Пролог.
Жизнь. Бесконечной дорогой несётся она сквозь бездну времени, рассекая вечность и уходя в неизведанную пустоту, подвернувшуюся глубоким мраком неизвестности, тихой, холодной и пугающе глубокой. Любая дорога, как и любая жизнь, обнаруживает препятствия. Настоящий человек преодолевает их. Собирается с силой – и идёт дальше, невзирая на все невзгоды жизненного пути. А человек слабый, бесхарактерный останавливается на достигнутом, а иногда начинает роптать на судьбу. Нередко дороги пересекаются, сплетаясь паутиной знакомства. И эта паутина тоже бывает разной – иногда она крепкая, и дороги переплетаются всю оставшуюся жизнь, а после вместе теряются в бездне времени. А некоторые дороги быстро расплетаются и уходят в разные концы. Не по пути таким людям.
Один человек, бодрый и энергичный, шёл в ногу с другими людьми, переплетаясь с другими дорогами и со всеми искусно находя общий язык. Он шёл, принося миру счастье и словно окрашивая жизнь яркими красками. Он шёл, уподобляясь оживлённой городской дороге, пролегающей по эпицентру жизни и изменяя её к лучшему. И он сделал это, в некотором преобразовав жизнь и принеся в наш мир много пользы.
Судьба другого человека слилась с аквамариновой травой тихой просёлочной дороги. Небо рассыпалось над его головой мириадами льдисто-голубых звёзд поэзии и светлой, окрыляющей мечты. Этот человек ничего и не требовал от жизни – он любил её такой, какая она есть, и ценил каждый её миг, наслаждаясь закатом, пленяясь музыкой рассвета, купаясь в струистых лучиках солнца, восходящего над пробуждающимся лесом… Нельзя сказать, чтобы был он одиноким. Дорога его жизни переплелась лишь с несколькими другими, избранными путями. С теми людьми, которые способны были зажечь звезду в его сердце. С подлинными друзьями. Этот человек не принёс миру столько хорошего, сколько сделал это первый человек, однако люди запомнили его как человека творческого и незаурядного.
Последний же человек выбрал себе мрачный, широкий путь, прокладывающий мост в ночь. Он шёл по жизненному пути в полном одиночестве, не доверяя людям нитей своей судьбы. А посему его дорога не переплеталась с другими. Он ничего не принёс в эту жизнь и не познал тайны истинного счастья. Он просто ушёл вдаль и затерялся в алой пелене заката.
Много на свете разных путей, и каждый в полном праве выбрать свой, неповторимый путь. Каждому – своя дорога. Каждому – своя судьба.
1.
Огонь локонов Ариэль вспыхнул в пламени свечи, отражая дергающийся янтарный свет. Наполнившись им, как детское ведерко наполняется песком, налилась мягким, фосфорным свечением большая перламутрово-аметистовая банка со светлячками. Светящиеся узоры просвечивали сквозь стекло, а разноцветные огоньки королевского перламутра подрагивали в таинственной синеве. Филифьонка установила банку, дабы она не упала, и торжественно направилась к шкафу. С теплым скрипом отворив расписную дверь приглядной стороной навстречу закату, извлекла она из недр шкафа высокую банку, заполненную радугой джема. Внутри сиреневого желе навеки замерли крупные сливы, а под солнечно-бриллиантовой дымкой покачивались крупные персики. Заботливые лапки бережно обернули банку тончайшим золотом бумаги и уложили её в проложенный ватой ящик. Посылка предназначалась принцессе Гафсе, к которой сегодня должен был пойти Винсент, сейчас отдающийся благам льдисто-лимонного дворца осеннего леса. Здесь, не зная забот, ещё шуршат под ногами последние листья, несмотря на то, что в наполненном свежестью воздухе кружатся в некоем возвышенном, легком танце, крохотные белоснежные мушки, или крохотные серебряные звездочки, или восхитительные белые цветы, сорванные своенравными северными ветрами с полей некоей волшебной страны, надежно сокрытой от простого глаза. Подумать только, еще вчера их заменяли капризные маленькие дождинки! Несмотря на зонты, дождевики и прочее яркое, но подчас совершенно бесполезное убранство, что напяливают на себя люди, от них все равно не скрыться! Пробиваясь под одежду, заставляли они дрожать от холода и порой возвращаться под надежную защиту четырех стен. Первый снег. Солнечные лучи робко проглядывают из-за выложенной облаками крыши. Листья, подхваченные ветром, встречают ступившего на холодные, засыпающие просторы гостя. Внезапно снег усилился. Хемуль стоит неподвижно, наслаждаясь медленным погружением матушки-природы в спячку. На снег обязательно нужно обратить внимание, ибо в скором времени он растает. Деревья стоят совершенно обнаженные, лишь кое-где на ветках виднеются поздние листья. Дует ветер. Некоторые из припоздавших листьев улетают на его крыльях в просвеченную солнцем даль, дабы никогда более не вернуться, словно бы исчезнув во времени, как порой навсегда, совершенно бесследно исчезают фурри. Вдохнув полной грудью свежесть осеннего воздуха, хемуль поймал лапой снежинку. Маленькая серебристая звездочка лежала на его лапе. Хемуль смотрел на нее, не в силах отвести взгляд. Казалось, всю красоту мира вобрала в себя эта маленькая, совершенно беззащитная звездочка. Легкий ветер подхватил снежинку с мохнатой рукавицы, тем самым давая хемулю понять, что игра закончена. Некоторое время хемуль зачарованным взглядом своим провожал улетающую в бездну времени звездочку. Позади послышался шорох. Хемуль оглянулся, рассчитывая встретить ежа, однако поляна была безмолвной. Хемуль поднял глаза.
Тихо шурша листьями, зеленый автомобиль выехал на осеннюю дорогу, по обочинам которой стояли аккуратно сбитые из деревянных планок заборчики, вероятно, еще дореволюционного периода. Аккуратно, почти неслышно, постукивали камешки под колесами. Ветерок словно причесывал облачающиеся в золотые одеяния деревья. «Шурх-шурх», - говорили листья, проминаясь под колесами. В автомобиле ехала филифьонка. Ветер причесывал и ее. Длинные золотистые локоны, взметаясь ввысь, красиво ниспадали на узкие, загорелые плечи.
Хемуль отвернулся, ибо ему в сей момент было не до филифьонок. Внезапно в сумке зазвенел, забился мобильный телефон, купленный младшей сестрой хемуля Гильдой года три назад. Хемуль аккуратно поднес телефон к уху. Из чрева ржавого телефона послышался низкий женский голос:
- Здорово, Винси. Ты сейчас где?
- Здравствуй, Ариэль, - ответил хемуль нервно, - я – на Поляне Философии, а что?
- Вот как? Я тебе, брат, говорю: отправляйся на автобусную остановку, я заказала тебе автомобиль. А там поезжай до Сигизмунда. Туда пришло письмо от правительства, прочитать надобно.
- Снова синий автомобиль с лейб-печатью Поликарпа? Если честно, они уже порядком надоели.
- Мне ль не надоели? – горячо воскликнула филифьонка. – Правительство бы давно это дело отменило, однако времени нет – с гувернером принцессы большие проблемы.
Хемуль заволновался.
- А это письмо как-то связано с этим?
- Мне откуда знать? – равнодушно сказала Ариэль. – Известно лишь, что выглядит он не так, как ожидал господин Альберт Вайткэт. А остальное в настоящее время сокрыто мраком неизвестности. Но ты поезжай сейчас до Сигизмунда, туда письмо приехало. Авось, узнаешь чего! Я в политике – как рыба в упряжке.
- К Сигизмунду – так к Сигизмунду, - согласился Винсент, - и нет нам покоя – гори, но живи…
- Не то слово, брат! – воскликнула Ариэль. – Ну, с Богом!
И телефон выключился. Винсент тяжело вздохнул, опуская агрегат в карман протертых болотного цвета брюк. Как вчера – десять лет назад он отправил в лапы правосудия этого зажравшегося буржуя-кондитера. И не верится даже. Словно сон или противно-нравоучительная сказка с глянцевых страниц яркой книги, каких в любой детской библиотеке – хоть пруд пруди. С глубокой тяжестью на душе хемуль развернулся и отправился к дому – перед политическим совещанием и одежонка-то нужна поприличнее.
2.
Зябко закутавшись в старый аметистовый свитер с растянутым горлом, заштопанными рукавами и лазурной подсветкой, Винсент высунул морду из дверного проема навстречу холодному ветру и летящему на призрачных его крыльях мусору. Старуха Алиса выглянула за ним и заботливо набросила на плечи хемуля тяжелый малахитовый плащ.
- Не лето, чай, снег, вона, метет! Померзнешь, фиолетовым будешь, - ласково приговаривала она, обвязывая горло хемуля теплым карамельным шарфом и просовывая его уши в желтые вязаные чехлы. – А тебя в политику требуют? Прально, прально! Надавай там им всем! А то современные политики, знай, живут себе по законам джунглей: кто успел - тот и съел, а кто не успел – тот опоздал! А народ честной страдает. Хотя какое им, (здесь нецензурное выражение), до этого дело? Им, знай бы, на фильковых пядесталах разлеживаться, да жиреть. А больше-то че? Больше-то ниче и не надо! Пожрал – поспал, проснулся – опять пожрал… вот и вся суть современной политики. Аль я неправду сущую мелю, да лишь ясну голову тебе забиваю всякой (здесь нецензурное выражение)?
- Правду ты говоришь, матушка, - кивнул Винсент, нежно поглядывая на Алису, - да и я это вижу. Прекрасно вижу. Но мне ль с этим справиться? Я кто? Всего лишь слабый калека. Да и кабы не Спрингтрап, не знаю, справился бы?.. Я – безумец…
- Безумец, - подтвердила Алиса, - видишь, какая на дворе (здесь нецензурное выражение) вытворяется, а подсобить – сил нет.
- Не понимаешь ты суть дела, матушка, - Винсент вышел на двор, морозно похрустывая свежей корочкой снега, - желания-то у меня, хоть отбавляй, и еще на грузовик хватит, но вот проку от меня – как от барана в огороде. Ну, пошел я, матушка! Не поминай лихом!
- Да кто ж тебя лихом-то поминать будет? – прошептала Алиса, тихо притворяя скрипучую калитку за Винсентом. – Голова хемуль! Жаль, варит последнее время довольно (здесь нецензурное наречие). Ну ладно, переживем и это, лишь бы Бог подсобил.
3.
На входе в дом Сигизмунда Винсент остановился и поежился. Странное чувство овладело им. Словно некто большой, некто страшный и черный стоял позади него. И смотрел этот некто, между прочим, на Винсента. Хемуля передернуло. Однако со спины упорно веяло слабым, мерцающим холодком, словно от снега. Винсент обернулся и взаправду увидел черный силуэт, высокий и тонкий, головою своей заслонял он золото шпили сельской школы, тускло блестящее в поднебесье. Хемуль попятился, когда навстречу ему из тьмы появилась очень странная личность. При виде ее первым, что посетило разум фиолетового революционера, был образ Игрушечного Бонни – куклы из его родной пиццерии. Бонни был перламутровым ярко-голубым зайцем с румянцем цвета скарлет, алым галстуком-бабочкой на шее, жирным белым пузом и большими льдисто-зелеными глазами. Винсент относился к куклам с сильным небрежением, ибо не нравились они ему. А еще заяц, подобно кукловоду Закрутке, с помощью гитары искусно играл на нервах и разуме Винсента, низвергая его в пучину истерики. А сейчас перед Винсентом стояла молодая привлекательная филифьонка. Длинные золотистые локоны, струясь, сбегали ниже колен по правильному контуру ее пугающе идеальной фигурки, а яркие изумруды глаз созерцали мир несколько отрешенно. В лапах филифьонка сжимала алую гитару, и мириады блесток, рыбками играющие под ее лаком, отбрасывали на морду филифьонки озорные кроваво-красные тени. Длинные рукава ее чопорной голубой с серебром куртки ползли за филифьонкой по земле, соревнуясь в длине лишь с волосами. В нос Винсента ударил резкий запах косметики, а на ветру загремели тонны драгоценных украшений.
Стараясь не глядеть филифьонке в глаза, взошел он на крыльцо и оказался в столь хорошо известной ему горнице Сигизмунда, обитой разукрашенным согласно народным мотивам деревом. Пол, как и всегда, был застелен множеством расшитых полотен, ковров и гобеленов, а в печи тихо потрескивал огонь, мерцая тусклым золотом искорок и заливая комнату мерным ароматом изжаренной на открытом огне рыбой. Варилась уха.
- Кому уху предполагается? – с ухмылкой осведомился Винсент, развязно швыряя на пол изрядно скомканный и мокрый изумрудный плащ.
- Государь Вайткэт удостоил нас посещением, грех не знать, - пролопотал по-заячьи Сигизмунд, наполняя ухой глубокую фарфоровую тарелку, расписанную древними филифьонками.
Винсент подошел к столу и отодвинул себе табуретку.
- А когда войдет Вайткэт? – осведомился он.
- Да вон он уже сидит! – Сигизмунд указал на стул.
На стуле сидел миниатюрный, словно некая фарфоровая кукла, серебристо-белый кот. В его глубоких бирюзовых глазах отражались алые языки пламени, нимбами мерцающие над стрельчатыми башнями свечей, однако Винсенту на миг показалось, что огонь играет на глубине самих глаз, где-то там, в их аквамариновых далях, под хрустальной оправой разума, готовясь кольцом охватить фиолетового и вспыхнуть, вздуваясь вкруг него огромной волной.
— А, господин Винсент Николаевич? - с пугающей непринуждённостью начал кот, - мне говорили о Вас довольно многое, я всё оценил и взвесил, сделав вывод, что Вы стоите немало, и посему неудивительно, что я как правитель довольно блёклая по отношению к Вам натура. Тем более, как Вы можете заметить, моя шкура серая, чего не скажешь о Вашем прекрасном пурпурном одеянии, - он криво усмехнулся, и, не дожидаясь ответа, продолжил: - однако в данный момент не это привлекло моё внимание к Вашей… так сказать… яркой натуре. Вы ведь занимали должность охранника и спасли жизнь моей дочери. Но, тем не менее, Вы не столь вероломны как Вилли Вонка. А потому я решил сделать Вас её телохранителем. Однако видите ли, мой друг, этот господин, - он указал на Сигизмунда, - преподнёс мне материал, стоящий рассмотрения. На нём показаны съёмки вашей жизни. И, возможно, некоторые её стороны ставят под сомнение возможность принятия Вас на подобную должность.
— Но о чём Вы говорите? - не понял Винсент. - О той истории с пиццерией?
— Да, впрочем, Вы сами всё увидите, - сказал правитель, извлекая из дорожной сумки диск. - Вот.
Проигрыватель со вкусом принял диск в тёмное нутро, и голубой экран выдал размытую чёрно-белую запись, то и дело перемежающуюся отрывистой белизной шума. Многие, очень многие непристойные кадры жизни Винсента постыдной каруселью промелькнули перед ним, и к окончанию записи он стал уже совсем фиолетовым до корней столь рано поседевших волос, что создавало довольно забавный контраст, развязавший язык Сигизмунду.
— Ха, поглядите-ка на нашего лихого старца! Сидит тут красный, как рак… ну, то есть, фиолетовый, как слива, и невдомёк ему, что те камеры из сгоревшей пиццерии, приделанные в его доме - моя работа!
Винсент подскочил и с ненавистью посмотрел на соседа, так внезапно опозорившего его в глазах правителя. Меж тем как последний (Сигизмунд) сидел и с бесстыжим спокойствием мерил его хладнокровным взором. И тогда Винсент отвесил Сигизмунду хорошую пощёчину. Однако тот вышел из-за стола и с неоднозначным “Ну что же, драться так драться!” схватил Винсента за грудки и с силой швырнул им об стену, потом ещё раз и ещё.
— Давай, ударь ещё меня, слива без косточки! - приговаривал он, умело и хладнокровно сворачивая голову Винсента то вправо, то влево. - В поликарповом народе меня кличут Вендетта, что значит - кровная месть. Неспроста! И я вернусь, чтобы отомстить тебе. Доселе вам не было известно, что лапы считаются счастливыми не по количеству совершённых ими глупостей, а по способности бороться за правое дело. Спасибо вам, мои счастливые лапы!
Винсент лежал под столом, истекая кровью. Боль пульсировала в его голове, адским пламенем разливаясь по всему его существу, и кровавые волны агоний пробегали по лабиринту мозга. Голова не была боле способна на раздумья, однако сердце всё ещё билось. И оно ненавидело.
— Выйдите вон, - кратко сказал царь, обращаясь к Сигизмунду, - иначе я вооружаюсь автоматом. Винсент, Вы приняты.
Сигизмунд вышел во двор и, привалясь к стене, хрипло сказал в телефонную трубку:
- Здравствуйте, мистер Дженкинс. Нет, выполнить план не вышло. Я не стал телохранителем принцессы. Так что либо тебе придётся работать в одиночку, либо подберём другой план.
А что до платины, то она хорошо смотрится на фиолетовом, а особливо – в причудливых сочленениях покорного золота в те времена, когда с моря веет прохладой, а ветерок шёлковыми перстами касается акварели листьев. Солнце гасило лампаду, убирая её в ящик горизонта, и бренный мир накрывался тюлевым чехлом прохладной голубой тьмы.
Фьонобелка, чьи льдисто-бирюзовые очи тихо созерцали сад из пелены ветвей, была именно платиновой. Возле неё, покачиваясь под дуновениями резко переменившего направление бриза, висело небрежно сброшенное платье винного цвета бархата. Фьонобелка то и дело бросала на него ненавистный взор – платье сшила её мать, чьё имя истлело в веках, а тело – в земле. Ещё лет десять тому назад… Не сдерживая чувств, фьонобелка со вкусом ругнулась, и её неестественно длинные и крупные, как листы лопуха, уши встрепенулись в листве. А почему, собственно, фьонобелка? Белка, просто белка, ничтожная белка! Хотя ответ кроется в её блудном прошлом. Когда она ещё была маленькой… филифьонкой. М-да, она действительно была филифьонкой, по чьим жилам текла беличья кровь. Именно это и способствовало быстрому прогрессу мутации, вызванной попаданием в её тело токсичной крови заражённой белки, когда та сорвала с её лица часть кожи. После возвращения из госпиталя маленькая Верука обнаружила, что её мать изрядно поплохела. Через пару недель её похоронили. И тогда Верука решила действовать. Собрав хилые манатки, отправилась она на работу в полузаброшенное кафе. Дабы не пугать посетителей глубокими шрамами, ожогами и следами разорванной плоти, она была вынуждена носить венецианскую маску, но обман раскрылся, и Верука бежала из кафе…
Теперь же злодейка-судьба уготовила покорной своей рабыне новую потерю. Потерю отца. Последнего фурри, в чьём сердце действительно горело пламя искренней, чистой любви к ней… В тот момент Верука сидела на веранде и трепетно ждала его приезда, когда под её верандой остановился льдисто-голубой автомобиль о лейб-печати Поликарпа, и сидящие в нём хемули прошли в дом, где Веруке сообщили роковое известие. Убит. Убит в перестрелке с неизвестным, кто подъехал, скрыв морду в высоком горле свитера крупной вязки и прикрыв её траурным бархатом капюшона. Подъехал в серебристом Hummer-е, украшенном мордой носорога в воплощении платины, и унёс его душу в небесную обитель выстрелом пули, вошедшей в сердце…
Верука не дослушала. Совсем по-детски расплакавшись, попыталась было она броситься с веранды, но хемули насильно остановили её…
Солнце алым мячом закатывалось за ультрамариновый каскад гор вдали, и силуэты замка преломляли прощальные его лучи. Громада дворца вырисовывалось на фоне алых отсветов траурной зари, словно свисая с холма, обрисованного пёстрой палитрой маленьких, суетливых домиков, полных таких же маленьких, суетливых жителей. Златохолмье было далеко, но, тем не менее, Веруке казалось, что стоит протянуть лапу – и ты ухватишься за стрельчатую шпилю, и сможешь заглянуть в окно, сквозь аквамариновое стекло которого на мир смотрит молодая принцесса…
Сердце забилось у Веруки к груди, словно зовя её в неизвестность, туда, где над горой возвышаются массивы замка, туда, где бесследно скрылась едва увиденная её принцесса, туда…
Верука спрыгнула с дерева, и, невзирая на холод сгущающихся сумерек, босяком бросилась в особняк, где за письменным столом лапка её начертала первую фразу: «Ваше Величество…».
Замок встретил Веруку весьма хладнокровно. Здесь, подчинённые закону мандал, играли в поистине волшебных, зыбких переливах акварельные мотивы фосфорически светящейся голубизны. Она то замирала оледеневшей волной, то рассыпалась мириадами блёсток, что золотыми рыбками играли на изящных коралловых элементах, мерцающих тут и там в некоем беспорядке сказочной хаотичности. В драгоценной отделке переливался архипелаг витражей самой разнообразной формы, играя палитрой смелых, ярких расцветок, льдистыми цветами сияющих в проблесках неверного опала и спектролита, огнём сказочной звезды слепящего взор. Радужные фрески в цветистых сочленениях чистого космического перламутра, переливаясь самоцветами новых, химических красок, искрились над её головой и там складывались в арку, выложенную по краю скарлетом вишни и отделанную океанической бирюзой. Как застывшие на небосводе облака, её рассекали затейливые узоры, похожие на те, которыми мороз расписывает окна. Здесь, в мириадах подводных бликов застыл светлый лик печальной русалки. Льдисто-изумрудные стены, подбитые небесно-голубой тканью, изящные деревца гипса и картона, придирчиво глядящиеся в огромные зеркала, поражали и одновременно отталкивали волшебной игрой воображения, и Верука на некоторое время растерялась. Какой же убогой предстала сейчас перед ней панорама её собственного, отданного её на растерзание времени особняка! Некоторое время Верука стояла в безмолвии изумления, уподобляясь покорному мрамору в воплощении некоей статуи, однако затем она быстро сориентировалась и забегала глазами по красочным сводам в поисках хоть одного знакомого лица. Однако по мере того, как текло время одиночества в пёстром празднестве замка, возрастала и тревога вторгшейся в его роскошный мир посетительницы. Ах, как же страстно внимали её уши спектру новых, неизвестных звуков в поисках отрывистого восклицания:
- Верука! – ну, или хотя бы: - Верука Соль! – и на душе сразу зацвели бы незабудки.
Однако лишь хладнокровным безмолвием отвечали белке пустынные залы, бескрайние и голубые, как воды неверных океанов, оглашённые рокотом шторма топота каблуков.
Обуреваемая высшей степенью смятения и растерянности, попятилась Верука по направлению к лестнице, где получила толчок и неуклюже шмякнулась на кафель пола, попав под канонаду «наступлений» тысяч и тысяч лап. Мириады роскошных туфель красочным дождём выстукивали переливы некоей отрешённой мелодии тут и там, и Веруке показалось, что она вознеслась в поднебесье, где покачивается теперь в плавном танце наедине с самой Вселенной, когда её уха коснулся столь желанный сейчас крик:
- Верука!
Верука приподнялась, как бы не веря своим ушам, но подойти всё же не решалась, ибо не видела она того, кто зовёт её, а жизнь научила белку быть осторожной и не ходить на всякие подозрительные зовы.
- Верука Соль!
Здесь уж Верука не вытерпела – хоть бы кто ждал её там, на другом конце бесконечного коридора – все равно малейший лучик жизни, родной души теплится в сих покоях, преисполненных мрачной обособленности. Чутье, однако, её не обманывало – ибо родную душу Верука почуяла точно! К ней по своему обыкновению на руках продвигался большой фиолетовый хемуль. Исказив морду в психической ухмылке, он грузно шмякнулся на пол перед ней.
- Привет, Верука! – хемуль хлопнул белку по плечу, заставив её нервически содрогнуться. – Ты что же меня не узнаёшь, белочка?
- Винни, да неужто это ты? – Верука просто не верила своим глазам.
- Он самый, - хлопнул себя в грудь Винсент.
- Ну, а как ты здесь оказался-то?
- Ну… это – достаточно долгая история… а мне идёт этот ультрамариновый джемпер, как ты считаешь? – озабоченно спросил Винсент.
- Так же, как и мне идут эти бусы, - указала на ненавистное ожерелье Верука – она выиграла его в лотерее прошлым летом и по настоянию Гильдуси Медведкиной вынуждена была носить их, дабы порадовать тринадцатилетнюю филифьоночку, в то время как сама была о бусах довольно невысокого мнения.
- Они отлично на тебе смотрятся, спасибо за комплимент, - ухмыльнулся ничего не подозревающий Винсент. – Ну, а как там твой…
Винсент не договорил и осёкся, понимая, что явно ляпнул лишнее, потому что левый глаз Веруки подозрительно задёргался, подёрнувшись хрустальной дымкой слёз.
- Тише, Верука, не спеши рыдать, - Винсент опустил лапы на её хрупкие плечики и плашмя устроил Веруку на полу возле стены, а сам опустился рядом, - доверься мне. Что с ним случилось?
- Тебе, право, лучше не знать этого, - сообщила Верука со вздохом.
- А кому же ты в силах доверить сею тайну?
- Лишь одному из тех, кого я имела честь знать, а имя его для тебя под замком запрета, - сказала белка, припоминая Августа.
- Это тот скелет?
Верука промолчала. Полежав так некоторое время, она села на ковре и подогнула под себя лапы.
- А что, собственно, заставило тебя явиться сюда? – спросила она, наконец, у Винсента.
Немного помолчав, тот поведал о том, что одним из слуг юной Гафсы вызвался Хаул. Гафса питает к нему симпатию по причине смазливой внешности последнего, однако это может быть опасным, ибо Хаул – приспешник Вонки. Дело в том, что, садясь на скамью осуждённых, Вилли хотел было поручить дело в замке своему воспитаннику Чарли, шпиона, что, похоже, ошивается где-то здесь под именем Петра Петровича, собутыльника Хаула. Однако последний просто-таки сразил кондитера наповал, и он отправил его на спец-задание. Так что теперь его цель – завладеть доверием Гафсы и по максимуму морально опустить, совратить принцессу, а ещё лучше – быстро и незаметно убить её, ведь тогда правителям будет не до власти, и поликарповцы смогут свергнуть их. А так как наследницы у правителей больше не будет, то…
Глава первая. Великолепное наказание, или в бездне семейных рутин.
Поутру молодая наследница Гафса проснулась от яростного стука в прихожей. В комнате царил полумрак, и лучи солнца боязливо заглядывали в комнату, робко просачиваясь сквозь багряный бархат портьер, увенчанных золотистыми узорами royal-класса. Полежав немного на пузе, Гафса вальяжно перевернулась на спину, расправляя плечи и погружая утомленную томной дремотой главу в прохладный пух подушки. Теплая, прелая и мятая ткань пыльным ореолом окружала ее, сковывая дыхание и затрудняя малейшее движение. Судорожно заглатывая воздух, освободилась прекрасная Пурсефона из гнетущего плена и уселась на кровати, лениво поглядывая на погруженную в ванильную теплоту сладкой, туманной дремоты комнату. С нижнего этажа доносились громкие и частые удары. Ранее таких звуков в замке не раздавалось, что немало смутило юную красавицу, однако, поразмыслив, она вспомнила о приезде молодого великобританского гувернера Павла Григорьевича и его неофициальной молодой прелестницы-супруги, очаровательной сергалицы Гульнары. Новая прислуга сразу же нашла себе самое почетное место в сердце драгоценной своей подопечной, а боле всего прельщал наследницу внешний их облик.
Возжелав проведать Павла, а боле всего – Гульнару, Гафса взяла подсвечник и вышла из комнаты. Позлащенный солнцем шоколад лестницы величаво извивался, теряясь во тьме нижних этажей. Струясь и тихонько позвякивая невидимыми колокольчиками, расступался синеватый утренний сумрак пред наследницей. Наконец знакомый скарлет шелка встретил юную посетительницу печальной своей обители, и, откинув занавеску, оказалась девушка в гостевой комнате. Гостиная выглядела забыто и брошено, словно обитель грез в сердце старинного каменного здания, покинутого всякими фурри и полностью перешедшего во владение времени. Кресло-качалка у стола было пустым, а на нем висела старинная темно-розовая, словно пламя мрачного заката, шляпа со страусовыми перьями, заткнутыми за изящную золотую цепочку. Это была шляпа Гафсы. На столе, накрытом скатертью с отогнутым углом, лежал ее розовый веер, перчатки и журнал с глянцевой обложкой. Журнал очень красочный, и страницы его сверкают флуоресцентной голубизной океанических вод, рассыпавшись мириадами блёсток в карнавале пёстрых рыб и ярких картинок. На журнале стояла чашка остывшего кофе, а у кресла примостился красивый старинный зонт. Фото жены Павла на шкафу напоминало Гафсе об одиночестве. Она поправила фото в синей пластиковой рамке, выпила кофе и сдула пыль с журнала.
