Моя бабушка и я

Образное восприятие мира мешает мне сохранять в памяти точные даты, строгую последовательность событий, порой приукрашивает истинный их смысл, но зато воскрешает прошлое в ярких, пусть и разрозненных, картинках, звуках, запахах. Ещё на дворе конец февраля, а я уже улавливаю в воздухе запах талой воды. Потому что это запах моего детства. И мысленно – я там, у белого двухэтажного дома… Мы с бабушкой Дарьей выходим гулять: я – с неизменной лопаткой в руках, баба Даша – в своём тёмно-синем зимнем пальто с чёрным воротником (оно  у нас долго висело в стенном шкафу после смерти бабушки) и коричневом шерстяном платке с кистями. Кругом снег, ещё холодно, но уже что-то тревожно и сладко дрогнуло в воздухе. Тогда, конечно, я не умела словами выразить свои ощущения, но в душе рождалось предчувствие чего-то необыкновенного, загадочного и радостного. И чудо было рядом – в глубине, в самой середине большого сугроба, который я раскопала лопаткой. Там, в синей холодной тьме, весело журча, бил крошечный ручеёк-фонтанчик. С него начиналась весна!

Много-много лет спустя мы с Артёмом, моим сыном, гуляли за городом, брели по заснеженной железнодорожной насыпи вдоль реки. День был солнечный, тихий, только попискивали какие-то птички, да иногда «взбрёхивали» потревоженные нашим приближением деревенские собаки… И вдруг в эту привычную для уха мелодию вплелись иные звуки… «Тёма, где-то ручеёк течёт», - предположила я. «Мам, ну какой ручеёк? На речке лёд, кругом снег», - отвечал мне рассудительный сын. Но разве я могла успокоиться?! Мы всё же нашли ручеёк-невидимку! Конечно же, он был в сугробе, в самой его середине. На моего не склонного к сентиментальности ребёнка это интересное явление природы особого впечатления не произвело.  А я… Я ничего ему не стала говорить. Расскажу, когда придёт время.
Есть ещё один запах, который возвращает меня в детство. Это запах новых книг. Отец мой очень любил читать (эту страсть к чтению унаследовала и я), неустанно приобретал подписные издания для домашней библиотеки. Когда он приносил очередной  том, обязательно листал его, а я, «прилепясь» сбоку, смотрела, как он бережно перелистывает странички, слушала, как хвалит писателя, и вдыхала неповторимый запах типографской краски. Сейчас книги или не пахнут, или пахнут, но совсем не так. Их печатают офсетным способом, иным, чем раньше шрифтом, вдобавок допускают ошибки.
Для меня отец выписывал Детскую энциклопедию – толстые тома в яркой оранжевой обложке до сих пор стоят в моём книжном шкафу. Большую Советскую энциклопедию, которая всегда вызывала у меня почтение, открываю по надобности и сейчас. Кстати, академические издания пахли по-другому, чем обычные книги. Тогда я очень боялась рассматривать первый том энциклопедии на букву «А». В нём содержалась статья об анатомии  человека с цветными иллюстрациями. Их пятилетняя девочка старалась  поскорее закрыть. Бабушка же читала романы. Читать она научилась лет в сорок, а была неграмотная. По слогам, шёпотом, следя бумажной закладкой по строчкам, она прочитала много книжек. Помню, что вытаскивала для неё из шкафа книги Эмиля Золя. Тогда они у меня интереса не вызывали, а позднее перечитала у этого писателя почти всё.

Наш дом, в котором прошло моё раннее детство, стоял на берегу реки Межи (впадает в р. Западная Двина). По реке тогда сплавляли брёвна, их вытаскивали  баграми из воды, грузили в вагоны или складывали штабелями на берегу. Здесь же была построена лесопилка. Постукивали на стыках узкоколейки вагонетки, посвистывал паровоз, тянущий по ветке железной дороги вагоны с лесом, пронзительно визжала
циркулярная пила, переговаривались рабочие, занятые погрузкой  брёвен… Всё это было неотъемлемой  частью прекрасного мира, в котором пребывали мы, беззаботные ребятишки, поглощённые своими незатейливыми играми.
То, что осталось со мной на всю жизнь, это запах прелой коры и древесных опилок. Он, наверное, вошёл в мой организм где-то на клеточном уровне. Стоит мне где-нибудь учуять древесный запах, внутри всё замирает и сладко сжимается…  И снова со мной - светлое, улыбчивое лицо бабушки Дарьи, невозмутимо-спокойный друг детства Валерка Тимофеев, его бабушка Ариша; усыпанный щепками двор и дощатый тротуар, по которому мы носились после дождя босиком; сараи с хрюкающей и кудахтающей в них живностью, темнеющий за речкой лес и божественно-прекрасные закаты, описать которые - человеческих слов не хватит.

