта, которым командует маршал Будённый, будем взаимодействовать с его соединениями...
... Несколько дней шли ожесточённые бои под Кущевской. Но и там удержаться не удалось. Слабо вооружённые и малочисленные армии, опасаясь окружения, стали поспешно отступать – одни – в сторону Тихорецкой – Армавира, другие – к Краснодару.
Балковская группа получила приказ покинуть район рано утром четвёртого августа. Кондратьев уехал второго в райцентр и там остался с основной группой. Перед этим мы вместе с ним сжигали на костре на стансоветском дворе архивные бумаги, которые могли быть использованы немцами против наших людей. Внимательно пересмотрели и отобрали папки. Но оказалось, что жечь бумаги – тоже дело непростое. Поначалу мы бросали  в огонь папки, но они обгорали по краям, обугливались, а в середине – большинство бумаг оставалось целыми. Пришлось разрывать и жечь чуть ли не по листку и тщательно перемешивать золу... Между акациями во дворе остался только круг от костра да горка пепла. Думаю, что было бы лучше эти документы вывезти в безопасное место или надёжно спрятать. Но тогда уже было не до того...
В ту последнюю балковскую ночь мы с Дашей никак не могли расстаться. Оказалось, что так много осталось невысказанного, недоговорённого. Мы говорили, обнимались, целовались, опять говорили, снова целовались.
–– Вернись живым, – просила Даша. – Я буду ждать.
–– Не знаю, Дашуня, как получится, не на мельницу еду. Но если останусь жив, вернусь к тебя...
Домой я пришёл поздно, оставалось всего три-четыре часа до подъёма. Свой вещевой мешок я ещё днём отнёс на ту сторону к Саше Вергуну. Поэтому предстояло уходить налегке через порушенный мост. Мама и бабушка не спали. Они напекли нам в дорогу пирожков, наварили яиц. Ребята, конечно, уснули, не дождались...
Легли спать, но скоро пришлось  вставать, начинало светать. Провожали все. Мама с бабушкой плакали, уговаривали беречь себя, а мальчики, казалось, завидовали мне.
Но вот закончились грустные минуты прощания. И снова всё моё семейство выстроилось у окон. Помахал маме, бабушке, Виталию и Шурику. Они помахали мне.
Вот и остался позади, скрылся за деревьями родительский дом. И мысли даже не могло возникнуть, что я никогда больше не увижу бабушку, Виталия, Шурика. А тогда очень беспокоила мысль – как они переживут оккупацию, останутся ли живы...
На той стороне меня уже ждали Сафрон Григорьевич Шатохин, руководитель нашей группы Саша (Александр Анисимович) Вергун и Алёша Иванов...
Старшее поколение отправилось на пароконной подводе, на которой было уложено наше имущество, продукты, мешки с овсом. Мы с Алексеем на своих верховых лошадях, я – на Химке, он – на Бандите. Ещё раз прощально посмотре ли на свою просыпающуюся такую тихую, мирную станицу – и в путь. “Что день грядущий нам готовит?”
Тяжёлые дороги отступления. Лето было сухое, необыкновенно жаркое. Все полевые дороги были разбиты до основания, обильно засыпаны навозом. По дороге гнали на юг тысячеголовые гурты скота; ехали тысячи подвод, отходила военная техника. Слой пыли достигал чуть ли ни до ступиц колёс. Пыль серой тучей висела над дорогами, почти не успевая опадать. Все пропылились насквозь. Встречавшиеся обмелевшие речки, спасали от зноя и пыли. Купались с особым наслаждением, смывали дорожную пыль, купали лошадей...
Кстати, единственным документом, удостоверяющим тогда мою лич-ность, была справка такого содержания: “Дана сия Гунько Андрею Михайловичу в том, что он действительно является гонщиком эвакуированного скота в тыл”. (И опять он был Андреем! – А.А.) .Угловой штамп и печать колхоза имени Ильича Гражданского района Краснодарского края. Свою фамилию надо было забыть.
Нам было немного   полегче, мы ехали по обочине, чуть в стороне от пыльной тучи над дорогой, но и нам попадало. Мы направлялись к мосту через самую большую кубанскую реку в крупной станице Усть-Лабинской (теперь – город Усть-Лабинск). Движение шло в одном направлении – только на юг. Пишу и вспоминаю строки из повести Бориса Горбатова “Непокорённые”: “Все на восток, все на восток... Хоть бы одна машина на запад!” Так было и тут – все на юг и на юг, туда, где за мутной и бурливой Кубанью спасительные леса и горы.
Остановились передохнуть в прибрежных кустах у речки Кирпили... И тут впервые увидели всадника, который одиноко ехал на заморенном коне на север. Один против течения. Пригласили пообедать. Он охотно согласился. Человек немолодой, он искал своих, они уехали раньше, а сам задержался, надо было доделать какие-то важные дела. То ли сбились с дороги, хотя не должны были – путь знакомый, то ли разминулись в одной из попутных станиц. Мы пожелали ему скорее найти семейство, а он посоветовал нам сделать небольшой крюк и переправляться не в Усть-Лабе, где невиданное столпотворение, вся станица забита подводами, машинами, комбайнами, скотом, а ехать в Ладожскую, которая в стороне от большой дороги, там тоже многолюдно, но всё же полегче. К тому же Усть-Лабинскую переправу время от времени бомбят... Он сообщил нам о том, что наши войска оставили долго геройски оборонявшийся Севастополь...
Мы поверили этому усталому и очень озабоченному человеку. Переправа у нас заняла около двух часов. К вечеру мы уже были за Кубанью. Недалеко от её берегов наткнулись на хутор с игривым названием Весёлый. Несколько дворов, беленьких хат почти не видно в буйной зелени садов и высоченных уличных тополей и акаций. На деревьях весело щебечут птицы. Таким миром и спокойствием повеяло от этого хутора. Нам так понравился этот тихий зелёный хутор с его огромным белым тополем – местом хуторских встреч, что решили остановиться здесь на ночёвку. Сгоняли на речку, искупались сами, помыли лошадей, задали им корм, расстелили полсть (полотнище из кошмы), уложили своих “стариков” спать, а сами ушли к тополям, где собирались девчонки...