Затем Гафса открыла буфет. Там стоял торт, испеченный ни кем иным, как самой ей. Начинка в нем была сделана из мандаринов, тесто пропитано банановым соком, сверху серебрился крем, а на нем самоцветами играли рубины клубники и радуга мармелада, словно снегом, посыпанные кокосовой стружкой. Торт был приготовлен для предстоящего праздника Дня Хемульства. В голубом с переливами морских волн хрустальном графине свежего изумрудного лимонада плавала мертвая ночная бабочка, некогда прекрасная, а теперь вот обращенная холодным и расчетливым временем в тлен. Ничто не вечно, как бы красиво оно не было и сколько бы ни даровало миру добра. Хотя разве есть от бабочки хоть какой-нибудь ещё прок помимо юной красы, столь яркой и светлой в играх дня и истлевающей под луной? Гафса выплеснула содержимое графина за окно, наполнила графин из большой бутылки и подошла к окну. Льдистыми переливами подводной голубизны, подобно сердцу океана, пронзенному мириадами бликов, играл небосвод. Сегодня солнце долго не восходило в колыбель божественной своей обители, и среди то и дело накатывающих волн прохладной синевы рыбками играли маленькие хрустальные звездочки, заливая небо нежностью лазурита.
Из прихожей в бледной дымке пара большим золотистым облаком выплыла крупная сергалица, грациозно, подобно кошке, двигаясь сквозь предрассветную тьму. Нежно-каштановая прохлада крупных ее локонов лежала на белоснежном шелку платья, а серебристая шерстка отливала слабым фосфорическим светом в бездне мрака, как даруют мерное сияние светлячки. Нежно-лазурный взгляд отлива морозного неба долго скользил по мебели, покуда не упал на Гафсу. Ощутив на своих плечах легкий холодок, наследница обернулась, и ее локоны, подобно королевским орифламмам, взвились на крыльях ветра и упали на узкое загорелое плечо.
— Привет, — сказала филифьонка. — Извини, что помешала тебе спать.
— Всегда да! Спасибо, что выбила мой любимый ковер. – Лучисто ухмыльнулась молодая принцесса. - Кстати, где Великолепный Хемуль?
— В саду, как всегда, работает, — весьма неохотно ответила Гульнара с нотками некоего необъяснимого холода в голосе. – И обещай называть моего супруга Павлом Григорьевичем отныне и до той поры, когда полуночному светилу суждено низринуться с купола небес на сею бренную обитель земли. И, заметь: не Павлом, а именно Павлом Григорьевичем!
Безмолвием ответив сергалице, Гафса выбежала в сад, утопающий в дымчатых волнах тумана. Сквозь его тускло мерцающую серебристую дымку проглядывала цвета индиго свежесть молодой сирени, томно прислонившейся к сараю. В ее прохладной аметистовой тени, словно плитки просвеченного золотом солнца белого шоколада, серебрилась куча березовых дров, рассеченных жирными иссини-черными полосками. Как у зебры. Гафса прислонилась лопатками к дереву и печально опустила взгляд на перламутровый лазурит позлащенного фонтана. Словно некое лунное желе, застыли под водой самые удивительные, нежные, космические оттенки, замерев в сказочные узоры. В фонтане шумела вода – прозрачная и пенящаяся, как зеленый лимонад. Фонтан, льдисто-бирюзовый, утопающий в прохладе тумана и посему столь ирреальный, фантастический и непостижимый, состоял из чаш, от оснований которых отходило золото кленовых листьев, сливаясь с чудным узором возле следующей чаши. Всего их было три.
А из-за просвеченной радугой, исходящей от фонтанчика, туманной пелены, торжественно проступали шпили замка. Словно некая средневековая крепость, сошедшая со страниц яркой детской книги, возвышалось грозное строение над пышностью изумрудной листвы, восходя к самому небосводу и, казалось, пронзая шпилями облака. Яркие витражи заполняли сад неким таинственным свечением. Самый крупный витраж мерцал посредине. Он был восхитителен! Переливами ослепительно-морозной голубизны играл искусно вделанный в стену круглый витраж с принцессой-моррой Диснея, молодой красавицей Эльзой, где перламутровой радугой искрился словно целый волшебный мир, простому оку незримый. Золотистая коса, струясь, ниспадала на голубизну рукава волшебного небесно-голубого платья. Сверху оно искрилось цельной тканью, юбка, тускло серебрясь, стелилась по земле, а на плечи филифьонки небрежно была наброшена нежно-голубая пелена, летящая, словно метель или влажная дымка над водами океана. Вокруг принцессы рыбками играли кружевные белые снежинки – большие, словно хрустальные тарелки, и маленькие серебристые мушки, - одним словом, всех переливов и сортов, и настроений, и цветов. За спиной Эльзы в мерцающей синеве открывался вид на великолепный ледяной замок, одерживающий блестящую победу над скромной царской обителью и сработанный разве что подлинными золотыми лапами.
Тут Гафса почувствовала, что голод одолевает ее. Она отправилась в сторону огорода, дабы выбрать себе помидор, авокадо или айву. Ветер раскачивал деревянные ворота. Внутри не было никого. Лишь новобранец-паж Винни пропалывал грядки с помидорами. «Странно, где же Великолепный Хемуль?» — подумала Гафса. Она продолжала двигаться к ограде, но теперь уже по более плохой траве, ибо по мере приближения к грядкам почва становилась все более вязкой, теряла упругость и покрывалась белизной барашков, бегущих по мутной иссини-черной воде.
Оглянувшись, Гафса нос к носу столкнулась с Великолепным Хемулем. Он стоял на прыжковой лестнице бассейна с оранжевым сачком и вылавливал оттуда дохлых ос и яблоки, нападавшие за ночь. Длинные золотистые локоны были наполовину погружены в мерцающую пучину, и их кончики свободно плавали на поверхности. Великолепные оранжевые шнурки на его кроссовках были столь небрежно и посему томно развязаны, да и сами кроссовки тоже не уступали им в совершенстве. Ярко-розовые, проторенные толстыми полосками подводного цвета морской волны, с волшебным аквамариновым отливом и белоснежными подошвами, не обнаружившими еще ни пылинки! Помимо сего дивного предмета обуви, на хемуле имелась также изрядно потертая серая толстовка, наброшенная на одну лапу и усеянная значками с фотографиями прекрасных восточных филифьонок, и черные джинсы. Из их кармана выглядывала гордость хемуля, мерцающая сказочными космическими переливами.
— Какая встреча! Что ты… в-Вы делаешь… то есть, д-делает… те? — восхищенно поинтересовалась Гафса, стараясь не глядеть на Хемуля, ибо облик его столь желанный слепил ее.
— Ха! Сама не видишь — работаю. Помогла бы лучше, чем ротозейничать! Кстати, тебе сильно мешают эти яблони? А то я хочу их спилить. Или лучше все-таки перенести бассейн?
— Лучше перенеси бассейн, — отрезала Гафса и глупо добавила, возжаждав вымолвить хоть словцо, дабы уши ее вновь поласкал долгожданный, слегка хмельной тенор: — а то деревья тоже живые, чувствуют боль!
— Ничего они не чувствуют. — Отрезал Великолепный Хемуль, вновь обретя неприкосновенную взрослость и серьезность, надвигая видавший виды цилиндр на самые глаза – большие и льдисто-зеленые. — Ты меня лучше не зли, а то бывает, ка-ак выйду из себя! Да пойду все крушить.
— Нет, ты уж, пожалуй, хватит! — испугалась Гафса, ибо видеть кумира в столь непрезентабельном состоянии было для нее пуще Ада.
— То-то! — честолюбиво осклабился Великолепный Хемуль и зевнул во всю ширину рта. — Да, ладно, пойду я работать, а то опять дел много накопится. А у меня планы на вечер – ты же знаешь…
- А какие у тебя планы на вечер? – запоздало пискнула Гафса, однако часы ее уже отстучали: Великолепный Хемуль собирал лестницу.
Когда отчаявшаяся в смысле бытия Гафса, понурив главу, вернулась в обитель замка, Гульнара уже гладила отстиранные парадные платья.
— Что он сказал? — не отрываясь от утюга, спросила филифьонка с выражением крайнего безразличия на морде.
— Он работает! — холодно ответствовала Гафса, швыряя алую шляпу на спинку стула. — Как всегда! Великолепный Хемуль работает, озаботившись внезапными планами на вечер, Великолепная Филифьонка гладит, Великолепное Солнце светит, Великолепные Облака плывут по небу, предвещая дождь, в то время как Великолепный Лимонад безразлично стынет на столе! Выдумал какие-то вечерние… ну, знаете… планы, там… я в этом деле, знаете, не…
— А какие у него планы на вечер? Что ты мне сразу не сказала?! — воскликнула Гульнара и от волнения быстро-быстро задергала утюгом. Теперь ковер из спальни Винни лежал на приземистой тумбочке орехового дерева, закрывая стоящие в ней книги. Он играл аметистом, лазуритом и аквамарином, однако пыль в сей сказочной игре красок не участвовала. — Что, нравится? — с искринкой гордости в глазах вопросила Великолепная Филифьонка, думая о своем, о Великолепном и Филифьонском. Гафса неспешно подошла к тумбочке, приподняла ковер и посмотрела внутрь. Книги оставались на своих местах. Вот, сколько книг у Гафсы во дворце! Это, например, - Пушкин, «Руслан и Людмила». А вот это – «Урчин, сын упавшей звезды» и «Наследница Туманного Острова», потому что «Сердце Туманного Острова» Гафса отдала на прошлой неделе Винни. А это, кстати, «Винни Пух». Очень правдивое название, потому что Винни и впрямь похож на пух, и это очень забавно выглядит. Гафсе нравятся эти три книги. Нравятся за иллюстрации. А иллюстрации в них большие и очень красивые.
— Ты что там, корни пустила? — сурово вопросила Великолепная Филифьонка. От этих слов Гафса будто проснулась.
— Не зажечь ли нам свет? — предложила она лишь ради того, что бы что-то сказать, ибо чувствовала себя крайне неловко. Филифьонка нажала на выключатель. И тут же в комнате, словно звезды, вспыхнули мириады огоньков хрустальной люстры, окрашиваясь в витражах и мягко, неравномерно заполняя комнату нежным сиянием, как озаряют волшебный лес разноцветные светлячки из сказки.
И тут в особняк ворвался Великолепный Хемуль в мокрой шляпе с опушенными полями и грязным сачком в лапах – злой, как черт.
— Пилить или переставлять? — спросил он, разведя лапами. — Вопрос жизни и смерти!
— Думаю, переставлять. — Машинально отрезала Гульнара, не вдумываясь в смысл вопроса – и, вникнув, пояснила для справедливости: — Яблоня хорошая, урожайная. Из нее получится отличное варенье на зиму.
— Ну вот! — рассердился Великолепный Хемуль, швыряя шляпу на спинку стула. — Все не хотят пилить! Ну, скажите, чем вам нравятся эти яблони?
— Ну, ладно. Пили, если хочешь. Я не в теме, — сказала филифьонка и добавила: — Только что мы тогда будем есть зимой? Хотя тебе, бьюсь об заклад, безразлично! Ответь, например… - тут сергалица словно взорвалась, подскочив до потолка: - Ч-чё, (здесь нецензурное выражение), за планы у т-тя на вечор завелись, морров ты фиот!
Гафса их не слышала. Она насторожилась, завидев вошедшего в комнату Винни. Он небрежно сбросил плащ и швырнул его на спинку стула, сбив шляпу Великолепного Хемуля на пол. Гафса просеменила к шляпе и, подхватив ее, бережно прижала к груди. Винни мрачно поднял на Гафсу глаза, затем покачал головой, и, растерянно проведя лапой по шевелюре, грузно уселся за стол. Некоторое время хемуль с неповторимой мрачно-саркастичной ухмылкой наблюдал за перебранкой, а после сквозь боль повернулся к Гафсе.
- Ну, здравствуй, - хрипло сказал он, - что за шум, а драки нет?
Гафса сидела молча, обхватив лапами колени, и смотрела в глаза Винни. Казалось, она все понимала. И в поражающем незримой глубиной взоре ее акварельно-индиголитовых очей заметил Винни бездонную мудрость, холодную и… пугающую. Цвета восхода солнца золотистые локоны, струясь, ниспадали на космические сливки шерстки слегка прикрытых призрачной дымкой золотистого шелка плеч, хрупких и поразительно узких. Бледная мордочка выражала тревогу и некие иные, необъяснимые чувства. Винни дернул ухом и потряс главой. Гафса некоторое время озадаченно таращила на него свои вновь кукольные, и, если честно, глуповатые глаза, быстро-быстро моргая и рассекая воздух густыми, темными ресницами, а затем прикрыла рот лапой и завалилась на спинку стула, вскинув от смеха задние лапы. Винни некоторое время озадаченно созерцал «прекрасную принцессу», немного постоял, а затем поднялся и с тяжелым вздохом отправился в спальню. Великолепная Филифьонка проводила его до двери изрядно тяжелым взором, а затем подозвала горничную и, склонившись над ней, быстро-быстро прошептала что-то филифьонке на ухо. Шоколадные ее локоны струились по плечам молодой горничной, да и забивались ей в уши, что крайне восхищало Гафсу – подумать только, какие волосы! Какие волосы! Тем временем молодая филифьоночка без тени стеснения отпихнула госпожу в сторону, и, вытянувшись во фрунт, возопила:
- (ЗДЕСЬ НЕЦЕНЗУРНОЕ ВЫРАЖЕНИЕ)!!! (Здесь нецензурное выражение), хозяйка! Да ты (к нецензурному выражению) не даешь мне и слова сказать, постоянно затыкая мне рот своими (нецензурными) волосами! Мне это надоело! Где обещанная месячная норма зарплаты? Я ведь заявление напишу! Царю! – и горничная для убедительности ткнула лапой в сторону Гафсы, мирно играющей в углу на коврике. – Ну, принцессе там!.. И агрегат работы! ГДЕ, спрашивается, сей чертов агрегат работы? ЧЕМ?!?
- Да хоть зубами, мне, собственно, (здесь нецензурное выражение)! А ты-то сама вообще кто такая! Ты меня слушай, а то!.. – Гульнара демонстративно провела когтем по горлу, оставляя на белоснежной шкуре багровый след. И, ни слова больше не говоря, подтолкнула несчастную горничную в сад.
Та в нерешительности постояла немного и заскочила обратно в дом:
- А где мне сидеть?!? ГДЕ, спрашивается, мне сидеть? Там холодно, да и, кажется, дождь собирается…
- Где придумаешь! – довольно грубо ответствовала Гульнара. – И вообще: иди ты к фьегам, у меня голова болит!
И она захлопнула дверь, после как ни в чем не бывало круто повернувшись на цвета дикой вишни глянцевых каблуках к Гафсе:
- Я закрыла дверь, если ты не против. А то холод в замок идет, а от этого обои портятся… я пойду, телевизор в Восточном Холе№19 посмотрю, а ты вот пока иди, учи Историю Всея Финляндии. Или биологию, чего я тебе, кстати говоря, не советую, ибо там 18+. Что хочешь, короче!
В тот момент, когда радостная Гафса собиралась уже броситься в детскую, дабы отдаться в скромный чертогах сей обители пленительным сетям любимых занятий (преимущественно с образовательно-биологическим уклоном), Филифьонка Гульнара резко остановила ее:
- И, да, надень шарф! – с этими словами Гульнара протянула Гафсе отцовское кашне и столь же деликатно, как обращалась только что с горничной, подтолкнула ее пятую точку по направлению к детской.
После обеда пошел дождь. Мелкими, холодными и моросящими капельками рассекал он прохладный воздух, наполненный мотивами влажной летней свежести. Это был вражеский дождь. И тучи, и эти маленькие, вредные капельки походили на неких заморских врагов, навестивших царскую обитель без благих целей. Великолепный Хемуль стоял по колено в воде в саду и держал шляпу в руках, не обращая внимания на то, что по голове его течет вода. Бассейн наполнился до краев, и вода хлестала из него прямо под лапы гувернера, однако тот не обращал на это ни малейшего внимания, ибо обуяло его крайнее отчаяние.
В то время же наследница Гафса сидела дома на шитом самоцветами бархатном ковре, а счастливая Великолепная Филифьонка с крайним воодушевлением читала ей сказку, запивая наиболее яркие и увлекательные эпизоды стаканчиком-другим крепкого коньяка от головы.
- Оу, да! Воскликнул Кедровый Хемуль. Эта история должна быть просто-таки до ужаса страшной! Приготовьтесь же слушать, малые хемулята, и вы ощутите, что уходите под землю от ужаса, что подкрадывается к вам сзади из холодящего спину бездонного мрака! На цыпочках, дабы вонзить ледяные когти в хвост!.. И сделать это как можно более незаметно!
Гафса, если честно, не питала особенного интереса к сказу о Древесном Хемуле, ибо она выпросила родителей приобрести ее лишь из-за иллюстраций. Поэтому наследница, стараясь не показывать виду, тихо играла в уголочке фигурками аниматроников, которые купил ей Винни. Больше всего Гафсе нравился лисенок, однако к зубастой грязно-зеленой утке особой симпатии она не питала. Внезапно наследница почувствовала, что ярость Великолепной Филифьонки постепенно начинает угасать, как аккумулятор от автомобиля на полпути от цели, пока машина Ф-1967 не заглохла окончательно.
— Гензель и Гретель были на седьмом небе от счастья… — бубнила она, уткнувшись длинной полулисьей мордочкой в книгу. Казалось, вот-вот, и филифьонка заснет. Гафса же не столько слушала, сколько пыталась пропихнуть палец в рот своей утки. Ибо «Гензель и Гретель», несмотря на то, что относились к числу страшилок, нисколько ее не занимали. Другое дело – «Затерянные в хемулятнике»! Там тебе все – и драки, и убийства, и детективные расследования, и даже такие темы, о которых в приличном обществе не следует говорить вслух. Нет, наша Гафса – большая любительница хорошей литературы. Винни тоже! Вот вчера они с Гафсой провели отличный день. Винни взял уставшую от серых рутин и пошлого холода безлико-блистательных покоев в простую обитель, возведенную буйствами зелени. Он постелил под дубом клетчатую скатерть и положил на нее сверток из фильковой бумаги. Сверток истекал переливами фьновых соков и мясной подливы, разливая по нутру юной наследницы аромат. Аромат жизни.
Заоблачные воспоминания Гафсы прервал внезапно раздавшийся из распахнутого настежь окна вопль Великолепного Хемуля. Гафса, словно громом пораженная, застыла, уподобляясь статуе встрепенувшейся молодой орлицы. Сердце забилось, подобно набату, в нервно вздымающейся молодой груди. На лбу выступили крупные капли пота, а глаза заблестели, подобно холодным хрустальным очам фарфоровой куклы. Всей душой молодая принцесса прониклась трагедией своего друга, ибо возглас сей наполняла боль. Боль, что невозможно описать на словах, и выразить которую способны лишь чувства.
— Помогите-е-е!
Не заставляя себя долго ждать, движимая одними лишь инстинктами Гафса выбежала в сад, где приняла на свои хрупкие плечи роль свидетеля престранного полотна. Великолепный Хемуль (кем его в сей ужасный момент назвать было труднее всего) лежал под бассейном, уткнувшись мордой в струящуюся жидкую грязь, и поглощал ее. При этом сверху его практически раздавливала безумная толща воды, ибо одну ее долю хемуль принял во всех смыслах сего выражения на собственные плечи, а другая неким бесконечным водопадом хлестала на голову хемуля.
Следом за Гафсой выскочила Гульнара. При всем драматизме ситуации она, казалось, оставалась довольна и вообще – поддерживала крайне оптимистичное расположение духа. Дождь сбегал по ее помолодевшей морде, умывая мерцающие переливами некоей нездоровой, небывалой эйфории, большие голубые глаза.
— Ты промокнешь! — машинально, словно из колпака некоей паранойи, повторяла она. Вскоре ей удалось оттащить Гафсу в прихожую и надеть на нее непромокаемый плащ. — Разве можно так делать? — елейным голоском пропела она, укрывая наследницу любимым фартуком горничной. — Подожди меня, я сама. Там слишком опасно для тебя.
И Гульнара бодро вернулась в сад. Хемуль так и лежал под бассейном, однако на сей раз, он, казалось, не подавал боле признаков жизни. На морде его навеки застыло выражение некоего болезненного, меланхоличного спокойствия, а бездвижные лапы, похолодев, тихо и печально просвечивали из-под воды серебристыми узорами на фосфорически-голубой ткани. Такой же голубой, как глаза Гульнары, когда они счастливы. А в этот момент, бьюсь об заклад, у нее были именно такие глаза.
— Сейчас, я иду! — кричала ему она, казалось, нисколько не обеспокоившись катастрофой супруга. Резкий рывок вперед… Тут следует дернуть, да посильнее… Напряжение всего тела… Раз, два, три! И хемуль, словно пробка, вылетел из-под пресса. Гульнара стояла рядом, с нескрываемым отвращением поглаживая обледенелую и шатающуюся от усталости горничную по ушам.
- Молодец, - прошептала ей она, - и вдвойне тебе спасибо за его спасение. Ты – просто золото! Ведь самое худшее – это если он отправится в рай, я знаю это наверняка. Ведь его рай есть смазливые молодые филифьонки, а измены я не потерплю. Вот как сейчас – здорово мы его наказали, правда?.. Эй! Э-эй! Чего ты не отвечаешь, а?
И Гульнара, присев на землю, обеспокоенно уставилась в стремительно тускнеющие изумруды глаз маленькой замерзшей горничной…
Глава вторая. Котенок-мастерица, или большая тайна маленькой Гафсы.
Великолепная Филифьонка снова была в особняке. Теперь они с Гафсой сидели у окна и смотрели на сад. Дождь беспощадно терзал его, низвергая в бездну мучений, сравнимых лишь со Страшным Судом. Смерть стояла над садом, сжимая в костлявой лапе косу, и бездонно-черные полы ее балахона бархатистыми волнами шелестели у самой земли. Вот Смерть со свистом рассекла воздух косой, и та фосфорически-голубым серебром пронеслась над деревьями. Гафса прижимала к груди свою тряпичную куклу и приговаривала:
— Не бойся, Эльза! Ты уже большая! Это на улице, а мы с тобой дома. Нас здесь никто не тронет! Мы в полной безопасности, вот увидишь!
- Да не неси ты бред! – наконец добродушно сорвалась счастливая филифьонка, указывая на первые просветы в глубоко-серой крыше, скованной тучами. – Вот увидишь, сейчас этот хаос кончится!
Гульнара действительно как в воду глядела, ибо вскоре по крыше застучали последние капли, а через некоторое время дождь и вовсе закончился. Акварельно-голубой небосвод стрелой пронзила яркая лента радуги и заиграла, запестрела разноцветиями некоей небесной гуаши. Струясь, мерцающие краски оседали на облака, словно на добрых белых овец. Работа по возведению радужного замка спорилась, словно тысячи маленьких рабочих из доброй детской сказки прокладывали сквозь шумящий океан аквамаринового летнего неба свой разноцветный мост. Еще немного самодовольно порадовавшись столь удачной своей победе, филифьонка Гульнара весьма небрежным жестом швырнула на плечи льдисто-голубую финскую куртку матери Гафсы и кокетливой походкой вышла в сад. Словно вырезанные из волшебного картона Гафсы, сонные деревья стояли, искрясь мириадами едва заметных золотисто-берилловых звездочек солнца и отражаясь в больших нежно-голубых, словно кристаллы филько цвета грани Дона Педро возле заброшенной Фабрики Фьони, лужах.
— Вода высохнет не скоро, — заметила «самая верная» супруга Великолепного Хемуля. — И ведь, морра побери, не исключено, что пока она будет сохнуть, в нашем саду заведутся лягушки и прочая гадость. А это вряд ли способно произвести хорошее впечатление на… э-м-м… хозяев сей скромной обители, - она неопределенно махнула лапой в сторону замка и пристроила куртку на еще зеленом благодаря молодости лет своих сучке. – Хотя… к чему нам мнение хозяев, покуда свой котелок варит? – грациозная молодая филифьонка долго еще расхаживала по саду, громко и демонстративно восхищаясь разбухшим его великолепием и все что-то вымеряя да высчитывая, покуда не столкнулась нос к носу с супругом.
Он возвращался, полотенце через плечо, из бани и благодаря утреннему душу пребывал в расположении духа, мало отличающимся от душевного состояния того самого Кедрового Хемуля, о котором столь воодушевленно вещала утром Гульнара. Короче говоря, Великолепный Хемуль, он же Павел Григорьевич, в то утро (а, точнее, в тот день, хотя еще правдивей было бы заметить, в тот вечер) был зол, как собака, и во избежание крупного конфликта филифьонка пришипилась, ожидая быстрой и мучительной гибели.
— Может, не тебе, но мне лично уже надоел твой монолог! — раздраженно бросил он. — Развлекла бы лучше ребенка.
- Ага, прям уж добродетель такой!.. Как же, как же…
Филифьонка извлекла из кармана кинжал, посмотрела на него, плюнула и решила действовать. Неохотно, как старая лунная рыба, заплыла она в особняк. Гафса сидела на своем ковре и играла в кукол. Гульнара остановилась, и лапа, сжимающая кинжал, безвольно опустилась. Молодая принцесса сидела, подогнув под себя стройные лапы, и в аквамариновом взоре ее ощущалась пугающая, бескрайняя мудрость, покушение на которую просто было бы смертным грехом. С металлическим звоном кинжал упал на пол. Гафса судорожно обернулась, и теперь во взоре ее снова царило недоумение. Простое, ничем не примечательное недоумение.
- Что это у тебя? Сейчас подниму, - предложила принцесса, подходя к Гульнаре.
- Да нет, я сама управлюсь. Ты играй. Играй!
***
За сараем филифьонки стоял маленький домик, сооруженный из большой фанерной коробки. В одной ее стене была большая прорезь квадратной формы, застекленная голубым стеклом. Свет проникал сквозь него, и бирюзовыми струйками стелился по полу, создавая атмосферу подводного мира. В другой стене была прорезь поменьше, прямоугольной формы. Она была занавешена неправильной формы куском зелёного сафьяна (некогда частью филифьонкиного платья), и это была дверь. Крыша домика была покрыта соломой, покрашенной серебристой краской. Сверху кучкой лежали раскрытые сосновые шишки, «позолоченные» фольгой из-под чая. Сверху валялась большая сухая гроздь рябины.
Внутри домика хемули играли в карты, курили и пили прошлогодний сок, который стекал к ним по водосточному желобу. Сверху, над этим желобом, располагался бежевый глиняный умывальник, верх которого выглядывал из крыши. Когда у кого-то пропадал сок, он попросту выливал его в этот умывальник и звонил в рыбацкий колокол, закрепленный у окна.
Прядя в сторожку, хемули включали умывальник, сок протекал по желобу, внутри которого были спрятаны фильтры и наполнял бочку с миниатюрным серебряным краном на боку. Именно благодаря этому крану хемули могли пить сок тогда, когда им этого захочется.
Внутри сторожки стояли короткие бревна, на них лежала столешница. По бокам стояли четыре ящика из-под фруктов, на этикетках которых уже нельзя было разобрать, что было раньше. Над дверью весел большой голубой герб с золотыми каемками. На нем были нарисованы полицейская фуражка и красный флажок. Это был герб хемулей.
Что касается Винсента, то того не больно и приглашали в свою весёлую компанию, да и сам он предпочитал сторониться постройки – слишком сильно смущал его настрой недоброжелательных её завсегдатаев.
Этим вечером Великолепный Хемуль решил навестить друганов в сторожке. Он надел свею новую клетчатую кепку и пальто (по вечерам было холодно) и вышел из дома. «Интересно, куда он идет?» — подумала Гафса. Она встала с ковра, положила кукол и прильнула к оконному стеклу. Самого хемуля она не увидела. Только подол пальто мелькнул и скрылся за сараем.
Гафса толкнула лапой дверь и увидела следы огромных ног хемуля. Некоторое время она рассматривала их, потом догадалась, кому они принадлежат, и с радостью побежала по цепи следов.
Дверь в сарай открылась, хемули увидели друга и бросились обниматься.
- Ага, Хоуэлл! – воскликнул Фёдор Алексеевич. – Вот ведь точно: явился, да не запылился!
- Да чего мне пылиться-то? – осклабился Великолепный Хемуль, сразу же утратив былое великолепие. – Привет из замка!
- Ну, а как там, Павлик? – Сидор Маркович подошёл к Великолепному сзади и хлестнул его наотмашь по затылку, сбросив кепку хемулю на глаза. – Ты у нас там вроде… агент!
