Эвтаназия. Часть 2

     Я переживал странные дни, точнее, странные времена. Почти не выходил на воздух, разве что – в магазин через дорогу, а так – сидел в четырёх стенах, вернее, у окна, в котором она появлялась дважды в сутки – утром и вечером. Я так и не знал её лица: в поле моего зрения она всегда бывала в сумерках, а потом я стал закрывать глаза, поняв, что мне просто страшно. Всё моё существо незаметно заполнялось ею. Поначалу этот процесс оставался практически безотчётным, как дыхание, как движение крови; я хранил впечатление где-то на галёрке памяти, но сердце томилось особой, праздничной болью. Здравый смысл не давал этой боли материализовываться в сознании, но постепенно, не выдерживая тяжести, стал пропускать по каплям странное, неизвестное мне страдание, и я учился с ним жить. Я часто пытался представить себе её, не лицо даже, а звук голоса или запах кожи. Я думал о том, как она спит, что ест, в какое время года ей легче. Я пробовал моделировать в уме среду её обитания и эффект присутствия… Стоит ли говорить, что дела в издательстве отодвинулись на второй план. Я уже не столь активно участвовал в судьбе своей книги. Тем временем, миновал апрель.
     Вдохновение резко оставило меня. Стихов больше не было, а их отсутствие даже не стало болезненным. Мир повернулся ко мне совершенно другой гранью, и все силы уходили на её освоение. Зато я – впервые за много лет – начал видеть сны. Они были лишены видимого сюжета, но отличались яркостью и детальностью. Чаще всего я становился действующим лицом пустынного пейзажа, чёткого, выпуклого, почти всегда – геометрических форм. Иногда это был сад: прямоугольные газоны с шарами или конусами тёмных деревьев и идеально подстриженной травой, соединённые между собой узкими ровными аллеями или каналами. Иногда я оказывался в огромной оранжерее, где под высокими стеклянными крышами  росли тысячи бледно-зелёных роз без шипов и листьев. Изредка я входил в прозрачный город, прекрасный и неподвижный. Мои сны были крайне материальны – в границах своего пространства, разумеется. Они полностью исключали звуки и запахи, зато иногда предоставляли возможность полёта, которой (тем не менее, осознавая её) я не успевал воспользоваться.
     С частной жизнью крови я примирился не сразу, какое-то время пытаясь подавлять ранее не свойственные мне импульсы. Было нелегко учиться жить с мыслью, что больше не принадлежу себе, что женщина, даже лица которой я не видел, владеет моими мыслями и желаниями. Я по-прежнему много занимался цветами, ощущая перед ними некоторую вину, но всё очарование их утратилось.
     Ночи напролёт я лежал, слившись с темнотой, став её частью и ненавидя себя за это. Я понимал: необходимо куда-то двигаться – ментально, физически ли; нужен какой-то шаг, какой-то конструктивный поток, иначе я просто сгорю – не останется даже пепла.
     Вечером, 30 июля, я стоял на остановке в густой усталой толпе и не сводил глаз с узкого прохода между двумя зданиями. Она появилась немного позже обычного, тонкая, в чём-то светлом, и я нашёл в себе силы посмотреть ей в лицо. Наверное, я выглядел более, чем подозрительно, но у меня просто не осталось энергии на самоконтроль. Я не чувствовал своего тела, шум крови заблокировал слух. Я увидел глаза, серые, почти прозрачные, твёрдый надменный рот и волосы цвета белого золота.
     Когда я овладел собой, она уже ушла довольно далеко. Преодолевая сопротивление тела, я рванулся за ней по едва уловимому розовому шлейфу.

     Она жила совсем недалеко от меня в большом кирпичном доме на нелепом получердачном этаже. Теперь, восстанавливая детали тех дней, я почти с восхищением осознаю, что не помню подробностей своего проникновения в её квартиру. Видимо, старые навыки помогли мне сделать это быстро и абсолютно для себя безопасно. Припоминаю, что был будний безлюдный полдень, нестерпимо жаркий.
     Жилище сразу же поразило своей нелепостью: обилием старомодной мебели, преступно загромождающей жизненное пространство; аляпистыми обоями, множеством толстых ковров на полу и стенах; наконец, отсутствием бытовой техники, не считая массивного круглого холодильника и «дачной» плитки на кухне. За стёклами добротных шкафов пылились батареи хрусталя. Всем этим антиквариатом, как я понял, уже много лет никто не пользовался, и, так как в посудном контейнере я обнаружил столовые приборы для одной персоны, мной был сделан вывод, что сюда нечасто приходят гости.
     Книг было много, почти все – очень старые: классика ещё дореволюционных изданий. Из новых я увидел собрание сочинений Булгакова и подарочный том Гофмановских сказок. Здесь же лежало десятка два глянцевых журналов и телефонный справочник. И ещё – пухлый блокнот  с потрескавшейся картонной обложкой, на которой цвели жуткие фиолетовые георгины. Я схватил этот блокнот и немедленно, даже не присев, прочитал всё в нём написанное.