Утром распрощались с гостеприимным хутором и поехали дальше, на юго-запад. Впереди предстояла ещё переправа через крупные притоки Кубани Лабу и дальше – через Белую. Через Лабу переправились сравнительно спокойно, хоть и не скоро – за порядком тут следила милиция, направляла строго по очереди. А вот на Белой в огромной станице Белореченской (теперь город) нас ждал затор. Накануне “Юнкерсы” разбомбили тут мост. Пока налаживали паромную переправу и пытались отремонтировать мост, тут скопилось огромное количество людей, скота, машин. И всем хотелось переправиться пораньше. Крик, шум, ругань...
Тут Сафрона Григорьевича осенила идея – отыскать дальнего родственника и попытаться выяснить – нет ли где-то поблизости паромной переправы или хотя бы брода. Ждали мы его долго. Но вернулся он с двумя вариантами переправы – мост у станицы Ханской, к югу от Белореченской, но туда уже перекинулись многие. А вторая переправа – мало кому известный совхозный паром километрах в десяти к северу. Но паромщик  там постоянно не дежурит. Если повезёт, то паром может оказаться на нашем правом берегу, а если нет, то надо покричать, иногда паромщик спит в кустах, или ждать случая, или переплыть на ту сторону и попытаться найти его – он живёт в посёлке совхозного отделения, километрах в трёх от берега. Этот вариант нам показался надёжнее. Мы впервые повернули на север.
Сафрон Григорьевич сообщил новости – фронт приближается к Армавиру, а оттуда, конечно, немцы повернут на Майкоп, их прежде всего интересует нефть... Мы должны были двигаться в том же направлении. Надо было спешить.
Не успели отъехать от Белореченской, как над станицей появился впервые увиденный мной двухфюзеляжный немецкий разведчик “Фокке-Вульф-189”, который фронтовики прозвали “рамой” или “костылём”. У него было какое-то особое занудливое гудение.
–– Поехали  быстрей, – сказал Саша, – следом жди “Юнкерсов”...
Мы свернули на просёлочную дорогу, которая тянулась вдоль берега Белой, заторопились, чтобы уехать подальше от опасного места.
И в самом деле скоро появилось звено Ю-87 – юрких немецких истребителей-бомбардировщиков. Позади нас стали слышны разрывы бомб, дикий вой – для устрашения они сбрасывали металлические бочки с просверленными отверстиями. Мы, на всякий случай, съехали с дороги, укрылись в придорожных кустах. Но отбомбившись и отстрелявшись, они ушли куда-то на север.
По закону пакости паром оказался на противоположном берегу. Ходили вдоль берега, кричали, но никакого отзвука. Тогда решили, что мы с Алексеем переплываем с лошадьми, находим и привозим паромщика. Не без опаски входил я в речку, несмотря на жаркий день, вода была ещё не холодной, но достаточно прохладной, течение быстрое – река течёт с гор... Плыл, держась одной рукой за гриву своей рыжей кобылки, а в другой поднимал над водою одежду. Химка вынесла меня почти на берег. Оделись и поехали искать хозяина переправы.
Какие были тогда люди! Паромщик, немолодой, обедал, но он тут же собрался и поехал с нами. Мы уговаривали его доесть, но он сказал – сначала дело, потом обед...
Паромщик перевёз нашу подводу, рассказал, как лучше доехать до Рязанской, откуда шла прямая дорога на Горячий Ключ и дальше на Фанагорейскую, Безымянку...
Радостная встреча была в Рязанской, где мы сделали остановку. Мы с Алексеем поехали к средней школе, рядом с которой жили тётя Зоя и дядя Дима Яковенко. Они сидели на стульях в саду под яблоней. Любимая тётка не сразу узнала меня (последний раз мы виделись года три назад)...
–– Володя, ты же совсем недавно был маленьким мальчонкой, а теперь партизан...
Они тут же засуетились, стали приглашать нас пообедать, но мы спешили...
Распрощались и поскакали к своим. Именно тётя Зоя сразу после осво-бождения Кубани от оккупации, сообщила маме, что в середине августа сорок второго года я ещё был жив и здоров, что мы встретились в Рязанской...
Станица стояла  на высоком  берегу над рекой  Пшиш. Спуск был на-столько крутой, что пришлось подводу притормаживать, чтобы она не сбила лошадей, буквально вставлять палки в колёса, спускались юзом. Вскоре за рекой подъехали к знаменитой Рязанской реликтовой грушевой роще. Многолетние высокие деревья были усеяны плодами. Спелые, они падали на землю. Их хватало и на повседневную еду и на заготовки не только рязанцам, но и всем проезжающим, и жителям первого на пути адыгейского аула Теучежхабль, расположенного за рощей. Мы с удовольствием полакомились сладкими грушами и насобирали в дорогу.
Кстати, забегая вперёд, не могу не рассказать о трагической судьбе ре-ликтовой рощи. Она была огромная – без малого шестьсот гектаров. В го-лодном 1933 году роща спасала не только Рязанскую, но и другие ближние станицы и аулы от голодной смерти. Груши сушили,  мололи  и пекли лепёшки.  Из дальних станиц приезжали люди менять барахло на груши.  Да  и  в  войну  она  прикармливала. Но уже в послевоенные годы рощу из лесничества передали колхозу. Земля была оприходована как неудобья. Рощу стали постепенно вырубать, а потом, в брежневские годы, когда Кубанью правил карьерист Медунов, когда в стране стали сеять рис, рощу уничтожили, раскорчевали и на месте, где росли прекрасные груши, появились рисовые чеки. С рисом пришли несметные полчища комаров. Люди стали покидать хорошую старинную казачью станицу.
За Рязанской бразды правления взял на себя Саша. Он заявил, что по этой дороге ездил не раз и доставит нас точно к месту встречи отряда. Сверившись с картой, Саша сказал:
–– Сейчас поедем в Суздальскую, за ней – Саратовская – там пообедаем, а дальше – Горячий Ключ...
Меня это обрадовало – хотелось увидеть небольшой, но известный ку-рорт, на котором когда-то, ещё в 1927 году, лечился Николай Островский... Горячий Ключ находился в 65 километрах к югу от Краснодара.