- Да ни фига! Сегодня пока что ничего толком не разузнал, но наследница души во мне не чает. Можно воспользоваться её доверием. Жена пыталась, но Гафса услышала звон металла и…
Но вот из-за спины хемуля показалась вопросительная кошачья мордочка. При виде столь жуткого зрелища хемули заорали и кинулись кто куда. Первый и второй спрятались под стол. Бревна рухнули, и доска накрыла хемулей. Третий и четвертый, словно ошалелые, рванулись на умывальник. Тот слетел со стены и упал на водосточную трубу. Сок, переливаясь через край, литрами потек в бочку.
Увидев нечто интересное, Гафса напряглась, встала в позу хищника, преследующего добычу, заводила со стороны в сторону корпусом и прыгнула! Бочка перевернулась, и сок вылился на пол. Несколько минут хемули стояли, озадаченно смотрели на лужу забредившего клюквенного сиропа, растекающегося по полу, а потом, толкая друг друга, выскочили из дома. Один только наш хемуль остался убирать беспорядок.
Гафса решила, что лучше ей не попадаться на глаза этому хемулю, и вышла за дверь. Холодный воздух дунул ей в лицо. Герб на стене закачался и заскрипел. Гафса с душераздирающим мявом бросилась в сторону. И вовремя! В туже минуту герб отвалился.
— Морра побери! Вот Морра побери! — ругался хемуль, придавленный упавшей мебелью.
Гафса сидела дома. Хемуль чинил сторожку, филифьонка покупала в магазине яйца. Никому не было до нее дела, никому! Оставался только один Винни, но он не считается. Сказок он не знает, всё время рассказывает одну нудную, длинную и вдобавок страшную историю про кондитера, который готовил из детей конфеты и детям же их и скармливал. Ну какой из него товарищ? То ли дело Великолепный Хе… Гафса осеклась, заметив ярко окрашенный фотоальбом, лежащий в самом углу ковра. Она догадалась что альбом новый — не было его раньше. Ползком Гафса пододвигалась к книге и стала его рассматривать.
Обложка альбома была белой, с рисунком герба хемулей. Папки для фотографий были прозрачными, и на них золотом были нарисованы витиеватые старинные рамки. На внутренней стороне последней обложки была приклеена фотография хемуля, одетого в синий полицейский шлем с серебряной звездой, и генеральском кителе с орденами. Он смотрел в шар ярко-бирюзового стекла, стоявший на высокой деревянной тумбе.
Гафса перевернула все страницы сразу и увидела, что на первой обложке тоже был приклеен документ с красной глянцевой лентой из фольги (обычно такие называют печатями, но Гафса называла эту ленту просто лентой). На документе бирюзовой блестящей пастой было написано:
Ваше Величество,
Осмелюсь предоставить Вам услугу фрейлины. Да возымею я честь вести неусыпный контроль над делами юной наследницы, чья судьба, безусловно, бесценна для дел государства. За сим обязуюсь я также возложить на плечи свои все тяготы присмотра за несовершеннолетней особой, к коим относятся кормление, купание, совместные прогулки и игры, способствующие развитию творческого и политического потенциала. Я думаю, что не следует лишний раз напоминать Вашему Величеству о том подвиге, что совершили мы с господином Винсентом Николаевичем 10 лет так назад, низвергнув в прах господства Вилли Вонки, печально известного в округе как жестоко детоубийцы. Так же, как и от него, обязуюсь отгородить юную наследницу от всех опасностей, кои несёт внешний мир.
Да внемлет Его Величество ничтожным просьбам фру Веруки Соль!
P. S. Отец умер, покидаю родимый дом и ищу приюта в обители Вашей!
Нельзя сказать, чтобы Гафса была обрадована содержанием записки или просто поняла её. Нет, в сие мгновение её сердце заполняли столь противоречивые чувства, что выразить их было невозможно. Гафса прекрасно понимала, кто такая фрейлина, однако вместе с тем ей не хотелось лицезреть в собственных покоев дополнительные морды – ей и Великолепной Четы Гулии и Павла сполна хватает. Но, вместе с тем, что-то подсказывало девушке, что их общество небезопасно. Но, если это так, то… почему же так радостно улыбаются они ей? Почему стараются задобрить подарками и пирожными, пробудить доверие? Но что значил упавший вчера нож?
В эту минуту в дом вошла филифьонка.
Нельзя сказать, что Филифьонка Гулия была в особо бодром расположении духа. Она прошлась по комнате, громко топая каблуками, в сторону стола, на котором лежал альбом, и, искоса поглядывая на Гафсу, спросила:
— Кто тебе разрешил это брать?
— Не знаю.
— Не знаешь? Раз не знаешь, то зачем тебе брать его? Разве ты не знаешь, что чужое брать нехорошо?
— Не-а. Меня этому дома не учили. «Напористость, — говорят, — сила! А наглые, нескромные, бессовестные люди… тьфу, коты! – это наше все!» А не слушать родителей – плохо.
— Вот ты какая послушная! – сказала филифьонка, поправляя волосы. – А на дискотеку почему позавчера ушла? На ночь глядя? А?
— Я не на дискотеку, — сказала Гафса. – Я на вечеринку в сарае Кольки Петрова-Рыбкина.
— Ах, на вечеринку? – посмеиваясь, спросила Гулия. – А разве это не одно и тоже, а?
— Нет. – Сказала Гафса.
— Хитрая ты. А этот не трогай. Он знаешь сколько денег стоит?
И филифьонка положила на стол перед вазой и оранжевого стекла и белыми оборками, в которой стояли искусственные розы – алые с золотыми блестками – чудесный сверточек.
Гафса украдкой посмотрела. Там лежали две книги.
Первая – альбом из зеленого волшебного картона, щедро посыпанного блестками. На обложке жемчугом было выложено сердечко, сверкающее перламутром. Из под жемчуга выбивались легкие белоснежные кружева. Посредине сверкал большой прозрачный бриллиант.
Вторая – красочно проиллюстрированная энциклопедия о животных мира. У нее была золотая обложка, а на ней наклеена целая куча наклеек с яркими рисованными зверятами, щедро сдобренными блёстками.
Конечно, никто из обычных кошек таких красивых книг и не видывал на своем веку, но ведь родители Гафсы – правители.
— Фи! – сказала Гафса. – Для нас это – пустяки!
Меж тем Гульнара судорожно выхватила альбом, и, пробежавшись по тексту таблички, сказала:
- О, Гафса, не слышишь ли ты сама, как храпит в тебе под покровом дрёмы великий политический потенциал? – И, уже тихо, добавила: - А альбомчик-то я себе заберу, ты ведь не возражаешь? На что он тебе? (Чёрт, она едет!).
И она отправилась в свою комнату. Примерно такая же идея посетила и Гафсу. Конечно, Гафса была настоящей наследницей и не скрывала этого. Да и к чему вообще скрывать такие вещи? У Гафсы даже комната была, полная всяких игрушек – большая и просторная. Там Гафса любила поваляться на шёлковой льдисто-зелёной травке, залитая бархатистым сиянием подвешенного на верёвочке солнца, и понаблюдать за мерным движением акварельно-голубых облаков под потолком. Там стоял её личный замок и покачивался воздушный шар, большой и красивый. Словно золотистый панцирь некоей сказочной черепахи лёг на него, а от панциря расходились по упругой лавандовой ткани все такие же желтые, с незримым отблеском алого янтаря, узоры, под которыми расположился сказочный мир. Мир солнца и луны. Два небесных светила, воплощённые в лики филифьонок, сошлись здесь в пёстром разноцветии робких звёзд, с призрачным укором созерцая мир – аквамариновую траву, небо, сливовым желе разлившееся по алой кромке горизонта, и маленькой принцессы, созерцающей сие хрупкое чудо хемульского мастерства, коего недостойны тленные фразы, коего достойна лишь мысль. Ниже, из-под золотой кромки, лепестками незабудки и орхидеи, чайной розы и робкой ромашки, свежей фиалки и лазурных колокольчиков, выбивались волны яркой, словно акварельной, ткани, ложась на прохладный, словно шёлковый, турмалин, рассыпавшийся мириадами льдисто-голубых звезд по проторенную золотом фиолетовую в синий и белый горох границу, отделяющую ослепительную голубизну океанических вод от зефирно-розовой ткани. Золотистый цветок склонял лепестки к пряно-розовым волнам, вознесённым над иным, таусинным цветком, от которого под узорчатой золотистой верхушкой начиналось флуоресцентно-лавандовое кресло. Над кремовой подушкой в фиолетовый горох тускло мерцали два круглых подводно-бирюзовых фонаря, похожие на сказочных рыб. А вокруг в пёстром хороводе беспорядочными яркими точками застыли тысячи игрушек, подобно мириадам разноцветных бабочек, нашедших себе приют в скромной обители замка. Конечно, их, как и полагается игрушкам принцессы, было непомерное множество, но одно дело просто игрушки, и совсем другое – игрушки любимые. А таковых у Гафсы было совсем немного. Конечно, то, то принцесса могла бы отдать всё остальное великолепие ради них, сильно сказано, но тем не менее наиболее близко к реальности.
Первой игрушкой была кукла, большая и шарнирная, чьи большие вставные глаза играли голубизной вод в тон ультрамариновому каре и помаде на губах, а длинная льдисто-голубая куртка спускалась до ног, облачённых в голубой шёлк колготок, рассыпавшийся серебром звёзд. Заливая комнату мягким лазурным свечением, сидела кукла на Гафсиной тумбочке, печальным и в то же время философским взглядом созерцая сей бренный мир, в то время как Гафса смиренно спала, отдавшись грёзам и прижимая к груди маленького котёнка в кремовом полушубке. Котёнок удивлённо смотрел на Гафсу своими большими глазами, жёлтыми, как две Луны, или плавающий в чае лимон, и сердце Гафсы наполнялось теплом и уютом, верой в то, что всё хорошо.
И вообще, в комнате Гафсы было здорово! Прямо из стен выходили, ветвясь, подобно рогам грациозного бирюзового оленя, ветви неких диковинных растений. Акварельно-голубые, льдистые стены, пронизанные мириадами жемчужных огоньков, рыбками играющих между тончайших серебристых ветвей, струились воланами витражных красок в такт сюрреалистичной цветомузыке игрушек.
На полочке рядами стояли яркие и блестящие феи из журнала «Winx. Друзья навсегда» коллекций Тренди и Сиреникс. Кукольный домик Миссис Гудби теснился около сказочной птицы с перьями всех цветов радуги, оранжевым медвежонком – космонавтом и большой говорящей куклой. Кукла ела фрукты из большой хрустальной вазы, за которой пряталась филифьонка с целой армией хемулят. У каждого хемуленка в лапах было по конфете. С хемулятами решили поиграть плюшевый светлый мишка с черными глазками-пуговками, сжимающий в лапках веселый цветочек и мягкий рыжий тигр, весь покрытый блестками. А неподалеку раскинулись поселения Маджиков и Джунгли в кармашке, зеленело футбольное поле, сверкал новыми домами мегаполис Зверополис, пестрела яркими огоньками железная дорога и поблескивала серебряная гладь озера. Вокруг играл красками прекрасный цветущий сад.
Комната принцессы располагалась под самой крышей. Бусы приземистых ступеней спиралью обвивались вокруг высокой толстой колонны, раскидывающейся возле входа широкими ветвями, на которых закреплялись маленькие золотистые диванчики, оснащённые ремнями для крепления, и по рывку маленького розового сердечка, качающегося на тонкой верёвочке над входом, механическая карусель приходила в неповоротливое движение. В комнату вела маленькая округлая арка за голубыми занавесками, а внутри… внутри были совершенно удивительные стены.
Передняя стена напротив двери представляла собой, на первый взгляд, огромную картину. На картине изображалась абсолютно фантастическая композиция самых разных стилей и направлений, перемешанных в хаотичном, но завораживающем беспорядке. Первый округлый этаж, походящий на сказочную сцену, делился на две части. Одну из них заливали тёплые волны рыхлого, бархатистого света, похожего на тонкую белизну солнечного зефира; блики пробегали по золочёным обложкам толстых книг, грузящих многоуровневые шкафы, подпирающие потолок; этаж был двухуровневым, на нижнем стояли лиловые и голубые книги, а на верхнем – только белые и бледно-жёлтые, мимо полок прохаживался бежевый олень, на спине которого в прозрачном пурпурном седле, оплетённом фиалками, ехала златоволосая филифьонка. Вторая часть прятала глаза круглых окон под вуалью полупрозрачной сливовой тьмы; по округлой пещерке изгибающейся стены шли створки открытых дверей, ведущих в красивые сказки; посредине комнаты поднимался на длинной гибкой ножке, как фантастический цветок, тёмный стеклянный шар, который старательно пробивала от сонного бездействия лапой филифьонка, закутанная в космический синий балахон, осыпанный охапками звёзд; над головой филифьонки вился причудливым вихрем чёрный призрак её тайной тёмной сущности, пересыпанный тенями таинственных небесных тел.
Этажом выше располагалась уютная библиотечка, посреди которой за круглым столом, залитые жемчужным голубым сиянием, сидели на высоких, похожих на песчаные замки, креслах шесть филифьонок. Множества мелких деталей, похожие на лабиринты маленьких кармашков, таились в сумраке, из которых выглядывал бюст филифьонки из тёмного дерева и высовывалась длинная фиолетовая морда желтоглазого дракона.
На третьем этаже, в стеклянных комнатах, играли детёныши, похожие на нескладных кукол. Высокий синеволосый хемуль в тёмном камзоле ловил маленькую зеленоволосую филифьоночку, которая убегала от него, неся под мышкой маленького плюшевого зайчонка с красным бантом на шее. Впрочем, морда хемуля выражала не столько злобу, сколько игровой азарт, потому что нельзя было сердиться на эту маленькую филифьонку и её весёлые бирюзовые косички.
К комнате спускались кудрявые зелёные хвосты растений, осыпанные красочными звёздами цветов, на четвёртом этаже располагался сад, и вековое дерево держало на сильных ветвях мраморную крышу, на которой лежали шесть фигур спящих девушек – лисы, опустившей морду на страницы раскрытой книги, кошки, свесившей лапу на витражное стекло, полусидящей собаки, оленихи, опустившейся на согнутые копыта, устроившейся на боку козочки и облокотившейся спиной на собаку рыси.
Над крышей в зеркале голубой луны отражалась божественная морда, проливающей свет на мозаичную карту страны. Справа от замка, под небом, пересыпанным яркими осколками звёздной пыли, сбегали к аркам дворцов радужные водопады, филифьонки растили барьеры цветов, из дома выходила в цветистой шали красивая колдунья. Слева возле реки сидели школьные подруги, за границей видимости покачивалась сиреневая тень корабля. Тёплое небо лазурного блеска выбегало из морской пропасти и ложилось на отмель сверкающим, льдистым крылом умытого океаном рассвета. Под порогом холодной тёмной земли меланхолично ходили переливчатые вуали серебристо-голубых, точно припорошенных сверху снегом, волны.
Впрочем, при желании створки фантастического окна раздвигались и складывались вдвое, внутренней стороной на изнанку, и открывали витрину на статуи и фонтаны королевского сада и на яркое, но вместе с тем прозрачное, акварельное небо, и на взбегающие по золотым воротам локоны вьющегося растения, и на холодное бирюзовое озерцо в форме сердца. А по бокам, на видных половинках створок, изображались портреты двух русалок. Фантазийные очертания их плавников красиво складывались в эфемерные подобия тог или причудливых платьев, струящихся от ракушечных створок, обнимающих груди. Сверху платья были белыми, но, спускаясь по очертаниям хвостов, цвета набирали силу, чтобы на самом конце заискриться большими неправильными звёздами. У русалок были большие головы и удивительные лица, не выдающие никакое известное животное – разлапистые остроконечные уши, похожие на крылья, пронизанные тонкими сеточками розовых капилляр, высокие лбы с начертанными на них неизвестными и завораживающими этой своей неизвестностью символами, изящные заячьи уши и венцы пышных лепестков, очерчивающие их головы и превращающие их в короны или яркие, космические цветы.
— Вот, как хорошо! – сказала Гафса, усевшись на качели. Она обняла своими лапками плюшевую кошечку в оранжевом полушубке, и…
- Не слабая у тебя, однако, держава… - послышался слегка насмешливый надтреснутый голосок.
Гафса подскочила, словно громом поражённая – в дверном проёме, развязно облокотившись о дверной косяк, стояла платиновая белка и задумчиво разглядывала игрушки.
- Ты кто такая? Катись ко всем фьегам, это – моя комната! – приказала принцесса, указывая лапой на дверь.
- Я – Верука, - сказала Верука, присматриваясь к голубоглазой кукле, - слушай, а дай-ка мне эту куклу, а?
Ну уж такой наглости Гафса просто-таки не стерпела.
- Стры-а-а-аж-ы-а-а-а!
По паркету глухо застучали каблуки, и в комнате оказалась толпа вооружённых стражников. Верука, не желая быстрой смерти, выпрыгнула в окно и мгновенно ретировалась.
- Что с тобой случилось, дорогая? – с деланным участием осведомилась Гульнара, подбегая к Гафсе.
- Верука куклу отобрала! Пришла в комнату, это, говорит, всё моё, теперь я тут жить буду, ты мне – никто, ты – убирайся, а комнату я себе заберу! И вместе со всеми игрушками! Во как! – подробно расписала Гафса недостатки Веруки.
- Экая паразитка! – всплеснула Гульнара лапами. – Ну, я возьму её на заметку! А ты пока Павлу иди, помоги.
Хемуль с трудом пытался починить сторожку, в которой они с хемулями еще вчера вечером спокойно пили остывший клюквенный морс. Сейчас поверить в это было трудновато. Солома с крыши попадала на землю, ее подхватило ветром и разнесло по белу свету. Шишки, все, как одна, попали под ноги убегающих без оглядки хемулей, полопались и поломались. Большая алая гроздь рябины, которую наш хемуль раздобыл где-то на болоте и страшно этим гордился, теперь изменилась до неузнаваемости. Плоская и помятая, с рваными ягодами, лежала она в луже растекшегося сока. Это один из хемулей ненароком наступил на нее. Рыбацкий колокол упал на землю и покатился. Сколько он катился, неизвестно, где оказался – тоже. В крыше зияла огромная дыра. Бежевый умывальник раскололся на две части, и одна из них где то затерялась. Бочка разлетелась на куски. Ящики из-под фруктов лишились какой крышки, а какой – дна. Во всяком случае, сидеть на них, как на стульях, мог теперь только самый отчаянный каскадер.
Хемули же, поняв, что опасность им больше не угрожает, зло уставились на нашего хемуля.
— Дурак! И что тебя угораздило притащить сюда эту половую тряпку?!
— Но эта половая тряпка сама явилась сюда, чесслово!
—Сама, значит? – во взгляде Петра снова возрождался Чарли. – Сама? Сама! Значит, ты говоришь мне, вот просто стоишь и говоришь, что она сама явилась сюда, дабы сорвать нашу сделку, да? Дурак, вот кто ты! Самый настоящий дурак!
И они удалились. А бедный хемуль, поняв, что, если не починит сторожку, то навсегда лишится друзей, тяжело вздохнул и принялся за дело.
— Хаул! – раздался откуда-то женский голос. И из ольшаника выбралась филифьонка.
Она подошла к хемулю, подняла с земли жалкие остатки герба и попыталась соединить их. Но напрасно. У герба не хватало маленького кусочка.
— Он у меня. – Спокойно сказал хемуль. - Нужен клей, Гулия.
Филифьонка стремглав помчалась в замок. Уж очень ей хотелось помочь мужу починить сторожку.
Она обшарила все полки кладовой. Сколько же было тут клея! Самого разнообразного. Здесь были и универсальный клей, и клей-карандаш, и клей ПВА, и даже заморский клей. Но обыкновенного столярного клея нигде не было. Но делать нечего. Филифьонка взяла универсальный клей и потащила его хемулю.
Хемуль сидел на пеньке и думал, куда же ему повесить герб. Ведь клей будет видно. А герб, на котором видно клей, нельзя вешать над парадным входом. И что, собственно, делать с занавеской? Ведь она безнадежно порвалась, и один лоскуток утащил на ботинке какой-то хемуль. Конечно, можно было бы поставить заплатку, но получиться некрасиво. А кому нужна такая занавеска? И окно – как его склеить? Ведь никто пока не изобрел клея для стекла.
— Эй! Павлик! – закричал кто-то сзади. – А я тебе клей принесла. Во! – и филифьонка погладила его по глянцевому белому боку.
— Интересно, — сказал хемуль. – На вид-то ничего, а вот каков он в деле?
Хемуль выдавил крупную каплю на герб и склеил три части. Затем он отошел в сторону и поглядел на свою работу. Герб, весь перемазанный какой-то странной белой массой, лежал на пеньке у входа в разрушенную сторожку.
— Не думаю, что быстро высохнет, — сказал он, повернувшись к филифьонке. – Что написано на упаковке.
— Не читала, — честно призналась филифьонка.
Они сели на траву и принялись смотреть на последствия работы хемуля.
Тут сзади появилась Гафса с куклой. Наверное, это была самая красивая кукла в мире. Из под белой меховой шапочки торчали ушки и выбивалась длинная кудрявая челка ярко-голубого цвета. А мордочка этой маленькой киски в рыжей шубки была настолько мила, что нарисуй ее и повесь в гостиной – картину будут протирать каждый день. Эта была новая кукла. И совсем не страшная.
— Привет. Чем занимаетесь?
— Вот, видишь, герб чиним, — сказал хемуль.
— А, понятно! – сказала Гафса и поскакала по дорожке, посыпанной золотым песком.
При этом она пела такую песенку:
Я – котенок-мастерица,
Е-э-эй!
Прилетаю, будто птица,
Е-э-эй!
Если дело не по силе,
Ты зови меня скорей.
Один раз меня спросили:
«Чем заниматься веселей?»
Я ответила тогда
Им: «Работать,
Да-да-да!»
А хемуль с филифьонкой остались чинить сторожку.
Позавчера вечером в семье Гафсы состоялся такой совет. Родители решили, что Гафсе тоже необходимы слуги, которые следили бы за её безопасностью и исполняли все малейшие капризы. Разумеется, насчёт капризов Гафса была не прочь, но когда привели Винсента… это было что-то. В первую очередь, Гафсу смутили пустые глаза-бельма и психическая улыбка, искажающая морду хемуля. Он прошёл в комнату на руках и вальяжно навалился на дверной косяк, опираясь на него ногой и пугающе косясь на Гафсу.
Ну уж этого Гафса стерпеть не могла.
С отчаянным воплем ринулась она в другую комнату, но там, на её столе, сидел забравшийся в окно жуткий хемуль. Половина его лица была сокрыта длинными волосами цвета воронова крыла. Хемуль вальяжно отбросил волосы и уставился на Гафсу бездной своих неподвижных зелёных глаз. Принцесса попятилась, но столкнулась затылком с чем-то мягким и удивительно холодным. Круто повернувшись, узрела она ледяной немигающий взор огромных безжизненных глаз цвета морской волны. Шкаф со скрипом открылся, из него с той же психической улыбкой вывалился Винсент, и, упав на пол, хрипло расхохотался.
Тем временем будущая Великолепная Филифьонка прошлась по комнате. Легким движением лапы она сдернула со стены портрет королевской четы в золотой рамке и скинула в мусор. По ее глазам, походке, морде – да по всему! – было видно, какая злость ее терзает.
— Так! Твои родители – монархи, котёнок! Знай, я терпеть не могу кошек!
При этих ее словах Гафса вся сжалась в комочек.
— И других животных тоже! – орала филифьонка. – Ненавижу! И не вздумай здесь сорить и ругаться! Родители богатые, и ты должна гордиться этим! Ни приводи в дом ни животных, ни друзей! И вообще – не дружи с этими деревенскими заморышами! Они недостойны тебя. Здесь с тобой никто сюсюкаться не будет! А теперь спать! Сейчас же спать!
Внезапно на плечо филифьонки легла лапа длинноволосого хемуля.
- Остынь, крошка. А ты, Гафса, не боись – тигры бабочек не едят. А вот его, - он указал на Винсента, - бояться стоит, он мне давно не нравится. Пошли печенье есть, а? От Wonka Bar!
А теперь ей даже не верилось, что можно не любить филифьонку и ее хемуля.
«Вон они там игру затеяли. Веселую, наверное, — размышляла Гафса, сидя у окна со своей куклой. – Интересно, как в нее играть? Что то я плохо понимаю».
Действительно, тут было над чем позабавиться! Хемуль прыгал позади филифьонки, обхватив голову лапами, и, видно, что то кричал. При этом он почему-то все время показывал на юбку филифьонки, особенно – на ее верхнюю заднюю часть. Филифьонка же все время разевала рот и делала страшные глаза.
Гафса прижала к груди куклу и вышла из дома.
— Болван! Умный хемуль предупредил бы! – орала филифьонка.
— Ну не виноват же я! – развел лапами хемуль. – Кто знал, что клей так медленно сохнет?
Хемуль подошел к пеньку, на котором минут десять назад сидела филифьонка. Рядом лежал пустой тюбик из под клея.
— Тут написано… не разберусь никак… а! Тут написано, что клей сохнет около десяти минут!
— Ой! – заорала филифьонка. – Как его отлепить?!
Хемуль посмотрел на темное пятно над входом сторожки, где когда то висел герб, и понял, что больше ему там не висеть… Если, конечно, вовремя не расклеить их с филифьонкой.
— ААААЙ! – кричала филифьонка, вбегая в дом и поднимаясь по лестнице.
Гафса тем временем тоже ворвалась в дом и помчалась в детскую. Путь ей преградила филифьонка, которая с оханьем лезла на третий этаж.
— Проходи, киска, — сказала она и погладила Гафсу по ушкам.
Гафса быстро поднялась и вбежала в комнату.
Филифьонка с хемулем вошли в гостиную. Несколько минут они стояли там и глядели друг на друга.
— Приступим? – спросил хемуль.
— Да… — сказала филифьонка, не поняв, о чем идет речь.
Тут хемуль схватил ножницы.
— Снимай платье! – скомандовал он.
Филифьонка быстро разделась. Не успела она и глазом моргнуть, как ее строгая синяя юбка превратилась в барахло. Барахло с огромной дыркой сзади.
— Зато герб цел, — сказал хемуль.
Глава третья. Явление Сатаны.
Голубая атласная ночь аквамариновым покровом легла на землю, акварельными реками омывая нефритовые деревья в саду Гафсы. Замок, словно выточенный из серебра, возвышался над ласковыми льдисто-голубыми воланами морских вод, что, уподобляясь обезумевшим коням, накатывали на берег, и, опрокидываясь, плавно утекали в свою бирюзовую обитель, исчезая в прохладном мраке. Обращаясь голубым эфиром, шелестели волны в тишине, и мерцали звёздочки над миром, вторя круглой золотой луне. Насыщенные влагой порывы ночного бриза призрачными посланиями луны врывались в комнату сквозь открытое окно, словно обратившееся порталом из мира дикой, необузданной свободы, природы, неразумной и прекрасной, в тёплую, тихую гавань бренного домашнего уюта, где у камина сушатся носки, а в старом кресле-качалке сидит хемуль. Нежно-голубое фосфорическое сияние обтекает его, словно воды некоего возвышенного, поднебесного океана, и шерсть хемуля мерцает аметистом. Неподалёку от него, в пёстром королевстве игрушек, уютно устроилась маленькая принцесса, словно юный ангел, сложивший за спиной невидимые крылышки. Винсент уже дочитал сказку про снежную королеву, и книга теперь лежала на столе, а с её обложки смотрела преобразившимся под луной взглядом высокая филифьонка акварельно-голубого льда. Тихое и зыбкое, скользило по полу отдалённое мерцание льдисто-акварельных звёзд в небе, и от этого становилось спокойно, несравненно спокойно, и хорошо.
Здесь в коридоре послышался слабый, приглушенный топот, словно идущий всеми силами старался ослабить шаг, свести на нет малейшие движения. Подле двери мелькнула тень, дабы умереть, растворившись в полумраке длинного коридора, хвостом ускользающего в тьму, бескрайнюю тьму неизвестности. Винсент попрядал ушами, что всегда сопровождало его напряженную умственную деятельность, и, осторожно сорвав флуоресцентно-розовый гриб Гафсиного ночника с тумбочки, отправился на ночной дозор. Хемуль вышел из комнаты и наощупь прошёлся по коридору, никого не увидел и уже собирался было возвращаться, как вдруг наперерез ему метнулся некий призрачный силуэт, и, когда Винсент собирался было идти обратно в покои принцессы, о косяк двери вальяжно опирался Хаул.
