Сон в руку

               
     Было не то раннее утро, не то ложились сумерки. Игнатьевна свернула в проулок, чтобы выплеснуть  под забор ведро помоев. Вдруг из-за огородов, со стороны леска,  стала приближаться мужская фигура. Женщина не успела толком в неё всмотреться, как здоровенный мужичина выхватил у неё ведро и стал пить  из него взахлёб, большущими глотками. Одежонка на дядьке была аховая – рваная и грязнющая, руки в гнойных болячках; лицо, сколько оно было видно, - такое же.  Впору перепугаться до икоты, что и приключилось с Игнатьевной.  Смотрела – глаз отвести не могла и икала, икала…  А страшный мужик, нахлебавшись из помойного ведра, отшвырнул его в сторону и уставился на женщину. Глаза мутные, веки красные, больные...
- Ну вот,  цыпочка моя, хоть помоев напился, а то никто меня не поминает, никто на могилку ко мне не ходит, голодным на том свете маюсь… -  повернулось страшилище спиной и растворилось в сером просторе, а  Игнатьевна стояла столбом, боясь пошевелиться, и всё икала…
- Да что это за напасть! Ишь как разыкалась, – послышалось ей. – Кто это тебя,  Лизавета Игнатьевна вспоминает так крепко по ночному делу? Худо тебе, что ли? Ну-ка, просыпайся давай!
          Игнатьевна открыла глаза:  дома она, лежит на своей широченной кровати, рядом испуганный муж,  Пётр Авдеич,  теребит её  за плечи.
- Худо тебе, Лиза или что? Не молчи, говори давай…
          Игнатьевна повела глазами направо – налево: ничего страшного нет. Встряхнулась, уселась на край постели. Икота не отпускала.  Разволновавшийся супруг метнулся в кухню за водой и притащил целый ковшик.
 - Пей, Лизанька, пей скорей, двенадцать глоточков надо…
         Игнатьевна пила воду, а муж считал глотки:
- …Восемь… десять … двенадцать… А теперь  дыхание задержи…
         Игнатьевна отмахивалась: отстань, дескать, сама знаю…
                Видно, помогла вода – отступила икота. Зато теперь  муж начал донимать, что да что, мол, приснилось. Рассказала Лизавета Игнатьевна, что запомнилось ей.
- Цыпочкой меня назвал… И смешно, и грешно… Что за мужик такой? Обличье непонятное какое-то… Помоям рад был, такой изголодавшийся…
               Пётр Авдеич  был человеком  не сильно верующим,  но с простой душой. Он всерьёз задумался над тем, что приблазнилось его супруге.
- Ну, мужчина, Лиза, это и есть мужчина… Сказал, что на том свете голодает, - значит, помер он… К тому же, видать, давно… Никто заради него милостинку не подаёт – голодает душа его на том свете. Ишь, помоям рад…  А что тебе встретился, так в этом тоже свой смысл должен быть… Только вот какой? Скорей-то всего, знакомый он тебе был…  Есть тут над чем головушку поломать…
- Ай, Петро, куда ночь, туда и сон!  Без того есть заботы…
- Нет уж, Лизавета, так не пойдёт:  раз к тебе покойник обратился,  значит,  надо тебе что-то для него выполнить!
- Ну, угощу я ребятишек соседских конфетками – вроде как на помин души… Так опять же – чьей души-то?
- Да… - почесал затылок Авдеевич, - штука занятная…
               День прошёл обычным порядком.  Жена – пенсионерка, её хлопоты по дому. Авдеич – на работу. Только  в цехе своём столярном  он не утерпел и рассказал про страшный  сон супруги. 
- Опа-на! Так ведь  это  Васька Муратов, когда в школе ещё учились, Лизку за волосья дёргал и Цыпочкой её называл! – обрадовано вспомнил кладовщик  Семён Богатиков. – Точно, это он и приснился  теперь Лизке. Больше у нас  так никто девок не навеличивал…   Лизку даже сколько-то  так и дразнили – Цыпочкой. Помер, значится, Васька… Давно, значится, помер… Шебутной был, шустрый – старухи пророчили, что своей смертью не помрёт. Этак, видать, и сталось… Ты-то его не знаешь, уехал он до того ещё, как тебя  к нам прорабом прислали… Да, видно, у него сурьёзные претензии к Лизке остались…
- Какие такие претензии, чего несёшь, Семён?
- А вот не полюбила она его – он и улепетнул из деревни… Жизнь она ему поломала, выходит, -  чем тебе не претензия?
- Васька, говоришь, Муратов? Ну-ну…  Чего же он сорок лет молчал, а тут во сне объявился?