Проехали Саратовскую, скоро по времени должен быть Горячий Ключ, но его всё не было. Ехали вдоль берега Псекупса, а потом вдруг свернули в сторону, влево. Саша знал дорогу, поэтому вопросов не возникало. Но когда мы остановились уже в станице Пятигорской, я спросил:
–– А где же Горячий Ключ?
–– Сзади остался, объехали мы его...
Пожалел только тогда, что так и не увидел этот курортный посёлок. Не знал и не думал, что совсем скоро мы наведаемся сюда в первую разведку...
Из Пятигорской было рукой подать до Фанагорейской, а там почти рядом и Безымянская. К вечеру мы уже были на месте, в тенистой роще на берегу Псекупса, там, где он делает петлю, здоровались с товарищами по отряду, с Ореховым и Усанковым. Оказалось, что мы были не самыми последними, ещё не подъехали то ли две, то ли три группы.
–– Завтра отправимся по местам дислокации. На дороге не торчать – не дело, – сказал Илья Григорьевич Орехов. – Надо привыкать к месту обживания...
Переночевав у беспокойного шумящего на перекатах Псекупса, утром, оставив группу для встречи отстающих, отправились в Фанагорейскую. Кашевары приготовили обед и только было расположились в станичных садах с котелками, как прозвучала команда:
–– Воздух!
Из-за горы, которая подступала вплотную к крайним домам станицы, вынырнули три “Юнкерса” – Ю-88. Мы залегли, кто, где мог. Я лежал под яблоней и смотрел вверх. Любопытство оказалось сильнее страха. Впервые увидел, как от самолётов отделяются бомбы. По инерции они поначалу летят вслед за самолётом, а потом, описывая дугу, идут к земле. Вспомнил из ПВХО – если бомбы сброшены над тобой, значит разорвутся где-то дальше, впереди. И, действительно, все они взорвались за станицей, почти у берега Псекупса. Думали, что ещё вернутся, но они ушли в сторону Туапсе. Потом мы ходили смотреть, видно, бомбы были небольшие, воронки мелкие, собрали рваные осколки...
–– Или засекли нас, или на испуг берут, – сказал Саша, – они любят бомбить, как говорится, “по площадям”.
Дообедали и с местными проводниками отправились к своим базам – отряд – на основную, а наша группа – на резервную...
У нас оказалось очень удачное место – в глухом углу между горами, среди высоких густых деревьев, в зарослях лесного подроста. Недалеко родничок. Значит, водой обеспечены. Нас довёл проводник,  а  встретили  два паренька,  сторо- жившие базу. Сразу стали рубить ветки, рвать папоротник, строить шалаши...
И с первого лесного дня нас стали не есть, а просто жрать  комары. И если днём их было вроде бы меньше, то ночью они просто свирепствовали. Их зуд сливался в какое-то зловещее гудение. Может быть, показалось, а может быть, так и есть на самом деле, но горные комары гораздо злее, чем наши, степные.
Конечно, от них можно было спасаться, окуриваясь дымом. Но жечь костры ночью было категорически запрещено. Немецкие самолёты носились то и дело над горами и стоило заметить где-нибудь огонёк или дым, туда летела бомба.
Днём надо было следить, чтобы костёр давал как можно меньше дыма. Соорудили печурку, старались топить только сушняком, но совсем избавиться от дыма почти не удавалось. Спасали туманы, очень частые в горных распадках.
С первого дня в горах мы ощутили, что жизнь тут совсем не та, что в степях. Тут рано темнеет,  не  успеет  солнце закатиться за гору, как начи-наются сумерки, которые очень скоро превращаются в полную непроницаемую темноту. Никаких фонариков, никаких светильников тогда не было и в помине. Очень сожалели, что не захватили фонарь “Летучая мышь” – можно было хотя бы в глубине шалаша зажигать в случае надобности. Даже после жаркого дня ночью в горах прохладно. Зажигать спички вне шалаша запрещалось, чтобы не демаскировать базу. Обратил внимание на по-особому острые запахи горных трав и лесов, они чем-то, не сразу уловимым, отличались от привычных, родных запахов степей и даже от запахов степного леса. И ещё в горах много колючего – кавказские лианы с колючками вроде тех, что у розы, невысокое колючее растение – иглица и ещё какие-то, не знаю, как они назывались, колючие кустарники. На первых порах все исцарапались...
Запомнились встречавшиеся в горах безлюдные, беспорядочно уложенные булыжником дороги. Они были почему-то извилистыми. Потом присмотрелись, оказалось, что это русла пересохших от сильной засухи горных речушек. По ним мы старались не ходить – шумно, камни перекатываются под ногами. Да и пространство открытое, всё на виду – небезопасно...
Первые дни мы просто обживались. Однажды на подходе к нашей базе задержали неизвестного человека. Он сказал, что виделся с Ореховым и Усанковым, и ищет  нас, резервную базу. Он знал по имени и Вергуна, и Шатохина...
Оказалось, что это – бывший председатель Северского райисполкома. Он рассказал о  том, что недалеко от нас, в лесу скрывается его семья, которую он не успел эвакуировать, что он договорился переселить её к нам. А он сам – в партизанском отряде.
Наш уголок ему понравился – глухомань и вода рядом. Да и есть люди с оружием, как никак, защитники.
Вместе мы соорудили ещё один шалаш. А через день у нас стало веселее. Не помню, к сожалению, фамилию и имя этого товарища и его жены, которая пришла с детьми – мальчиком и девочкой и двумя племянницами, девчонками лет пятнадцати-шестнадцати. Если не ошибаюсь, одну звали Люсей, другую – Ниной.
К нашему великому удовольствию, они сразу же освободили нас от поварских дел. До этого мы питались беспорядочно, чаще всухомятку, хотя наш старейшина Сафрон Григорьевич провозгласил девиз – ни дня без горячего.
Потом, когда стало прохладнее – приближалась осень, а за нею и зима, да и каратели стали свирепствовать, была опасность, что доберутся и сюда, наш северский товарищ переправил свою семью с помощью местных проводников по горным тропам куда-то в район Дагомыса, где у них были дальние родственники, наказав им, что если и там, не дай бог, появится угроза, уезжать дальше – в Грузию.