- Здравствуйте, - сказал Винсент, - что сподвигло Вас к посещению королевских покоев?
- Ты уже сам всё знаешь, - холодно информировал Винсента Хаул, ледяными пальцами сдавливая его шею и постепенно прижимая хемуля к стене, - наше дело не очень любит свидетелей. Вонка выбрал меня, хотя мог остановить свой взор на этом жалком лицемере Чарли. Он меняет маски, как перчатки. Ещё позавчера – нищий, вчера – подмастерье убийцы, сегодня – сам убийца… хотя при Гафсе он рядится охотником. Впрочем, так и есть. Он – охотник… за принцессой, как и я… разве что она сама не знает об этом. А ты можешь об этом поведать. Подслушивать нехорошо, нехорошо выдавать секреты. Поэтому я вынужден навеки сомкнуть твои уста…
- Это ещё непонятно, кто заткнётся первым! – Винсент достал пистолет и поднёс его к груди Хаула.
- Пожалуйста! Ты можешь это сделать. – Сказал тот, не отступая не на шаг перед лицом смерти. – Только ты искупишь свой грех вдвойне.
- Всё равно я сгорю в аду, так не лучше ли мне…
Внезапно Хаул со свистом пригнулся и со скоростью света отскочил в сторону, мимоходом извлекая из рукава автомат Калашникова.
- Теперь, надеюсь, ты понял причину, почему я предпочитаю именно такой фасон? – ехидно ухмыльнулся он, поигрывая автоматом. – Впрочем… что уж лишать тебя жизни в краткий миг? Это неинтересно. Нет, ты посмакуешь боль, насладишься ею вдоволь… Чарли, тащи Спрингтрапа! – приказал Хаул, вскинув лапу во тьму.
- Теперь, надеюсь, у тебя будет много времени пофилософствовать, - сказал Чарли, выходя из тьмы с камзолом в лапах. Сидор Маркович же вынес жёлтое ухо от робо-кролика.
- Но, позвольте, зачем вам камзол? – начал Винсент.
- На том свете поймёшь, - кратко отрезал Хаул, всовывая Винсента в камзол и заламывая его лапы назад, - пошлите, ребята!
Под покровом сего утра вся гармония небес нашла себе воплощение в ангельских утехах маленькой наследницы, что воспевала в неверной акварели все мирские радости, что имела счастье увидеть. Здесь, в струящихся сочленениях акварельно-голубого аквамарина небес, покачивали толстыми подводно-бирюзовыми ветвями некие гигантские, неземные деревья, безвольно поддаваясь повелениям могучих ветров, вздымающих мерцающий ультрамарин холодной, искристой воды, и заставляя последнюю играть на виолончели солнца, воплощая палитру неземных, сказочных красок, волшебным дождём льющихся из бескрайних просторов вселенной. Здесь искрились акварелью чешуи мириады шаловливых рыбок, скрываясь в коктейльной бездне, среди ярких водорослей, ангельскими крыльями кораллового замка овевающих карма потонувшей яхты. В мириадах красочных, искристых пастилок льдисто-голубого эфира искрился флуоресцентно-аквамариновый замок, обрамляемый косяками красочных рыбок, словно вобравших в себя всю мировую палитру в воплощении яркой, акварельной чешуи, в играх которой прелестный замок казался ярким пятном сего эфирного подводного царства.
— Дурью, никак, маешься! – послышался сзади хриплый голос хемуля. – А у нас сегодня в домике праздник. Пошли! Я тебя беру. Только при условии: не шалить! Ну давай, одевайся, а то без нас все прибегут.
В мыслях же Хаула цвёл буйным цветом план искушения Гафсы – пусть она выпьет и покажет хемулям разнузданность натуры своей, да и вообще, для ознакомления с потенциальной жертвой, а, возможно, и для пристрастия принцессы к зелёному змию, что в два счёта обовьёт её стройные ножки, вскарабкается, обвивая талию, на грудь, сковывая движение и дыхание и не предоставляя возможности к малейшему сопротивлению; ласковыми речами удалит он Гафсину бдительность, и, расчистив паутиной забвения место, стрелой метнётся в самое её сердце где заляжет, устроив логово себе и пристанище пошлости, раскованности, безумию. И уж тогда легко будет неверным подкупом одурманить молодое сердце, оборвав кроткую нить жизни ножом истины.
Гафса быстро надела свое синее простенькое платье и истоптанные черные туфли, в которых всегда гуляла, и, набросив на плечи пурпурную накидку, выбежала в переднюю, к хемулю. Гафсе-то хорошо, у нее одежда вся в комнате. А Хаулу с Гулией одеваться приходиться в передней.
— О! И ты в таком виде хочешь в контору порядочную идти?! Ты же как домовой! А ну немедленно причесываться!
Гафса ринулась в комнату, схватила со стола заколки с черепами и стремглав бросилась к Великолепному Хемулю.
— Что это у тебя на голове?!? – заорал тот в панике.
— А что? Очень модно, — невинно сказала Гафса.
— НИЧЕГО?! Мало тебе, что ли, журналов да кукол своих?
— Ага.
— УУУ! Да тебя так ни в какое приличное общество не примут! («А то друганы подумают, что принцесса – бунтарка, какую поискать, и что к ней на кривой козе не подъедешь!»). Ну ладно, пойдем.
Они вышли из замка и отправились к сарайчику филифьонки. За сараем, как всегда, стоял маленький домик. Домик из фанерной коробки.
— Ну, киска, как мы с Гулькой поработали? – елейным голоском спросил хемуль.
Посмотрев на дом, Гафса так и застыла на месте.
— О! – только и смогла вымолвить она.
И действительно, тут было, на что посмотреть. Вместо выбитого окна был прибит огромный кусок фанеры. На нем был нарисован мерзкий черный паук с красными глазищами на полголовы. К занавеске пришита здоровенная красная заплатка. Ярко-синими толстыми нитками. Вместо герба – вообще какая-то гадость, вся в грязно белых разводах. Золотой краешек в некоторых местах оббился, и все вокруг щедро посыпало древесными опилками – хемуль попытался срезать пострадавшие места. На крыше лежала большая оранжевая подушка, принесенная с чердака. Подушка была дырявая, и из нее лез синтепон.
Хемуль отодвинул занавеску.
— Входите, леди!
И Гафса вошла. Тут же в сторожке поднялся огромный столб пыли. Половица угрожающе заскрипела.
— А что там внизу? – поинтересовалась Гафса.
— Погреб, — спокойно ответил Хаул.
Он приоткрыл крышку. Перед удивленной Гафсой предстал во всей своей красе огромный завал всякого хлама: ржавых железяк, вскрытых банок из под пива и многого другого. Здесь был даже треснутый пластиковый тазик и старое деревянное корыто с дыркой внизу. Целый метр скрюченной проволоки! Рваные книги с пожелтевшими страницами! Это было главное богатство хемулей.
— Присаживайся, — сказал хемуль, отодвигая от стола золотой трон, обитый красным бархатом.
Увидев трон, Гафса смутилась. Где то она его уже видела.
— Спасибо, — произнесла Гафса и взгромоздилась на стул.
Хемуль попытался пододвинуть стол поближе к столу, но тут же горько пожалел об этом. Гафса была ужасно толстой. И трон вдобавок страшно тяжелый.
— АЙ! – вдруг закричала Гафса. – Я вспомнила! Вспомнила! Я вспомнила, где видела этот стульчик!
— Ну и где же? – проскрипел хемуль.
— Это папин! Это папино кресло!
— Ох… — выдохнул хемуль, поняв, что сейчас ему придется тащить эту громадину по крутой лестнице в кабинет, где ничего и пальцем нельзя потрогать.
— Ладно. Потащу я твой стул. – наконец сказал хемуль.
Гафса спрыгнула на пол и стала ждать. А ждать в такой сторожке – одно веселье! Ведь сколько интересных штук покоится в погребе хемулей!
Гафса залезла внутрь и принялась с энтузиазмом изучать новые игрушки. Однако стоило ей дойти до стопки пугающих размеров шин от машин и ежедневника в стиле стимпанка, как из самого сердца бездны забытого времени полился сквозь года отчаянный, наполненный болью крик. Преисполненными скорби волнами охватил он сердце Гафсы, обращая шестерни её души с неестественной для этого мира скоростью. Гафса отшатнулась и пулей вылетела из погреба.
Тем временем в комнату вошел некий невысокий, довольно худощавый хемуль. А ведь Гафсин был высокий и очень толстый!
— Привет! – радостно сказала Гафса. – А чего это ты так… унизился?
— Что за грязь! – воскликнул хемуль. – И эта половая тряпка снова тут!
— Я не тряпка. – сказала Гафса. – Я киса.
— Киса, значит… — протянул хемуль, задумчиво глядя в потолок. – Уж не та ли ты киса, что позавчера приходила к нам?
— Та. – честно призналась Гафса.
— А когда Павлик придет?
— Какой такой Павлик?
— Ну, Павел Григорьевич!
— А, так значит, Вы – не Павел Григорьевич?
— Нет, конечно! Я – дядя Федор Алексеевич!
— Из Простоквашино?
— Возможно.
— Но ведь Вы – совсем взрослый дядя!
— А я вырос. Что же, вырасти не имею права?
— Имеете.
— А где Павел Григорьевич? Ты мне так и не сказала.
В эту минуту в сторожку вошел хемуль.
— Кого ищете? – поинтересовался он.
— О! Пришел! – воскликнул худой хемуль.
— А, Федька, ты! – обрадовался Павел-Хаул. – Извини, но сторожку пока не починили.
Вновь повторившийся, правда, теперь несколько слабее, но и куда многострадальнее, крик послужил так называемой живой иллюстрацией к сему факту.
— Ладно тебе. А где остальные?
— Моя куколка и есть остальная! – отозвалась Гафса.
— Сажай свою куколку на этот миленький стульчик, — посоветовал Федор Алексеевич.
Гафса посадила куклу на стул, который находился ближе всего к бывшему окну. Там кукле не понравилось. От окна дуло, и тем более она боялась паука, что, по рассказам Гафсы, был нарисован на обратной стороне. Пришлось куклу снова пересадить. На этот раз кукла испугалась двери. Ведь кто знает, каких еще гостей принесет в сторожку?!
Осталось одно – взять ее в лапы. Остальные места были уже заняты.
Вот вошли еще гости. Хемуль – рыболов и хемуль – охотник. Хемуль – рыболов в добавок еще собирал марки, а охотник рисовал красивые картины. И вообще, это были очень хорошие хемули.
— Ну, — сказал охотник, Петр Петрович. – Кваску бы…
— Ага, — поддакнул рыболов Сидор Маркович. – Да побольше.
Хемуль охнул. Он в тайне надеялся, что гостям не захочется квасу – новая бочка была вся перепачкана клеем и краской. А чистый квас — в бане. Но желание друзей – закон, и надо его выполнить.
— Ладно, — сказал хемуль грустно. – Пейте. Только сейчас, принесу.
— Вот так раз! – воскликнул Сидор Маркович. – Думали, угощать будут, а тут…
И хемуль поплелся в баню (Вообще во дворце Гафсы была ванная комната, но разве сравнишь ее с настоящей финской банькой?).
Когда он вернулся, в лапах его был маленький бочонок кваса и деревянные кружки. Бочонок хемуль поставил в центре стола, а кружки раздал гостям.
Гафсе тоже стало интересно, что такое вкусное пьют хемули, что они от удовольствия аж глаза закрывают. Но стакана ей почему-то не дали.
Гафса шепнула на ухо хемулю про свою обиду. На что тот ответствовал:
— Да разве можно принцессе пить квас?! Квас – это напиток простой, деревенский.
— А я хочу! – пискнула Гафса.
— Напьешься много – живот заболит, — спокойно сказал хемуль, втайне радуясь, как это ему ловко удалось заманить юную Гафсу в преддверье пьянства. – Хотя, хочешь – я налью тебе стакан? Эй, подайте выпивку для девушки!
Петр охотно протянул стакан, и Павел-Хаул охотно наполнил его струящимся золотом добротного хлебного кваса, а после подкатил его по гладкой поверхности стола к Гафсе:
- Ты много не пей, холодный квас! – и Хаул потрепал Гафсу по волосам.
Потом Петр Петрович сказал:
— А какая у нас закуска? К квасу-то!
Хемуль быстро выскочил из сторожки и вернулся с банкой меда. Мед в банке был золотисто-янтарным, под крышку заткнули листок тончайшей белоснежной бумаге, и она пожелтела от времени. На овальной этикетке крупным печатным почерком было выведено: «МЁД».
— Одно удовольствие – такой вскрывать! – радостно сказал хемуль и поставил банку на стол.
Петр Петрович открыл крышку, и комната сразу наполнилась вкусным ароматом одуванчиков, а в сердце Гафсы словно распустилось первое золото весеннего цвета, разливая по всем отдушинам существа юной наследницы ни с чем несравнимый экстаз.
— Да… — протянул Великолепный Хемуль. – Хорошие вы, ребята, хемули. Как хорошо с вами здесь сидеть!
— Это правда. – Согласился Сидор Маркович.
Винсент лежал мордой вниз среди разного рода мусора. Ему бы хотелось выбраться из вонючего плена, однако заломленные лапы были накрепко скручены верёвкой, а сам Винсент – намертво прикреплён изнутри к бочке из-под вина. Конечно, он мог кататься, но пользы от этого было мал – да и разве можно назвать полноценным катанием лёгкие качки влево-вправо? Внезапно над его головой сверкнул квадрат света, и показалась мордочка Гафсы.
- Гафса! – попытался прокричать Винсент. – Беги отсюда, Гафса! Я не смог уберечь тебя, но знай: вокруг тебя – подосланные убийцы! Беги, Гафса! Поставь в известность родителей!
Однако кляп рвал губы Винсента и преграждал звук, да и Гафса, похоже, не видела его. Мало того: она испугалась крика и убежала, вновь оставив убийцу наедине с собой и собственным одиночеством. Юная, невежественная душа в воплощении покинувшей его принцессы, вероятно, вновь будет стремиться к своим же врагам, что протягивают навстречу ей распростёртые объятия, овеваемые дыханием смерти; протягивают её нож для суицида под обёрткой розы! Вновь смогут они накормить её отравленной конфетой; вновь вонзят в преданное сердце наркотические стрелы, манящие к себе раненного вновь и вновь! Вновь смогут они опутать разум паутиной забвения, вновь скуют спасительные порывы к борьбе сетями очарования, создавая из молодой красавицы безвольную марионетку боли! Вновь смогут они…
- Эй, Винс! – послышался голос Веруки. – Очень любопытно, и что это ты собираешься делать в таком виде в самом сердце подвала, в то время как там, наверху, - она указала наверх большим пальцем, - они напаивают принцессу квасом?
Винсент попытался было что-то сказать, однако из-под кляпа побежала винного цвета струя крови, и хемуль забился в попытках ослабить хватку канатов, словно в объятиях смерти, что протянуло к самому сердцу Веруки ветви ужаса. Белочка присела на сырую землю и попыталась оценить обстановку, однако рывки Винсента помешали ей, и тогда Верука решила подтянуть горло свитера и пойти напролом – точнее, действовать зубами. С громким, чувственным треском вошли клыки в дерево, проламывая его, как сухое печенье, и через некоторое время Верука смогла прогрызть в крышке бочки дыру; однако и этого было мало, тогда белка дёрнула за цепь, сковывающую бочку – цепь не поддавалась, Верука дёрнула сильнее – цепь снова не поддавалась. Тогда Верука плюнула, и, доев крышку, сорвала с Винсента кляп, а после разгрызла верёвки, сковывающие его лапы. По-пацански утерев рот засаленным рукавом, белка помогла Винсенту выбраться из бочки и вывела его на середину подвала.
- Ну вот, теперь ты свободен, - сказала она.
И тогда Винсент посмотрел в её глаза. Но посмотрел по-другому. Его взгляд на крыльях незримого чувства, по повелениям которого отправляются солдаты в бой и созидаются шедевры, скользил в глубину её очей цвета вод Лазурного Грота, скользя по всем закоулкам измученной её души, покуда, наконец, не добрался до лихорадочного пламени, горящего в её сердце. Незаметно для себя, хемуль протянул лапу и обхватил хрупкую, изящную лапку, прижимая её к колотящемуся сердцу.
- Эй! – внезапно возмутилась Верука, отскакивая от Винсента и замахиваясь на него. – Без лапоприкладства, пожалуйста! Больше романов я крутить не собираюсь!
Её красивые, флуоресцентно-голубые глаза горели гневом, и белка бы вот-вот отвесила Винсенту пощёчину, кабы сверху не послышался хриплый хохот – вероятно, хемули уже были достаточно пьяны, и надо было действовать. Знаком приказав молчать, Верука подошла поближе к стене и принялась судорожно колотить по ней лапками, роя подкоп…
Гафса взяла большую ложку и стала с аппетитом есть мед из банки. То и дело она тыкала туда свою куколку мордочкой, что бы та не осталась голодна.
Наевшись до отвалу, Петр Петрович-Чарли, главный заводила компании, вдруг достал из под стола большую бутылку шампанского.
— Это другое дело, — сказал наш хемуль. – Ну, братцы, выпьем-ка за дружбу!
— ЗА ДРУЖБУ!!! – крикнули хемули.
Шампанское разлили по стаканам. Хемули с радостью осушили их и… УЖАС! С хемулями начало твориться нечто невообразимое. Словно некие злые духи вселились в них, зажигая огонь хаоса в сердцах некогда флегматичных и унылых алкоголиков. Как по команде, повскакали они со своих стульев и с хохотом принялись носиться по сторожке. А бедная Гафса бестолково сновала между ними, не зная, что и предпринять.
— О! – заорал охотник и с радостным возгласом кинулся к стене, на которой когда то было окно, в надежде выпрыгнуть и скрыться. Но сейчас там окна не было. И Петр Петрович со всего маху врезался в кусок фанеры и набил шишку.
Сидор Маркович схватил со стола бочонок и надел его на голову Федора Алексеевича. Федор Алексеевич шарахнул его по спине. Завязалась драка. В нее тут же вклинился охотник, который вот-вот очухался.
- Све-е-етит месяц, све-е-етит ясный! – надрывно распевал Хаул, забросив лапы на стол и с остервенением избивая гитару лапами.
- Вуы-э-э-э!!! – подпел ему свесившийся с потолка Чарли.
Гафса метнулась к стене, спасаясь от преследующего её Сидора Марковича, и, подбежав к Фёдору Алексеевичу, принялась трясти его, ища укрытия, однако хемуль медленно повернул к ней бледную, искажённую морду, просвеченную болезненно-жёлтым сиянием тусклого месяца. Страшным голосом закричав, Гафса отскочила от него, в то время как Фёдор восставал из-за стола, подобно ожившему мертвецу, и извлекал из кармана нож. В лунном свете сверкнул клинок, кровавым серебром отражая ужас, застывший в безмолвных очах Гафсы…
Внезапно из подпола послышался раскатистый, замогильный грохот. Удар за ударом, бил он словно бы по головам хемулей, что, как один, замирали словно в воплощении мёртвых мраморных статуй, внемля безумному, преисполненному боли и отчаяния гласу, льющемуся из разверзнутой земли и сокрушающему всё земное в тлен. Хрустальными молотами бил набат, в прах разбивая злобу и вселяя на её место вселенский ужас. Внезапно, в симфонии криков ужаса, пол медленно и неизбежно начал уходить из-под лап, низвергаясь в небытие смерти, и свёл за собой стены и кровлю умирающей сторожки, подобно мёртвой птице, распластавшей свои фанерные крылья по траве, окровавленной пролитым вином…
В самый последний момент Гафса с Павлом Григорьевичем успели выскочить за дверь – по ней тут же с грохотом ударила пустая банка из-под меда. Упав на пол, она разбилась на куски. Пробегая возле сторожки, Павел-Хаул-Великолепный Хемуль (кем его сейчас окрестить было труднее всего) заметил чудовищный восьмилапый силуэт с двумя головами и огромными треугольными крыльями, увенчанными пучками сухих, изломанных когтей. Силуэт колобком катился по направлению к замку, однако Хаул, вместо ожидаемого насилия, смачно ругнулся и плюнул в самый силуэт, как в призрачное видение, а после припустил с удвоенной скоростью.
Кошка и хемуль были уже совсем недалеко от замка, как вдруг землю потряс страшный грохот. Из-за сарая вылетели в разных направлениях доска и бочонок, в котором некогда был квас. Хаул с криком обхватил голову лапами и попытался ринуться за сарай, однако Гафса с силой рванула его и пинком зашвырнула в замок: «Спасайся, придурок!» - а после заскочила в него сама. Наперерез им бросился, воспользовавшись мимолётным замешательством, восьмилапый силуэт…
Глава четвёртая. Август Глуп.
Великолепный Хемуль сидел за сараем и с тоской перекладывал с места на место жалкие остатки сторожки. Здесь был треснувший обруч от бочонка, крышка от банки, кусок фанеры. Все остальное лежало кучей хлама. Герб разломался на сотни маленьких кусочков.
Тут вдали послышалась песенка:
Я – котенок-мастерица,
Е-э-эй!
Прилетаю, будто птица,
Е-э-эй!
Если дело не по силе,
Ты зови меня скорей.
Один раз меня спросили:
«Чем заниматься веселей?»
Я ответила тогда
Им: «Работать,
Да-да-да!»
- Гафса! – радостно воскликнул хемуль. – Иди-ка сюда! Помоги. А то столько дров даром пропадает!
Гафса быстро откликнулась. Послышался шелест старых туфлей по песку. И вот уже крысиная воспитанница перед хемулем, во всей своей красе.
Во время крушения сторожки она, кроме пары новых синяков, не пострадала, да и к тому же все утро пребывала в отличном настроении! И какое это было утро! За него Гафса успела порвать платье, повиснув на заборе, ободрать лапу, падая с дерева, упасть в лужу, запустить в собаку камнем и сломать пепельницу хемуля.
Так что теперь она была рада помочь в любом, даже самом трудном деле.
Оглушительно мяукнув, Гафса кинулась собирать дрова. Минута – и на месте старой кучи выросли три новые. Чего здесь только не было! И поломанные игрушки, и самолетики из бумаги, и даже старая собачья будка.
— У соседей собирала, — застенчиво объяснила Гафса.
Поглядев на мусор, хемуль моментально вспомнил о руинах погреба, что покоятся где-то под его ногами.
— Досадно… — призадумался хемуль, окинув взглядом обширную лужайку за сараем. – Обломков-то много, да вот под какими из них погреб?
Делать нечего. Надо идти за лопатой. Но стоило хемулю сделать шаг, как нога его ушла под землю. Это был погреб.
— Да… Прямо день везения какой-то! – сказал хемуль, почесывая синяки.
— Да не расстраивайся ты как! – сказала Гафса. – Все не так уж плохо. Ну, подумаешь, сторожка рухнула. Зато мы погреб нашли.
— Да уж, нашли. Весь землей завалило.
— Ладно тебе. Сейчас спустимся и проверим.
При слове «спустимся» у хемуля аж глаза полезли на лоб.
— СПУСТИТЬСЯ?! – заорал он. – И кто же полезет?
— Я! – торжественно объявила Гафса.
— Т-ты? – заикаясь, переспросил хемуль.
— А кто же? Ты ведь боишься. Ну, я лезу?
— НЕТ! Лучше я сам. Мне самому спокойнее. Если я упаду – нестрашно! А вот если упадет принцесса…
— Ладно! – Гафса кивнула головой. – Только если увидишь разные интересные штуки, поднимай их мне.
— Да уж там увидишь, — сказал хемуль.
И полез. Вернулся он мрачнее тучи.
— Ну? Что-нибудь нашел? – тут же спросила Гафса.
— Вот именно, ничего. – печально сказал археолог. – Погреб рухнул. Все завалило.
— А как рухнул?
— Просто. Он ведь под землей был. А земляная крыша просто не держится. Мы сделали крышу из дерева и закрепили на специальных колоннах.
— Как в Древнем Риме?
— Нет, что ты. Деревянные. Старые они больно были. А как по ним заскакали – одна, верно, сломалась. А если одна сломалась – то значит, и остальным хана.
— А если остальным хана?
— Если хана – то это плохо.
— Почему плохо?
— А потому что, лишившись колонн, крыша не будет держаться. И на пол упадет, в погреб. А крыша погреба – это пол для сторожки. Был. Так что она совсем рухнула. Вместе со всем добром.
— А дальше?
— Что дальше?
— Что дальше-то было?
— Рухнуло все, значит, в погреб. И погребу – тоже конец пришел. (Причём на колоне виднелись следы прогрыза, вот в чём беда – видать, и взаправду явление Сатаны было).
- А кто такой Сатана?
- А это такой гад, как твой Винсент.
— А почему ты тогда так расстроился?
— Да книги жалко. Они в погребе лежали.
— Что за книги такие?
— «Кулинария», «Сделай сам», «Сказки» и многое другое. Была еще «Волшебная зима». Совсем новенькая книженция. Шины для телеги. Хорошие были. Велосипед. Камзол хороший. Зеленый такой, с золотом.
— Он папин. – С тревогой в голосе сказала Гафса. – Был.
— О, глупая моя голова! — только и смог вымолвить хемуль, который ночью собственнолапно запихал в камзол Винсента и волновался теперь только из-за пропажи фиолетовой добычи.
В это время из окна замка высунулась мышиная голова с короткими светлыми волосами, выбивающимися из-под белого шелкового чепчика с большой декоративной пуговицей из чистого золота. Высунулась, пошевелила поседевшими усами, набрала воздуха в грудь и что есть силы возопила:
— К СТОЛУ-У-У!!!
— Нам пора, — засуетился Великолепный Хемуль.
На самом-то деле аппетитный обед, который стоял на столе и поджидал хозяев, волновал его не так сильно, как измученную голодом Гафсу. Нет. Ему просто порядком надоело ковыряться в земле.
Обед сегодня был вкусный. Он состоял из солнечно-голубого, словно вода в чистом море солнечным утром, желе, подвернувшегося мерцающими мириадами ярких звёздочек росы, с застывшими внутри ягодками и прослойкой тончайшего снега суфле снизу, хрустального графина, полного свежего мандаринового сока, а также вафель и спелых персиков. Также была жареная курица с зеленью и помидорами, котлеты и овощной суп. Судя по всему, готовила Верука, что бывало довольно редко – белка была слаба на правую лапу и правый же глаз, и после того, как она начала сыпать в куриный бульон сахар, а после и выронила из дрожащей лапы всю солонку, Хаул ударил её ложкой по голове и выплеснул на несчастную весь котёл похлёбки, кипящим варевом смыв с неугодной последнюю охоту делать что-либо лапами. Так что, как правило, белка сидела на веранде и пила… ну, пила то же, чем грешил, бывало, и Павел-Хаул-Великолепный Хемуль, но сейчас мы не об этом… а теперь она крутилась вокруг стола, за которым расположился скелет – вернее, если так можно было сказать, скелет, покрытый дряблой хемульской кожей, выжженной и обваренной.
Вальяжно расположив голову на лапе, скелет постукивал по столу обколупанными останками когтей и ничего не пил и не ел, хотя, видимо, ему страшно хотелось скушать что-либо.
- Кто это? – спросила Гафса, косясь на скелет без тени ропота или хотя бы малейшего благоговения. – Извините, морг сегодня закрыт. Вам дальше по коридору.
- А, да, это – будущая правительница нашей страны, и поэтому она вольна допускать по отношению к путникам, что нашли себе приют под сводами замка, некоторые… вольности… а так-то она ничего! – сказала Верука, обращаясь, по видимому, к скелету. – Да, Гафса, это – Август Глуп.
- Знаете, я слышала о говорящих названиях, - с ангельской улыбкой сказала Гафса, - что-то вроде «Клоунов-убийц из космоса», или «Тупой и ещё тупее». И вот этот хемуль – ярчайший тому пример!
- Она остра на язык, а это столь необходимо для правительницы, - пояснила Верука, до кончиков волос подёрнувшись нездоровым румянцем.
Повисло неловкое молчание. Первой его прервала Гафса.
- А ты видел Великолепного Хемуля? – обратилась она к скелету Августу.
- Во-первых, Вы, - сказала Верука, - а во-вторых: что это за новости ещё такие – Великолепный Хемуль, Дивная Филифьонка, Злобная Белка…
- Да пусть говорит, что хочет, - сказал Август, - мне ли хуже от этого?
- Разумеется, но нельзя же допускать, что бы юная наследница монархии позволяла себе вольности по отношению хотя бы к лицам, старше её.
- Наш Август Глуп реально глуп, - продолжала рифмовать невозмутимая Гафса, - словно Фредди Крюггер, он почернел со всех сторон…
- Но Гафса! – попыталась остановить принцессу Верука, когда внезапно заговорил Хаул:
- Правильно делаешь, Гафсюша! Ты давай, действуй! Чё на него смотреть-то? Близкий он нам? Аль финансы поставляет? Нет? Вот и я про то же. Долой его! И, кстати, ты – настоящая поэтесса.
