Лестница в небо

Яркое августовское солнце заливает янтарным светом налитые колосья пшеницы, а они заговорчески перешептываются друг с другом от каждого дуновения ветра. Я распластался на изумрудном ковре луговой травы немного поодаль от пшеничного поля, смотря, как по голубой лазури ясного неба неспешно плывут молочные облака. Вот лошадка, а это похоже на маленькую уточку, а это Зевс, серьезно – Зевс, такой могучий, с длинной бородой и сурово нахмуренными бровями. Мне кажется, я часами могу разгадывать эти облачные фигуры. Но сейчас у меня есть другая задача. Скоро бабуля позовет меня обедать, а я еще не собрал для нее цветы. Это такая традиция у нас завелась этим летом. Я каждый день приношу ей охапку луговых цветов, а она рассказывает мне истории из своей жизни. Сегодня, пожалуй, я нарву васильков. Только васильки. Чистая синева их лепестков перекликается с синевой ее добрых и ясных глаз.

Я каждый год жду лета. Не потому что тепло, не потому что каникулы, и не нужно делать уроки, ходить в школу и на тренировки. Я хочу сюда, в этот уютный зеленый деревянный дом с резными ставнями, дом, наполненный ее теплом и заботой, дом, в котором меня всегда ждут, дом, в котором меня любят. Где я просыпаюсь под фальшивое пение петуха, только горизонт тронет легкая дымка рассвета. Я просыпаюсь, но еще долго нежусь в облаке огромного пухового одеяла, прислушиваясь, как она тихонько шуршит по дому, стараясь меня не разбудить. Кухня находится в сенцах, но даже оттуда доносятся сладкие ароматы ее самых вкусных на свете оладий. И не дождавшись, пока она поставит целую тарелку с горкой на стол, покрытый всегда свежей, накрахмаленной скатертью, я, на ходу потягиваясь, выбегаю в сенцы и хватаю еще горячую, обжигающую оладушку, отправляю ее в рот и невнятно говорю: « Доброе утро, бабуля!». Она одаряет меня своей мягкой улыбкой, нежно треплет по копне золотистых волос и целует в лоб: «Доброе утро, торопыга!».

Ну вот, пожалуй, достаточно. Букет получился отличный. Я бегу по мягкой траве босиком, преодолевая небольшой овраг, и вот я уже у калитки. На пороге меня встречает Василий. Василий – наш кот. Большой, толстый, рыжий  и, наверно, уже очень старый котяра, по крайней мере, он живет здесь столько, сколько я себя помню, а мне уже 12.   

- Андрюша, это ты? – раздается где-то из глубины дома.

- Да, Ба, это я, - кричу я в ответ, одновременно наливая в еще, наверно, дореволюционную вазу, колодезной воды из эмалированного ведра, и ставлю вазу с цветами на центр круглого обеденного стола в большой комнате.

Сам удивляюсь, насколько охапка таких простых цветов может в секунду преобразить целую комнату. На самом деле она не такая большая. Дом у нас в принципе небольшой. В эту комнату попадаешь сразу из сенцев, точнее, сначала в ее проходную часть, справа от двери стоит старый, но еще очень крепенький и довольно свежо выглядящий сервант с кучей какой-то посуды, которую, мне кажется, никто никогда не доставал и не ставил на стол, а только перемывают в чистый четверг перед пасхой и аккуратно ставят на место. Эта забавная русская традиция. Но из фарфоровых тарелок я и дома ем. А здесь…. Здесь мне нравится зачерпнуть колодезной воды железной кружкой, есть Ее вкуснейший омлет прям так – с чугунной сковородки, и греть чайник на газовой плите.

Справа – печь. Такая настоящая русская печь, с лежанкой, где зимой можно уютно устроиться с книжкой, или просто наблюдать за всем, как из засады, а летом бабуля здесь сушит яблоки, шиповник, зверобой и прочую полезную полевую траву. Она говорит, что это полезно, что от болезней всяких спасает. Наверно. Но я знаю, что самый вкусный чай, точнее не чай, а заваренные в чайнике все эти засушенности, - только в этом доме. Несколько лет назад, когда родители решили, что я уже достаточно подрос, чтобы меня можно было оставлять в деревне на лето, я впервые попробовал этот волшебный эликсир, с тех пор даже дома я пью чай без сахара, точнее то, что мы называем чаем.

А еще бабуля готовит в печи. Мне так нравится наблюдать за тем, как она возится с чугунками, что-то режет, закладывает в них, а потом достает из печи чугунок какой-то длинной палкой со специальным таким держателем, тоже, мне кажется, из чугуна, и по всему дому расплывается аромат домашней еды.