А через день вместе с Алексеем и местным пареньком из курортного посёлка, звали его нечастым именем Леонтий (не уверен, правда, что это было, как и у нас, настоящее имя), отправились в первую разведку в Горячий Ключ. Шли по дубовому лесу, по тропинке, которая вилась почти параллельно просёлочной дороге, то немного отклонялась, то приближалась к ней, вдоль правого берега Псекупса. Во всяком случае дорогу мы почти всё время видели, а нас вряд ли можно было заметить. Леонтий, выросший в Горячем Ключе, окончивший тут среднюю школу, ориентировался в прилегающих к посёлку местах,  как в собственном дворе.
Одеты мы были, как в то время одевались сельские жители, для пущей достоверности – ведь “гонщики скота”, за голенище были засунуты кнуты с короткими кнутовищами.
У самой околицы Горячего Ключа возвышается почти отвесная скала, полукружием своих зубцов удивительно напоминающая гребень петуха...
–– Петуха обойдём, – сказал Леонтий, – оттуда всё, как на ладони. Там, наверняка, у них наблюдательный пункт...
Мы углубились в чащу. Прошли ещё сотни три-четыре метров и спустились в мрачную расщелину, в которой стало темно, светило только небо над головой. Слева и справа – угрюмые нагромождения камней, в трещинах которых разрослись кусты, в темноте они казались чёрными, а ещё выше поднимались тёмные деревья. Ущелье – извилистое, с таинственными закоулками. Стало жутковато – Леонтий остановился. Мы приблизились к нему.
–– Это Дантово ущелье, – сказал он, – как в аду. Скоро выйдем.
И, действительно, вскоре мрачные камни словно раздвинулись, деревья поредели, показались первые дома курортного посёлка. “Трое вышли из леса” – был когда-то такой фильм о партизанах.
Удивило то, что мы вышли с южной стороны, из гор, а с северной была ровная, чуть всхолмлённая степь, и Псекупс, вырвавшись на простор, катил свои воды к Кубани.
–– Идите спокойней, – предупредил наш проводник.
Через огород мы прошли к небольшому домику. Леонтий трижды ти-хонько постучал в окно. Отодвинулась занавеска, показалось чьё-то лицо...
А через несколько секунд открылась дверь. На пороге стоял человек с добродушной, но как нам показалось, обеспокоенной физиономией. Поздоровались.
–– Бычка не купите? – спросил Леонтий словами пароля.
–– Нет, нам нужна тёлочка, – ответил хозяин, и, пропуская, отодвинулся в сторону.
–– Тёлочек распродали...
Мы пожали друг другу руки.
–– Матвей Иванович, запомните этих ребят. Это – Андрей, – показал он на меня, а это – Валерка, – на Алексея.  В другой раз они могут наведаться без меня...
Матвей Иванович, старый учитель, подпольщик, сразу же стал вводить нас в курс дела. Немцев в Горячем Ключе мало. В основном, их автоколонны, не доезжая до посёлка, сворачивают на Хадыжи и Апшерон (так местные жители называли посёлки нефтяников Хадыженск и Апшеронск). Везут какое-то оборудование, трубы. Видимо собираются нефть добывать. Видел сам две колонны машин – от наших баштанов дорогу хорошо видно...
–– Вы как шли? – спросил он Леонтия.
–– Через Дантово ущелье...
–– Обратно обходите его. Днём они там иногда караулят... Пройдёте вверх по улочке и свернёте направо, выйдите на тропинку. А дальше, Леонтий, ты найдёшь дорогу...
Распрощались и вышли на тихую улочку, нигде ни души. Дошли до угла, свернули в переулок, ведущий к лесу. И друг увидели на заборе, прикреплённый колючками от дикой акации листок бумаги. Это был вырезанный из газеты снимок – портрет Ленина и подпись, написанная детским почерком, не помню дословно, но что-то вроде “Ленин поможет победить врага!”
–– Пойдём, пойдём, – заторопил Леонтий.
Потом, уже в лесу, он пояснил:
–– Если бы кто-то увидел нас возле листовки, тут же схватили бы, вроде мы повесили...
В отряд вернулись благополучно...
Потом ещё была разведка, даже, пожалуй, не разведка, а поездка в разведотдел 383-й шахтёрской дивизии под Туапсе. Сплошной линии фронта в горах не было. Поехали втроём с Леонтием на лошадях, обходя опасные места, и сравнительно легко оказались на советской стороне. С горных тропинок перебрались на шоссе, которое шло рядом с железной дорогой. Перед Гойтхским перевалом увидели страшную картину – уничтоженный бомбёжкой железнодорожный разъезд. Видимо, тут тогда стояли составы с горючим и беоприпасами. Не сохранилось ни одной постройки – на сотни метров всё было чёрным, всё сгорело, всё обуглено. Но разъезд действовал, пути были восстановлены. Стояла одинокая, привезенная откуда-то будка, около неё копошились люди. Всюду валялись покорёженные рельсы, отброшенные взрывами остатки вагонов, колёсные пары, осколки снарядов.
А дальше у нас начались события драматические. Когда мы уже увидели между горами голубое-голубое море и скоро должны показаться окраины Туапсе, нас остановил матросский патруль. Мы спешились, стали доставать свои справки, доказывать, что мы партизаны, что мы едем с донесением в разведотдел 383-й стрелковой дивизии. Где донесение? – Донесение устное. – О чём? – Не имеем права рассказывать.
–– Врут они всё, – вдруг заявил один из патрульных. – Доставим их в контрразведку, там разберутся...
И нас повели. В то время Туапсе – приморский курортный город уже стал фронтовым. Каждый день гитлеровские самолёты совершали массированные налёты – бомбили порт и город.  Горел порт.  В  городе  много дымящихся развалин, мостовые засыпаны битым кирпичом, золой, стеклом. На окраинных улицах женщины и подростки строят баррикады, роют противотанковые рвы, ставят стальные ежи. Вот и сейчас, хотя самолётов не видно, на окрестных горах бухают зенитки...
Привели в неприметный домик под горой, на самой окраине Туапсе. Лошадей оставили у коновязи. Объяснили часовому. Нас пропустили. С нами зашёл старший патруля. Нас проводили в комнату в торце дома. За столом сидел немолодой уже человек с тремя кубарями в петлицах. Почему-то подумалось – может быть, он поступит по справедливости. Молодые из кожи лезут вон, чтобы выслужиться...