- Спасибо, Великолепный Хемуль, - невозмутимо сказала Гафса: - так, значит, я продолжаю. Давайте, что ли, овации включайте или как их там… Наш Август Глуп реально глуп, и словно Фредди Крюггер, он весь почернел со всех сторон. Глаза его уж провалились, как души остатки – сгни…
- Довольно! – ударила по столу Верука. – Заткнись! – она с ненавистью посмотрела на принцессу и одним движением лапы разорвала засаленный рисунок Августа, что рисовала принцесса на протяжении всей трапезы. – А Вам, Август, я советую сейчас передохнуть – устали, верно, с дороги. Я провожу Вас в комнату.
Верука ушла. Набивая рот едой, Гафса кормила свою куклу. И обе кошки были довольны, как никогда. А вот Павел-Хаул… А хемулю даже самый вкусный обед не смог поднять настроение. Он сидел на своем стуле, ломал в лапах нетронутую вафлю, и на морде его было написано: у этого хемуля сегодня ничего не клеится. Однозначно. А этот пришлый урод только мешает спокойно насладиться депрессией.
Едва завидев хемуля, Гафса и ее кукла сразу же переставали улыбаться, а филифьонка Гулия становилась озабоченной и отвлекалась от еды.
К вечеру ближе хемуль отправился в на чердак, где по собственной воле организовал себе спальню, лег на кровать и поднял морду к потолку.
Хемуль лежал неподвижно, с закрытыми глазами, но сон к нему не приходил. У хемуля сильно болела голова, чесалась ободранная лапа, а перед глазами стояли мрачные сцены разрушенной сторожки. У сторожки вниз головой стоял Петр Петрович, подмигивал хемулю правым глазом и то и дело повторял: «Дурак ты, самый настоящий дурак, вот кто!»
Хаул попытался отогнать противные картинки, но они оказались больно настойчивыми и никак не хотели уходить. Наконец хемуль сдался, и ему приснился сон.
Вот он, хемуль, сидит на залитом солнцем лугу около Поликарповской церкви с Гафсой. «Знаешь, — говорит. – Когда я был маленьким, я ведь тоже любил лазать по заборам, ты не думай». Тут церковь превращается в сторожку. Из сторожки вылетает джин Петька ибн Петруша. С шоколадкой Вонки под мышкой и в Хаульем цилиндре. И начинает кружить над головой хемуля. Круг прокружит – и на Хауле каска, еще круг – экипировка появилась. Хемуль в костюме геолога убегает от джина и прыгает в разрушенный погреб – за винтовкой. Уж очень его возмущает, что кто-то там запросто крутится в ЕГО цилиндре. А там стоит папа Гафсы в зеленом камзоле, в который Хаул ночью затолкал Винсента. И говорит таким вкрадчивым голосом: «Ты зачем у меня трон украл?» И потом тоненьким таким голосочком добавляет: «О! Великолепный Хемуль! Нашелся!»
Хемуль подскочил на кровати и открыл глаза. Перед ним стояла Гафса.
— Как же ты меня напугала! – воскликнул хемуль и почесал лапу. – А я-то думал, царь.
— Какой царь? – не поняла Гафса. – Надо тебе, Павлуша, поменьше пить!
И, не дожидаясь ответа, выскочила из комнаты. Однако тут дворцовые стены потряс душераздирающий крик. Гафса подскочила и ринулась на сею многострадальную симфонию Ада. Коридоры с удовольствием приветствовали юную «беженку» и принимали её в свои тёмные недра, увлекая всё дальше и дальше, по бесконечным лабиринтам лестниц и подвалов, зал и маленьких каморок. А крик всё не прекращался. Некоей чёрной пеленой завис он над миром, сотрясая его в лихорадке смерти, и сердце Гафсы колотилось набатом, вторя ужасу гнетущих палат. Наконец, принцесса выбежала к комнате Августа, где над хемулем распростёрла лапы воющая Верука. Август лежал на полу, вперив остекленелый взор в потолок, и грудь его судорожно вздымалась в последних агониях. Всё вокруг было обагрено кровью. Некоторое время Гафса в растерянности переводила взгляд от стены к ковру, от ковра к Августу, от Августа к Веруке, но после, внезапно осознав весь ужас случившегося, испустила принцесса стенание, и, уронив лапу, подобно лебяжьему крылу, на грудь, пала на бархат ковра. Взметнулись к потолку орифламмы золотых локонов, дабы омертвевшей грудой пасть на плечо юной девы.
Лёжа в глубоком обмороке, Гафса не слышала, как подошли одновременно с разных концов замка Хаул и Винсент. Встретившись бычьими взглядами, хемули развернулись и оба вошли в комнату.
- Убили! – орала Верука, размазывая слёзы по морде. – Убили!!!
- Подожди, моя белочка, - Винсент опустил лапу на её плечо, - кого убили?
- АВГУСТА! Ты сам, что ли, не видишь? Глаз у тебя, что ли, нет? Идите вы все (здесь нецензурное выражение)! Дайте несчастной попла… а… а… - в истерическом припадке Верука начала задыхаться. Винсент насильно оттащил её от трупа, однако Верука не в силах была оторвать от него взора, преисполненного некоего вселенского ужаса. – Господи спаси! – кричала она, отбиваясь от Винсента. – Забери меня к нему-у-у! Жить не хочется-а-а!
- Как ты смеешь так говорить? – Винсент резко рванул белку за уши. – Не дам! Поручи это дело МНЕ! Я – опытный убийца!
- Я вены вскрою-у-у! – истерила Верука. – Причём сначала – тебе-е-е! Уйдите все от меня! Дайте мне побыть одной!
- Но послушай…
- Слушай-слушай! У тебя будут больши-и-ие уши! – Верука оттянула беличьи уши и показала Винсенту кое-какой неприличный жест. – Во тебе! Видал, фиолетовый (здесь не самое печатное выражение)?
- Верука, это серьёзно. Я слышал крики из комнаты: «Сдохни, собака! Никто не посмеет антирекламировать Гафсе нашу светлую фабрику, никто! Нельзя навязывать наследнице пропагандистские идеи, нельзя отвращать её от такого блага, как Фабрика Фьони! Свидетели не нужны!» - а затем…
Винсент опустил голову на грудь. Повисло молчание.
- Чарли… - наконец вымолвила Верука. – Это он прикончил Августа… как свидетеля… они хотят заманить принцессу на фабрику и там… нет, я не могу об этом думать! – Верука с рыданием бросилась на грудь фиолетового убийцы.
- Ну-ну, успокойся, всё хорошо, - Винсент положил лапу на спину Веруки, слегка поглаживая её, - я уверяю тебя, Гафса никуда не уйдёт!
- Но она нас не слушает! Хаул там наплёл ей про то, что мы с тобой – сволочи и не хотим пускать её под защиту доброго кондитера-а!
Так оно и было. Ещё вчера, когда Хаул подошёл к Гафсе со спины с ножом в попытке нанести удар, та обернулась в тот самый момент, когда Верука выбила кинжал из его лап и замахнулась на наёмного убийцу, но эта история лишь подлила масла в огонь по отношению чувств Гафсы к Веруке и Винсенту – кстати, вполне оправданным для человека, не знающего роковой правды. Принцессу запросто могло погубить то, что она любила. Но Гафса, ослеплённая пеленой обожания, не внимая здравому смыслу, шла в объятия смерти от своих благодетелей.
Так и теперь, в панике металась принцесса по замку, не зная, чего и предпринять. Здесь её все ненавидят, да ещё и хотят мановением ножа лишить любви всей жизни, а теперь её ещё и обвиняют в смерти этого скелета! Сдался он ей! Гафса топнула лапой и в порыве ненависти разбила о кафель портрет Веруки в серебряной рамке. Рамка отскочила, и мириады осколков призраками смерти разлетелись по комнате, пропуская реальность сквозь призму забвения и обуревая Гафсу смертельным неведением. Злость терзала молодое сердце, сокрушая колоны разума! Мир, столь многоликий и многогранный, час от часу меняющий маски в отражении старого венецианского зеркала, где твоё величие! Навеки погасла счастливая звезда Гафсы, не даруя больше миру вселяющее надежду, окрыляюще-голубое сияние, и сменив его тускло-зелёным, клеткой гнетущих палат сомкнувшихся вокруг юной наследницы в воплощении лукавого изумрудного льда стен в пышной отделке сребра и блеска. Принцесса в отчаянии подошла к окну, где под акварельно-синим куполом небес пролегли тончайшие, словно выведенные чёрной тушью, ветви старой вишни. Никто её не любит, НИКТО! По крайней мере, в лицемерном мире этого чёртового замка. А что следует из этого? Вывод её подтвердил Хаул, тяжестью опущенной на плечо лапы удостоверивший Гафсу в «безопасности».
- Милая, я понимаю, как тебе тяжело, - ровным голосом сказал убийца, - но надо терпеть – а, точнее сказать, приходится, - терпеть все грани их испорченных душ. – И хотя он не сказал, чьих именно, Гафса всё поняла и мерцающими от слезливой дымки глазами посмотрела в глаза Хаула.
- Хаул, ты воистину великолепен! – сквозь силу улыбнулась она и отвернулась. – Точнее, Павел. Павел Григорьевич. Так сказала твоя жена.
- Жена? – нехорошо ухмыльнулся Хаул. – Ну, жена – это дело поправимое. Слыхала, небось, о младой прелестнице Дакоте, чьё тело сгнило в земле, а имя – во времени? Знаешь, она была испорчена. А ведь любое худое деяние повлечёт за собой кару – так говаривал и Вонка, и сам пророк Божий – Поликарп. – Он присел на пол, так что его рукава легли на бархат настила, и указал в потолок. – Смотри: там – его обитель. Любой палец указывает в небо, и лишь идиот смотрит на палец.
Хаул рассмеялся.
- Там, в небосводе, в обрамлении мириадов звёзд, ждёт тебя неземная обитель, в чьи чертоги зовёт тебя сердце! Лишь там найдёшь ты покой и утешения, коих нет на земле, в сим алчном и жестоком мире… а ведь на земле тоже есть филиал сей обители. И имя ему – шоколадная фабрика Доброго Мистера Вонки, о чьей доброте прознал жестокий люд, за что сурово покарал его, заточив в темницу… его судьба в твоих лапах, Гафса. Возьми эту булку, начинённую напильником, и иди к нему в темницу. Он ждёт тебя и верит в спасение!
Гафсу словно осенило. Действительно, фабрика Закрутки, как называл его злой Винни! Хотя какая теперь разница?! Всё равно дом её отныне не здесь, не в заносчивых чертогах мрачного родового особняка, а на фабрике! Войдя в свои палаты, принцесса собрала сумку, положив в неё лишь пару важных бумаг и несколько пачек купюр, и, одевшись, пошла на улицу. Последний раз ступила её лапа на багряный ковёр, где в окружении ярко-розовых стеклянных цветов и наполненных аккордами ветра мерцающих каменьев цвета скарлет играла она ещё ребёнком; холодно попрощалась наследница со своим любимым пластмассовым деревом, ветви которого устремлялись к аквамариновому куполу потолка, встречаясь со льдисто-зелёными, словно в сказке, стенами и озарялись по ночам разноцветными звёздами.
Ну вот. Словно и не было здесь принцессы. Лишь письмо для Кольки Петрова-Рыбкина осталось сиротливо лежать на столе.
Когда небо подёргивается пеленой робкого скарлета рассвета, когда засыпает, играя мириадами льдисто-голубых звёзд, когда оно пробуждается ото сна, расписав панораму горизонта акварелью зыбкой, мимолётной красы, и когда флуоресцентная голубизна вод зеркалом отражает робкий его аквамарин, возносится моя мысль в мерцающие его недра, пролетая на цветных крыльях грёзы над землёй и опускается в тот двор, где когда-то, давным-давно, неизмеримое простыми стрелками время назад, предавались мы вместе наивным детским забавам. Тогда, окрылённые простым детским счастьем, наделённые способностью просто и бескорыстно любить друг друга лишь за то, что мы есть, - были мы ангелами, спустившимися с неба. И небо приветствовало нас, расписывая жизнь яркими красками праздной юности. Быть может, ты жаждешь игры и поныне. Однако могу я тебе сказать: печаль омрачила мою невинную сущность, оставив на месте её лишь тихую скорбь. Замок с его мёртвой роскошью угнетает меня, моё сердце зовёт меня на волю. Прости, но я больше не могу. Не могу предаваться детским играм в холодных чертогах сего величественного, бесполезного сооружения. Не могу наслаждаться тюрьмой, ряженной под свободу, смертью, ряженной под жизнь. Лишь там, там обитает истинное моё воплощение, лишь там обитель моего сердца, лишь там подлинный рай на земле. Но я не скажу тебе об этом месте, прости. Ибо лишь мне открыта туда дорога, так сказал мне мой кумир и наставник. Прощай.
Оставив на столе свой разум, свои надежды, все свои мысли и самые сокровенные мечты, Гафса бросила письмо, недописанным. Степь встретила наследницу мраком ночи и неизвестности. Замок проводил холодом равнодушия. Лишь скользнула флуоресцентно-голубая кромка платья по крыльцу – прозрачная, словно веяния океанических вод в ясный летний день.
Глава пятая. Фабрика.
Словно чёрная птица, распростёрла ночь свои крылья над бедно выглядящим Златохолмьем. Мелкие, разнокалиберные постройки, подобно муравейникам, взбирались друг на друга, пряным ковром самоцветов укрывая горы – зелёные, как грушёвый лимонад. Хотелось верить, что деревня не умерла, а просто заснула, дабы возродиться вновь, вспыхнуть цветом жизни, даруя миру новую палитру счастья. Что вновь поползут сюда, извиваясь льдистыми змейками, мириады фургончиков и повозок, разве что головы сих хрустальных змеек будут обращены в самый его эпицентр – новый замок, гордый и величественный. Однако пусто и холодно будет в его палатах. Навек остановится механика сердца сей ужасной громады, что десять лет назад столь радовала взоры народа, вознеся к небу свои акварельно-голубые флаги…
Но, увы, события сему суждено было сбыться очень нескоро – тогда, по прошествии двадцати долгих лет, забьётся сердце посёлка, и потекут к нему змейки повозок, дабы насладиться сим сказочным стуком жизни.
А пока что чёрные провалы заколоченных окон неприветливо глядели прямо в душу, а лай собак заставлял вздрагивать телом в сочетании с черепом в воплощении такнутого на кол горшка, и никто, никто не слышал, как ступают по земле каблуки наследницы, незамаранные, как и душа, пока что подлинной грязью. С последними отблесками заката посёлок, где утром теплилась ещё жизнь, умирал полностью. Затихала музыка собачьего лая, затворялись ставни, дабы скрыть врата в тайный ночной мир, и даже перезвон ручья, словно извиняясь, засыпал. Гафса шла, позабыв уже свою аристократическую привычку ходить по чистому – ну не всё ли равно? Льдисто-аквамариновые края её светлого платья разливали вокруг принцессы ауру лавандового аромата, а лунный свет, отражаясь от мерцающих складок, вознёс над головой юной путницы эфирный нежно-голубой нимб и открыл за спиной незабудковые крылышки. Это была не простая голубизна. Сие эфирное, акварельно-голубое сияние, подчинённое веянием волн на побережье, играло мириадами льдистых, акварельных красок в бесконечном множестве холодных и далёких звёзд, где-то обращаясь отливами подводной бирюзы, где-то играя медовой, перламутровой гуашью, а где-то обращаясь гордым аквамарином, излучающим слабое, фосфорическое сияние в воплощении акварельно-голубой, льдистой ткани, пронизанной мириадами сюрреалистичных огоньков, рыбками играющих среди незримых соцветий красоты. И в сей прекрасный миг казалось, что маленькая наследница и впрямь летит под куполом небосвода, окрылённая светлой и по-детски невинной своей мечтой пересечь флуоресцентный океан с добрыми леденцовым рыбками на зефирном облаке и опуститься на мармеладные травы сладкой страны Вонки…
Выкатываясь из-за границы горизонта, белое солнце погружало мир в океан света. Стены раздолбанных домов подёрнулись эфирной акварельно-голубой дымкой, и мокрое стекло мириадами льдисто-аквамариновых витражей мерцало над бледно-голубой травой. Тусклым фосфорическим светом искрились осколки стёкол, подобно ловцам солнечных зайчиков покрывающие мятый газон, где под сомкнувшимися волнами таусинного свечения нашла себе приют наследница престола, в чьих снах воскрешались воспоминания о жуткой дороге, по которой вчера отмотала она чёрти-сколько километров. Да, здесь действительно не стоило больно смотреть по сторонам. Оборванные провода качались на ветру над перевёрнутыми телефонными будками, одинокими скелетами возвышающимися над выжженным пустырём, где ещё пару лет назад кипела жизнь… из земли торчал столб с покосившейся, растрескавшейся табличкой, льдисто-шоколадной от ржавчины и увенчанной траурно-чёрными вкраплениями гнили в мириадах звёзд, не представляющих, по сути, ничего кроме зеркал, истинных зеркал в сей жестокий мир, коим правят мрак и смерть, в обрамлении почерневшего железа.
«Село Безысходности», -
Значилось на табличке. И, хотя буквы уже поистерлись, сливаясь с цукатом порыжевшего железа, - на табличке значилась правда. Уж много лет назад как взметнулся в небеса, описав лебединую песнь в воплощении прощального виража, орёл жизни – и пала, распластав крылья, наземь чёрная птица смерти и забвения, тень из-под чьих крыльев простёрлась ещё далеко вокруг от сей обители смерти. Некоторое время Гафса стояла возле столба в немом безмолвии, не в силах поднять очей, глянуть в глаза истине, познать таинство смерти в следах войны. Ибо доселе, надёжно сокрытая стенами замка от всех мирских ужасов, предавалась она беззаботным играм, рисуя мир яркой акварелью и даже в мыслях не держа малейший намёк на голод, болезнь, смерть. Лишь сейчас осознала юная дева сею нехитрую истину, что правит всей жизнью простых смертных, будь они монахами или монархами, и дрожь пробежала по её телу. Здесь, где ещё несколько лет назад кипела жизнь, лавки пестрели мириадами цветов, а филифьонки примеряли платья, чернеет теперь лишь пепел, мёртвый пепел, что клубами вздымается при малейшем дуновении ветра, словно воскрешая в памяти фигуры прежних жителей. Вот подымается, восстаёт из пепла покосившаяся двухэтажная постройка, а из окна выглядывают две филифьонки – словно на чёрно-белых фотографиях, лики их замерли, зафиксированные в выражении незримой мёртвости, они выглядят неживыми. Дверь дома гостеприимно открыта, и Гафса видит небогатое убранство помещения. Словно во сне, протянув руку, в сомнамбульном гипнозе идёт она, движимая жаждой войти, поговорить, обрести приют в сей долине смерти – но постройка вместе с прекрасными жительницами осыпается, вновь обращаясь тленом, и тлен сей покрывает платье Гафсы. Принцесса замирает отчаянии. Словно ощутив самим сердцем на себе дыхание смерти, спешит она унести ноги из сей пропасти забвения – и правильно делает, ибо из-за таблички ей в след словно глядят очи страждущих душ, не нашедших себе покоя, словно тянутся из вечного ада мириады лап, предпринимая попытки ухватиться за подол королевского платья, как за жизнь – однако все попытки их неминуемо обращаются тленом, как и сами призраки. Воспаряют над землёй в загробном вальсе бесплотные, эфирные создания и силуэтами раненных птиц опадают в танго кружащихся листьев.
Отбежав на достаточное расстояние, Гафса села под деревом, склонив голову на грудь, и предалась раздумьям. Здесь, в чертогах этого бесплотного кладбища, этой обители душ, осознала она великую ответственность, обременяющую её с рождения и до самого ухода в Чертоги Вечного Блаженства, ощутила тяжесть короны, сковывающей её разум и не дающий вновь предаться детским заботам. Впервые поняла она, что двенадцать лет держали её в обители роскоши, затуманив взор ярким стеклом розовых очков и заполнив мысли игрушками и книгами. Как же глупа была Гафса! От ненависти к самой себе принцесса чувственно поддала лапой банку из-под пива, и та покатилась в сторону от пустоши, по заброшенной автомагистрали. Автомобили были на ней редким гостем, и Гафса решила, что по ней можно запросто добраться до фабрики, а там уж видно будет. Поразмыслив немного, наследница избавилась от обуви, положила туфли в пакет, и, затолкав его ко всему прочему в дорожную сумку, Гафса вышла на трассу, вскинула рюкзак на плечах, проверила наличие купюр в кармане и пошла, с осторожность ступая босыми лапами по раскалённому асфальту. Дорогу нельзя было назвать короткой. Небесная лазурь голубым зеркалом отражала идущий от асфальта и пыли жар, а в воздухе дрожала желейная дымка эфира. Выжженная земля вперемежку с реденькими островками плюгавой, жёсткой травы палевого цвета, раскалённый серый камень, разбежавшийся мириадами трещин и нещадно истязаемый словно вгрызающимися в него корнями некогда живших здесь деревьев, кои теперь не выполняли уже должной своей функции, но всё равно, с бессильной яростью умирающего зверя, грызли дорогу, разрушая её и обращая асфальт в тлен, под лазурной крышкой не по-Гафсиному бодрого и радостного небосвода представляли здесь однообразный, мёртвый ландшафт, неизмеримым полотном раскинувшимся на мили и мили вокруг. Ничто не радовало взора, лишь смерть обитала здесь. Смерть и злой, губительный свет белого солнца. Часы за часами исчезали под лапами Гафсы, неумолимо отмеряя метры и километры, метры и километры, метры и километры… и снова метры и километры, метры и километры – друг за другом, нескончаемой вереницей, колоссальной лестницей уходящей в самое небо, тянулись они в воплощении унылого серого камня и однообразном, пожжённой почвы, огненной дорогой проходя, казалось, через саму Вселенную… Гафса утратила счёт времени, да ей было уже и всё равно, сколько она идёт – принцесса знала, принцесса верила, что её витражный, красочный идеал ждёт свою хозяйку буквально за поворотом, дабы на золотых своих крыльях умчать в страну ирреальных грёз… да, впрочем, так оно и случилось. Ибо именно из-за того поворота показался солнечно-розовый, словно пронизанный апельсиновыми жилками счастья, автомобиль, раскинувший золотые свои крылья, шлейфом взметающиеся в поднебесье и оседающие наземь, уже обращённые мёртвой пылью.
Едва завидев транспортное средство, Гафса метнулась на обочину и встала, воздев большой палец кверху в оптимистичном знаке, служащим также своеобразной просьбой для водителей. В наивных глазах её читалась мольба, и хемуль, управляющий Мечтой, притормозил возле юной красавицы.
- Ну, здравствуйте, девушка. Чем могу быть любезен? – осведомился довольно хилый и плюгавый хемуль с мордой лодкой и зачёсанной на филифьонский манер чёлкой натурального цвета, машинально осведомляясь у зеркала о презентабельности своего вида.
- Не могли бы Вы доставить меня… - Гафса замялась, - …на шоколадную фабрику мистера Вонки? Прошу, мне очень надо!
- Что ты там забыла, девочка? – насмешливо вопросил водитель. – Её под снос заготавливают. Хотя нам по пути, поехали на Фабрику? Поможешь на стройке аль отвлекать красой будешь? Хотя я ведь вижу: последнее. Последнее в твоём вкусе! Пропащая ты де-евушка! – водитель потрепал Гафсу по щеке, и на неё явственно пахнуло неестественной эйфорией вроде той, которую наблюдала она у своих «приятелей» во время крушения сторожки.
- Мне нужен Вилли Вонка, - сказала Гафса.
- Тогда это не к нам! Он в тюрягу загремел.
- А давно?
- Пять лет сидит. Десять лет назад его схватили некий Винсент и Верука Соль, и…
- Погодите-ка, что Вы сказали? Винсент и Верука? Как они могли! Вот ведь (непечатное выражение)! Ну, тогда мне в замке среди них делать точно нечего, так что я по-любому с Вами. Поехали в тюрьму!
- Ну, поехали так поехали, - согласился хемуль, - но вот как ты туда проберёшься-то?
- А я скажу, что с гостинцем, - Гафса тряхнула дорожной сумкой, где покоилась начинённая напильником булка.
- Ну, раз с гостинцем, то лады, - согласился хемуль, - полезайте в салон, девушка!
Гафса было отступила, несколько испуганная приветливостью незнакомца. Она была крутой девочкой, осведомлённой в свои двенадцать о всех возможных опасностях нашего огромного и дружелюбного мира, а посему тотальное внимание со стороны незнакомого и довольно-таки подозрительного субъекта весьма настораживало её, а уж если субъект мужского пола – вдвойне. Гафса знала о тех бедах, что происходят с несчастными маленькими девочками, купившимися на конфеты… хотя бы на примере Веруки. Она издавна обучала Гафсу всем премудростям ОБЖ… стоп! Веруки больше не существует, она – плохая и желает только зла, а этот хемуль только что подтвердил сей факт. Он хотел защитить её! Стало быть, Верука действительно очень плохая, и тогда хемуль очень добрый. Искренне довольная собственным умозаключением, Гафса радостно порхнула в салон.
Ехали уже второй час, а фабрики всё не было и не было, и Гафса начинала беспокоиться.
- А куда мы, собственно, едем? – то и дело настороженно вопрошала она, на что получала хладнокровный ответ:
- На месте разберёмся, девочка.
«Ага, значит, он воспринимает меня, как девочку, - подумала Гафса, - что ж, тем лучше для меня! Побуду девочкой-разведчицей, как в японских мультфильмах!». И с этой радостной мыслью она склонила голову на сиденье, уносясь в эфирные миры, где в свете льдисто-голубых звёзд качаются на луне маленькая принцесса и добрый кондитер Вонка…
А проснулась, или, вернее, очнулась принцесса под покровом мерцающего акварельно-голубого сияния, водами тёплых морей сомкнувшегося над преклонённой её головой. Словно некие эфирные, сказочные незабудки, васильки и гигантские ирисы распростёрли в объятиях тончайший шёлк лепестков своих над землями некоей сказочной страны, в чьи чертоги обратился под покровом рассвета обыкновенный двор старого града Фил-Дио. С тихим, мелодичным перезвоном в воплощении райской симфонии играли птичьи трели в флуоресцентной небесной лазури, льдисто-голубым куполом замершей над крышами. По хрустальной дымке незримых вод скользили зыбкие силуэты, сравнимые с чешуёй проплывающих в акварельной дымке рыб. Гафса, ещё обурённая пеленой сладкой полудрёмы, протянула навстречу ближайшей рыбе, однако та в страхе метнулась от неё, хлопая огромными веерами. Испугавшись, Гафса бросилась в сторону, однако встретилась с мусорным баком, который, разумеется, перевернулся на принцессу и погрёб её в теплой и влажной пучине вони. Некоторое время Гафса провела в столь незавидном положении, размышляя о вечном. После до неё внезапно дошёл факт пребывания в мусорке, и Гафса судорожно забилась в своём заточении, незаметно для себя начиная проявлять сочувствие к «злобной белке». Так прошло примерно минут двадцать, и через некоторое время Гафсу нашёл проходящий мимо хемуль, в котором наследница с удивлением признала…
- Пётр Петрович? Как Вы здесь оказа…
- Тщ-щ-щ! – гневно приказал тот, бросаясь на Гафсу и вдавливая её в стену выселенного дома. – Никто не должен знать, что я здесь. Я, - хемуль сбросил с тела небрежно наброшенный камзол Гафсиного отца, - не тот, кем ты меня считаешь. Я вам не какой-нить рядовой алкоголик, я – Чарли, посредник между современными никудышными властителями и подлинными, кровными правителями. В лице Вонки. Он – единственный отпрыск великой и нерушимой империи, обратившейся в прах с приходом новых гадов! Твой отец занимает незаконное положение, он – враг, а ты пока что не пропащая девочка. Так мой тебе совет: сейчас мы отправимся к Вонке, а потом ты пойдёшь жить ко мне на квартиру, сейчас её снимают пять филифьонок. Будем вести реальную жизнь, Гафса! Обеспечу тебе свидание и потомство, удачную свадьбу и роскошную жизнь, лады? Только ты про свою принадлежность к сей мелочной династии Вайткэтов – ни-ко-му ни гу-гу! Ну, и ваще – смирись с тем, что мы свергнем твоих родителей, вернее – тех, кто ими называется. Я покажу тебе твоего реального отца, не поддавшегося движению династии, а ты взамен… ну, лады. Пока что мы идём к Вонке. Решительно и бесповоротно!