Из этой же части комнаты две двери, ведущие в спальни. А поодаль большой проем – вот, собственно, это и есть наша большая комната. Гостиная, как сказали бы сейчас. В центе большой массивный круглый стол цвета маренного дуба. Бабушка говорила, что за этим столом они чаевничали, когда мой дед еще в сваты приезжал. Большой книжный шкаф занимает практически всю торцевую стену. Книги в нашем доме занимают особое место. В этом шкафу еще много того, что я не прочитал, но бабуля привила мне любовь к чтению. Она читала мне, когда я был еще совсем маленьким и не знал алфавит. Но как только я освоил азбуку, дверцы этого шкафа распахнули для меня новый неизведанный мир, я побывал на острове сокровищ со Стивенсоном, на краю Земли и на дне океана с Жюлем Верном, я разгадывал головоломки с Шерлоком Холмсом, я узнал, что такое настоящая дружба, когда «Один за все и все за одного», я погрузился в волшебный мир поэзии, и даже, если честно, сам начал пробовать складывать рифмы.

Все остальные стены комнаты заняты окнами, из-за чего здесь всегда светло и уютно. Только на ночь мы закрываем ставни, обычно это делаю я. Но с утра, когда я просыпаюсь и выхожу из спальни, ставни уже распахнуты, и лучи восходящего солнца кротко пробираются сквозь простые полупрозрачные шторы, отражаясь в стеклянных дверцах книжного шкафа и рассеянно падая на деревянный пол.

- Пора обедать, мой дорогой! – выходя из спальни, говорит бабуля, и направляется к печке.

Когда только я забежал в дом, то по запаху понял, что ждет меня сегодня мой любимый борщ. Я не знаю, как она это делает, я не знаю, какой секретный ингредиент она туда добавляет, или это все наша волшебная печка (хотя, думаю, что это все-таки ее волшебные руки, а точнее, безгранично доброе и любящее сердце тому причиной), но это самый вкусный на свете борщ!

Я семеню за ней, подаю ей глубокую тарелку, куда она небольшим половником наливает насыщенно малинового цвета густую субстанцию. Аккуратно, чтобы не обжечься и не разлить, двумя руками я берусь за края тарелки и иду к столу. Она отрезает ломоть черного хлеба, который пекла вчера, берет густую сметану и идет за мной. Мои васильки заставляют расплыться ее в улыбке.

- Спасибо, мой дорогой! – говорит она с нежностью. – Значит с меня еще одна история сегодня?

Уплетая за обе щеки борщ вприкуску с краюшкой хлеба, я улыбаюсь и резво киваю головой в знак согласия.

- Ну хорошо, давай доедай, а я пойду пока немного приберусь на кухне и буду ждать тебя на крыльце.

Я провожаю ее взглядом, и ловлю себя на мысли, что в жизни у меня нет ближе друга, соратника, человека родней, чем она. Я люблю маму и папу, я бы даже сказал, что мы живем душа в душу. Но наша жизнь в городе – это круговорот людей в природе. Мы крутимся, как белки в колесе, не всегда вспоминая спросить друг у друга, как прошел день. У меня есть друзья, они клевые, мы частенько пакостим и попадаем в какие-то истории, нам весело вместе, мы друг за друга горой. Но здесь… Здесь можно никуда не спешить, не строить из себя супермена, с ней можно говорить о смысле жизни и показать свои неказистые стихи, не боясь быть непонятым. Она никогда не скажет, что я слишком мал для каких-то тем или слишком взросл для детских дурачеств.

Она полновата, но при этом в ее почти семьдесят удивительно легко, я бы даже сказал, ловко двигается. Уголки глаз и губ слегка подернуты морщинками. Глаза. Ее глаза – это отдельный разговор. Я мог бы говорить о них часами, наверно. Это бездонный синий океан нежности, безмятежности, тепла и доброты. Ко всему. Ко мне, к коту Василию, даже к нашему безголосому петуху и кустовым розам, которые растут в полисаднике перед домом, и за которыми она ухаживает, как за малыми детьми, укрывая их лапником на зиму и разговаривая с ними каждый раз, когда поливает. А еще меня всегда поражали ее густые и черные, как смоль, ресницы. Волосы уже давно разбавила седина и их она собирает в пучок, я даже толком и не знаю, какого они цвета, потому что практически не видел ее никогда без платка. А ресницы все те же. Наверно, такие же, как были в годы ее далекой молодости.