Снова мы объясняли, кто мы, куда и зачем едем, задание у нас срочное. Показали наши справки. Он оставил их на столе. Старший лейтенант задал несколько, как мы поняли, контрольных, запутывающих вопросов, но мы отвечали точно.
И тут Алексей вдруг вспомнил ...
–– Нам надо найти в разведотделе капитана Башлыкова, а если его нет, то дойти до генерала Провалова...
Он посмотрел на нас со снисходительной улыбкой, ничего не сказал и стал куда-то звонить... Наконец, ему удалось найти так нужного нам человека...
–– Башлыков. Здравия желаю. Слушай, тут к тебе послы с той стороны... Партизаны из отряда Орехова... Трое... Из-под Горячего Ключа...
Он достал из ящика стола небольшой листок бумаги, что-то написал, поставил печать...
–– Вам придётся отправиться в посёлок Лазаревское, а там найдёте. Поедете по черноморскому шоссе вдоль моря на юг. Проедете посёлок Шапси, потом Магри, Вишневку, Аше и дальше будет Лазаревское. Примерно километров тридцать... А чтобы вас больше не приводили к нам, вот вам пропуск и ваши справки.
На пропуске были написаны наши фамилии и сказано, что указанные товарищи направляются в п. Лазаревское... Мы поблагодарили старшего лейтенанта. И теперь уже спокойно, перекусив и покормив лошадей, отправились дальше на юг, по живописнейшим местам, по берегу такого манящего моря. Только к вечеру мы добрались до Лазаревского. Капитана Башлыкова нашли сравнительно скоро.
Он тоже начал с уточняющих вопросов. Потом внимательно выслушал наше сообщение об автоколоннах, идущих с охраной в сторону нефтяных районов, о том, что туда же направляются части горнострелковой дивизии “Белая лилия”. Привели другие разведданные, о которых Орехов говорил – ничего не забудьте и перечислил: первое, второе, третье, четвёртое, пятое...
–– Спасибо за сведения. Передайте Орехову – продолжать в том же духе, такие сообщения очень нужны... А что касается машин с оборудованием и трубами, так это из так называемой “технической бригады по минеральному топливу”. Им нужна нефть и они спешат – идут вслед за фронтом. Мы вместе с партизанами должны им помешать...
Дело шло к ночи и Башлыков посоветовал нам переночевать в Лазаревском и отправляться обратно с утра пораньше. Мы так и сделали. К вечеру следующего дня мы благополучно добрались до главной базы отряда и доложили обо всём Орехову и Усанкову. Нас отпустили отдыхать, и мы воспользовались этим с удовольствием.
...Как только 9 августа сорок второго года гитлеровцы ворвались на северную окраину Краснодара (а бои за город продолжались ещё три дня и три ночи) берлинское радио по указанию Геббельса поспешно объявило о том, что отныне “чёрное золото” Кубани на службе германского рейха.
Ещё раньше партизанские отряды Нефтегорского, Майкопского и Краснодар- ского соединений получили приказ краевого штаба – в случае захвата врагом нефтепромыслов ни в коем случае не допускать их восстановления. Это была одна из важнейших задач. На её решение было направлено около двух десятков партизанских отрядов.
Та “техническая бригада” , о которой  говорил Башлыков, была настолько крупным и важным соединением, что возглавлял её генерал-лейтенант войск СС. Бригада должна была в самом срочном порядке наладить выведенные из строя промыслы “Майкопнефти” и “Хадыженнефти” и давать Германии жидкое топливо, в котором гитлеровцы испытывали острую нужду.
Совсем неподалёку от места дислокации нашего отряда, к юго-западу от Фанагорейской на горных полянах начинались первые скважины Хадыженских нефтепромыслов. Это были наши “подшефные” скважины. Собственно, это были не скважины, а их остатки – торчащие из-под земли концы труб, забитых камнями и для надёжности ещё залитых цементным раствором. Оборудование с них увезли, а где не успели – на “нефтяных направлениях” гитлеровцы наступали особенно остервенело – всё, что можно разобрали и спрятали в горах, а остальное – взорвали.
Эти скважины были под нашим постоянным контролем... Однажды разведка засекла – у одной скважины появились палатки, замелькали люди – и в военной форме и в цивильной одежде – значит начинают работу. На рассвете подобрались скрытно и бесшумно, и забросали гранатами. В другом месте заминировали на крутом склоне дорогу. Машина с “бригадниками” полетела под откос.
Новоявленные нефтяники скоро поняли, что восстановить промыслы не удастся. Тогда сюда пошли автокараваны с буровыми станками, конструкциями вышек, трубами. Приехали специалисты- нефтяники из Румынии и Германии. Под усиленной охраной они стали монтировать оборудование и бурить рядом со старыми новые скважины. Но и это удавалось им далеко не всегда.
С гордостью за наших людей и нефтяников и партизан прочитал потом, много лет спустя, что гитлеровцам так и не удалось ввести в строй ни одну из 400 скважин треста “Хадыженнефть”, где были и наши “подшефные”.
На  борьбу с партизанами были брошены подразделения карателей. Фашисты и их местные пособники зверски расправлялись с захваченными партизанами, применяли самые изуверские пытки, массовые расстрелы патриотов. Тысячи советских людей были уничтожены в специально изготовленных машинах – душегубках, в них газ выхлопных труб шёл в закрытые кузова, в которые заталкивали ничего не подозревающих мирных жителей. Всё делалось для того, чтобы запугать партизан.
Против партизанских отрядов действовали эскадрильи Юнкерсов Ю-87”. Стоило заметить где-то в лесу дымок или какое-то движение, сразу бомбили это место беспощадно. Минировали горные тропы, применяя “шпрингенминен” – прыгающие мины, они подпрыгивали и взрывались на уровне живота. От таких “лягушек” погибло много партизан. Хождение по горным тропам стало настолько опасным, что командир отряда строго-настрого запретил ими пользоваться.
