Володя

1
Старенькие, местами подернутые ржавчиной, прежде сочно-зеленые, а теперь совершенно выцветшие на пылком южном солнце высокие и крепкие ворота открыты нараспашку. В густой полуденной тени древнего тутовника, что уже полвека живет возле самой калитки и, чуть дальше, во дворе знакомого соседского дома с неряшливым палисадником, теснится торжественно-молчаливая толпа.
- Ох, сколько народу! Ба, пойдем и мы! Ведь пойдем, а?
- Не пойдем.
- Почему?
- Потому что ты еще маленькая.
- Но я хочу на праздник.
- Внученька, это не праздник.
- Праздник! Я же вижу. Все нарядные и с цветами. Кто-то женится. Как тогда у Юрковых, помнишь? Было очень весело, когда жених, не помню, как его звали, переоделся невестой, а невеста Ирочка – женихом. А потом они еще три дня бегали в костюмах, и были всякие смешные конкурсы, и теть Любка снова выгнала дядь Петю из дому. Ба, ну ты ведь помнишь, а?
- Помню, помню. Постой тихонько. Мы немного побудем и пойдем домой.
- Ну, бабуля, ну пожалуйста, мне так хочется подойти поближе.
- Ох, неугомонная моя! Там не на что смотреть. Это ведь похороны.
- П-о-о-о-о-хороны? Значит, кто-то перестал жить. Умер?
- Да тише ты, ах ты, Боже мой! Умер! Это кто же тебе про такое рассказал? Верно, маманя. Не умер, а отправился на небеса.
- Бабуля, сколько можно просить? Пойдем посмотрим, я никогда не видела похороны.
- Ну что ты будешь делать! Пойдем – надо попрощаться.
Похороны были пышные. Казалось, здесь собрались соседи со всех окрестных улиц и родственники до девятого колена. Наверное, так оно и было. Горюя, южане делают это всей деревней, но и радости на Ставрополье привычно делят поровну.
В центре просторного, залитого солнцем, двора на табуретах величественно возвышались три гроба темного бархата. Покойники утопали в свежих беззаботно-пестрых цветах и равнодушном белом атласе. Лица их были торжественны, строги и не по-южному малокровны. Мужчина-великан с темными кольцами все еще буйных кудрей, по-казачьи дородная женщина в кружевном платочке и худенький паренек лет шестнадцати. Все трое со свечками в бледных,  будто бы восковых, руках. Чуть поодаль, возле покосившегося деревянного крыльца, в тощенькой тени молодого винограда, разместился небольшой оркестр, человек пять-шесть музыкантов. Играть еще не начинали. И музыканты, и все пришедшие трагически-набожно глядели на высокого молодого дьякона с едва проклюнувшейся бородкой. Священник, как и покойники, был строг и беспристрастен. Он что-то монотонно читал, поминутно звеня массивным золоченым кадилом. Изредка отрываясь от книги, дьячок испытующе взглядывал на толпу. Головы и глаза тут же покорно опускались - зрители принимались усердно креститься.
- Ба, он здесь самый главный?
- Сейчас нельзя разговаривать. Стой тихонько.
- Я буду шепотом. Шепотом можно? Смотри, вон баба Нина что-то шепчет и рядом с ней тетенька тоже.
- Они читают молитву, чтобы ангелы помогли душам тех, кто умер, попасть в рай, на небочко.
- А без молитвы они не станут помогать?
- И без молитвы помогут, но так уж принято.
Женщины  почти все в легких ситцевых платьях. Кто в огурцах, кто в горохах – деревенский гардероб безыскусно неподвластен случаю. Головы, как подобает, покрыты черными косынками, шалями и платочками. Мужчины в рубашках с короткими рукавами: траурные ленты заботливо приколоты булавками, в оттопыренных нагрудных карманах вожделенные в этот предобеденный час папиросы. Женщины выглядят серьезными и озабоченными, мужчины – совершенно растерявшимися.
Священник закончил читать, в знойном воздухе повис взволнованный шепоток: «Прощание, сейчас будет прощание». От толпы отделяется тоненькая молодая блондинка в черном крепдешиновом платье. Она поочередно подходит к каждому гробу, склоняется над ними и что-то ласково неспешно говорит. У того, в котором лежит худенький паренек, она задерживается чуть дольше, будто стараясь хорошенько вглядеться в уже такое чужое лицо.
- Светлана Сережку очень любила, хоть он и сорванец был, царство небесное. Вот же горе! Теперь в семье за старшую осталась. 