Окна нашей спальни выходили на запад. Тёплыми летними вечерами окно открывали, и я зачарованно наблюдала, как гаснет и меркнет небосвод, край багряного солнца сплющивался и исчезал, речку застилал туман, прибрежные кусты становились похожими на затаившихся живых существ. Становилось зябко и тревожно. В тишине раздавался пугающий своей необычностью звук, он напоминал упругие и частые деревянные постукивания. Говорили, что это подаёт «голос» выпь… Меня отправляли спать, и я шла к бабушке «стелить постель», что означало – приставлять к дивану табуретки и стулья, на них клали тюфяк или ватное одеяло. Это было моё излюбленное ложе, на своей детской кровати я спать не хотела. Бабушка устраивалась на диване, а я - на приставном сооружении. Иногда стулья отъезжали, и я оказывалась на полу, но нас это только веселило.
Чувство юмора было присуще всем обитателям квартиры. Отец мой слыл весёлым насмешником, выдумщиком, неугомонным оптимистом. Я была невозможной хохотушкой, до колик в животе; у бабушки от смеха даже слёзы выступали на глазах, она их вытирала носовым платочком и приговаривала: «Ут-ту, ут-ту, уймись, не перед добром смеёмся!»

Меня никогда ничем и никем не пугали: ни бабой Ягой, ни милиционером, ни цыганами, ни злым дядькой, которые забирают непослушных девочек. Наверное, поэтому я не боялась темноты, оставалась одна дома, когда взрослые не могли меня взять с собой. Но, помню, капризничала, а иногда категорически отказывалась надевать то, что мне не нравилось. Вот такой эпизод запомнился. Купили мне  красные тёплые шаровары. Не знаю, почему я их так невзлюбила, но когда пришло время собираться в детский сад, меня ловили по всей квартире, забрасывали на диван, стараясь натянуть на ноги штанины, я отчаянно отбрыкивалась, а мама чуть не плакала - ей нужно было поспеть к началу занятий в школу…
 Мои детсадовские муки заканчивались, когда из деревни к нам приезжала бабушка Дарья (она гостила попеременно у своих трёх дочерей). Меня оставляли дома с ней. И всё время, пока родители были на работе, чем только мы ни занимались! Играли в прятки, в куклы, в магазин, в карты, вышивали крестиком. Особенно любили рассматривать картинки в журналах и книжках, рисовали, ходили на прогулки. А как баба Даша пела! Голос был высокий, сильный, с характерными для старинных русских песен переливами и переходами где-то там, на самых-самых верхних нотах. Пела она и «Хаз-Булата». Когда доходила до строчек: «И скользила рука по груди молодой», - печально склоняла голову и  легонько проводила рукой по своей груди. Как сейчас вижу эту руку с узловатыми длинными пальцами, на безымянном – истончённое временем обручальное колечко… Она носила его всю жизнь. Историю её любви и замужества я слышала не раз, но не переставала просить рассказать об этом ещё и ещё.

...Мой дед Фёдор увидел свою Дашу на деревенских посиделках, и она ему понравилась. Однажды юная Дарья пришла туда с измазанным сажей лицом. То ли спешила и забыла умыться, то ли в зеркало не глянула, но вот такой конфуз случился. Потом дед Фёдор рассказывал, что, заинтересовавшись приглянувшейся девушкой, стал узнавать у знакомых, «как зовут ту «девку с запачканным лицом». Ему сказали, с тех пор они и стали встречаться. Бабушка признавалась мне, что ей тоже понравился Хедька (буквы "эФ" тогда не употребляли), и больше, кроме него, никогда и никого не любила. Однажды провожал он Дашу домой, шли  влюблённые через мосток, остановились, стал Хедька её целовать, да так сладко, что не заметила Дарья, как снял он с неё поясной ремешок и унёс с собой. Только дома хватилась пропажи. Вот как голову парень вскружил! А было ей всего 16 лет. Обвенчались Фёдор и Дарья, и через год у них родилась дочь Анна. Шёл 1908-ой… Через двадцать лет появится на свет моя мать Валентина.