Получив новое сообщение из Горячего Ключа об усилившемся движении “нефтяных” автоколонн, в штабе отряда разработали операцию по нападению на одну из таких колонн. Разведчики вышли на трассу и нашли удобное место для засады на участке между Горячим Ключом и посёлком Кутаж. 7 сентября отряд вышел на операцию. Конечно, не весь отряд, но большая группа, думаю, что не меньше тридцати человек. Но получилось так, что сами попали в засаду почти  на подходе к дороге на посёлок  Хадыженский.  Разведчики,  которые  шли первыми, попали под бешеный автоматичный огонь. Они отошли и присоединились к отряду. А скоро каратели стали оттеснять нас к отвесной скале, не давая возможности отойти влево или вправо в расщелины между горами. Каратели патронов не жалели, стреляли “от  живота”, а нам приходилось экономить, чтобы продержаться подольше. В густом лесу множество пуль принимали на себя деревья, но дальше – у самой скалы было редколесье и почти совсем открытое пространство. Туда нас поджимали. Автоматные очереди, винтовочные выстрелы, разрывы гранат, крики, мат, стоны, всё слилось в какой-то жуткий гул. Я не знаю так ли в самом деле, или мне так казалось, но стрельба, разрывы гранат звучат в лесу, в горах с какой-то зловещей силой, намного громче, чем в степи. И людей поражают не только пули и осколки гранат, но и ветки, щепки, камни.
Видимо, вызванный карателями, над горами загудел самолёт. А скоро мы увидели “Юнкерс – 87-й”. Он кружил над нами, выискивая цель. Каратели ракетами указали, где партизаны. Самолёт сбросил одну бомбу, зашёл ещё, сбросил вторую, стал поливать нас из пулемётов, зашёл, прицеливаясь, как сбросить поточнее, ещё раз. “Конец”, успел подумать я. И вдруг страшный удар по голове. И больше я ничего не помню...
Что было дальше, я узнал позднее, через два месяца с лишним, из рассказа Саши Вергуна. Нас выручил, как говорят, его величество случай. После удачной операции  на железной дороге возвращались партизаны одного из отрядов, которых много тогда было в горных районах Кубани. И вдруг услыхали стрельбу, разрывы бомб, рокот самолёта. Повернули в ту сторону и вышли в тыл карателей.
Партизаны были хорошо вооружены, в отличие от нас у них у всех были автоматы и остались ещё гранаты. Командир отряда приказал вступить в бой. Когда в тылу карателей вдруг загрохотали разрывы гранат и дружно ударили автоматы, получив неожиданное подкрепление, наши партизаны воспрянули духом. Каратели, получив “второй фронт” стали панически отступать и скоро обратились в бегство. Партизаны соединились. Как благодарили наши своих спасителей. Говорят, что это был известный отряд Петра Карповича Игнатова. Но я в это мало верю, так как игнатовцы действовали в других местах, к северу от Фанагорейской.
Похоронили погибших партизан, перевязали и спустили в ущелье раненых, кто не мог двигаться самостоятельно, в том числе и меня, оглушённого ударом камня из бомбовой воронки по голове, – был разбит нос, текла кровь из небольшой раны выше левого виска. И кроме того осколок рассёк голень левой ноги. Коноводы, ждавшие в безопасном месте, в нескольких километрах от места боя, привели лошадей, нас усадили верхом, привязали, чтобы  не свалились, и отправились на базу.
На другой день с утра нас троих раненых вывезли в тыл, в Лазаревское, в медсанбат. Оттуда потом перевезли в госпиталь в Гагры, там я впервые пришёл в сознание. Но долго ещё  мучило головокружение. Дальше отправили в Тбилиси. Разместили госпиталь в бывшей школе, недалеко от нижней станции фуникулёра, на котором можно было подняться на гору Мтацминда, где находился парк имени Сталина и была могила Грибоедова. Тут уже начал ходить, прыгая на одной ноге на костылях. Доходил до фуникулёра, но подняться наверх не решился, ещё сильно после сотрясения болела голова... Однажды встретился у входа в госпиталь с Наташей Бондарь, но нас загнали на обед и я не смог с ней поговорить. А вскоре началась эвакуация госпиталя и нас увезли в Баку...
...С Баку мы почти не познакомились. Были там всего три дня. Из Баку, через Каспий нас переправили на пароходе с 56-й пристани в Красноводск. (Сейчас этот исконно   русский   город  носит  название  Туркменбаши).  Когда  шла  посадка,   с гор, окружающих город, лупили во всю зенитки – в какой уже раз пролетал разведчик, но шёл он очень высоко. Нам повезло – часто штормящий в эту осеннюю пору Каспий на этот раз был тих и спокоен. В Красноводске в ожидании военно-санитарного эшелона стояли почти неделю. Но в этом раскалённом солнцем городе на рубеже моря и пустыни Кара-Кум, в котором росли только чахлые деревья саксаула с игольчатыми листьями буроватого цвета, смотреть почти было нечего. Растущий на глазах Красноводский порт принимал множество судов с эвакуированным оборудованием, видели, как из огромного сооружения (оказалось – плавучий док) выгружали паровозы, видели, что не только в порту в Красноводске, но и на прилегающих к нему улицах высились штабеля оборудования и различных грузов. Буксиры тащили огромные связки железнодорожных цистерн, десятки танкеров доставляли горючее.
В Красноводске нам пришлось пить опреснённую морскую воду. Тёплая, чуть желтоватая, не очень приятная на вкус, но другой не было.
 Но вот поезд – эвакогоспиталь отправился в путь. Первое время он идёт по берегу Красноводского залива, но потом поворачивает на восток, вползает в пустыню.
На другой день поезд сделал длительную остановку в столице Туркме-нии – Ашхабаде. Спросили, как переводится Ашхабад,  сказали “город любви”. Получив разрешение мы, ходячие, прогуливались по проспекту Ленина, любовались очень живописным памятником Владимиру Ильичу Ленину. Его постамент и трибуна были словно украшены драгоценными туркменскими коврами – это талантливо выполненные искусными мастерами майолико-керамические плиты из цветной глины, покрытые сверху эмалью. Когда в ночь на 6 октября 1948 года страшное землетрясение силою в 9 баллов полностью разрушило город, уцелели только памятник Ленину и здание текстильной фабрики с высокой башней, оно было построено с учётом сейсмичности на железобетонном монолитном каркасе. Вся страна тогда пришла на помощь пострадавшим. Уже на следующий день в Ашхабад по приказу Сталина прилетели самолёты военно-транспортной авиации с палатками, постельными принадлежностями, продуктами, строительными материалами. Город был отстроен заново по сейсмостойким проектам.