- Хороша семья – два человека. Это еще удача, если Вовка выкарабкается и потом калекой не сделается.
- Типун на язык твой злющий!
- Да где же? Правду ведь говорю, теть Кать.
- Иш, ты.. Правду! А двое все же лучше, чем один. Грешно, конечно, так думать, но Володьке свезло, что задержался, да к ужину едва поспел. Так бы четырех сейчас провожали.
Низкорослая и кривоногая Маня с тонкими  возмущенными ниточками бровей, медным бесом курчавых волос и золотыми зубами, поднеся к густо накрашенным сурьмой глазам заранее заготовленный платочек, смиренно умолкает и направляется к покойникам. За ней, задумчиво крестясь, прихрамывает  старушка Катерина Алексеевна, что выращивает самые красивые астры на всей Почтовой улице.
- Бабушка, а они умерли вместе?
- Вместе.
- Это же хорошо, да?
- Почему ты так подумала?
- В сказках хорошие умирают в один день, и это называют счастливым концом!


2
- Ну заходи же, заходи! Чего стесняешься, как неродной! Вон и пес на тебя не лает совсем. На всех, чумной, бросается, а тебя признает. Голодный?
- Нет, спасибо.
- Ишь, чего выдумал! «Нет, спасибо». Садись, борща только-только наварила, да хлеб еще теплый. Ух, какой же ты тощий, без слез не взглянешь – кожа да кости. Тебя бы на холодец.
- Мам, ну какой холодец? Скажешь тоже. Присаживайся, Володя. Ты откуда к нам? С работы?
- С работы.
Щуплый паренек в аккуратных светлых брюках и чистенькой кремовой рубашке застенчиво улыбается, поправляя диковинный в этом краю галстук. Полупрозрачные ясные серо-голубые глаза его, кажется, звонко и от души хохочут, но хозяин их не смеется. Голос у него очень тихий, вкрадчивый. Прежде чем ответить, гость все время будто бы о чем-то задумывается, отчего временами в разговоре возникают вязкие паузы.
Бабушка до самых краев наполняет эмалированную миску горячим борщом с телятиной, чесночком и домашними помидорами. Мама толстыми ломтями нарезает белый крошащийся и хрустящий ломкой корочкой ноздреватый хлеб.  Перед Володей появляется тарелка с зеленью, молодыми огурчиками, сальцем и картошечкой в мундире. Из холодильника достают масло – рано утром мама с бабушкой вместе терпеливо взбивали из густых, отстоявшихся за ночь Зориных сливок. Обе женщины умиленно любуются гостем, когда тот с аппетитом принимается за еду.
- Ой, а вы же не знакомы. Володя, это наша Риша. Вы с ней…троюродные, так что ли? Дочь, правильно?
-  Да, точно. Троюродные брат и сестра. Она родилась в Петербурге, так что ты ее, должно быть, не помнишь.
- Я помню…только поменьше.
Володина тоненькая рука с длинными пальцами неловко зависает  где-то на уровне стола, отмечая мой детский рост. Склонив русую кудрявую голову на бок, он тепло и как-то загадочно улыбается, глядя на меня. Мне вдруг делается и хорошо и почему-то странно.
После обеда мама с бабушкой наперебой выспрашивают все-все Володины новости. Тот рассказывает обстоятельно, не обращая внимания на слишком подробные вопросы, сбивчивые возгласы, всплески заботливых женских ладошек и поминутное «охонье». 
Нашел работу в городе, сутки через трое, переезжать не собирается, останется жить в старом доме. Нет, на большой ремонт денег пока нет, но вот стены и потолки побелил, полы покрасил. Сам, конечно, сам – дело-то не хитрое. Квартирантов звать не хочется, деньги хоть и нужны, да уж лучше заработать, а не просто так с людей за жилье взять. А в Ставрополе работа хорошая. Нет, никто его не обижает, скажете тоже. Совсем наоборот: Света раз в неделю заходит, девочек погостить приводит. Анюта у нее, хоть и маленькая совсем – десятый годик, а какая бойкая: и подметет и зеркала натрет до блеска. Любонька – та тихая, но это у нее с возрастом еще может и пройдет. На выходные сестра их, конечно, не оставляет – детям ведь готовить нужно, этого он все никак не освоит, может как-нибудь позже.
- Ну а свою-то семью когда, Володька, заводить собираешься? Оно, конечно, дело молодое. Я все понимаю: и погулять охота, и на ноги встать надо бы. Но не все же ты вот так будешь один. В доме нужна хозяйка!