Сытый и довольный, я неспешно направился к выходу, где на крыльце меня уже ждала бабуля. Крыльцо у нас довольно большое, на нем умещается деревянный стол и большая скамья, но я люблю сидеть на ступеньках, опершись о стену дома и слушать ее рассказы. Собственно, в этот раз все места были распределены согласно заранее купленным билетам – бабуля сидела на скамье в пол-оборота ко мне, и перебирая рассыпанные на столе ягоды, наверно, чернику. Я устроился на любимых ступеньках и приготовился слушать.

- Ты был когда-нибудь на том краю деревни? – спросила она, показав рукой за дом в сторону леса.

- Нет, - ответил я.  – Там река, но купаться то там нельзя, берега и нет вовсе, не то что у нас здесь.

- Да, ты прав. Но есть там такое место, которое не видно от дороги, потому что закрывает его дремучий лес. Но если пройти вдоль кромки воды, там, где река делает резкий поворот, то перед твоими глазами вырастет скалистый холм. Его острые, как будто отполированные грани, сразу говорят, что взобраться на него невозможно. Но мало кто знает, что этот Каменный Исполин с секретом...

Мне было почти шестнадцать, - начала она свое повествование. – Григорий был у нас первый парень на деревне, все девчонки по нему сохли. Он был старше меня на два года. Но тогда эта разница казалась огромной. Он был такой взрослый, такой высокий, загорелый, плечистый,  с черными, как беззвездная ночь, волосами. Его бледно-голубые глаза так ярко оттенялись смуглой кожей, а все черты лица были настолько четко очерчены, такие стремительные – высокие скулы, прямой нос, узкие губы – что он казался просто недосягаемым идеалом. Он  рассекал на мотоцикле по деревне, и встречался с Катькой, его ровесницей, которая жила через два дома от меня.

В то время я как-то не думала ни о какой любви, не знала, как это, не знала, что это. Шел 1940 год, мы целыми днями возились с хозяйством – то корову подои, то кур покорми, хорошо, что посевная уже закончилась, и можно было немного передохнуть. Но мать с отцом приходили все равно уже на закате, потому что в колхозе всегда работа есть, а мы с сестрами по очереди готовили ужин и справлялись по дому. Когда выпадала не моя «смена», я забиралась на печку с книжкой, и хоть всего на час, но уносилась в мир прекрасных балов, красивых платьев, чистых чувств и неподдельных эмоций…

Май и июнь в тот год выдались жаркими. Вода в реке прогрелась уже в начале лета. И как только выдавалась свободная минутка, мы всей гурьбой деревенской детворы от мала до велика бежали купаться. Однажды вечером, когда полуденный зной слегка отступил, но солнце еще только начинало клониться к закату, я решила изменить традиции читать в мои «выходные» от дежурства по дому дни, и пойти искупнуться. На речке оказалось пустынно, не знаю почему, но почему-то никого не было. Я окунулась в кристальную гладь свежей воды, немного проплыла вперед и вернулась на берег. Решила немного обсохнуть, сев на мягкую траву и устремив взгляд куда-то далеко за горизонт, просто наслаждаясь окружающей меня природой и не думая ни о чем.

Вдруг за спиной раздалось мерное рычание мотоцикла. Я сразу поняла, кто это, и сердце почему-то предательски заколотилось.

- Привет! Тебя Маша, кажется, зовут?

- Привет! – ответила я, собрав все свое самообладание в кулак и повернувшись к нему лицом. – Верно, я Маша.

- А я Гриша, будем знакомы.

Он говорил так легко и непринужденно, без всякого волнения или стеснения, как будто репетировал это не один раз, или как будто делал это уже не один раз. Скорее второе, – подумала я про себя.

- Ну и чего сидим, грустим тут одна-одинешенька? – не унимался он, заглушив мотоцикл и усевшись рядом со мной.

- Да я не грущу, - выдавила я из себя. – Мне просто нравится смотреть на закат, а сегодня так повезло, что никого нет.

- Нравится смотреть на закат, говоришь? Это ты еще сумасшедше красивого заката не видела! А хочешь, я тебе покажу? Здесь недалеко. Ты слышала про Каменного Исполина?

- Это та скала на краю деревни, на которую никак не взобраться? – спросила я, заметив для себя, что напряжение слегка спало, и мне уже не так трудно выдавливать из себя каждое слово.

- Да, та самая. Но только то, что забраться на нее никак, - это все сказки! Можно, если осторожно! – с ироничной ухмылкой заявил он, и, посмотрев мне прямо в глаза, продолжил: «И вот оттуда ты увидишь настоящий закат!»

- Поехали, - выпалила я, сама того от себя не ожидая.

Я быстро надела платье на слегка не досохший купальник, уселась позади него на мотоцикл и крепко вцепилась в него руками.

- Эй, ослабьте слегка хватку, девушка, а то аж в зобу дыханье сперло, - шутливо пожурил он меня.