- А кто их, этих покойников, разберёт, чего они снятся… Книжки такие есть, сны по ним разгадывают. Моя Евгеша чуть проснётся – сразу сны свои изучать…. Ещё и меня донимает: что, мол, приснилось… Как парни наши по городам поразъехались, так  враз такой суеверной заделалась – верит всему и меня на это дело подсадить тужится, чтобы вместе, это самое, страдать.
- Значит, книжка такая у неё есть, где сны разгадываются?
- Есть, есть такой талмуд… Замусолила  его – черней сапожного голенища.
               Вечером Елизавета Игнатьевна направилась к  Богатиковым.  Семёнова жена уже знала про её страшный и странный  сон, но всё же подробно обо всём выспросила: в каком, дескать, виде человек приснился, что говорил да как глядел. Порывшись в своей разлохмаченной вещей книжонке, изрекла:
- Говорящий мертвец, привидевшийся во сне, - к подлым наветам и злобной клевете в твой адрес. Если при этом он просил у тебя пить – стало быть, тебе надо как следует помолиться за упокой его души и поставить свечку.
- Какая такая клевета, да ещё и злобная, может быть в мой адрес? – недоумевая, пожимала плечами Елизавета Игнатьевна. – И за кого молиться и за упокой чьей души свечку ставить? Денег-то на свечку не жалко, но человек-то неясный приснился…
- Так узнал же его мой Семён-то!  Васька это Муратов!
- А хоть бы и Васька, только как увериться, что покойный он? Слухов об этом никаких не было…
- А какие слухи вообще про него были? А то-то, что никаких! Уехал из деревни после школы – как в воду канул… Думаешь, что  это от его путёвой жизни? Да будь она ладная – уж трезвону да хвастовства от маманьки его  происходило бы – ушам не переслушать, мозгам не переварить… 
-Ну, ладно опять же… Только почему именно мне-то от Васьки должна быть печаль?
- Ой – ой, Лизонька,  заприбеднялась, закуражилась… Любил ведь он тебя, до упаду любил!
- Это кто же тебе сказал этакое?
- А кому он  проходу не давал, за косицы дёргал? Через речку, помню, на закукорках перетаскивал…
- Так это мне тогда годов семь было, а ему, может, года на два – на три побольше…
- А вот, с таких-то годков и начинается любовь до гробовой-то доски!
     Игнатьевна на такие слова только плечами пожала.
             Через два – три дня вся деревня знала о том, что Игнатьевна в молодости отвергла любовь Васьки Муратова, и он с горя навсегда покинул деревню, а  потом и помер где-то не то на севере, не то на острове Сахалин, а теперь приходит к  Игнатьевне во сне и укоряет её за разбитую его жизнь. Говорили об этом все, даже те, кто до сих пор про Ваську Муратова и слыхом не слыхивали. И все Ваську жалели: закопанный, мол, где-то так, что никто и на могилку не придёт, стопочкой не помянет.  А престарелая мать Васькина, до сих пор приветливая с  Елизаветой, увидев её из окошка, обиженно поджала губы и отвернулась.  Народ молвил, что уж много лет не получала она писем от старшего сына и вестей о нём никаких до населения деревенского не доходило. Тётка Агриппина на все вопросы отвечала уклончиво: мол, носит Васю где-то по свету белому, почтальонам за ним не угнаться. При этом иногда смахивала с глаз набежавшие  слёзы. Кто-то считал, что насовсем сгинул Васька Муратов, кто-то предполагал, что сидит где-нибудь за колючей проволокой и видит небо в клеточку, а старой Агриппине стыдно в том сознаться. Были и другие предположения, поскольку через одну болтливую работницу районной сберкассы стало ведомо, что на книжку бабке Муратихе приходят какие-то деньги. Но эти предположения были настолько фантастические, что не приживались в заземлённом  сознании сельчан.
- Сдурели люди, - сетовала Елизавета Игнатьевна. – Я всю жизнь, до самой пенсии в детсадике проработала, всю жизнь на почёте была, а тут на тебе – покойника во сне увидела…
            Женщины деревенские, чуть ли не каждая, при встрече, поздоровавшись, спрашивали, не приснилось ли ещё что про Ваську.
- Я вам что, медиум что ли? – сердилась Игнатьевна и старалась поменьше общаться с односельчанками.