 …В доме, в котором  жила наша семья в 50-е годы, было печное отопление. Холодными зимними вечерами, когда мы оставались с бабушкой одни, то забирались на широченную тёплую плиту, освободив её от сковородок и кастрюль. Стелили на кирпичи старое одеяло, и я, прижавшись к бабушкиному боку, просила: «Баб, ну расскажи ещё что-нибудь!» И она (в который раз!) рассказывала мне, как пугал её лягушкой молодой батрак, когда они работали на барском поле, и как барин (а это был один из Рачинских, владеющих имениями в Бобровке и Татеве), увидев это, вступился за девушку и пристыдил парня. Барин, вспоминала бабушка, был добрый, толстый, одышливый,  хотя ещё и не старый.
Рассказывала баба Даша и о войне. Оккупированную немцами Бобровку бомбили, обстреливали. Невозможно было привыкнуть к постоянному соседству с немцами (они поселились в избе Быковых), к страху за близких и родных. Но как бы то ни было, жизнь продолжалась: хлопоты по хозяйству, повседневные заботы отвлекали от чёрных мыслей. Однажды, управившись  с домашними делами, бабушка прилегла отдохнуть. Сквозь дрёму услышала посторонний звук, приподняла голову, и в этот момент пуля, пробив крышу (а палили с самолёта), вонзилась в подушку, как раз в то место, где только что лежала голова. От смерти спас один миг.
А как разрывалось бабушкино сердце от горя, когда угоняли в Германию старшую дочь Анну с её четырьмя детьми  и младшую, тринадцатилетнюю Валю! И как радостен был тот день, когда Валя, рискуя жизнью, сбежала из колонны и вернулась домой со Смоленщины, из Ярцева, где людей должны были посадить в вагоны и навсегда увезти в Германию. Её побег совпал с наступлением советских войск; от Оленина, куда она наконец добралась, до родной Бобровки девушку подвезли на машине наши военные. Баба Даша со своим мужем Фёдором  были дома, когда в дверь постучали. Вошли весёлые, улыбающиеся парни в полушубках:  «Здравствуй, мать! Хочешь свою дочку увидеть? Иди, встречай!». «Что ты, что ты, - замахала рукой бабушка, - какую дочку, угнали её немцы!». Но всё-таки вышли на крыльцо. Моя мать без слёз не могла вспоминать этот момент: в дверях она увидела своих постаревших от горя и ожидания родителей: ссутулившегося, совершенно седого отца и растерянную, всю в слезах, маму. Это было не последним для них испытанием: в одном из сражений погиб сыновья - Александр, служивший военным фельдшером на подводной лодке, и Кузьма,павший в бою за Смоленск; не стало  дочери Марии, также погибшей  при невыясненных обстоятельствах в последний год войны.
 
…А ещё мы с бабушкой любили смотреть в окно. Самое интересное происходило в нашем дворе и в доме напротив, на горе. Соседи то и дело выскакивали из подъезда: кто кур кормить , кто за водой на колодец, кто в сарай за дровами, кто просто поболтать от скуки… Носилась по двору и молоденькая соседка Надя. Смешливая, круглолицая, румяная, за спиной – две длинные косы. Эти косы будто и сейчас вижу. Судьба у этой девушки оказалась трагичной. В тот год умерла она сама и её ещё не родившийся ребёнок, вот-вот он должен был появиться на свет. В их семье резали поросёнка, Наде отдали лучшее лакомство – поросячьи уши (сырые). От них у неё случился заворот кишок. По крайней мере, причину называли тогда эту. Не спасли. Гроб с телом Нади стоял во дворе, две её длинные косы были положены на грудь. Это было самое моё первое детское впечатление о смерти.

…Я была малоежкой. Любила только чай, ириски и «жидкую картошку».  Это блюдо представляло собой мелко порезанную и сваренную на воде картошку без добавления моркови, лука (боже упаси!) и масла. Получалась  эдакая полужидкая размазня. Бабушка, видя, что я за день ничего путного не съела,  вечером предлагала: «Не хочешь ли, сварю жидкой картошечки?». Я милостиво соглашалась. И так вкусно было!  Ещё уважала тюрю – покрошенные в воду хлеб и лук с капелькой растительного масла.

Бабушка было отменной рукодельницей. Вывязывала крючком подзоры,  салфетки, вязала носки и варежки,  вышивала гладью, по канве, штопала, шила себе рубашки. И ещё мастерила из тряпок, разрезанных на лоскутки, коврики. Не могла она сидеть без дела. Порой я донимала бабушку своим нытьём: ску-у-учно! Особенно тоскливо становилось зимними вечерами, я скучала по родителям (они поздно приходили с работы), ждала их, и бабушка старалась меня чем-нибудь отвлечь. Крючком вязать я так и не научилась, а вот вышивание крестиком пришлось по душе. Помню, баба Даша вышивала птичек, клюющих вишни, а я зайца на лыжах. Заяц мчался на лыжах с горы, за спиной у него развевались по ветру концы зелёного шарфа.
А ещё мы ходили к соседям по лестничной площадке в гости. Это называлось «идти посидеть к бабе Арише». У неё был внук Валерка – мой ровесник. Мы с ним тоже играли, а когда надоедало, подсаживались к своим бабушкам  и слушали их разговоры. Обычно сидели на кухне возле тёплой печки, так было уютно, тихо, хорошо…