Мы небыстро ехали по пустой проселочной дороге и уже минут через десять были на месте.

- Здесь нам придется оставить нашу карету, мадемуазель, и проследовать далее пешком, - деловито заявил он, глуша мотор.

Я послушно сползла с мотоцикла, и мы направились к Исполину. Идти пришлось по самой воде, потому что лес вплотную подходил к берегу. Гриша шел немного впереди, а я, стараясь не отставать, семенила сзади. Мы обогнули маленький лесной полуостров, заставивший реку сделать в этом месте крутой поворот, и нашему взору открылся Он, большой, нависший всей своей каменной массой над ровной гладью реки, Исполин. Гриша остановился и подождал, пока я с ним поравняюсь.

- Ну вот, Машка, непреступный Каменный Исполин во всей своей красе.

Минуту я смотрела на него, как завороженная. Мне казалось я такая маленькая крохотная точка по сравнению с ним. Но еще больше меня удивляло, как среди такой буйной лесной растительности, могла вырасти такая абсолютно голая каменная глыба.

Гриша взял меня за руку, и мы пошли вперед. Подойдя ближе, мы прошли немного вдоль каменной стены, туда, где деревья уже начинали подходить к телу Исполина. И тут моему взору открылся небольшой узкий проход внутрь.

- Ну давай, Машуля, не дрейфь, - не унимался Гриша, просочившись сквозь узкую щель и протягивая мне руку.

Я шагнула вперед, и мы оказались внутри Исполина. Я сразу не поняла, почему я все достаточно хорошо вижу, ведь по логике здесь должна быть кромешная тьма. Гриша смотрел на меня с легкой усмешкой, а потом сказал: « Посмотри вверх». Я подняла глаза вверх и увидела идеально ровное круглое отверстие, венчавшее голову Исполина. Сквозь него и пробивался тусклый солнечный свет, который позволял разглядеть все вокруг. Я увидела родниковый ключ, бьющий из-под земли,  разглядела неровные стены этой пещеры, на одной из которых каким-то чудом были приспособлены ступеньки, устремляющиеся ввысь к источнику света.

- Ну что, готова к восхождению на Эверест? – с псевдоторжественностью произнес Гриша.

- Всегда готова, - парировала я отточенным пионерским тоном.

- Тогда давай я пойду первым, а ты за мной. Только осторожно! Здесь довольно сыро и влажно, ступеньки могут быть скользкими.

Я аккуратно начала карабкаться наверх, держась с одной стороны за что-то, похожее на перила, приспособленное с одной стороны от ступеней. Дело это было, надо сказать, не из легких, потому что лестница оказалась крутой и, как предупреждал Гриша, довольно скользкой в начале пути. Но чем выше мы взбирались по ней, тем становилось легче и интересней.

Он выбрался на поверхность, мне оставалась еще пара ступенек. Он протянул мне руку и, имея, наконец, две точки опоры в виде перила и его руки, я без труда проскользнула наверх…

Я не могла поверить своим глазам! Я видела мир с высоты птичьего полета. Впервые в жизни! Я повернулась вокруг своей оси, заметила, что, на самом деле, на вершине Исполина довольно просторно, особенно, если отойти немного вглубь к его основанию. Но мне хотелось быть здесь на самом краю, нависающим над широкой, могучей, но сегодня такой спокойной рекой. Я, как завороженная, смотрела на ровную гладь полей, которые с этой высоты казались удивительно геометрически ровными и такими разноцветными. Я смотрела вдаль, туда, где небо сходится с землей, их разделяла лишь четкая линия горизонта. Мне казалось, что я могу взлететь, и парить, и парить над этим бескрайним простором.

Не знаю, как долго Гриша смотрел на меня, такую завороженную. Но я на какое-то время даже забыла о его присутствии рядом. И только касание его руки вернуло меня в реальность.

Он сидел на краю спуска внутрь пещеры, слегка потянул меня за руку: «Садись рядом, ты же хотела посмотреть на закат – представление вот-вот начнется!»

Я села рядом. Небо постепенно заливалось багрянцем. Редкие облака расплескались мелкими волнами по небесному морю и вдруг стали статичны. Огненный солнечный диск медленно опускался за горизонт, заливая разноцветные поля ярким оранжевым светом и заставляя играть водную гладь реки всеми цветами радуги.

Мы сидели и слушали тишину. Ни пение птиц, ни рокот деревьев, ни редкие плески воды – ее не нарушало ничего. Так мы сидели довольно долго. Не знаю, о чем думал он, но я думала о том, что сегодня я узнала, что люди на самом деле могут летать, их душа свободна и способна парить!

- Спасибо тебе, - нарушила я воцарившуюся тишину, когда солнечный диск почти скрылся за горизонтом.