               Дни шли, а народ деревенский всё не мог угомониться: уж больно чуден и страшен был  сон Елизаветы Игнатьевны. К тому же  «сарафанное радио» наделяло его всё более зловещими подробностями. И настал час, когда от чрезмерного внимания у бедной женщины стали дрожать руки, походка сделалась шаткой – бросало из стороны в сторону.  А  люд судачил: вот, мол, оно – наказание от Васьки. Оно ведь как бывает-то: иной всю жизнь колобродит, жизни людям портит, а народ ещё и оправдание ему находит. А вот если с кем путным выйдет несуразное – тогда держись,  грязцы будет вылито на него без меры. Андины многие годы были для деревни примером: и жили в ладу, и детей четверых подняли – выучили, попереженили, и никогда никто ни про кого из их семьи слова худого не мог сказать, даже если и сильно хотел: ничем не замарала себя андинская порода.
               Молоденькая фельдшерица, осмотрев Игнатьевну, сказала, что ничего по терапевтической части у неё не находит. Видно, мол, климакс  так проявляется, да и нервы пошаливают.
              Авдеич порешил:
- Увезу тебя в Щербино,  к Галине. Квартира у них большая, не помешаешь. Там и церковка у них неподалёку, сводят до батюшки – может, что присоветует. И в больничку сводят, к кому положено.
- Ты чего это, Петро, какой батюшка? Да я сроду и в церкви-то не бывала…
- А вот теперь и побываешь.
- Ну, знаешь… Что-то мы с тобой увлеклись этим дурацким сном – дальше  некуда. А к Галинке-то я и так с радостью съезжу. Зять у нас хороший – не прогонит.
                И принялась Елизавета Игнатьевна готовиться к поезде. И сделать бы ей всё молча, по-тихому, так нет же, с Евгешей Богатиковой поделилась, да и в сельском магазинчике, куда отправилась за гостинцами для внуков, тоже язык развязала:
- В Щербино хочу съездить: дочь с зятем давно заманивают в гости. С внуками маленько понянчусь. Коровка сейчас не доится, в запуске, а с остальным Авдеич сам управится.
                Женщины покивали: золото, дескать, у тебя мужик – непьющий, рассудительный, домовитый… Но не успела магазинная дверь захлопнуться за Игнатьевной, как полезло из бабочек совсем иное, неприглядное, завистливое:
- Ишь, заманивают её!
- Зять ждёт – не дождётся!
- От позору бежит, от обчества…
                С радостью прожила Елизавета Игнатьевна в семье дочери и неделю, и другую. И сон наладился, и смута из души ушла. Как обнимут ручонками внучка или внучек, как залепечут картавенько бабушке про свои дела – сердце такой нежностью заливает, что впору век никуда не уезжать.  Да и супруг, Авдеич, названивал, чтобы не торопилась. Раз такое сказал, а после  - другой и третий, и засмущало что-то Игнатьевну, стала домой собираться. А тут и оказия приключилась: дочкин сосед пчёл решил сторговать у Авдеича. С ним, с Толиком-то, и прикатила она, нежданная, домой.  И показалось ей, что супруг встретил её как-то ненормально, с испугом, что ли.
- Ну и что тут без меня ещё приключилось, чем напугала я тебя? Или кто другой?
- Да ты что, Лизонька, рад я, рад, не знаю, как рад! Только вот матушка-то Василия Муратова померла без тебя.
-Вон оно что! Да ведь дело нехитрое: годков-то ей уже под девяносто было. Изработанная  да хворая… И то диво, что такой долгий век выдержала…
- Ну да, выдержала… Только вот не всё ладно в деревне говорят…
- Да уж не тяни резину, докладывай, куда ещё деревенские мозги повернулись. Может,  и в смерти тётки Агриппины тоже меня обвиняют?
               Видно было, что Авдеича такой разговор сильно взволновал: он даже вспотел, раскраснелся лицом. «Дело нешутейное, видать, - решила Елизавета Игнатьевна, - тут что-то чудное кроется».
- Пойду-ка я до Евгеши,  уж она мне всё выложит,- Игнатьевна сделала вид, что направляется к двери
- Стой, Лиза! Стой! – муж схватил её за руку. – Я и сам тебе всё расскажу.
         И поведал Авдеич загадочное и страшное.
         Умирала старая Агриппина недолго: созвала родню и соседей, попрощалась с ними и сказала, мол, шибко сетует она, что сыночка своего Васеньку не дождалась, что в гибель его теперь, подумавши, не верит.  Велела Анастасии, дочери своей младшей, достать из-под матраса старый, обшарпанный ридикюль, порылась в нём и нашарила среди разных бумажонок сберегательную книжку.
- Вот, глядите, сколь накопилось. Это всё Васятке, как приедет. Может, здесь обоснуётся на доживание, ему и пригодится. А на похороны я отдельно положила, потом тебе, Настасья, скажу, где …
              Расходились родня и соседи в большом удивлении. Судачили нехорошее.
- Видать, по кривой дорожке Василий ходит, коль не объявляет свою персону. А денег-то сколь у старухи на книжке! Первейшая ведь богатейка в деревне!