Признаться, Гафса не особенно внимала истории про некую империю, но вот разговор об отце её насторожил. Во всяком случае, сейчас принцесса видела в своём невольном спасителе ангела о лебяжьих крыльях, готового унести её на в рай на собственной спине. И готова была уцепиться за его загривок и унестись за ним в Долину Вечного Блаженства, неважно, каким путём.
- Я иду! – радостно сообщила она, вприпрыжку нагоняя Чарли, посредника между современными никудышными властителями и подлинными, кровными правителями. В лице Вонки. – Только можно мне сначала помы…
- Ни за что! Он помнит одну из своих жён, Веруку Соль, предавшую его, как последняя собака! И теперь, всём ещё храня в сердце не погашенную её злобой и хладнокровием любовь, он благожелательно относится ко всем юным леди, облачённым в доспехи грязи! – пафосно вскричал Чарли, воздев лапы к небу.
- Да? Довольно… эр… нестандартные у него предпочтения, у этого Вонки, - сказала Гафса с явной неуверенностью, - а… он… действительно планировал видеть меня?
- Ну, меня-то во всяком случае, - большим пальцем указал на себя Чарли, - а тебя мы приведём в качестве сюрприза.
- А… он действительно любит сюрпризы…
- Очень! Он их обожает! Жить без них не может! – экзальтированно заорал Чарли, заламывая лапы. – Но ещё больше он любит их устраивать! Он – эксцентрик! А не козёл, кем его окрестило большинство!
- А за что оно окрестило его козлом, если уж он – эксцентрик? – начала прощупывать почву Гафса.
- Из-за своей мелочности и аморальности, - быстро ответил Чарли, и, рывков потянув Гафсу за лапу, сломя голову бросился с ней в тюрьму, сбив по пути охранника, причём действовал он Гафсой, - охранник тоже аморален, - быстро пояснил Чарли, в то время как Гафса кинула ошарашенному краткое «Прости, я не хоте» - договорить она не успела, ибо Чарли стремительно увлекал её во тьму коридора. – Вот здесь, - указал он на дверцу одной из камер, - и коротает свой век наш эксцентрик. Подойди к охраннику и заговори с ним, а я предложу ему кругленькую сумму. Так мы пройдём в камеру, девочка. Учись, морра!
И он бесцеремонно, под зад, подтолкнул Гафсу к охраннику.
- Господин охранник, извините за беспокойство, но…
- …мы должны пройти к заключённому, - кратко отрубил Чарли.
- Мы без гостинца, - сказала Гафса, тронув его за рукав.
- Не беспокойся, девушка, гостинец при мне. – Чарли встряхнул сумкой.
- Что за гостинец? – осведомился охранник.
- Отведай! – вместо ответа вскричал Чарли и заехал ему начинённой напильником булкой по башке!
Из ослабевших лап Чарли запросто вынул ключи и изящно повернул их в щеколде, прежде чем впихнуть в комнату Гафсу с батоном, после чего он скромно вошёл сам.
Мир обратился в этот вечер красочным разворотом альбома, где на фоне эфирной дымки дымчато-голубой акварели возвышался, словно вырезанный серебристым ножичком из волшебного картона, красочный шатёр замка, увенчанный Главной Башней, возвышающейся из гавани растений. Здесь, протянув к горизонту руки, расположилась в кресле платиновая белка. Не было уж на её лице той пацанистой задорности, с выражением коей она впервые ступила на порог скромной обители Винсента, ибо тяжкая скорбь наложила свой отпечаток на взор её. Словно затуманенный пеленой забвения, устремлялся он туда, в мир, существующий лишь в чертогах воображения, но вместе с тем столь близкий и манящий; губы, разомкнутые словно на полуслове, мёртвая неподвижность и падающий свет прожектора последних лучей солнца, преломляемый телом сидящей, создавали впечатление, будто белка есть статуя, вечно холодная и безответная, красивая, но неживая. Так порой тончайшей работы кукла или скульптура, склонившаяся над водами магического озера, вызывают восхищение, однако, никак несравнимое с тем тёплым чувством, что пробуждается при виде живой красоты. Ведь льдисто-голубые, флуоресцентные звёзды хрустальных глаз могут восхитить чистотой цвета, ювелирностью работы, однако являются они лишь немым воплощением собственного удела неодушевлённости – они не понесут душу вглубь скрытой вселенной разума, не восхитят яркими красками воображения, не вдохновят на подвиг. Весь свой недолгий век прослужат они, так ничего путного и не дав этому миру. Именно такой бесполезной, безмолвной статуей ощущала себя Верука, впервые столкнувшаяся с фактом собственной ненадобности, никчёмности. Ведь в этой ситуации она была безвольна. Принцесса покинула дворец. Это – факт. Лишь осталось сиротливо лежать на столе то письмо, чьи строки в апатии горя побледневшими от волнения, окровавленными от судорожных укусов губами пятнадцатый раз перечитывала Верука. Перечитывала, сама не зная, кому – быть может, сей таинственной голубизне льдистого небосвода, быть может, покорным водам реки, из века в век протекающей по собственному руслу и несущей сквозь океан времени и пространства всё то же счастье, всё то же горе? Она не знала, к кому обращаются пустые её слова, но вместе с тем читала:
…печаль омрачила мою невинную сущность, оставив на месте её лишь тихую скорбь. Замок с его мёртвой роскошью угнетает меня, моё сердце зовёт меня на волю. Прости, но я больше не могу…
- Не могу… не могу… вот и я тоже не могу! – внезапно вскрикнула белка, - я иду за ней! Сейчас, только прихвачу её куклёшку для верности, а то её кроме кукол от маньячины ничем не оттащишь!
Люминесцентная краска играла палитрой ярких, флуоресцентных цветов на стенах обители наследницы, где в симфонии космической акварели мерцали мириады льдисто-голубых звёзд, рыбками играющих под сводом красочного купола, обращённого лепестками некоего ирреального, фантастического цветка, откуда множество глаз придирчиво наблюдало за появившейся в комнате Верукой. После ухода юной девы комната казалась необитаемой, и теперь лишь сии невидимые существа жили в ней, выползая из мрака и так и норовя ухватить за пятку.
- Чё зырите?!? – злобно спросила Верука, бережно поднимая с пола куклу и, обернув её подолом платья, вернулась в коридор, где встретила фиолетового доброжелателя.
- Привет, бородавочница, - сказал он.
- Привет, баклажан, - сказала она.
И они разошлись.
«И всё-таки он – идиот, - думала Верука, - надо сменить имя, оно неблагозвучное. Нищая осиротевшая уродина с неблагозвучным именем!». Внезапно ей стало очень смешно, она расхохоталась и отпустила подол платья. Кукла покатилась по багряной отделке ступеней. Верука бросилась поднимать игрушку, однако её лапа внезапно ухватилась за холодное стекло перстня.
- Хаул? – в изумлении подняла голову белка. – Как ты здесь…
- Тщ-щ-щ! – приложил палец к губам Хаул, забирая куклу.
- Отдай, - угрожающе начала Верука, - отдай.
- Не отдам, - так же угрожающе начал Хаул, - она мне для дела нужна.
- В смысле пропить?
- Ладно, - сказал Хаул, - так уж и быть, посвящаю тебя в свою тайну. Я иду за Гафсой на фабрику.
- На какую ещё, блин, фабрику?! – заорала Верука, не зная, броситься ли ей в ужасе за хемулями или покрыть Хаула матом и забрать куклу. Однако чувство собственного достоинства предопределило ответ, и Верука протянула лапу. – Отдай. – Кратко приказала она.
- Не отдам. – Также кратко сказал Хаул.
С минуту они помолчали, а затем хемуль по-заговорщицки произнёс:
- Гафса ушла на эту (нецензурную) фабрику вместе с этим ходячим (нецензурным выражением) по имени Чарли.
- Чарли?! - кратко вскрикнула Верука, и, насильно вырвав куклу из лап Хаула, бросилась одеваться, не заметив даже змеи злорадства, ухмылкой пролёгшей сквозь его морду.
***
Прямо на мостовой сидела стройная, несколько плюгавая филифьонка с короткой тёмно-жёлтой шерстью, пегой под покровом прилипших от тёплой влаги дождя листьев. Филифьонка злобно сплёвывала и отклеивала листья, однако после этого на её шерсти оставались липкие, но довольно мудрёные узоры, от бурых до совсем золотистых. Листья парили в воздухе, силуэтами неких фантастических бабочек замирая под куполом льдисто-бирюзового осеннего небосвода, отдыхающего в гавани редких акварельно-голубых облаков, тонкой и призрачной дымкой ложащихся друг на друга словно бумажными пластами. Окрылённые ветром, покачивались они на его волнах в карамельной голубизне вод воображения, то словно возносясь в мир грёз, но стелясь по серебристому от влаги асфальта пёстрым индийским ковром, на котором по-турецки сидела, прихлёбывая разбавляемый водой чай, пегая филифьонка. Мириадами бабочек возносились ещё новые, свежие листья, простирая незримые крылья к сверкающей голубизне небосвода, и каждое пёрышко их, просвечиваемое солнцем, мерцало палитрой волшебной акварели, собирая в воплощении своём все возможные краски от багряного, цвета крови и заката, до тонкой корочки янтаря, а иногда вдруг вспыхивали флуоресцентно-красным, переливаясь льдистыми гранями леденцового граната в лучах солнца. Веяниями неземных позёмок струилась вода по мостовой, и её верные аквамариновые кони обегали затёкшие лапы филифьонки. Пожевав немного сухими губами, та несколько помялась, и, передёрнувшись, подняла морду – тут же на неё сверху спланировал робкий красный парашют, и, покачиваясь, сверкнул на прощание, медленно опускаясь в стакан чая. Тончайший шёлк алого листа блеснул, сливаясь с золотом жидкости, а затем начал медленно опускаться всё ниже и ниже, в мир флуоресцентных лепестков китайского фарфора, и вот кромка чая сомкнулась над скарлетом паруса гибнущего корабля. Листок постепенно сминался, и силы жизни покидали складки вишнёвого шёлка, в то время как филифьонка медленно опустила голову и заметила сей прискорбный факт. Поведя ухом, она, не долго думая, перевернула чашку, и в солнечном свете взыграла красочная палитра оттенков в воплощении изображённых на неверном стекле соцветий, порой льдистых, а порой люминесцентных самоцветов жизни, коей играли столь недавно и увядшие ныне клумбы, над сводами чьих мёртвых дворцов подымалась дымка горячего водяного пара. И совсем уже незаметных против сих горделивых разноцветий, опустился листок и застрял меж серых камней, не блистая боле орифламмами лисьего меха, не перевоплощаясь уж в пурпурную акварель, не в состоянии теперь даровать миру краски флуоресцентной розы.
***
Филифьонка с удивлением посмотрела вдаль, где во весь опор неслась карета, заполненная миловидным хемулем и не миловидной белкой. Хемуль, как и положено миловидному, бодро давал кучеру указания, отчаянно жестикулируя. На глубине его льдисто-зелёных глаз горел огонь, а одной лапой хемуль придерживал потрёпанную шляпу-цилиндр. Белка же смотрела на хемуля с явным недоверием, держа в руках диковинную куклу.
- Кто знал, что Чарли уже увёл её в свою квартиру? - белка чуть ли не плакала. - Мы теперь полдня промотались по чёртову городу. А она там сидит, сволочь.
И внезапно Верука вспомнила. Вспомнила о Союзе Маски, собранном из обманутых вкладчиц на куклы, о союзе, который только рад надрать зад безумному кондитеру, о союзе, который вполне можно вызвать в квартиру. Нужно вызвать этих филифьонок к Чарли, якобы они приехали гостить, попросились прошлой осенью, а Чарли-то их и забыл. Он хемуль вроде бы гостеприимный, должен принять как гостей, хотя бы и нежданных. А они вполне смогут защитить маленькую Гафсу в случае чего.
— Почту за честь, - говорил хемуль, - я уже доставил саму мамзелю к тюрьме Вонки. Если она не ушла, ищите её...
Верука не стала слушать дальше этого глухого идиота. Она вышла из кареты и подошла к телефонной будке, чтобы оповестить союз Маски, однако услышала, как хемуль, разговаривающий с какой-то фьегой по телефону, в панике сообщил, что Вилли Вонка убежал из тюрьмы.
- Тогда более, чем надо звонить, - вслух поняла Верука.
Глава шестая. Как Вилли приручил фили, или как Вонка приручил филифьонку.
Глава шестая. Как Вилли приручил фили, или как Вонка приручил филифьонку.
Пришёл Вилли Вонка,
А там филифьонки!
Бежал из квартиры той
Наш Вилли Вонка!
©Главный герой повести.
Если посмотреть на эту ночь с научной точки зрения, то она была магнитно-бурная, а если с точки зрения Вилли Вонки, то просто паршивой. Хотя бы потому, что его снова настигла городская полиция, и он был вынужден гнать свой любимый флуоресцентно-красный грузовичок по трассе со скоростью 90 км/ч – благо, ГАИшники в ту ночь присутствовали в нетрезвом состоянии, и – спасибо магнитной буре – не решались выбраться из сторожки. В другие дни мистер Вонка не устоял бы перед искушением присоединиться, но противно-фиолетовые полицейские фургоны настигали его. Боже праведный, этот мерзкий фиолетовый цвет! Ни один оттенок всей мировой палитры ещё не успел так задолбать кондитера-убийцу. Помнится, одно время он производил жвачку «Bubble Blue», но она была аллергенной, а одна филифьонка вообще умерла, захлебнувшись кровью, отведав полторы её дольки. В довершение картины примерно таким же образом пострадавший от неё Винсент матерно воспел эту самую жвачку, что добило убийцу. И, решительно плюнув, он схватил большой молоток и раздолбал все конвейеры по производству отвратной жвачки.
Вспомнив о своих фабричных похождениях, Вилли злобно сплюнул. Задолбало всё, за-дол-ба-ло! Хотя кому до этого дела? Кому вообще дело до других в этом эгоистичном, самовлюблённом мире? Господи, мир! Мир! Как Вилли Вонка его ненавидел! Даже всерушимая злоба пожизненных соперников не стояла рядом с обычной, затрапезной ненавистью, испытываемой ничтожными земными тварями по отношению друг к другу. И Вилли Вонка ненавидел мир. Ещё с детства. Чёрт! Детство, детство, ДЕТСТВО! Чёртовы дети, эти маленькие, жадные, тупые и эгоистичные уроды! Как они достали его! Будучи кондитером, он тайно ненавидел детей, ненавидел за их тупую, неперебиваемую разрушительность. Неперибиваемую ничем, даже шоколадками! Хотя, впрочем, Вилли Вонка любил детей. Да, любил. Но в несколько другом смысле. К примеру, что может потягаться с нежным хемулячьим мясом под барбарисовым повидлом? И вообще – мёртвые они гораздо спокойнее, а, значит, лучше.
Внезапно наперерез автомобилю тенью метнулся некий белый силуэт. Следуя инстинктам, кондитер резко дёрнул руль. Позже он понял, что делал это зря, но нечто не давало ему поехать прямо. Нечто изнутри, из самых дальних уголков подсознания. Автомобиль качнулся и медленно, но неизбежно, понёсся в кювет. Прежде, чем убийца успел что-либо осознать, тьму прорезал душераздирающе-многострадальный детский крик. Он оборвался столь же резко и внезапно, как и начался. Сердце кондитера по необъяснимой причине дрогнуло. На глаза готовы были выступить слёзы, которые кондитер пытался перебить, но тщетно. Ибо теперь на место слёз сострадания вступили кровавые слёзы боли. Послышался громкий, прерывистый звон и лязг металла, несколько осколков, пролетая, оставили на морде Вилли глубокие порезы цвета тёмно-красного вина – благо, не пропахали глаза. «Ну уж спасибочки», - с сарказмом решил кондитер, проваливаясь в гнетущий полумрак задымлённого салона. В смоге голова убийцы отяжелела и закружилась, в глазах потемнело, к горлу подступила тошнота. Нужно были выбираться, но каким образом? Захлопнутая дверь размытым прямоугольником виднелась над головой, на другой фургон стоял. Пораскинув серым веществом, Вилли Вонка подполз на пузе к другой части фургона и резко навалился на неё, впоследствии оказавшись плотно прижатым к раскалённому металлу. Теперь дверь была чуть приподнята над землёй. Вонка подобрался к ней и уже хотел выпрыгнуть наружу, но разбил лоб об острый выступ ручки. Ругнувшись, кондитер догадался, что что-то не так. Несколько раз безнадёжно ударившись плечом о дверь, он добился-таки желаемого результата, но лишь наполовину. Дверь слегка приоткрылась, и Вилли Вонка жадно припал к ней, глотая свежий ночной ветер, ибо лишь сие окошко в мир было его спасением. Сверху послышался грохот, на глубине салона громко упало нечто. Даже не оглянувшись на шум, Вилли просунул под дверь лапу и обнаружил, что дверь стоит на подпорке. Этот факт заставил убийцу крепко задуматься: если он выбьет подпорку, но падающий автомобиль раздробит ему лапу, а если не выбьет, придется довольствоваться уже существующей узкой щелью. Решившись, что весьма предсказуемо, на второе, кондитер робко просунул голову в проём между мёртвым грузовичком и столь желанной, манящей свободой; за ней последовали лапы. Далее Вилли упёрся локтями о металл и с силой оттолкнулся от него. Попытки освободить от заточения пятую точку повлекли за собой некоторые трудности, однако по сравнению с счастьем освобождения они обернулись тленом. Подобно уродливой маринованной рыбе, распаренной под палящем солнцем в жалкой фанерке, шмякнулся Вилли на по-летнему аквамариновую траву и прополз по ней некоторое расстояние, просто наслаждаясь некими веяниями, омывающими его тело прохладным бризом. Внезапно позади послышался каскад глухих ударов, однако и этого было достаточно, чтобы привести кондитера в чувство. Мгновенно вспомнив и о муках заключения, и, на худой конец, о полиции, он сквозь боль помчался, рассекая тьму, по направлению к ближайшему населённому пункту.
Ближайший населённый пункт действительно был ближайшим, ибо в скором времени вдали показались незримые, словно написанные флуоресцентно-синей акварелью на бархатисто-чёрном картоне беззвёздной тиши, фасады зданий в надёжном окружении горделиво вознёсшихся к таусинному небосводу новостроек, сплочённых вокруг них, подобно крепости. Старинный речной город на расстоянии вытянутой лапы приветствовал беглеца, покорно готовый принять его в свои чертоги и защитить, скрыть от полиции, затерять её в лабиринтах улиц ради него, Вилли Вонки. Перекрестившись (несмотря на то, что в обычное время кондитер презирал любые религиозные наклонности, сейчас сей неоднозначный жест показался ему единственным спасением – разумеется, полагаться на Бога и энергию звёзд не входило в его правила, но в сей миг убийца не мог придумать ничего лучшего), Вилли вошёл в город, как ёжик входит в туман, как первопроходец ступает в чертоги необузданной природы. И действительно – по-старинке узкие улочки с готовностью приняли Вилли, погружая его в смешное, пёстрое изобилие маленьких, словно вырезанных изящными серебряными ножницами из волшебного картона, домиков.
Пройдя добрую пару километров по городу, Вилли вновь услышал топот. Поначалу, тихий и робкий, терялся он в отдалении где-то в гавани улиц. После ритм движения учащался, сливаясь с приближающимся гулом многочисленных автомобилей, пока вовсе не перешёл в привычный рокот погони. Вилли Вонка, который уже успел прийти в окончательное успокоение под обнадёживающей крепостью города, сначала заподозрил что-то неладное, а после, внезапно гонимый страхом, свернул на первую попавшуюся улицу и сломя голову помчался вдоль трассы. Сейчас он мчался, обуреваемый инстинктами, от опасности, не замечая ровным счётом никаких бренных деталей, этаких мелочей жизни. Не заметил он и лукаво покосившейся крышки люка под лапами. Дальше всё пошло, как по маслу. Асфальт взмыл, резко приближаясь к глазам, резкая боль в голове небрежно оборвала нити мыслей и чувств, и кондитер оказался на краю тротуара. Меж тем обрадованные полицейские приближались. Последняя, безнадёжная мысль загорелась в подсознании убийцы, даруя ему малейший шанс на спасение. Бездумно вытянул он лапу, желая подставить комиссару подлапку, однако вышло всё совсем иначе. Резкая боль в лапе, приближающаяся трасса и затем железо фонарного столба – всё это резко промелькнуло перед глазами, и Вонка потерял сознание. Или, во всяком случае, дело до всей этой моррости. Последним, что он услышал, было гневное «Куда?!?», доносящееся со стороны полиции. Больше Вилли ничего не слышал. Да и, собственно, не больно хотел. Лишь звезды, льдисто-голубые светящиеся точки, в сюрреалистическом вальсе кружились под таусинным шатром небес.
Когда Вилли очнулся, он не сразу понял, где находится. По крайней мере, лежал он в нечете мягком и удивительно тёплом, а над головой его в лёгком поднебесном танго серебрились звёзды. Повалявшись в подобных условиях некоторое время, Вилли решил, что не грех было бы подняться, однако любое движение сопровождалось жгучей болью в правой лапе. Совершив ещё несколько рывков, кондитер с горем пополам встал на четвереньки и с негодованием заметил, что этим «мягким и удивительно тёплым» была неопределённого цвета лужа. Пошатываясь, Вилли взобрался на ступеньки. Вонка улыбнулся. В этом доме жил Чарли. Что ж, судьба играет ему на лапу. Кондитер удовлетворенно пожевал пересохшими тонкими губами и смело поставил коготь на одну, затем и на вторую кнопку из номера заветной квартиры.
Ответила женщина.
Вилли Вонка вспомнил слова Чарли, сказанные ему в тюрьме, о том, что в квартире сейчас живет его верная заказчица Элизабет, и успокоился. Кроме того, в квартире должна была быть Гафса.
- Кто? – вопросил надтреснутый голосок на другой стороне трубки.
- Умираю, - простонал Вилли Вонка нарочито хрипло.
- Аль полицию вызвать?
- Нет, не нужно. Я уже вызвал. Расследование уже… обещает вестись. А сейчас вызовите, пожалуйста, скорую, они разбили мой телефон сразу после вызова полиции.
Некоторое время на другой стороне трубке слышалось напряжённое молчание, затем последовал звонок, сопровождающий открытие двери. И Вилли уныло побрёл по лестнице. Однако по мере восхождения Вилли по ступенькам, возрастала и его тревога. С первого взгляда, подъезд походил на обычный. Однако беглый взгляд кондитера то и дело привлекали подозрительно размытые темно-красные буквы на стенах, ручейками сбегающие к полу, дабы разлиться в неплохие лужи. На сим своеобразном каменном холсте значилось:
During the day, we are beautiful. You must look to us, because you enjoy our glamour. Our DEAD glamour. But when the night comes, we become more beautiful. We are more beautiful, when we are dead. And you must look to our glamour. Dead glamour. You must become ONE OF US.
Взгляд Вилли невольно остановился на надписи, однако ещё на середине смутные подозрение вкрались в его подсознание, паутиной оплетая разум. Не вдумываясь в продолжение, Вилли попытался побежать, но на четвереньках, сами понимаете, сии попытки неумолимо оборачивались тленом. Устав от тщетных попыток, кондитер-убийца встал на лестничной площадке, болезненно привалившись боком к стене под очередным манускриптом. В нём значилось:
During the day, we are happy. You must play with us, because all we so funny, when the ice-blue moon stays above roofs. When the night comes, we become funnier. We are happiest, when we dead. And you must look to our party. Dead party. And we’ll see your smile. Your DEAD SMILE. You must become ONE OF US.
Морду Вилли исказила ухмылка. Он сам не прочь был побаловаться подобными увеселениями. Чего стоили, к примеру, его знаменитые аниматроники-филифьонки. Сначала они веселили публику, с тупыми, ничего не выражающими ликами распевая различные идиотские песнопения, а потом… Неожиданно взгляду Вилли Вонки предстал столь мрачный образ, что тот, сколько ужасов не повидал кондитер за жизнь, невольно отшатнулся. В глубине коридора показалась морда филифьонки, искажённая болью и отчаянием. Бездонные провалы её пустых глаз были устремлены на Вонку с некоторым укором, и в его мыслях начали восставать из пепла забвения радостно забытые им морды детей. Испуганные, перепачканные кровью, глядели они на него, незримой армией выходя из тьмы подъезда. Убийца попятился и ударился затылком о дверь, в то время как та резко распахнулась, отбросив Вонку к стене. Желтый прямоугольник света пал к ногам кондитера, выманивая его к гостеприимно распахнутым вратам уютной квартирки. Вилли выполз из своего укрытия и бессильно поднял голову. На пороге стояла очаровательная филифьонка. Преломлённый её изящным, фигуристым силуэтом свет, струясь, уносился в конец коридора, рассеивая ужасы тьмы, прогоняя пугающие лики. Филифьонка стояла, а на морде её застыло явственное, неподдельное изумление, кое таилось и на глубине её океанически-голубых глаз, просачиваясь из-под тёмного кружева ресниц, как первые лучики солнца восходят над синими кронами леса. Однако было нечто в её образе, нечто невидимое и по неизвестной причине отталкивающее. Может, оно было заключено в нечете подозрительно красном, сосредоточенном по уголкам её рта, хотя, возможно, это была помада. Но где же ты видел, чтобы филифьонки красили лишь уголки губ, не очерчивая скарлетом вишни улыбку? Не говори глупостей, идиот, это у тебя с похмелья – обычная филифьонка, очень красивая, кстати. Может, она просто смыла помаду? Так что давай вставай, отряхнись, подойди поближе и действуй!
Обуреваемый подобными мыслями, поднялся Вонка с пола, дабы небрежно стряхнуть пыль со стрельчатых штанин и подойти к филифьонке, однако неверная нога подкосилась под ним, и кондитер бы непременно упал, если бы хрупкие лапки не подхватили его. Внезапно провалившийся в томные, опьяняющие объятия, Вилли тут же был увлечён в довольно просторное помещение, а дверь филифьонка закрыла ногой. По-домашнему яркий жёлтый свет ослепил кондитера, и тот, через силу стараясь не ругнуться, закрыл глаза, лишь бы не видеть одну за другой появляющиеся над его глазами филифьонские морды. Однако шум их голосов вынудил кондитера приоткрыть один глаз. Впрочем, он сразу же пожалел об этом – ибо именно туда сразу же направился душ ледяной водицы из пульверизатора.
- Идиотки, какого лумпа вы меня поливаете? Я вам леденцвет, да? Или вы купать меня задумали, да? Что ж, в таком случае я вынужден разочаровать вас, любезные мадамы: ореховый цех закрыт, лущите же их собственными зубами!
Филифьонки стояли вокруг Вонки молча, с трепетом выслушивая изобилующие незнакомыми терминами фабричные ругательства. Наконец одна, наиболее невинно выглядящая и потому самая привлекательная, робко справилась:
- А что значит «лущить орехи»?
- Лущить орехи, моя девочка – это целая наука, - нравоучительно воздев палец кверху, заговорил Вилли, - прежде всего, многие филифьонки уже поломали зубы, пытаясь делать это самостоятельно, и поэтому я использую для чистки орехов белок. Осторожно, белки иногда бывают агрессивны. Но не пытайся лущить орехи сама, ты ведь не хочешь сломать свои жемчужные зубки? – Вилли по-хозяйски пощекотал филифьонку под челюстью, заставив её блаженно зажмуриться – впрочем, кондитер быстро отпустил её и переключился на остальных.
На закономерные вопросы о находящейся в квартире кошке филифьонка отрицательно кивнула головой, сказав, что никакой кошки в квартире нет и быть не должно, поскольку эту кошку она передала на попечение одной из своих подруг, которая пока что держит ее у себя дома, на Золотых Холмах, а на выходные повезёт к некоей фабрике, рекомендованной хозяином квартиры. Вонка успокоился, хотя Чарли все ещё продолжал не брать трубку. Филифьонка объяснила это тем, что хемуль забыл телефон, лежащий «от греха подальше». И даже согласилась его показать – и показала, не говоря Вонка о том, что Чарли успел приобрести новую, более совершенную модель и уехать с ней, сменив телефонный номер. Хемуль доверил филифьонкам передать Вонке бумажку с новым номером, однако ретивая брюнетка отдала его Веруке.
Скатерть на столе была голубая, с рыбками. Яркие и пучеглазые, похожие на невиданных бабочек, кажется, вот-вот дернут они плавниками и поплывут, рассекая аквамариновый шёлк пододеяльника, и океаническим хороводом закружатся в лёгком танце вокруг Златовласой Филифьонки. Их голубые плавники, робко теряясь в кобальтовой дымке, рыбками играли среди подводных цветов самых причудливых оттенков, игривым вихрем кружась у Филифьонских ног. Вилли сидел во главе стола, макая кус чёрного хлеба в крепкий филифьоникс и обняв за шеи двух филифьонок сразу – блондинку и брюнетку.