Ещё одно памятное событие – проезд по почти двухкилометровому мосту через Аму-Дарью у Чарджоу. Широкая и очень мутная река, в переводе – “бешеная река”. А потом от станции Каган издали любовались куполами и минаретами всемирно-известной Бухары – она была в нескольких километрах.
Самарканд – один из интереснейших городов мира, город-музей, проехали поздно ночью. Впереди был Ташкент – самый крупный из городов Советского Востока, один из древнейших городов СССР.
Санитарный поезд жил своей особенной жизнью – размеренным ритмом военно-медицинского учреждения. Несколько слов о самом поезде – был он красивым – словно новенькие (после капитального ремонта) зелёные пассажирские вагоны с большими красными крестами в белых кружках. Поэтому среди товарных и пассажирских поездов мы легко находили свой.
Когда в Красноводске нас стали размещать в поезде, были приятно удивлены – все полки-койки аккуратно заправлены, постельное бельё – новое. Все койки накрыты байковыми одеялами, матрацы не заношенные, углами кверху торчат ещё не смятые подушки, рядом с ними лежат белые вафельные полотенца... Ещё и не пахло больничным заведением. Но уже скоро, видимо, уже через неделю, в поезде воцарился присущий госпиталям тяжёлый запах – смесь человеческого пота, гноя, мазей, эфира, хлороформа, который вспоминается до сих пор. А если учесть, что ехали через пустыню и, несмотря на осень, стояла жара, в вагонах было очень  душно  – кондиционеров тогда у нас ещё не существовало. Дышать было нечем...
О маршруте движения нашего поезда никому не сообщалось. Но по-скольку тут была одна дорога, то примерно определили, что в Ташкент. Продолжались обходы врачей, перевязки (ещё, когда ехали по Туркмении, вскоре после Ашхабада мне разбинтовали, наконец, стриженную под “нулёвку” голову), всякого рода процедуры, вплоть до лечебной физкультуры, приём лекарств. Только в случаях, когда возникала необходимость сложной операции, раненых снимали с поезда на крупных станциях, где были стационарные госпитали.
Когда сняли бинты на голове, я прежде всего стал искать зеркало, чтобы посмотреть, как выглядит мой нос. Остался доволен, есть ещё шрамики – малозаметная отметинка на переносице и с левой стороны. Но нос был целым, хотя и красным, правда, меня успокоили, что со временем краснота пройдёт (увы, уменьшилась, но осталась до сих пор). Это нередко приводило к недоразумениям, к смешным ситуациям.
Остались и другие последствия. Первые месяцы заикался, но с годами “выговорился”. Стал плохо слышать на левое ухо. Даже волосы на левом виске и левая бровь растут медленнее, чем на правой стороне. И стал вдруг вздрагивать во сне и пугать Тамару, отчасти потому и разъехались по разным спальням. Часто вижу один и тот же сон – нас окружают каратели – и, видимо, тогда и вздрагиваю.
Наш санитарный поезд двигался медленно – единственная тогда дорога была одноколейной и на станциях и разъездах пропускали вперёд составы с боевой техникой; а особенно – с горючим, которое шло к фронту далёким кружным путём из Баку, через Каспий, Красноводск, Среднюю Азию и Казахстан, а дальше на Саратов, Чкалов, Куйбышев, к фронтам. Когда приближалась большая станция, мы надевали новенькие синие байковые халаты, из-под которых торчали кальсоны с завязками, и сосредотачивались в рабочем тамбуре. Но выходить нельзя было. Ждали, пока начальник поезда или комиссар сходят в эвакопункт и выяснят – как долго продлится стоянка. Тогда только, после получения разрешения, проводник открывал дверь.
В начале октября 1942 года, мы приближались к Ташкенту. Комиссар отправился на разведку. Он вернулся скоро, разрешил сходить в город, но на прогулку отвёл не более часа. Мы, конечно, понимали, что тут есть большая доля подстраховки, но наше дело подчиняться строгому регламенту. И ещё нас предупредили, как и в Красноводске ничего не покупать на восточных рынках, ничего не пробовать...
Ташкент не понравился, показался большим азиатским аулом – узенькие улицы, глухие глинобитные стены, окна выходят во двор. На привокзальной площади памятник 14-ти туркестанским комиссарам. На больших улицах арыки, течёт вода днём и ночью. У воды растут деревья. И центр не особенно примечательный. Может быть, просто мало времени было для знакомства. Потом, после 1966 года, когда старые районы были разрушены землетрясением, город, можно сказать, был перестроен заново по индивидуальным проектам и, конечно, преобразился, стал настоящим центром Советской Азии.
Разочарованные вернулись мы в свой вагон. Но ещё долго ждали от-правления. Когда, наконец, тронулись, начались гадания на кофейной гуще – куда повезут дальше.
–– А вот доедем до станции Арысь, тогда будет видно – куда – если на север, то в Россию, на восток – в Чимкент, а может даже в Алма-Ату, –  сказал  парень из соседнего купе, знавший эти места.
После Ташкента нас стали притормаживать ещё чаще. В первую оче-редь, по “зелёной улице” пропускали эшелоны с горючим, поезда с боевой техникой, воинские составы. Потом приходил наш черёд... Как нам говорили, до Арыси совсем недалеко – километров 150-160, но добирались мы туда почти целый день. После Арыси поехали на север, точнее на северо-запад. Дорога то приближалась к берегам Сыр-Дарьи, то уходила в сторону, в пустыню.
–– Теперь, считай, поедем до Чкалова, тут вроде больших городов нет...
Это меня вполне устраивало – хотелось остановиться в русском городе. Дорога по пустыне была однообразной – песок слева, песок справа. Но было кое-что и интересное – пустынная степь была настолько ровная, что на поворотах из окна вагона хорошо видно было – и поезд, идущий в нескольких километрах впереди и поезд, идущий сзади. Видели – кто нас нагоняет, если состав из цистерн, значит, госпиталь остановят на первом же разъезде, а его пропустят... Так и случилось, наш эшелон тормозил, а мимо нас с грохотом проносились десятки замазученных цистерн... Шло бакинское горючее фронту.