Бабушка за словом в карман не лезет. Гость как-то беспомощно глядит сначала на нее, потом на смущенную маму, затем упирается взглядом в вылинявшую калинушку на клеенчатой скатерке и начинает усердно составлять пальцем на столе загадочные узоры из хлебных крошек.
- Володя, прошу, на меня не обижайся! Ты же родной нам, у меня за тебя сердце-то болит… Как представлю, что ты один.
- Мама! Перестань.
- Я не обижаюсь, теть Клава. Вы об этом не волнуйтесь. И вообще за меня не переживайте, у меня все в порядке, я честно говорю.
- Конечно, в порядке. Если б было что не так, ты бы разве не поделился? Да не будем об этом! Хороша ты, конечно, мама. Засмущала парня!
На этом расспросы обрываются. Володя еще недолго сидит, рассказывает о том, что замыслил почистить и углубить колодец к сентябрю, получает несколько советов, внимательно слушает и вдумчиво задает вопросы, затем поднимается, неловко обнимает бабушку, ловит внимательный и ласковый мамин взгляд, робко улыбается мне и уходит так же тихонько, как и пришел.
- Вот же душа неприкаянная! Все мается-мается, а чего ищет и сам не знает.
- Мам, ну зачем ты так? Он ведь молодой еще, все у него впереди.
- Где же, молодой! Ему теперь уже двадцать седьмой год.
- А ты вспомни меня в двадцать четыре. И соседей, что тебя тогда третировали: чего это твоя Надежда все без жениха, в девках не засиделась ли?
- Помню! Да ведь то-то и оно. У тебя всегда семья была. Было кому заступиться, совет дать и поддержать. А он ведь один-одинешенек остался. Вот я все про него и думаю…
- Нечего думать! Погляди, какой парень замечательный вырос.  Работает, не пьет, в истории не попадает, дом в порядке содержит, и сам весь такой аккуратный, чистенький – любо-дорого смотреть. Я к нему заходила как-то, ты знаешь. Стены белоснежные, стекла в окнах сияют, полы натерты, по углам ни пылиночки, ни паутиночки.  По всему видно, что в руках все спорится. Да, готовить не умеет, но это дело не мужское, и разве ему кто борща не нальет?
- И то правда!
 - Бабушка, а почему он один-одинешенек?
- Умерли у него все, внученька. Отец, мать и родной брат. Старшая сестра только осталась – Светлана. Она давно уже замужем – у нее своя семья.
- Это те похороны, в доме на углу? Когда еще оркестр играл долго-долго.
- Да ты неужели же помнишь? Тебе тогда лет пять едва ли было.
- Помню. Только ты так и не рассказала мне, как это случилось.
- Тетя Валя, мать Володи, была женщина душевная, славная. И хохотунья такая, что за нею все смеяться начинали, если ей весело бывало. Смех звонкий, легонький, мелодичный, как  чистый ручеек. Заслушаешься! Этим Володя в нее пошел – унаследовал материнскую манеру. Правда я уж давно не слыхала, чтоб он смеялся. С тех самых пор, наверное.
На беду Валентина хозяйствовать совсем не умела. В доме у них ужас что творилось, никакого порядка. Решила она однажды колорадского жука протравить на огороде.  Купила яду, да как завороженная в дом принесла. Так на кухне возле плиты и поставила. Дело к вечеру было – время ужина. Валя картошку на всю ораву стала жарить. Уж я не знаю, как это у нее вышло, да только говорят, что она вместо соли в картошку отраву эту и насыпала.
- И…все сразу?
- Ее муж, дядя Вова, больше всех съел – тот сразу. Валентина и сын Сережка – скончались по дороге в больницу. А Вовка, вот видишь, остался.  В тот вечер он опоздал к ужину – забегался где-то, так что ему меньше всех досталось. У него-то и хватило сил Светлане позвонить. Она скорую вызвала и сама примчалась.
Володя долго потом в больнице пролежал, больше месяца, так что на похоронах его не было. Врачи сказали, что чудом жив остался. Изменился, скажу тебе, сильно. Он и был-то всегда худенький, тихий, словно бы блаженный. Ребенком не хулиганил, животных как-то по-особенному любил. Помню, отец его свинью резать к Пасхе собрался – дело житейское. А Вовка ему в ноги кинулся, плачет, за руки хватает, умоляет пощадить, обещает учиться на одни пятерки…   Да… так вот, после больницы Володя совсем в тень обратился. Света над ним опеку оформила – ему тогда семнадцатый год пошел. Но он с ней жить отказался, не хотел мешать семейному счастью, наверное. Так и остался в родительском доме. Сам первое время ни к кому не ходил, к себе всех пускал, но говорил мало – захочешь узнать, как живет, так ни за что не выведаешь.