- За что? – совершенно искренне удивился он.

- За то, что показал мне настоящий закат. И чуточку больше.

Он мягко улыбнулся мне в ответ и сказал: «Ты знаешь, я ведь когда взобрался сюда первый раз, твердо решил, что это будет только мое место. Не знаю, почему вдруг захотел тебе сегодня его показать. Но твой искренний восторг горящих глаз, когда ты ступила на это каменное плато, того стоил».

Солнце совсем скрылось за горизонтом, и пора было возвращаться домой. Мы тем же путем преодолели лестницу, по воде добрели до оставленного недалеко от дороги мотоцикла и вернулись в деревню.

- Пока, Машка! – выпалил он мне на прощанье.

- Пока! Приятно было познакомиться, - сказала я.

Я зашла в дом. Вся семья была в сборе. Бегло поинтересовались, где это я пропадала, но, скорее, даже формально, чем, действительно, интересуясь этим фактом моей биографии. Поэтому лаконичный ответ – купалась – всех устроил, и я пошла спать.

Уснуть долго не удавалось. Меня переполняли эмоции: от увиденного, от знакомства с Гришей, от того, что сегодняшний вечер стал, пожалуй, самым ярким насыщенным событием за всю мою жизнь…

Нежные краски зари крупными мазками ложились на темную гладь небосвода. Очертания домов и деревьев становились все четче в дымчато-сером тумане рассвета. Все еще спали, и я, как мышка, тихонько прошмыгнула на крыльцо. Сегодня мне как никогда хотелось почувствовать пряную свежесть прохладного июньского утра, хотелось пробежать по мокрому от росы лугу, и сквозь звонкую тишину напоенного ароматом молодой травы воздуха разделить с ним то необычное чувство, которое меня переполняло. Что это было, я поняла позже, а тогда мне казалось, что все живое вокруг улыбается мне, слышит меня и чувствует.

Гриша стал чаще появляться на речке, когда я бывала там. Иногда мы просто бродили по окрестностям, говорили, говорили и говорили… Не было никаких штампов, мы не были парнем и девушкой (но, справедливости ради, стоит отметить, что с Катюхой он все-таки больше не встречался), мы даже ни разу не целовались. Но он уже стал частью меня, частью моего мира, частью моей жизни.

А потом началась война. Он ушел на фронт. Он не просил его ждать. Он вообще никогда ничего у меня не просил. Но этого было и не нужно. Бывает так, что слова совсем не нужны. Удивительно то, что за четыре года я ни разу не усомнилась в том, что он жив, он вернется. Я никогда не плакала, даже когда по полгода от него не приходило ни весточки, я просто знала, что впереди нас ждет еще так много, и мы обязательно еще должны не один раз вскарабкаться на вершину Исполина.

Он вернулся в июне сорок пятого. Был точно такой же жаркий июньский день, как пять лет назад. Я сидела на берегу. Капли речной воды стекали с мокрых волос по спине. Я смотрела вдаль и не думала ни о чем. Хотя, наверно, вру. Все эти четыре года, изо дня в день, каждую минуту он неотступно был в моей голове и в моем сердце. В какой-то момент я просто перестала это осознавать. Постоянное невидимое его присутствие  настолько прочно закрепилось в сознании, что теперь, в те редкие минуты, когда меня не занимали какие-то будничные заботы, я могла предаваться воспоминаниям или просто думать о нем, и мне казалось, что в этот момент мои мысли свободны от чего бы то ни было.

Я услышала сзади шорох приминающейся травы под чьими-то неторопливыми шагами. Не повернулась. Боялась. Ждала. Долго. Преданно. Верно. Каждую минуту ждала этих шагов. И испугалась… Он сел у меня за спиной, прижавшись к ней, еще мокрой, всей грудью и обнял своими сильными, так много повидавшими за эти годы руками, и первый раз я почувствовала прикосновение его губ к своей коже. Он коснулся ими лопаток, а потом прижался к шее, и мы долго сидели вот так, не размыкая рук, смотря на закат, как будто и не было этих долгих лет разлуки…

С тех пор мы не расставались никогда. До самой его смерти. Такой неожиданной, такой всегда не вовремя, смерти. И этих почти сорока лет оказалось мало. Так много еще было не сказано друг другу, так много еще хотелось повторить…

В очередной раз меня кольнуло острое чувство сожаления, что я толком то и не знал своего деда. Он умер, когда мне было года два от роду. Я представил, как много мне хотелось бы у него спросить, как много он мог бы мне рассказать.

- Ну что, мой дорогой, заинтриговала я тебя Каменным Исполином? – вкрадчиво и, как всегда, с полной нежности улыбкой, спросила меня бабуля.