Бабушка была художественной натурой, замечала красивое  и в природе, и на рисунках, и в нарядах. «И-их, какие красивые цвяты!» -говорила она мне, рассматривая что- нибудь в книжке или в журнале. Родители выписывали журнал «Огонёк»,  в нём помещались цветные вкладки с репродукциями  картин известных художников.  Рембрандт, Рубенс, Васнецов,  Левитан, Маковский, Перов, Федотов, Шишкин – имена, знакомые мне с ранних лет. И сейчас, когда я вижу картины этих художников, как будто возвращаюсь в свой милый, тёплый и ласковый мир детства. И бабушка Даша  рядом со мной на диване, в очках, в белом платочке, повязанном надо лбом домиком.
Во время прогулок она тоже любовалась каким-то цветочком,  листком, деревом. Я вприпрыжку бежала рядом, обгоняя и снова возвращаясь к своей попутчице. Она называла меня веретеном, потому что я без устали вертелась, прыгала, бегала. Запыхавшись, шлёпалась рядом с бабушкой, тормошила её. И удивлялась: ну как можно так долго сидеть на одном месте! Теперь-то ох как понимаю!
Кстати, моя непомерная подвижность не всегда оканчивалась благополучно.  Я часто ушибалась, коленки и локти «украшались» ссадинами, случались и серьёзные травмы. Бабушка лечила меня по-своему - описывала пальцами круги над ушибленным или пораненным местом и приговаривала: «Краснухи-нядухи, уходите из избы дымом, в поле – хмелем…» А вот дальше, к сожалению, не помню. Заканчивался заговор традиционно: взмахами руки она как бы прогоняла нечисть за дверь, потом плевала через левое плечо. Ранки и ссадины бабушка прижигала «берёзкой» -настоем берёзовых почек на водке. Это лекарство держали и в деревне. В Бобровском доме, у тёти Нюши (старшей дочери), на полке за ситцевой занавеской всегда стояла бутылочка с тёмной жидкостью. Я знала, что это знаменитая «берёзка», с которой не надо ни йода, ни зелёнки, ни антибиотиков.
Было у нас ещё одно средство от недугов - репчатый лук. Как только бабушка Даша чувствовала, что начинается насморк или головная боль, разрезала луковицу и нюхала её. Говорила, что помогает.

Помню, как трудно было подбирать бабушке обувь. На её, по-моему, 40-ой размер  и узкую ногу с небольшим подъёмом (кстати, узкая стопа и маленький подъём передались и мне, внучке) не находилось подходящей обуви. Поэтому она очень берегла то, что удавалось всё же купить. Долго-долго бабушка носила тёмно-коричневые полуботинки со шнурками, на кончиках которых были приделаны кожаные бантики-воланчики.
У бабушки были густые тёмно-каштановые, поседевшие лишь на висках волосы, она их заплетала в косу и закручивала на затылке кичку. Никому из своих детей она не передала ни хорошие волосы, ни голос. Внучке Свете тоже ничего не досталось из этих природных богатств.
Самым приятным и добрым воспоминанием детства остались для меня тихие вечера в кругу семьи. Навсегда сохранилось в душе состояние покоя, счастья и полной защищённости, какое я испытывала в те минуты. После ужина все (папа, мама, бабушка и я) собирались в большой комнате, зажигалась настольная лампа, взрослые располагались вблизи света: мама проверяла ученические тетрадки, отец шуршал газетой, бабушка вязала, шёпотом отсчитывая петли… А я сидела на полу, в полутьме, у тёплой лежанки со своими куклами, жила в воображаемом сказочном мире, смотрела на огромные шевелящиеся по углам и на потолке тени. И ничто не тревожило детскую душу, были бы только рядом мама, папа и бабушка.

… Каждое лето мы с мужем, а если приезжает сын, то и с сыном, ездим в Бобровку, что в шести километрах от Оленина. На родину моей матери. Никого из родных у нас теперь там в живых не осталось. Все они на Бобровском кладбище, в бывшем барском парке. Прибираемся на могилах, сгребаем прошлогоднюю листву, кладём к памятникам цветы. Бабушке –Дарье Никитичне Быковой, деду- Фёдору Петровичу Быкову, тёте моей – Анне Фёдоровне Давыдовой, её мужу – Николаю Алексеевичу Давыдову, их сыну Григорию. Вечная им память.
А всё, что помним мы, будет в нас до конца наших дней.

Светлана Виноградова.

2010-2013 год