            Ночью Агриппина преставилась. Родня начала суетиться: старушка заслужила достойные похороны, нельзя было осрамиться. Но фельдшерица, вызванная на предмет установления факта старушкиного упокоения, испуганно сообщила, что был звонок от большого начальства и велено было  Агриппину  Петровну не хоронить, а привезти на несколько дней  в районный морг, чтобы она там в специальном холодильнике полежала. Сколько – сообщат, дескать. Для деревни это было сверх всякого понимания, но родня указание неведомого начальства выполнила. Из районной больницы приехала «скорая», и старушку увезли. Кумушки и этому позавидовали: вот, дескать, случись у кого болезнь сурьёзная – «скорую» не допросишься, а тут незваные прилетели на всех парусах. Потеряла покой деревня. А дальше – больше. Через три дня позвонили, чтобы готовились к похоронам, как положено - честь по чести.  Продуктов всяких, фруктов, вина сколько коробов прислали! Кто – неведомо. А неведомое и пугает, и разжигает любопытство. Иван Терёхин даже посмеялся над собой:
- Когда моя Агата первенького вынашивала, мне и то не так любопытно было, кого она родит, как сейчас интересно, чем всё это кончится.
               А кончилось всё уж и вовсе загадочно. Опять же на «скорой» привезли покойную Агриппину, но уже в богатой лакированной домовине. Не доезжая до кладбищенских ворот, гроб вынули из машины, поставили, как и положено, на две табуретки и попросили всех отойти подальше, в ограду. Смущённые, несколько оробевшие сельчане дотумкали: здесь верховодят серьёзные люди, и никто даже не осмелился задавать какие-нибудь вопросы. Потом подъехала ещё одна машина, с тёмными стёклами, из неё вышли трое в военной форме и один в штатском чёрном костюме. В том, что один из них является Агриппине сыном, никто не сомневался. Деревенские изо всех сил пытались разглядеть, кто же из них Васька, но лица были неразличимы, да приехавшие, казалось, и не желали демонстрировать себя в деталях, а военные так вообще всё время словно загораживали собой четвёртого, что был в чёрном костюме. Народ, ожидая, решил, что именно этот мужчина и есть Василий Муратов. Ошибиться было невозможно: сын прощался с матерью, гладил её руки, наклонившись, целовал их, прикладывался губами к бумажному венчику на лбу покойной.
- Мать ведь, что тут скажешь! –  смахивал слёзы сочувствия деревенский люд.
               Вот все четверо мужчин сели в машину, на которой приехали, и был дан знак приступить к захоронению. Когда копальщики, соорудив над могилой аккуратный холмик, покинули кладбище вместе с остальным народом, из машины вышел один – тот, в костюме. С большой охапкой гвоздик прошёл он за кладбищенскую ограду к новой могиле и опустился возле неё на колени. Казалось, будто он что-то говорит. Немного раздвинув венки, положил между ними принесённые цветы, трижды поклонился и вернулся в машину. В деревню мужчины не поехали.
               Разговоров об этих странных похоронах хватило на много лет. Не обошло «обчество» вниманием и Елизавету Игнатьевну, которая, якобы, возомнила о себе, что Васька Муратов от неразделённой любви к ней чуть ли не пропал по жизни. А он-то, оказалось, таким большим человеком сделался! И хоть никто толком не мог ничего вразумительного предположить о том, насколько «большим»  и важным стал Василий, всех почему-то радовало, что он ничем не показал, что в этой деревне его ещё кто-то интересует, кроме покойной матушки. И пока помнили эту историю, никто не признавал неправоту «обчества» в отношении Елизаветы Игнатьевны. Наоборот, пересказывая описанные здесь события, год от года творили всё более запутанный миф о юной гордой кокетке «с образованием» и отвергнутом простом парне, покинувшем из-за неё родные места. Но вывод из этого мифа всегда был однозначный: может, не отвергни она его, так неизвестно ещё, поднялся бы он, чтобы доказать своё «я», «до таких высот» или нет. В мифе этом не было ни слова правды, кроме того, что в детстве Васька Муратов дразнил девочку Лизу Цыпочкой, но вывод-то всё-таки впечатлял новых слушателей, поскольку не был лишён мудрости.
                А Евгеша Богатикова со своим «талмудом» стала после этой истории очень популярной персоной. Бегали к ней за разгадкой снов не только свои, деревенские, а и прочие люди. И была Евгеша чуть ли не единственной душой в деревне, кто никогда не охаивал Игнатьевну, даже наоборот:Евгеша любила похваляться, повторяя историю о том, как её книжка на сто процентов точно предсказала Елизавете Игнатьевне подлые наветы и злобную клевету.