- Дааа… - ответил я, постепенно выплывая из нарисованного ею маленького мира…

На следующий день, еще солнце не успело прогреть остывший за ночь воздух, я уже карабкался по скользкой лестнице внутри Исполина. 

***
Господи, какая жутка пронзающая боль! Кажется, голова сейчас взорвется! Пытаюсь открыть глаза, с просто титаническими усилиями пытаясь поднять как будто налитые свинцом веки. Успешно. Сквозь пластиковые жалюзи пробивается тусклый дневной свет. Медленно перемещаю взгляд по комнате, в которой я нахожусь. Голые стены, выкрашенные краской бледно-лилового цвета, куча какой-то медицинской аппаратуры, издающей размеренный пищащий звук, нарушающий гробовую тишину этого пространства. Итак, логика подсказывает мне, что я в больничной палате, опутанный паутиной каких-то трубок разной толщины и длинны, что существенно сковывает движения. Хотя чувствую, что двигаться - себе дороже, раскалывается не только голова, ломит все тело. В памяти начинают всплывать какие-то обрывки загульного вечера: я снова в «Снобе», пожалуй, в качестве исключения мне можно было бы сделать прописку в этом баре, но у меня есть отличная квартира с авторским ремонтом в модном нынче бездушном стиле хай-тек. А еще у меня есть крутая тачка, нет, даже две, и счет в банке, тоже, кажется, не один. И мой лучший друг – Джек Дениэлз, который всегда преданно ждет меня здесь за барной стойкой.

- Ну, слава Богу, очнулся! Кризис миновал! Будете жить! – прощебетала молоденькая медсестричка, неожиданно возникшая в моих больничных покоях.

Я отвлекся от процесса восстановления событий, предшествующих моему появлению здесь, и медленно перевел взгляд на нее. Говорить не было сил.

- Лежите, лежите и не волнуйтесь. Не нужно говорить, это для Вас сейчас слишком тяжело. Вы попали в аварию. Наверно, вы родились в рубашке. Чудо, что вы вообще дышали, когда на место подоспела скорая, а еще большее чудо – что не перестали дышать на операционном столе, – тараторила моя новая знакомая в белом халате. – Ну теперь самое страшное позади, вы быстро пойдете на поправку. Глядишь, через пару дней переведем Вас из реанимации в обычную палату, там поуютнее будет, да и здесь Вы уже подзадержались, почти месяц место занимаете.

Она поправила капельницу, посмотрела на показатели, которые выдавали надзирающие за мной приборы, что-то пометила у себя в блокноте и удалилась, не забыв дать наставления относительно того, что мне стоит побольше спать и поменьше думать.

Я снова вернулся к восстановлению причин, которые привели меня сюда. Но, собственно, все было как всегда: стандартные грамм триста джека и длинноногая брюнетка лет тридцати, которая рассказывала мне что-то о своей не сложившейся личной жизни, скрасили мое вечернее одиночество, я расплатился, вышел на улицу, прикурил сигарету, глубоко затянулся и, запрокинув голову назад, выпустил клубы дыма в усыпанное звездами черное августовское небо. Нечасто увидишь такую звездную россыпь здесь, в мегаполисе. Я сел за руль и рванул с места. На завтрашнее утро назначено подписание контракта с важными иностранными клиентами, и я, как управляющий партнер, обязан был на ней присутствовать и желательно не в самом помятом своем виде, потому что стратегию их завоевания мы разрабатывали почти год. О, я управляющий партнер одной из крупнейших консалтинговых компаний столицы, входящей в десятку лидеров страны в своем сегменте! Банковский счет у меня явно не один… Затягиваясь последний раз сигаретой, я тушу окурок в специально предназначенной для этого урне, сажусь за руль своего мерседеса AMG S-класса, втапливаюсь в кресло и срываюсь с места. Зачем я сел за руль под градусом? Я ведь так обычно не делаю… Но ответ так и не приходит мне в голову. Я мчусь по пустынным  московским дорогам, из колонок Red Hot Chili Peppers выдают свою умиротворяющую Californication. В расплывчатом тумане городских огней мигающий желтый сигнализирует мне, что перед перекрестком стоит притормозить и оценить обстановку, но я не обращаю внимания на его увещевания и, только прибавляя газа, выскакиваю на перекресток, боковым зрением успеваю заметить едущий перпендикулярно минивен, за рулем женщина, а  на заднем сиденье детское кресло. В одну секунду что есть мочи я давлю на тормоз и выворачиваю руль влево. Чувствую, как автомобиль послушно совершает резкий оборот на сто восемьдесят градусов и впечатывается в разделительный барьер….. Темнота…..