Они с Сережей двойняшками были, но, ух, какие разные. Сережка – тот побойчее. Во всех играх, во всех драках – первый. Учился плохо, мать изводил, отца правда побаивался, да и то недолго, как подрос – совсем от рук отбился. Из школы его, помню, выгнать хотели… не успели.
- А что с Володей было потом?
- Он всегда много читал. Гроза ли, жарища, метель – все, помню, в библиотеку бегал. А после случившегося в книжки совсем с головой ушел. Уж не знаю: то ли отыскать что хотел в них, то ли, наоборот, спрятать. Я тогда на почте работала, нам иногда подписки выкидывали на разную литературу, можно было домашнюю коллекцию собрать. Я и собирала. Все чаще для него – мои-то читать не любили. Школу Володя закончил с отличием, получил хорошую рекомендацию и поступил в  городе в институт. По-моему, на инженера. В армию его, конечно, по состоянию здоровья не взяли. Так что, он спокойно отучился. Чем потом занимался, толком не знаю. Где-то работал, без дела не сидел. Кажется, помогал людям с ремонтом. Теперь вот, видишь, по специальности устроился.
-  А друзья? Друзья ведь были у него?
- Когда маленьким был водились, само-собой, а потом потихоньку все перевелись. Володя детей всегда  очень любил. Уже подростком бывало соберёт вокруг себя соседскую детвору, надает им белого налива и сказки вслух читает, а те хрустят молодыми яблочками и слушают до самой темноты.
Позже, когда работать пошел, деньги, не считая, стал на ребятишек тратить. Себе на хлеб, да на мыло оставит немного, а им накупит и пряников, и конфет. Детвора в нем души не чаяла. Он на работе – а малыши у него дома хозяйничают. Воды натаскают, кто яичко из дома принесет, кто – колбаски. Сверстникам Володиным это было не понятно, потому они его и чурались. Да вдобавок с девушкой никто его  никогда не встречал. Одно время злые языки поговаривали, что это на него яд так подействовал. Мол, отстает парень в развитии, до ровесников не дорос, вот и возится все с мелюзгой. А я так всегда считала, что душа у него добрая, да сердце большое.


3
Мы садимся пить чай. Мама с загадочной улыбкой шуршит пакетами.
- Ой, сейчас я буду тебя угощать. Мед вот липовый, домашний. Клади-клади, не стесняйся. Здесь такого днем с огнем не сыщешь. У меня трехлитровая банка на антресолях. Я тебе с собой дам.
- Это откуда же?
- Да ты его, верно, не помнишь.
- Рассказывай!
- Володя, мой двоюродный брат…ну худенький такой, кудрявый, голубоглазый.
- Мам, конечно помню. С добрыми глазами и грустной историей.
- Он-он! Так вот у него теперь своя пасека, представляешь! В мой последний приезд он к бабушке заходил. Долго мы с ним сидели.  Он мне столько всего понарассказывал.
- Как он живет?
- Он живет очень хорошо. У него, веришь ли, пару месяцев назад дочка родилась, Варенькой назвали. Долгожданный первый ребенок, и это в сорок шесть! Лет восемь назад Володя женился на женщине с двумя уже взрослыми детьми. Своих завести пытались, да все не выходило – возраст. И тут, вдруг, нежданно-негаданно узнали, что станут родителями. Ее все отговаривали, и знакомые и врачи, мол, тяжело, опасно это женщине за сорок. Но она оказалась упрямая: «Рожу Володе первенца – и все тут». Ну и родила. Да так неожиданно, почти на месяц раньше срока. Скорая приехать не успела, Володе пришлось дома самому роды принимать. Я его спрашиваю: «Ну и как же ты с этим справился? Наверное, страшно тяжело было?».
- А он что?
- А он, ты знаешь, смеется! Да так спокойно, легко, душевно. Давно мне этого смеха слышать не приходилось. «Надя, я так счастлив никогда в жизни не был, разве что, может быть в детстве, но тогда это все-таки не такое сильное чувство было». Так и сказал.

Апрель 2016