Проехали станцию Чиили и по вагонам прошли начальник поезда – военврач второго ранга Армен Саркисович Гукасян (у него был крупный с горбинкой нос, хотя он был небольшого роста, потом много лет спустя, увидев в кино известного артиста Фрунзика Мкртчана, отличавшегося тоже своим огромным носом, сразу вспомнил нашего хирурга), комиссар и начальник административно-хозяйственной части...
–– Готовимся к выгрузке. Наша последняя остановка – станция Кзыл-Орда. Никому из вагонов не выходить – ждать команды...
–– До России не дотянули, – раздосадовано протянул курганец...
–– Всё-таки огромная у нас страна – пять республик проехали, а до России не добрались, – подхватил челябинец.
– Выпишут, доберёмся сами и до России и до дома, – оптимистично ответил я.
Тогда и подумать даже не мог о том, что попаду в родные края только через пять лет, что я покину родную Кубань навсегда.
Когда подъезжали к станции, думали, что это какой-то большой аул, почти сплошь одноэтажные, чаще всего глинобитные дома, но потом за-виднелись и двух¬, и трёхэтажные, но их было мало. Но вот поезд остано-вился у невысокого здания с надписями на русском и казахском языках – Кзыл-Орда (Красная орда. Орда – становище, стоянка).
Хоть и был это областной центр, но город был сравнительно небольшим – в то время тут было немногим больше пятидесяти тысяч жителей. Но это мы узнали позднее, а тогда легкораненые в сопровождении медсестёр и наших и из местного госпиталя со своими вещичками стали заполнять автобус, а тяжелораненых выносили на носилках и отправляли  в санитарных машинах того времени, отдалённо напоминающих современные автомобили “скорой помощи”. Видимо, здание госпиталя было недалеко, так как и автобус и машины скоро вернулись за новой партией раненых.
Через несколько минут и мы стали обживать типовое школьное двух-этажное здание с большими окнами и высокими потолками. Нам досталась палата – классная комната на солнечной стороне. Это нас обрадовало, но скоро об этом пожалели – несмотря на осеннюю пору, было жарко.
С одной стороны, за левым берегом Сыр-Дарьи  к городу подступали пески Кызыл-Кумов, а с другой – Приаральских Каракумов. С раскалённых на солнце песков дул горячий ветер. Вокруг города раскинулись рисоводческие  совхозы...
Распрощались с поездной бригадой, с врачами, сёстрами, санитарками, поварихами. Опустевший санитарный поезд стал готовиться в обратный рейс в Красноводск.
21 или 22 октября меня выписали из госпиталя, снабдив проездными документами, талонами на питание, справкой о ранении и историей болезни. Получил шинель, шапку, словом всё обмундирование, конечно, немного выгоревшее б/у, но всё приличное. Кирзовые сапоги, чтобы не тревожить затянувшуюся рану, пришлось брать на размер больше.
Когда подкатил Ташкентский поезд, вагон пришлось брать штурмом. Боялся за свою раненую ногу, но всё обошлось благополучно. Теперь предстояло найти местечко. Но ни одного ни сидячего, ни лежачего места не было, хотя вагон считался плацкартным. Надо было что-то придумывать, не ехать же стоя, да ещё с только что затянувшейся раной. Поезда тогда ходили медленно, долго стояли на станциях, а порой и на разъездах, когда пропускали литерные. До Орска надо было ехать почти трое суток.
Прошёл ещё раз через весь вагон – ничего. Единственное, что ещё было не освоено – узенькая полочка над коридором под самым потолком, но там проходила труба отопления. К счастью, ещё не было холодно, труба была чуть тёплой Соблюдая предосторожности, чтобы не задеть ногу, не без труда забрался туда. Тогда я был тощий и на полке вполне поместился, но была опасность, что сонный от толчка могу сверзиться в проход, заставленный мешками, корзинами, чемоданами, разного рода узлами. Такая перспектива была очень опасной. И тут словно осенило – расстегнул ремень, просунул конец под трубу и потом застегнул. “Сидорок” положил под голову вместо подушки.
Спустился на подходе к станции Аральское море, когда очередь в туалет уже схлынула. Увидел ещё одно море, точнее один из заливов Арала – Сарышаганак – жёлтый залив – барашки волн, рыбачки баркасы у берега. Тут я перекусил и снова забрался под крышу вагона. Потом выходил ещё в Челкаре, Эмбе, Кандагаче и Актюбинске – на больших стоянках. А дальше – залёг да Чкалова. Тут была пересадка на местный поезд до Орска.
Очень хотелось увидеть Уральские горы, но они начинались за середи-ной пути, были невысокими, хотя на орской ветке был даже туннель – под Медногорском.  Тут  было  всего  около 300  километров,  но  поезд  шёл  чуть ли не сутки – здесь тоже пропускали составы, которые шли на запад – к фронту.
За станцией Блява горы расступились и снова пошла Оренбургская степь.
–– Саринское плато, –  сказал кто-то.
Потом дальше станция со знакомым названием Халилово – о ней много писали газеты в годы первых пятилеток, тогда тут неподалёку нашли огромные запасы железной руды. Видимо поэтому тут было солидное новое здание вокзала.
После станции Круторожино пассажиры стали собираться. Прошло ещё несколько минут и показались высокие заводские трубы, из которых тянулись тёмные шлейфы дыма. Станция “Никель”. За множеством путей могучие заводские корпуса, потом узнал – комбинат “Южуралникель”...
Прогрохотал железнодорожный мост через Урал, за сутки второй раз переехал крупнейшую реку этих мест – в Чкалове, а теперь – в Орске. Призывно загудел паровоз – подъезжаем к вокзалу. На фронтоне здания короткая надпись “Орск”.
Прошёл через вокзал, вышел на ступеньки. Вдали за низиной одноэтажный город, над ним возвышается невысокая гора, на ней башня, видимо, уцелевшая колокольня церкви. Вот он какой старый Орск, бывшая Орская крепость. Но где-то, видимо, там, где были видны заводские трубы, есть ещё Соцгород...