Я, действительно, быстро пошел на поправку. Все заживало, как на собаке. По какому-то удивительному стечению обстоятельств, у меня не было ни оного перелома, куча ушибов, ссадин, в реанимацию меня привела тяжелая черепно-мозговая травма. Но через неделю голова уже почти не болела, и меня перевели в обычную палату. Там я провел еще неделю, и пятничным утром доктор торжественно объявил мне, что я могу быть свободен, выдал какие-то предписания относительно необходимости соблюдать режим сна, питания, жизни… И выдал целый список каких-то лекарств.

Входная дверь отворилась с легким скрипом. Я дома. Все ровно так же, как почти два месяца назад, только мебель покрылась ровным слоем пыли. Все ровно так же. Пусто. Холодно. Дорого. И совсем не живо…Разувшись, я направился прямиком к бару, плеснул в стакан старого доброго Джека, сдобрив его несколькими кусками льда. И уже поднося бокал к губам, неожиданно встретился взглядом со своим отражением в зеркальной стене бара. Мы смотрели друг на друга, наверно, минуту. Не отрываясь, глаза в глаза. Стакан по той же траектории за это время опустился на рядом стоящий стол.               
               
Почему все так? Мне тридцать пять. Несмотря на мой разгульный образ жизни, я довольно неплохо сохранился: явно выгляжу моложе лет на пять, мой рост скрадывает пару-тройку лишних набранных кило, у меня даже нет кругов под глазами (хотя, может, причиной тому столь долгое вынужденное воздержание от алкоголя и здоровый восьмичасовой больничный сон), от моей светло-русой шевелюры, которая так умиляла взрослых, когда я был маленьким, и так играла мне на руку лет в семнадцать, не осталось, конечно, и следа, с тех пор, как еще в студенческие годы я однажды побрился наголо, стрижка у меня сугубо мужская, короткая, но все-таки до сих пор нигде не пробивается седина, волосы идеально пострижены, хотя после моего «вынужденного отпуска», конечно, ее стоит обновить.  Я успешный, состоятельный, состоявшийся. Я могу позволить себе многие материальные блага, которые может дать сейчас современный мир. Я свободен. Я сам хозяин своей жизни.  И я один… Один в этой, как со страниц глянцевого журнала, квартире, один в больничной палате, один в этом долбаном мире. Я так заигрался в эту свободу. Я возвел ее в абсолют. Я не хотел ни к кому привязываться. Я сознательно сторонился чувств и каких-то серьезных отношений. Но почему? У меня ведь не было тяжелого детства, я вырос в нормальной благополучной семье, у меня даже не было какой-то разорвавшей однажды мне сердце истории любви…

Я смотрел на себя, и сам себе был противен. Тем, насколько я стал пустым человеком. Я чувствовал, что остро, до физической боли нуждаюсь в том, чтобы заполнить эту пустоту. Но как? Я не знал. В понедельник я снова надену свой дорогой костюм, часы и туфли, сяду в оставшуюся теперь у меня одну дорогую машину, поднимусь на скоростном лифте на предпоследний этаж самого пафосного бизнес-центра-небоскреба в Москве, одарю всех в офисе фальшивой улыбкой, и полдня буду слушать такие же фальшиво-радостные причитания о моем чудесном возвращении с того света, и как меня всем не хватало.

Я пошел по пути наименьшего сопротивления – зарабатывание денег ради денег, что может быть проще. Я научился жить в этом искусственном мире псевдо друзей и псевдо врагов, я пропитался этой фальшью насквозь, я даже начал считать это жизнью и даже получать от нее удовольствие.

Наверно, в жизни каждого человека случается какой-то переломный момент, который заставляет его остановиться и посмотреть на себя со стороны. Кто-то просто просыпается в одно обычное утро другим человеком, кто-то едет в Тибет и там пытается познать самого себя, кто-то попадает в аварию и оказывается между жизнью и смертью, а, открывая глаза, задается вопросом – а жизнь ли?...

Перед глазами ясно возник зеленый деревянный дом с резными ставнями и кустовыми розами в полисаднике. Я не был там с тех пор, как умерла бабуля. Десять лет. Десять долгих лет, которые пролетели, как один день.

Утром, как только начало светать, я бросил в спортивную сумку бритвенные принадлежности, зубную щетку и кое-что из одежды, сел в машину и направился туда, где когда-то я был по-настоящему счастлив.