- Ну, фьежки, заживём мы счастливо, - гордо повествовал он, - ты, - Вилли повернулся к блондинке, - светлый шоколад будешь варить, он тебе как раз подстать, а ты, - к брюнетке, - тёмный. Если вы даже в чаны свои провалитесь, то видно не будет. – Закончив свою речь, Вилли безвольно склонился к столу и в дурмане закрыл глаза.
- Похоже, он уже порядком пьян, - прошептала моложавой филифьуше фигуристая рыжая фьега с явно пацанистой внешностью (она была самой старшей в этой квартире и при других держалась солидно – ну, или старалась). – Давайте-ка его укладывать.
- Да, - энергично кивнула головой сидящая неподалёку шатенка в мини-цилиндре с красной лентой на голове, - вот только я спать не больно хочу.
- Да кто сейчас хочет? – голосисто воскликнула рыжая. – Сейчас самое время пригласить нашего товарища погулять!
- Ага, пусть знает наших! – громко подтвердила брюнетка. – Ему подобный опыт по мне, так не помешает!
Филифьонки, тихо перешукиваясь, извлекли из жёлтого кухонного чемодана льдисто-розовое полотно в ромашку, опустили на него Вонку и, проявляя чудеса физической силы, уволокли его на второй этаж, где положили на диван и, накрыв уголком этого же полотенца, сами стали готовиться к экстренному отходу в мир грёз.
Ночь первая.
Сны – это очень интересная штука. Это словно жизнь, только другая жизнь, жизнь за гранью. Во сне может произойти, что только пожелаешь. Хочешь ты, например, вырастить леденцовый сад? Пожалуйста, только запасись волшебными семенами. Сны, подобно некоему магическому спектру, пропускают сквозь себя бездонные рутины реальной жизни, окрашивая их в иные, волшебные тона, подобно льдисто-радужному витражу, застывшему под шатром небосвода. Сны бывают весёлыми, а бывают печальными. Вот и Вилли лежал и надеялся, что всё это – лишь сон, ведь паршивый сон лучше паршивой реальности. Во время сна ты запросто можешь, к примеру, после падения с невообразимой высоты, отделаться лишь экстренным пробуждением. Поначалу квартира была чудесна, никто с этим не спорит, однако едва из уголков потянулись первые робкие веяния тьмы, едва мерное тиканье будильника хрустальными молоточками заиграло на нервах, некое необъяснимое чувство обуяло убийцу. Вроде всё так же, но что-то не то. Что-то изменилось. Поначалу Вилли пытался отогнать подобные мысли – что может быть страшного в такой уютной, милой квартирке? Он перевёл взгляд на часы. Часы были очень красивые. Словно выточенные из алого леденца, были сложены они из флуоресцентно-красных бревнышек, лежащих одна к другой, как на картинке. Под акварельно-синей крышей, на некрашеном дереве, располагался циферблат, а по циферблату скакали стрелке. Над каждой циферкой крепилась игрушечная филифьонка, свалянная из меха. Сейчас, например, стрелка застыла на двенадцати. А над ней, под ярким расписным одеяльцем, спала белая филифьонка. Спала чинно, подложив лапку под подушку. Наверное, так же мирно сейчас спят и носатые квартирочадцы Вонки. Кстати говоря, интересно было бы посмотреть, как именно они это делают. Вилли много слыхал о спящих филифьонках, поговаривают, во сне они очаровательны. Мучимый соблазном, Вилли привстал на кровати, и тут его взгляд упал на розовую ткань. «Опять эти бабьи расцветки», - с презрением подумал он, брезгливо отбрасывая полотно в сторону. Печально взмыв, полотно покружилось немного в лёгком танце над полом, а затем упало. «Так-то лучше», - с ухмылкой подумал Вилли, окидывая комнату взглядом. Как можно посмотреть на спящих филифьонок? В комнате было темно, лишь робкий голубоватый лучик проник в комнату из-под занавески и теперь скользил по предметам, пока не добрался до окна, ведущего в соседнюю комнату. Окно! Вилли призадумался. С горем пополам он подтащил к стене журнальный столик и поставил на него табурет, прямо на льдисто-синюю скатерть, чтобы, не дай бог, не сломать ногу. Затем убийца взгромоздился на стул, и, присев, в упор уставился на идиллическую картину помещения. Мирно посапывали под льдисто-разноцветными, словно витражными, одеялами филифьонки. Одна закусила лапку и сладко посасывала её под пеленой сна, другая отвернулась от Вилли Вонки, третья с упоением читала под одеялом книжку, а четвёртая… стоп, где четвёртая? Вилли снова окинул комнату взглядом. Первая филифьонка перестала сосать лапку, вторая повернулась к Вилли. Его давно одолевало любопытство относительно мордочки филифьонки, однако не стоило торопить судьбу, ибо её большие безжизненные глаза застыли на одном месте, не выражая ничего, кроме… злобы? Вилли отпрянул. Табуретка упала, и горе-шпион отлетел к противоположной стене, ударившись головой о двери шкафа. По телу Вилли словно пробежали, ветвясь, глубокие чёрные трещины, и из них хлынула ослепительная боль. От удара мысли, как в снежном шаре, принялись беспорядочно кружиться, толку не принося. А сам Вилли просто сидел на полу, страдая от всей этой путаницы. Неизвестно, сколько времени он бы провёл так, если бы не пойми откуда не послышалось:
- Are you happy?
Вопросительно прижав кисть лапы к груди, Вилли настороженно прислушался. Если кто не знает, как это делать, то я охотно объясню: надо сделать любопытные глаза, прижать лапку к груди и прядать ушами. В таком виде лучше усваивается информация. А чтобы в этом убедиться, сидите на уроке именно так. Посмотрим, какие оценки вы будете приносить через пару недель такого усвоения. Голосок был слишком тоненький, чтобы принадлежать хемулю, и слишком визгливый, чтобы принадлежат проехавшей за окном машине. Вилли снова прислушался. Больше никаких фраз не раздавалось. В крайнем случае, ему просто послышалось.
Ан нет! Ибо Вилли снова показалось, что в зеркале промелькнула некая тень. Кондитер резко повернул голову. Никакой тени не было, а в зеркале отражался Вилли собственной персоной. Это начинало не нравиться убийце. И только он хотел повернуть голову обратно, как с ужасом начал замечать, что на плечах его отражения лежат бледные, чуть желтоватые пальцы. Странным было также то, что кондитер почувствовал тяжесть на корпусе и подозрительный холодок, которым повеяло сзади. Вилли, заранее готовясь к предстоящему, неохотно повернул голову. Из тьмы медленно выплывала настолько жуткая морда, что кондитер застыл на месте, после зрачки его сузились, а из горла вырвался нестерпимый крик ужаса. Перед Вонкой стояла неестественно высокая и даже немного непропорциональная филифьонка в потёртой грязно-белой футболке, на которую, струясь, ниспадали довольно короткие пепельно-чёрные волосы. Филифьонка в упор смотрела на кондитера пустым взглядом бездонных глаз цвета яшмы. Медленно меняли они оттенок, с уголков наливаясь кровью и злобой, неописуемой злобой и ненавистью ко всему живому. Из-под ресниц потянулись дымные, призрачные силуэты, медленно и ветвисто, словно змеи, сплетаясь в венец над головой жуткой филифьонки, в то время как на глубине её мёртвых глаз загоралось флуоресцентно-голубое пламя бешенства. Некоторое время она прислушивалась к крику Вилли Вонки, а затем умильно склонила голову, приоткрыла пасть и испустила столь продолжительный и леденящий душу крик, что убийца ощутил явственный порыв ветра. Безумное слияние звуков, переплетаясь в самые невообразимые аккорды в исполнении душераздирающего хриплого вопля несказанной ярости, давило на его голову, сжимая её, словно проверяя арбуз на качество (только арбузом была его голова, а предметом проверки – совершённые грехи, рядом с подобным искуплением которых не стояли адские муки и крики горящих в пламени), истлевая подсознание, и через некоторое время Вонка с ужасом ощутил нечто горячее на шее. Оно, это горячее, струясь, побежало за пазуху, а из уха понеслись волны нестерпимых болевых импульсов. Лишь это подтолкнуло Вилли Вонку на действие. Злобно оскалившись, сорвал он часы со стены и ими запустил в филифьонку в бессильной надежде, что маятник в полёте раскроит ей череп. Но как бы не так! Филифьонка поймала часы как раз в ту минуту, когда они уже готовы были торжественно снизойти ей на голову, и с угрожающим видом понесла часы на Вилли Вонку. Вилли с неподдельным ужасом посмотрел на неё и попятился, потом ещё и еще. А, надо сказать, в комнате с давних пор располагался старинный шкаф. Порой нежные, а порой флуоресцентные, космические переливы льдистых, словно желейных или витражных, красок покрывали темное дерево, скрывая бездонный его мрак в пленительных сетях чистоты небесной палитры и мотивов поднебесного волшебства. Он был украшен витиеватыми ветвями деревьев, тихо позванивающих разноцветиями цветов и самоцветами невиданных плодов, и фигурами наделенных разумом животных, узорами и даже вырезанными в полный рост хемулем-солдатом и филифьонкой-принцессой с давних пор. Отличный шкаф! Вилли Вонка тоже так подумал, и, не задерживая филифьонку, метнулся туда, дабы там, под защитой плотно закрытых дверей, перевести дух. Как бы не так! С разбегу влетевший шкаф Вилли вместо крепкого удара по башке, к которому он уже морально и физически приготовился, внезапно… взлетел и пролетел три метра вперёд по коридору. Оглянувшись, он увидел, что у шкафа отсутствует задняя стенка, и что он аналогично порталу в Нарнию ведёт в коридор. «Вот ведь проклятые бабы! – сплюнул он. – Как бы не так! Ща я им устрою, (цензура), весёленькую жизнь!». Он огляделся и обнаружил стоящую возле стены доску. «Отлично, наверняка они сняли её и положили! Ну, тем лучше». Вилли обнял доску обоими лапами и потащил её по направлению к шкафу. Он уже начал бы приколачивать её на законное место, кабы сзади не послышался топот. Ну, Вилли уже понимал, в чём подвох – правда, слышал он теперь одним ухом, а это хуже, чем двумя, но и это не помешало ему отличить женскую походку. Ка! Ка! Ка! Ка! Каблуки гордо выстукивали по полу, очевидно, протыкая в ковре дыры. Вилли, стараясь не оказаться замеченным, пристроил доску обратно к стене и юркнул в комнату. Его встретили. И очень пышно. Сразу две острые, подобно зубам акулы, морды лезли в шкаф с безумным криком. Вилли попросту заткнул «оставшееся в живых» левое ухо и гордо продемонстрировал филифьонкам не самый приличный жест. Филифьонок смутило подобное поведение, но одна потянулась было откусить ему «наглую» лапу.
- Но-но! – сурово пригрозил Вилли Вонка и показал на этот раз кулак.
- Хаф! – сказала филифьонка и клацнула челюстями в считанных миллиметрах от кулака.
Вилли снова продемонстрировал не самый приличный жест и в таком виде полез на шкаф. А сидеть на шкафу – прекрасно! Филифьонки клацали зубами снизу, а кондитер показывал им язык. В таком виде он и повис в бессилии сна.
Под утро Вилли проснулся, крепко убеждённый в том, что все филифьонки явились ему в кошмарном сне. Но как бы не так! Черноволосая практически забралась на шкаф и теперь кусала ногу Вонки.
- Ну, (цензура)! С меня хватит! – окрысился Вилли, спрыгивая со шкафа прямо на другую филифьонку.
Филифьонка под его напором провисла и бессильно шмякнулась на пол. Вторую филифьонку он послал куда подальше и одновременно под стол могучим пинком.
- Итак, не теряй времени, Вонка! – советовал Вилли сам себе, подбегая к телефонному аппарату. – Звоним Стрелоголовому!
Стрелоговым Вонка называл Хаула из-за одного, так сказать, инцидента, случившегося с ним в молодости.
Заспанный и унылый Стрелоголовый, он же Хаул, взял не сразу. Далеко не сразу.
- Ну, алло. Чё те?
- Это я, Вилли Вонка!
- И за какой фьегой ты звонишь?
- Вот именно, что за фьегой, хе-хе… понимаешь, короче, нет времени объяснять! Волей судьбы я оказался в квартире, и со мной тут полсотни филифьонок!
- Вау… ну и везёт! – изумился Стрелоголовый, он же Хаул. – Я тут за одной три года угнаться не могу, а ты… а ведь нелюдимый какой был, забитый… спрячешься, бывало, там и один детишек-то того… а я в лапы ножа-то почти не брал… только, извини, за правое дело. Отстаивал Поликарпушку!
- Врёшь ты всё! – с жаром оборвал его Вилли Вонка. – Сам, свинья, усесться хотел! На ещё тёплом троне! Правильно тебе стрелушек в головушку понасажали, уму-разуму выучили!
- Ну, это, не вели казнить, царь-батюшка, дело житейское… а что за филифьонки-то? - по встревоженному голосу Вилли Вонки Хаул начал понимать, что дело табак.
- Адские! – глухо гаркнул Вонка. – Адские филифьонки!
- Адские филифьонки? Насколько я помню, «Адскими филифьонками» себя называет женский рок-оркестр, развлекающий посетителей ночного клуба «A Different». Вообще, название клуба в виде аббревиатуры значит АД. - Естественно, что ни о каком союзе Маски Хаул не слышал, однако филифьонки они есть филифьонки, штука опасная. Хаул уверенно рассказывал придуманную Верукой сказку о монструозном ансамбле, совершенно не отличая ее от правды. Он вообще не особенно понял мотивы Веруки, в жадные когти которой попался и приготовился к самому худшему, подвигшие ее разрешить ему приехать с невестой в город и на протяжении нескольких ночей разговаривать с Вилли Вонкой при условии какой-то короткой истории, которую нужно рассказать, да ещё и сопроводить напутствие внушительной суммой.
- Но подождите, здесь мои заказчицы роботов, одна из них точно. Чарли говорил мне, что…
- Видимо, заделалась певичкой, - беззаботно передал Верукину подсказку Хаул. – Эти богатые одинокие фьеги крутят целые карнавалы самых неожиданных и диких хобби.
- Ладно, будем считать так. Действительно, ад, - с жаром заметил Вилли.
- Так вот, днём они развлекают посетителей Ада, а ночью – не всегда. То есть, раньше – всегда, а теперь… после одного инцидента… понимаешь, филифьонка… она слишком близко подошла к ним в самый разгар концерта. А гитары у них тяжёлые… А в прошлом году – ещё хлеще… переутомление, стресс, понимаешь? Кстати, весьма неожиданный факт: организм филифьонки может по меньшей мере месяц прожить без мордового мешка, вау! Ты, главное, не подпускай их к себе слишком близко и уж точно отпугивай их от комнаты. Ночью они могут проявить агрессию. По отношению к тебе. Их выучили на охранников, а после того инцидента, когда убийца вошёл в клуб и устроил массовый расстрел с поджогом, они малость поехали, и теперь считают любого хемуля преступником. А инстинкт обороны посетителей развит у них превосходно, я бы даже сказал, на 5+! Так что понимаешь, что тебе надо делать. Но в целом филифьонки они неплохие. У меня тут чаёк заплесневел, беда покруче, а у тебя вон – подарок судьбы!
- Да, подарок… хе-хе… - растерянно пробормотал Вилли Вонка, чувствуя, как пробегается по его плечам незримая волна прохлады. – Чёрт!
- WUA-A-A-AH-H-H-H-H-H-H-H!
- Эй, Вилли Вонка! Вилли! Что у тебя там за шум? Вилли! – пытался перебить безумный крик Стрелоголовый на другой стороне трубке, однако связь оборвалась, и телефонный аппарат ответил ему лишь чередой холодных гудков.
Меж тем Вилли в истерике обернулся, по инерции всё ещё зовя Стрелоголового, к бешено вопящей филифьонке.
- WUA-A-A-A-H-H-H-H-H!
На этот раз избежать удара судьбы не удалось – филифьонка схватила кондитера за плечи и принялась в ярости трясти его, как шелудивую собаку. И неизвестно, на что был бы похож финал этой ночи, если бы валяющиеся на полу часы не пробили 6. Спасительные 6.
Ночь вторая.
Нельзя сказать, чтобы Вилли отлично выспался за первую ночь. Филифьонки сполна задолбали его, и убийца уже собирался собирать чемоданы, но филифьонки ласковыми речами задобрили его и вынудили остаться. Весь день кондитер придирчиво осматривал квартиру на наличие этаких подобных «порталов», которыми без особого руда могли бы воспользоваться филифьонки, однако кроме злополучного шкафа ничего не попадалось, и Вонка успокоился. Может, той ночи с них уже достаточно? Но что-то всё-таки не давало ему покоя, и вообще – в этой квартире кондитер-убийца чувствовал себя явно не в своей тарелке.
Ночь наступила без объявления войны. Вилли, спасибо филифьонкам, чувствовал себя разбитым после вчерашнего «ночного пати», однако, невзирая на усталость, решил не ложиться – кто знает, какие ещё сюрпризы уготовит ему ночь? Филифьонки пытались подсунуть ему кофе самостоятельного приготовления, но Вилли от души отказался и заверил их, что он бодр, и никакой кофе не нужен. Однако сам, запершись на кухне, выпил целый чайник и ещё умудрился спереть бутылку крепкого филифьоникса для храбрости. Филифьоникс оказался очень даже кстати, потому что едва голова Вилли для галочки коснулась подушки, в коридоре послышался топот. С самодовольной ухмылкой взял Вилли светодиодный фонарик и с ним подошёл к двери. Луч, для виду поскользив по бесплотной тьме, буквально сразу же высветил яшму двух пугающе-бездонных глаз. Сомнений не было, это пришла черноволосая филифьонка. Можно подумать, что Вилли испугался. Но нет, его не проведёшь. Показав филифьонке язык, кондитер запер дверь на щеколду изнутри и для верности подпёр её стулом, очень кстати подставленным под удобную ручку. Победно отряхнув лапы, Вилли снова вооружился фонариком и с видом героя отправился к наблюдательному пункту возле окна. Одна филифьонка спала, сладко посасывая лапку, а вторая сидела на кровати и бездной своих пустых зелёных глаз смотрела на Вилли Вонку. Убийце стало жутко, его даже передёрнуло. Интересно, где они прячут четвёртую филифьонку? Нужно это выяснить, они любят атаковать без предупреждения. Вилли зашёл в шкаф и выглянул в коридор. Мрак. Причём совершенно пустой. Лишь в дальнем его конце слабо алели занавески. Весьма интригующая картина, не так ли? Вилли уже хотел проверить, не скрывается ли за портьерами четвёртая филифьонка, как вдруг… БУХ! БУХ! Вилли судорожно обернулся. Стучали по той самой милостиво заколоченной им двери. Злоба распирала кондитера! Окрысившись, схватил он моток изоленты и в мгновение ока облепил им дверь, а после снова отправился на ревизию коридора. Тьма. Тишина. Покой. Всё, как прежде, нет никаких оснований для беспокойства. Стоп! А если всё-таки есть? Что там за зияющая дыра между занавесками? Вилли шагнул в коридор, оставив мрачную спальню и все её ужасы позади. Тьма встретила его. Тьма и прохлада. Лишь боль в сломанной лапе сковывала движения. С горем пополам, по стенке, добрался Вилли до занавесок. Они были раздвинуты, и мрачная бездна чернела изнутри. Единственным пугающе-светлым пятном была табличка, забрызганная нечетом красным. На месте филифьонок Вилли бы сказал, что это пролился клубничный сироп, но вряд ли такой ответ был бы удовлетворителен. Сквозь череду кровавых пятен робко проглядывал гневный вопрос:
Do you want to party?
Вилли невольно улыбнулся. Действительно весёлые чуваки эти филифьонки! А занавески-то симпатичные, ему бы такие на фабрику. Очень бы шло. М-да. Внезапно из-за занавески выглянула голова рыжей филифьонки. Нервно помигав золотисто-лимонными миндалевидными глазами и пошевелив лисьими ушками, филифьонка улыбнулась во весь рот и подмигнула Вилли.
- Все путем, чувачок! Врубаешься, старичок? Зацени, что я предлагаю, дай мне пять, не бойся, братан! – продекламировал Вилли Вонка, протягивая филифьонке лапу.
- Хаф! – продекламировала филифьонка, зубами хватая кондитера за лапу.
- Ты ещё кусаться?
Фонарик опустился на голову филифьонке. Поначалу Вилли был от души доволен собой и своей победой, однако рано он радовался – филифьонка взревела и через весь коридор понеслась по направлению к «порталу в Нарнию». Вилли тенью метнулся ей наперерез, преследуя лишь одну цель: успеть ворваться в комнату раньше, чем сделает это филифьонка. Резко заскочив в помещение, кондитер привалил к дверям шкафа этажерку с книгами, и, дрожа, нырнул под кровать. Тут же на его плечо легла ледяная лапа, а левого уха коснулся замогильный глас:
- Не бойся. Здесь нас не найдут. Мы вдвоём.
Вилли, не слова ни говоря, включил фонарик и направил его луч прямо в глаза черноволосой филифьонки, в то время как та мёртвой хваткой стиснула его талию, «взбираясь» лапами всё выше, по направлению к груди, сковывая движения и затрудняя дыхание. Она наваливалась на него всем своим фигуристым телом, словно клещами блокируя движение крови и воздуха. В глазах Вилли начало темнеть, но из последних сил он старался не потерять из виду шатающуюся этажерку. Книги с грохотом сыпались на пол, одна из них спружинила на кровати, ударив по голове филифьонку. Это даровало Вилли мимолётную свободу, и тот пробкой выскочил из-под кровати, загружая этажерку любым попадающимся на глаза хламом – главное, потяжелее да побольше, побольше да потяжелее! Меж тем рыжая филифьонка не ослабляла напора, продолжая неистовствовать на другой стороне двери. Благо, со стороны Вилли тоже возросло сопротивление. А пока что кондитер-убийца решил проверить, путём ли дела идут в спальне. Оказалось, путём, и даже с хвостиком. Все кровати были пусты.
- Чёрт побери, ну и где же эти морровы филифьонки? – вопрошал Вонка, кругами ходя по комнате. Каждый шаг отдавал нестерпимой болью в сломанной лапе, и Вилли уже начал беспокоиться, не низринулась ли к нему смерть. Хотя бы и в лице филифьонок.
- WUA-A-A-AH-H-H-H-H-H-H-H!
Вопль прервал размышления кондитера. Резко обернувшись, он увидел, как из-под кровати тянется костлявая лапа.
- Фиг с два тебе! – возопил Вилли и что было сил наступил на лапу.
Что произошло здесь, не подвластно тленным словам и выражениям, пусть даже и матерным. С диким рёвом филифьонка рванула кондитера под кровать, и ото всюду в комнату попёрли филифьонки. Они лезли из шкафов, из комодов, и даже из-за ковра высунулась морда. Как вы думаете, что они начали делать? Правильно! Всей своей компанией очутились филифьонки на кровати и с остервенением принялись на ней прыгать, стараясь с наиболее крепкой силой отталкиваться ногами. Так бы и затоптали горемычного, если бы Вилли не выскочил из-под кровати в тот самый момент, как она торжественно лопнула, осыпав поролоном всё вокруг: комнату, Вилли и филифьонок. Воспользовавшись моментом, Вонка выскочил из помещения и из последних сил добрался до занавески. Задёрнув её, кондитер оказался во тьме и полной безопасности. Вилли извлёк из сумки сотовый телефон и быстро набрал Стрелоголового.
- Привет. Как ты думаешь, откуда я тебе звоню?
- Из полицейского участка, не так ли? – наивно догадался Стрелоголовый.
- Нет! Нет! – радостно оборвал его Вонка. – Я звоню из хорошего укрытия!
- А от кого ты укрываешься? От судьбы? Что ж, в таком случае, прими себе во внимание: от судьбы не убежишь, от совести не скроешься! А особенно – если она не чиста. Ну вот, как у тебя.
- Это у меня-то не чиста совесть, да?
- Ну, все мы, простые смертные, не чисты. Разве что… дети?
- Ах, дети? – с отвращением выдавил из себя Вонка. – Эти мелкие черти? Что ж, ты всегда был таким. Я хотя бы не женюсь на них!
- А я и не женился. Она ушла, - опечалился Стрелоголовый, - а мы тут чайком балуемся…
- Крепкий же у тебя чаёк, наркоман несчастный! – гаркнул Вонка. – Что ж, выпьем-ка за нашу дружбу!
Вот здесь и пришёл кстати филифьоникс. Опорожнив половину бутылки, Вилли плотно закрутил её – не дай Господь, позарятся филифьонки! – и, подложив лапы под голову, провалился в сон. Единственное, что он глухо услышал из разговора – безумный крик безумного шляпника.
Судьба уготовила Вонке довольно странное пробуждение. Дело в том, что расстроенная на судьбу рыжая филифьонка отправилась на своё законное лежбище, и, обнаружив там лежащего в весьма вульгарной позе ненавистного кондитера, немало удивилась. Удивление её было под стать натуре выраженно в не самой общепринятой форме. Сначала была цинично разбита и опорожнена бутылка. Затем последовал целый шквал нецензурных выражений и ругани, но благодаря акустической атаке черноволосой Вилли не утруждал себя вслушиваться в подобные лекции.
Свозь сон он приоткрыл глаза и столкнулся взглядом с парой очаровательных жёлтых глаз. Слабо улыбнувшись, Вилли нежно посмотрел на филифьонку и пнул её. В прелестную морду, оранжевым челноком выплывающую из тьмы. И был сей удар завершительным ударом второй ночи.
Ночь третья.
Следующая ночка вышла вообще веселей некуда. Мало того, что у Вилли Вонки не было кровати, так ещё и черноволосая филифьонка пропала. Опасность опасностью, а долг долгом. Тем более, он так и не продемонстрировал филифьонкам свои конфеты. Ну, и поделом им! Твари носатые! А ведь жалко чёрную филифьонку. Всё приходила да приходила, а теперь… Вилли судорожно проверил спальню. На месте была только шатенка. Да и то – вряд ли она спала. Наверняка, чёртова кукурузина, притворяется. Вилли выглянул коридор. Занавески были плотно задёрнуты – вероятно, приняв вчерашний удар судьбы, филифьонка быть гвоздём программы и вообще активироваться не собиралась. Вонка вздохнул. Тоска! Причёску, что ли, поменять? А то Чарли говорил, странная у него причёска. Вилли достал расчёску и начал с горем пополам усмирять взрыв на макаронной фабрике, стараясь не обкорнать загнувшееся и пожелтевшее благодаря филифьонкам ухо. М-да, похоже, с ухом теперь надолго труба. Вот, оно даже не расслышало поначалу, как разрывается телефон.
- Алло? – Вилли судорожно схватил трубку.
- Алло, - послышался на другой стороне голос Стрелоголового.
- Вот как? – искренне удивился Вонка. – Значит, тебя тогда вытащили из унитаза?
- Из какого унитаза? – не понял шляпник. – Это ты, аутичный маньяк, снова всё выдумываешь?
- Ну, если я – аутичный маньяк, то ты уж точно не меньше, - обиделся Вонка.
Повисло неловкое молчание.
- А ты знаешь, чем ворона похожа на парту? – подал голос шляпник.
- И знать не хочу! – последовал ответ.
- Вот и я тоже – без понятия! Без понятия, почему ты не уходишь от этих филифьонок? Разве ты не знаешь о призраке, живущем в их квартире?
- О каком-таком призраке? – испугался Вонка, невозмутимо продолжая расчёсываться. – Ну чего ты меня стращаешь?
- Да ничего, просто видел я её. Жёлтенькая такая. Черноглазая. Сидит и смотрит. Жутко так. Аж мороз по коже, ух! Но вместе с тем я считаю, что играешь ты хорошо и не даёшь ИМ повод лишний раз прогневаться.
- А какие поводы заставляют их прогневаться?
- Да много таких, - вероятно, неопределённо махнул лапой Стрелоголовый. – Ну, во-первых, веди себя подобающе. Ты мужчина!
- Может быть…
- Можешь не сомневаться! Ведь если ты не совершал грехов, тебе нечего искупать, и твой шанс уйти безнаказанным заметно возрастает…
- Тебе легко говорить! – трагично оборвал пряные речи кондитер.
Как раз в это время откуда-то снизу послышался каскад глухих ударов.