     Её звали Риммой, было ей двадцать восемь лет. Родилась она в Якутии, уже здесь закончила иняз, и какое-то время работала радиожурналистом.…  Вообще же, биография её меня не интересовала. Гораздо занятнее мне показался жизненный путь другого человека: три года Римма была замужем за неким Айзентиром - музыкантом культовой в пределах региона группы, пять лет назад погибшим во время сильного пожара в какой-то нехорошей квартире. Из писем на тот свет я узнал много. Но этого оказалось явно недостаточно, чтобы понять, что же я должен сделать ради изменения неестественного - в моём понимании - порядка вещей.

     Наверное, он был не таким уж и подонком, этот Михаил Айзентир, её законный, ныне покойный муж, гитарист и бабник. Я потратил немало времени, собирая информацию о нём на около- и музыкальных тусовках, хороших и не слишком - концертах и даже там, куда пускают исключительно своих (никогда в жизни я не обнаруживал в себе способностей настолько виртуозного лицедейства, умения войти в доверие абсолютно к любому, стать невидимым, неслышимым, неосязаемым; что значит наличие всё оправдывающей цели и тщательно продуманных планов!), встречаясь со знавшими его и бесконечно разными людьми. В итоге я получил об Айзентире самое полное из всех возможных представлений.
     Айзентир был родом из Братска. После английской спецшколы, оконченной с золотой медалью, Миша приехал сюда поступать на артиста. По хорошо известным многим причинам, провалил экзамены, зато обзавёлся друзьями, имеющими вес в музыкальном мире города. Сам Вадим М. подарил ему гитару и помог с записью первого альбома. Какое-то время М.А. жил у Гридыны, который приютил начинающего музыканта в «тёщиной» комнате. А такие харизматические личности, как Андрей Мишин, Жорж Доронин и даже Михей Несчастливцев были о его опусах высокого мнения.
     В своё время Айзентир немало поскитался по студенческим общагам. Особенно хорошо помнила его многоопытная комендант Татьяна Васильевна из кирпичного пятиэтажного склепа на улице 25-го Октября.
     Отзывы женщин о нём оставляли желать лучшего: любовником он был посредственным... Или то была своеобразная месть брошенных тел?
     В вожделенное учебное заведение Айзентир всё-таки поступил и даже дотянул до диплома, после чего устроился на работу в театр. Но не только. Ночами он играл со своей группой в клубе «Зелёная Звезда», что недалеко от Рынка, в свободное же время писал музыку и предавался публичной жизни. Через год молодой и перспективный сочинитель познакомился с Риммой: она брала у него интервью для «Волны Байкала» - делала материал об альтернативной музыке. Спустя три дня они подали заявление в ЗАГС. Свадьба была шумной, к событию приложились все городские СМИ - я видел фотографии в газетах: Айзентир - высокий, тонкий как карандаш, горбоносый, смуглый, с копной чёрных волос; рядом Римма, светлая (иногда я видел на её месте просто белое пятно), улыбающаяся своей грядущей трагедии и лёгкая, как дыхание моего прошлого.
     Все, с кем я говорил об Айзентире, тему его семейной жизни старательно обходили, считая, как я понял, что жена была для этого музыканта огромной проблемой. И только один нудный длиннобородый художник (Глеб Бабарский) обмолвился, что «эта истеричка сделала Мишу настоящим садистом». Вдаваться в подробности живописец не пожелал, да и без этого мне всё было понятно.
     Трагическая смерть в огне превратила Мишу Айзентира в легендарного героя. В центре города появилась именная стена - подобие столичной стены блистательного чёрного рокера, разбившегося в 1990-м в зените славы. Мишина музыка оставалась неизвестной только ленивым или глухим, а подъезд, где он жил, стал местом повального паломничества. Римма тогда переехала в стоявшую пустой квартиру бабки. Где она (эта бабка) жила, и была ли жива вообще, я так никогда и не узнал.
     Мне было важно понять, кем этот выдающийся артист был для Риммы.
     И я понял это довольно быстро.
     Понял я и ещё одну простую и неприятную для меня вещь: тягаться в чём-либо  с покойниками - занятие, обречённое на полный провал.
     Для ознакомления с предметом я купил несколько дисков. Прослушав музыку сочинения и исполнения Айзентира, я с неожиданной для себя самого досадой обнаружил в ней некое мрачноватое обаяние... Но будь автор даже самим Джорджем Харрисоном, это бы вряд ли что-либо изменило. Зато теперь я знал, что слышала в этой музыке Римма, я чувствовал там её присутствие - и от ненависти, состояния для меня абсолютно несвойственного, с трудом владел собой. Тогда я решил диски выбросить, а самому для восстановления душевного равновесия уехать на Байкал и постараться привести в  порядок голову.
     Вернулся я через две недели в состоянии прозрачной гармонии духа, отлично зная, что и каким образом я буду делать.