В деревню я приехал ближе к вечеру. Осень основательно уже вступила в свои права, поля были убраны, и на них ровными рядами обосновались стога из еще недавно колосившейся пшеницы. В серых красках октября дом казался еще более понурым. Он слегка покосился, краска почти совсем облупилась, и из под ее ошметков виднелось дерево во всем своем естестве. Я открыл калитку, поднялся по сыроватым ступенькам на крыльцо, где когда-то я так любил восседать, и зашел в дом. Внутри все было точно так же, как тридцать, двадцать, десять лет назад: на печке была разложены уже высохшие волшебные растения, из которых бабуля заваривала чай (родители приезжают сюда иногда, и мама по традиции засушивает все эти снадобья),  книжный шкаф на своем месте, стол в большой комнате покрыт накрахмаленной, но уже не такой белой от времени, скатертью, только не хватало дореволюционной вазы с букетом полевых цветов.

Я закрыл глаза и глубоко вдохнул. Запах. Вот, что делает воспоминания осязаемыми. У меня так всегда. Почему-то самые приятные, самые теплые, самые значимые моменты в жизни ассоциируются именно с запахом. Перед глазами четко возникли, как кадры кинофильма, десятки сюжетов беззаботного счастливого детства. Я чувствовал, как умиротворение, словно маленькими струйками, разливается по всему телу, на какое-то мгновение мне даже показалось, что время остановилось, и мои губы растянулись в искренней, детской улыбке. Я открыл глаза, прошелся по дому, касаясь стен и каждого предмета, напитываясь энергетикой добра, спокойствия и любви, которые они хранили.

Уже смеркалось, но я все-таки решил навестить одинокого Исполина. По изученной мной еще в детстве тропе я пробрался к скале, несмотря на почти леденящий холод речной воды, в которой все-таки пришлось замочить ноги, вскарабкался по каменной лестнице на вершину. Будучи готовым уже изобразить звезду, расставив широко ноги и раскинув в стороны руки, обернувшись в пол-оборота, я увидел в паре метров от меня стоящую на краю маленькую женскую фигуру. На ней были узки темно-синие джинсы, кеды, и молочного цвета кофта крупной вязки с высокой горловиной. Она стояла солдатиком, немного съежившись, заключив себя в объятия своих же рук и пряча лицо до самых глаз в большой воротник. Пряди каштановых волос нещадно трепал ветер, но, видимо, это ее несильно заботило и не доставляло никаких неудобств. Я практически почувствовал укол ревности – это ведь мое и только мое место!

- Надо же так испоганить момент, - огрызнулся я про себя. Но вслух лишь нарочито покашлял, дабы привлечь внимание непрошенной гостьи.

Она нервно повернулась, не размыкая рук, но освободив лицо от защитной маски из воротника кофты. Она  явно испугалась от того, что не ожидала здесь увидеть еще кого-то.

Хотя в сумерках, да еще при такой пасмурной погоде очертания лица были достаточно смазаны, вопросительный и одновременно воинственный взгляд ее зеленых глаз, казавшихся просто огромными на милом маленьком личике, устремленный на меня, в секунду прожег меня насквозь и обезоружил.

- Я не помешаю? – только и сумел я выдавить из себя.

- Вы проделали нелегкий путь, чтобы попасть сюда, так что уж оставайтесь, - с напускной нагловатостью ответила она.

Я подошел ближе и остановился по левую руку от нее. В лицо дул пронзительно-холодный осенний ветер, взбудораживший реку, которая была похожа на бурный горный поток, беспорядочными волнами бьющийся о подножие Исполина. Серое небо, с гонимыми ветром, быстро плывущими по нему лилово-графитовыми облаками, было так низко, что казалось до него можно достать рукой, стоит лишь ее вытянуть вверх.

Мы стояли, слушая тишину, нарушаемую только шумом разбивающихся о камни волн, каждый погруженный в свои мысли. О чем думала она в тот момент, было для меня загадкой. Но я… Мне впервые за много лет было легко. Эта легкость пронизывала все тело, проникая в каждую клетку, добравшись до сердца и осев в голове. Я снова был по-настоящему счастлив, как двадцать лет назад, когда впервые познакомился с Исполином…

- А хотите я угощу Вас чаем? Настоящим чаем, а не тем, что мы так называем в нашей городской жизни, - предложил я.

- Ну если настоящим… Заинтриговали! Согласна. Только одно условие, - кокетливо произнесла моя незнакомка.

- Ну, валяйте! Заранее на все согласен, так и быть уж, - улыбнувшись, ответил я.

- Чтобы стать пусть даже на пару десятков метров ближе к небу, я взобралась сюда самостоятельно по лестнице внутри этого великана. Но вот упасть с небес на землю как-то не хочется, говорят, больно. Так что придется Вам меня подстраховать, - вложив свою маленькую ладошку мне в руку и улыбнувшись, встретив мой взгляд, сказала она…