- Извини, болван, мне пора! – быстро попрощался Вонка, убегая во тьму коридора. А телефон так и остался лежать на прежнем месте, где и нашла его Рыжая Филифьонка. Поначалу непривычен был для неё этот предмет, но филифьонка постепенно свыкалась с ним и с мыслью, что теперь это – её верный друг и товарищ. На века. Решив не церемониться и сразу переходить от слов к делу, филифьонка взяла телефон и чинно поздоровалась. Естественно, Стрелоголовый поначалу не понимал, в какую попал компанию, а после это сыграло ему на лапу. Да и филифьонке тоже. Через некоторое время подругу за подобным делом застали ещё несколько филифьонок. Они столпились вокруг телефона и поочерёдно подносили трубки к банановым мордам.
Вилли тем временем с удивлением обходил просторы мрачной, унылой квартиры. Мрачной, унылой и почему-то совершенно пустой. От злости кондитер снял шляпу и покатил её по полу. Боль в лапе меж тем усиливалась, и вскоре кондитер смирился с распоряжениями судьбы и, позорно поджав хвост, капитулировал в спальню. По дороге Вилли встретил балующихся с телефоном филифьонок и сразу всё понял. Впрочем, отвоёвывать шляпника у него не было ровным счётом никакого желания (после всего-то, что было между ними) да и, как это ни прискорбно, возможности. Поэтому шоколадный убийца просто вернулся в спальню и сел на пол, подогнув левую лапу и вытянув правую. Некоторое время он провёл в таком положении, затем левая лапа затекла. Таким образом, Вилли против своей воли медленно сполз на пол и улёгся там, подложив лапы под голову. Хорошие ему снились сны. Про то, как он бьёт черноволосую филифьонку по голове шоколадным шляпником с телефоном в руках… или шоколадным телефоном со шляпником в руках – во всяком случае, так даже интереснее. Стоп! Черноволосую филифьонку… а её ведь так и не нашли, наглая рожа! Пересиливая сон, Вилли приподнялся, да так и замер...
В двух метрах от него в весьма неестественной позе расположилась полностью жёлтая филифьонка. Её свалявшаяся, покрытая жирными, маслянистыми пятнами шерсть практически полностью потеряла цвет, обагрённая кровавыми разводами. Из бездонных провалов глазниц струилось нечто тёмное, с красноватым отливом, сбегая дальше по телу на пол. Хрупкое, измождённое тело облегала толстая, заржавленная временем цепь. Но самым странным было то, что филифьонка сидела в позе трупа, даже не думая куда-либо уйти.
Некоторое время Вилли молча смотрел на неё, а затем с привычной ухмылкой подошёл к ней и протянул лапу. Как ни странно это звучит, филифьонка зашевелилась.
- Так ты не призрак, да?!? – с негодованием воскликнул Вилли, в то время как она провела лапой по глазам, вынула из них линзы, и на Вилли уставилась пара огромных, безжизненных очей… цвета яшмы.
- Так вот ты где! – воскликнул Вонка, сдирая с темноволосой филифьонки парик. Дальше всё пошло, как по маслу. Филифьонки с энтузиазмом общались со шляпником на не самые цензурные темы, Вилли широкой походкой направлялся в спальню филифьонок, увлекая за собой беглянку. Нельзя сказать, чтобы филифьонка была очень довольна. Где-то на середине пути это проявилось физически. Взвизгнув, запрыгнула она на Вонку, и, усевшись, принялась лупцевать его лапами по глазам. Однако вскоре это прекратилось – Вилли пинком сбросил с себя филифьонку, извлёк из кармана леденец, уселся на пол перед филифьонкой и принялся покачивать им у её носа. По мере замедления темпа движений леденца глаза филифьонки постепенно стекленели, и минут приблизительно через пятнадцать филифьонка пластиковой статуей рухнула на пол, а кондитер схватил её за волосы и поволок в спальню. Короткая была ночка. Но зато вон, какая интересная. Оказывается, филифьонок можно мариновать леденцом.
Ночь четвёртая.
Первым делом позвонил Шляпник. Это я об этом сразу говорю, потому что именно в этом звонке кроется весь скрытый смысл. Хотя бросьте, нет здесь никакого скрытого смысла. Ну так вот, позвонил Шляпник. Вилли Вонка уже привык к подобным штукам, и поэтому он сразу взял трубку.
- Алло? – томным голосом начал Шляпник. – Это – Сюзан у телефона?
- Это – Вилли, а ты в своём уме вообще?
- Ну, все мы не в своём уме, - рассудительно заметил Стрелоголовый. – Кто-то – больше, кто-то – меньше. Ты, например, тоже псих не меньше моего.
- Кто тебя этому научил? – возопил Вонка. (Его слова эхом разлетелись по глухим коридорам).
- Ну, я сам вижу. Живёшь с филифьонками, да так этим и не воспользуешься. А, кстати, позови к телефону Сюзан! Мне надо с ней поговорить… (На обратной стороне трубки послышался глухой приближающийся топот, и Шляпник нервно закашлялся).
- Что ещё за чёртова Сюзан? – пренебрежительно справился Вонка.
- Сюзан такая тёмненькая, а глазки у неё… - начал Шляпник, однако этого было достаточно. (Позади послышалась череда глухих ударов).
- Сюзан? Тёмненькая? – вопил Вилли. – Да ты вчера всю ночь пробазарил с ДРУГИМИ филифьонками, Сюзан от тебя сбежала! Так чего же ты хочешь от неосведомлённой о твоём существовании личности, благодаря которой… которой… благодаря которой я вчера чуть ухо не отрезал!
- Тихо-тихо, - усмирил Вилли Шляпник. – Так Сюзан где?
- Фиг с два тебе Сюзан, фиг с два! – возопил Вонка.
Внезапно со шляпником произошло нечто ужасное. Как иначе можно было окрестить сей безумный, многострадальный крик, испущенный им? И было нечто не хемульское, бесплотное в этом крике, незримое, неподвластное тленным фразам и посему пугающее. Никогда не было слышно, чтобы хемуль так кричал. Вилли Вонке стало жутко, и он отодвинул трубку подальше от уха – не дай бог окончательно оглохнуть! Внезапно крик оборвался столь же неожиданно, как и полился, дабы впустить нерушимую тишь. Тишина вступила на его место, заполняя всё мыслимое и немыслимое пространство, как беда опускается на обречённый град – медленно, величественно и, увы, неумолимо. И не было больше ничего, кроме этой тишины. На секунду Вилли Вонке показалось, что он-таки оглох, однако в спальне заворочалась филифьонка, что, впрочем, не принесло Вилли утешения, а, наоборот, вселило тревогу.
- Тэррант! – позвал Вилли Вонка по имени.
Шляпник не подавал признаков жизни,
– Тэррант! – попробовал он кричать сильнее.
Старания его, стоит отдать должное, понесли свои плоды. Ибо крик возобновился, словно аппарат, его издающий, прочистили, и прогоняемый сквозь призму немыслимой боли воздух полился с утроенной силой.
- А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! – кричали на другой стороне трубки.
- А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! – кричали с другой стороны.
Легче от этого, признаться, не стало. По крайней мере, теперь Вонке орали в оба уха. От напряжения глаз кондитера задёргался. Но не долго суждено было длиться мучениям, ибо крик, лавиной несущийся из телефона, преобразился. Не было больше в нём того призрака мировой безысходности. Наоборот, приобрела сея симфония Ада хемульские черты. Теперь это был обычный крик боли, который тоже быстро прервался с глухим звуком удара. Коротко вскрикнув, Шляпник замолк. И, судя по всему, навеки.
Где-то на заднем плане послышался возглас:
- А не во фьегу вот со фьегами базарить! – и связь прервалась.
Лишь архипелаг тонких, словно надтреснутых, гудков лился из трубки, заполняя всё пространство подсознания Вонки. Да, похоже, Шляпника больше не стало. Некая необъяснимая пустота легла Вилли Вонке на плечи, и была она тяжелей любого, даже самого тяжелого груза. Как же так? Неужели он мог покинуть мир… так просто? Так вот быстро, секунда – и всё… а ведь столько времени он жил и, кстати, радовался, просто радовался, чего никогда не испытал Вилли. Да и как, впрочем, радоваться в мире, где умирают хемули, а толпа филифьонок так и норовит прикончить в постели? Нечеловеческий крик на другой стороне, впрочем, не исчез. Только её, чёртовой морды, сейчас не хватало! Не дают, твари, по-настоящему проникнуться тяжестью момента! От злости Вилли схватил телефон и метнул им в филифьонку. Филифьонка, кстати, не поспешила уворачиваться. Она поймала телефон, но вместо того, чтобы по совокупности заслуг и волею судьбы запустить им в самую голову Вонке, поставила аппарат на пол. Затем филифьонка подошла к Вилли и села. Кондитер даже не посмотрел на неё. Он думал про Шляпника. Филифьонка насильно повернула голову Вонки к себе и отодвинула прядь, закрывающую глаза убийцы. Вилли неохотно поднял глаза. Перед ним сидела темноволосая филифьонка. Удивительно, но на глубине её глаз не читалось той агрессии, того безумия, с коим преследовала она квартиранта под пологом ночи. Наоборот, они выражали… сострадание? Во всяком случае, Вилли опустил глаза и гордо отвернулся. Филифьонка пересела по другую сторону от Вонки и снова заглянула ему в глаза. Вилли упорно старался не обращать на неё внимания – наверняка, очередная уловка! Но здесь произошло то, чего вообще никто не ожидал.
А именно – филифьонка неуверенно произнесла:
- Что случилось?
Да-да, именно неуверенно! Причём не «Мы вдвоём», не «Are you happy?», а именно справку о мрачном состоянии кондитера. Последний не особенно воспринял это после смерти Шляпника, он горел лишь желанием мести. Мести этим глупым филифьонкам! Поэтому Вонка поднялся во весь рост, схватил филифьонку за грудки и принялся трясти.
- Вот что ты сделала? – вопил он. – Что ты сделала?
Однако вместо ожидаемой агрессии на глазах филифьонки выступили слёзы.
- Как ты мог? – плакала она. – Как ты мог? Ты создавал аниматроников направо и налево, вдохновляясь нами, и наши души постепенно переходили в них. Но ты… ты убивал аниматроников! Ты мучал их! А, спасибо эффекту Вуду, страдали МЫ! Но когда ты якобы из-за неисправности сменил МОЕГО аниматроника каким-то Ладли, под покровом ночи мы решили мстить. Я собрала их всех, и мы… впрочем, ты сам видишь. Поздравляю тебя, ты продержался четыре ночи, другие столько не проживали. Ну, а теперь мы должны…
Признаться, Вилли Вонка ожидал услышать что угодно, но холодные губы черноволосой цинично выдали:
- Убить тебя!
Тут же две другие филифьонки подхватили Вонку под лапы и поволокли его во тьму коридора. Справившись об их цели, он получил ответ:
Не бойся, наш герой.
Ведь этот мир есть твой.
И правила твои играют здесь.
Однако можешь полагаться ты лишь на себя,
Ведь в твоём мире ужасов вовек не счесть!
Ты видишь эту дверь,
Подумай – что за ней?
Польётся кровь, а вместе с ней сквозь тьму польётся песнь.
В следующий раз подумай, перед тем, как создавать
Мир ирреальный и бесплотный,
Где таится смерть!
Дожил ты до утра,
Но умереть пора.
Увы, наш друг, пришлась не по нутру тебе игра.
Однако мы должны сказать тебе сейчас:
Мы долго ждали, как придёт
Твоей расплаты час!
Не скрою, песенка была довольно ритмичной. Но утешения это не приносило. Филифьонки открыли дверь и втолкнули Вилли в тёмную комнату. Да, пожалуй, это была не просто тёмная комната. Тьма царила здесь, и не окружало кондитера ничего, кроме этой гнетущей, вездесущей тьмы. Поначалу у Вонки возникло ощущение, что он уже умер, и теперь вечное, гробовое одиночество воплощает его извечный удел. Однако это было не так. Ибо на плечо кондитера легла ледяная лапа. Вилли судорожно оглянулся и замер. Над его головой парила неестественно растянутая жемчужная улыбка. Однако не было в сей улыбке доброжелательности и вообще, хоть какого-либо признака, какой-либо двери в мир нормальной, чистой души. По мере возрастания ужаса Вонки приближалась улыбка. Вилли начал медленно отползать назад, но впечатался в дверь. Выхода больше не было. Он оказался замурован вместе с этим чудищем. Всё кончено.
Внезапно мягкий луч фонаря скользнул выше, высвечивая добрую серую мордочку, пока наконец не дошёл до пары глаз. Глаз цвета яшмы. Однако это не была жестокая морда ненавистной темноволосой филифьонки. Это были другие, миндалевидные глаза, в то время как «черноволосую шнягу» судьба-матушка наделила огромными, как два озера, и открытыми глазами. Вилли прекрасно помнил, что её облик оказался ложью, и теперь сомнения обуяли его при взгляде на мордочку. Но, судя по всему, существо действительно было настроено дружелюбно. Оно приблизилось к Вонке, и, опустив на его плечо лапу, уселось рядом.
- Ну, здравствуй, мой милый кондитер. – Невозмутимо произнесло существо. – Вота мы и встретились с тобой, мой милый Вилли! – его мордочка исказилась мимолётной искоркой смеха. Судя по голосу, существо было женского пола. Вилли начал понемногу успокаиваться.
- Кто ты такая? – осведомился он. – Я не вижу тебя, покажись! Мне не комфортно ощущать себя знахарем, разговаривающим с призраком…
- Не притворяйся, - нравоучительно заметило существо, - ведь ты прекрасно знаешь меня! Я – та, кого ты так несправедливо лишил детства. Ты извращался надо мной, ты едва не лишил меня зрения, ты сжигал меня заживо… а мне было всего двенадцать лет. Со мной были дети: Август, Виолетта и Майк. И их ты тоже не пощадил! Когда ты убивал первого ребёнка, мы верили тебе. Мы ожидали, что ты сжалишься и спасешь его. Но ты этого не сделал, наоборот – ты радовался. Радовался! Ты хоть понимаешь, что это значит? А Томми Траутбек и Вилбур Райс? Это те несчастные, которые запрыгнули в вагончики и влепились в цех резки и дробления, где погибли страшной смертью? Ты раздробил, распилил их тела и вышел, обагрённый кровью, а после улыбнулся нам! Кларенс Крамп, Берти Апсайд и Теренс Роупер буквально сварились в собственном соку. Ты угостил их горячительными конфетами, и они… впрочем, ты сам понимаешь, что с ними случилось. А я не охотница до кровавых подробностей. А Миранда Мэри Пайкер? «И ее родители бы точно поняли, что вместо того, чтобы сказать: Миранда, Безобразница, ты невыносима! Они сказали бы: ой, как вкусна и хороша!'"…
Вилли Вонка слушал, как завороженный. Несмотря на всё то, в чём обвиняло его существо, голос его не был сердитым. Кроткий, измождённый и немного печальный, звенел он, как лучик света в кромешном мраке, и от него становилось тепло. Совсем не обвиняющий, обнадёживающий тон словно зажигал звезду в сердце кондитера. Тихо таяла оболочка ужаса и неуверенности, освобождая место для надежды на лучшее и веру в то, что ты сможешь. Действительно сможешь. Меж тем голосок продолжал повествовать:
- А потом была Виолетта – самая младшая среди нас, твоих невинных жертв. Она была очень красивая, занималась спортом и занималась в школе пения. В обычной, не музыкальной, школе она всегда висела на доске почёта. Ей было, чем гордиться. И у неё была своя цель в жизни – она мечтала стать певицей, дабы исполнить свою песню, которую она написала в том году, и с которой вот-вот должна была выступить на концерте. Но ты… ты отнял у неё всё это. Моё сердце дрогнуло, когда ты поманил её к себе, дал ей конфету. Ты говорил, что не причинишь ей вреда. И она… она тебе поверила, Вилли! А ты посмел обмануть её. Виолетта приняла из твоих рук жвачку и съела её. А после… она захлебнулась кровью и умерла в страшных муках под безумные песнопения Восставших Из Мрака, а ты укатил её раздувшийся труп в цех и… и выжал из неё кровь. Ну, и, естественно, выпил её…
Монотонная речь существа гипнотизировала убийцу, словно возвращая его в те времена, когда десять лет назад лишил он жизни четырёх маленьких детей, и воскрешала их образы в его памяти. В тот год, когда их лица были обагрены кровью, когда они плакали и молили о пощаде, а он хладнокровно продолжал своё ужасное дело.
Итак, лимонная печать прозрачного света мягким осколком дрожала на морде Веруки, скрашивая ее пепельную бледность, синеющую у корней длинных шоколадных волос и вокруг тёплых голубых глаз, взирающих взглядом воплощенной совести, не находящей уже сил молчать – пусть даже и в устах Веруки, если заставить ее разговориться в душе чудовищного кондитера за гранью возможности с того сменившего жаркий день рокового вечера, когда, устав бороться с собственными демонами, он продал им душу, чтобы заглушить их уступкой. Верука нервничала. Пусть это и недостойно высшей сущности, усердно ей изображаемой. Она нервничала, прослеживая – сначала каким-то странным третьим чувством, затем зрением – путь блондинки и рыжей. Пятно света прыгало по морде, слепя глаза – и фокусируя на ней, на единственном осколке красок в царстве непроходимого мрака, взгляд кондитера, чтобы он не упал на идущую за спиной Веруки процессию. Процессия обогнула собеседников и нырнула за спину уже Вонки, продвигать к двери. Верука знала, что они делают. Они играли в палатку. Забавная детская игра. Только вот под палаткой пряталась принцесса.
Доставивший Гафсу в свою квартиру Чарли отбыл на фабрику, подготовить ее к визиту особы голубых кровей (голубая кровь вкуснее всего в поликарповском шоколаде), и оставил квартиру на попечение умело втершейся в доверие Элизабет. Она была щедрой заказчицей дебютного аниматроника в коллекцию Вонки, и Чарли, не помышлявший о ее союзничестве с Верукой, с чистой совестью вложил в хрупкую лапку ключи от квартиры, безразлично принявшей как одну из членов, так, собственно, и весь клуб Веруки. Гафса оставалась в квартире, под присмотром клуба, куда ветрами судьбы занесло Вонку, причалившего на знакомый огонёк. Именно ее присутствие, собственно, и объясняло успешные потуги филифьонок осложнить Вонка квартирную жизнь или хотя бы максимально блокировать его движение. Еду закупала Верука. Гафса оказалась в питании неприхотлива, и самые простые консервы шли только так.
«Палатка» выскользнула за дверь. Верука выдохнула и начала подводить речь к логичному завершению.
- А следующей была я. Ты привёл нас в цех, где были белки. Я была словно под гипнозом из жестоких блестящих глаз. Они манили меня, манили к гибели. И я шла к ней, понимая, что во всех этих существах нашла себе воплощение твоя натура. Я и не надеялась выжить. Но шла… просто шла только ради Вас.
Вилли с недоумением посмотрел на существо. Впервые после тех ужасных десяти лет, того рокового десятилетия, к нему обратились на «Вы», и словно души тех маленьких, невинных детей низринулись к нему в лице этого существа.
- А следующим был Майк Тиви, тот ребёнок, ради которого я готова была на всё. Храбрый и по-настоящему умный, он мог ради меня пойти в огонь и в воду. Он понимал в технике. Он попытался высказать своё отношение к делам Вашей фабрики, но Вы… я не виню Вас. Но я верю! Я верю, что Вы сможете. Несмотря ни на что. Вы сможете уничтожить в себе монстра, и тогда мы простим вас. Простим ваше бешеное насилие. Но… мы не спустимся с неба. Увы, нужно отвечать за свои поступки. А теперь… думаю, что теперь Вы осмелитесь взглянуть мне в глаза…
Снова загорелся мягкий свет, но казалось, что исходил он из глубины двух открытых коричневых глаз, глубоких и немного печальных. Вилли поднял глаза, и ему показалось, что на глубине этих больших шоколадных очей оживают, поднимаются четверо маленьких, измождённых фигурок, и, улыбаясь, смотрят на доброго волшебника, забавного мистера Вонку, и верят ему. И тут по щеке Вилли пробежала слеза. Сначала одна, одинокая слеза, а потом он начал плакать всё сильнее и сильнее, пока не упал на колени перед стоящим возле него Существом. Существо не пнуло его с презрением, не попятилось, нет. Оно всё так же стояло возле него, смотря на Вилли Вонку действительно сверху вниз, но это была не насмешка, а доброе снисхождение.
- Я не желаю тебе зла, Вонка. Я верю в тебя, - одними губам прошептало существо, - и, похоже, ты искупил свою вину. Я прощаю тебя, Вилли. Мы все прощаем тебя и желаем тебе только хорошего. Ну, а теперь, - похоже, ты сам начинаешь догадываться! – иди обратно и играй честно!
Из уголков потянулись призрачные таусинные веяния (Вилли они показались призраками, однако это был просто ветер), тихо сливаясь в очертания арфы над головой кондитера. Ветерок коснулся её струн своими незримыми крыльями, и арфа заиграла. Сначала тихо, солидно, а потом всё добрее, народнее. Казалось, аккорды заоблачной песни улыбаются. Улыбаются Вонке, улыбаются этому большому, волшебному миру… улыбаются жизни. И под сии чудесные трели дверь тихо приоткрылась, нечто довольно бесцеремонно подтолкнуло Вилли под пятую точку, и он довольно тяжело шлёпнулся во мрак квартиры. Снова его окружала тьма. Но теперь не та, пафосная и величественная, а знакомая, домашняя и потому милая. Он словно оказался в детской комнате с погашенным светом.
Впрочем, не суждено было свершиться грандиозного побоища с филифьонками в эту ночь, ибо утро вступало в свои права, унося последние воспоминания о Существе Из Тёмной Комнаты.
Блондинка и рыжая выскользнули на лестницу и стянули с кошачьей морды сурового цвета атлас простыни – самой тёмной и способной раствориться в темноте из тех, что нашлись в этом богатом, перенасыщенном роскошью доме. Глаза принцессы блеснули в темноте двумя счастливыми голубыми звездами. Гафса улыбалась.
- А теперь можно смеяться? – справилась кошка довольно отчётливо.
- Теперь можно бесшумно спуститься по лестнице, не привлекая лишнего внимания, залезть в чёрную машину и ждать в ней Веруку. Она придёт и увезёт тебя во дворец. А я наконец-то смогу перестать разыгрывать полуразумную идиотку. – Ответила рыжая недружелюбно.
Гафса сосредоточенно замолчала, и дальнейший путь до проржавевшей подъездной двери они проделали молча. Затем рыжая, жадно глотнув раскалённого дыхания тяжёлой летней ночи, толкнула Гафсу на заднее сиденье, а блондинка осталась проследить пока за ней. И никто, кроме неё, не слышал, как принцесса, запрокинув голову, зашлась безумным и счастливым хохотом.
Едва убедившись, что разум развалившегося на зеленом ковре кондитера затуманен глубоким сном, Верука тенью выскользнула в переднюю, где рыжеволосая филифьонка, Агния, возбужденным шёпотом отчиталась перед ней об успехе провернутой операции. Единственный вопрос, мучивший ее все это время, филифьонка выдала, не без опаски косясь на дверь спальни: что делать с Хаулом? Миссию свою он выполнил. Так говорить ему, что можно уезжать, или нет. Верука лучезарно ухмыльнулась и сказала, что когда приехать, сориентируется он сам, а пока что, из реанимации, не способен на такие подвиги. С тремя швами на голове.
Ночь пятая и заключительная.
Пятая ночь прошла, как по маслу. Можно даже сказать, не прошла, а пролетела. Единственное, было очень любопытно снова оказаться в Тёмной Комнате. Но той гнетущей тяжести, того ужаса уже не ощущалось. Также Вилли с радостью замечал, как возрастает человечность филифьонок с каждой пройденной ночью. Вчера, например, под вечер они принесли Вилли корзину яблок «Грушовка». Сидел Вилли за красного дерева бюро, читал старый выпуск журнала «Юность» и закусывал статейки яблочками. Добротные были яблоки, ядрёные. Таким образом Вилли зачитал уже три яблока, прочитал три журнала и собирался было перейти на всё по четвёртому разу, когда в его светлую голову пришла поистине блестящая идея заняться так называемым укрощением яблоками. Делалось это примерно так. Вилли взял корзину яблок и выбрался в коридор прокладывать так называемую «красную тропу» от занавесок рыжей филифьонки к спальне Вилли, откуда дорога заглядывала также в спальню Филифьонок. Как и ожидал Вилли, несколько филифьонок уже собралось на вылазку «в кондитерскую». Яблок они не увидели, и те, глухо шурша, зашевелились под их лапами. Постепенно это самое шевеление перешло в самое настоящее движение, и яблоки помчались, увлекая за собой неловко извивающихся филифьонок. Несколько носатых разом вломились в шкаф и, лбами распахнув двери, ввалились в комнату. Последней робко нарисовалась тощенькая блондиночка с корзиной уцелевших яблок в лапах. Исказив морду улыбкой, она круто повернулась и удалились в небытие – наверное, яблоки мыть. Меж тем Вилли устанавливал на шкафах яркие прожекторы – розовый, голубой, жёлтый и много-много фиолетовых. Рыжая филифьонка, стоя на стремянке, крепила к люстре диско-шар, а всеми нами горячо обожаемая брюнетка набрасывала на предметы лёгкие ленты разноцветной мишуры. В самый разгар приготовлений вернулась блондинка и принесла не только яблоки, но и самостоятельно испечённый ими пирог с яблоками «Грушовка» - как потом выяснилось, просто год выдался очень урожайным, ничего личного. Кроме того, она оказалась отличным механиком и вызвалась за кругленькую сумму починить Вилли Вонке аниматроников.
- А сегодня вы не будете никого пугать? – в первую очередь справился Вонка.
- Как же, будем! – хищно сверкнула яшмой глаз брюнетка, кокетливо приобнимая за шею Вилли Вонку. – Согласен запугать соседей до полусмерти?
- Скорее уж до смерти! – исказил морду в ухмылке Вилли.
Здесь тишину осенней ночи прорезал телефонный звонок.
- Да-да! Вилли Вонка слушает!
- Это ведь тот чёртов фьегобанк, благодаря которому я чуть не лишилась верности мужа, да? – послышала уже знакомый нам благодаря крылатой (и, кстати, очень актуальной) фразе «А вот нефьег со фьегами базарить!» голос. – Если это так, то я хочу слышать ту мадмуазель, которая позавчера всю ночь навязывала ему всякий, извините за выражение, моральный мусор!
- Прошу прощения, леди, мадмуазель взять не может, - ледяным голосом сказал Вонка, с размаху разбивая трубку об стену. И маленькие голубые молнии, окольцовывающие разбитый аппарат, фанфарами сверкнули, перемежаясь с цветомузыкой дискотеки.
Мини-эпилог.
Да, с тем, что филифьонки – поистине могучий народ, никто не спорит. Не спорил с этим и высокий, я бы даже сказала, весьма длинный гражданин, гордо шествующий по улице маленького старинного городка на костылях. Ветер укладывал его средней длины – до плеча – волосы в довольно необычные причёски в стиле ретро-манги, как называются японские комиксы, иногда их даже экранизируют. И, возможно, одна из подобных экранизаций будет посвящена его робкому, но важному, и, возможно, историческому шагу – одомашниванию филифьонки.
Большие тёмно-голубые глаза, чуть по загадочней наивного аквамарина, но вместе с тем посветлей совсем уж мрачного таусина, то и дело бросали беглый взгляд вокруг, словно высвечивая им фасады зданий. Мир преобразился для мистера Вонки. Мимо, смеясь, пробегали дети, но он не замечал их. Не потому, что вдруг очень сильно полюбил детей, нет-нет… просто он считал, что они не достойны его внимания. Ну, дети как дети. Чего в них особенного? Куда интересней лишней раз поглазеть на плотно закрытые металлические двери Центра Механики. Ну, или даже сквозь них.
Ветер нёс по городу аромат спелой вишни. Никакого жасмина нам и не надо. Нам своего достаточно. Ведь так? Медленно шёл по городу Вилли Вонка. Город жил собственной жизнью и, подобно коварным тропкам лесной чащи, заманивал кондитера на самую глубину, как бы ввинчивая его в себя. И Вилли Вонка тихо таял, теряясь в лабиринте улиц.
Глава седьмая. Ещё немного о сторожке.
По возвращению в обитель родного замка (филифьонки, как потом выяснилось, держали её в квартире, сберегая от Вонки и Чарли по доброте душевной, что и послужило причиной облавы на убийцу – они, будучи, в принципе, как выражался и сам Вонка, «чуваками не плохими», стремились выгнать опасного гостя из пристанища принцессы) Гафса была отведена в парикмахерскую. И вернувшийся из реанимации после тяжкого удара Стрелоголовый Хаул вновь взялся за сторожку. Конечно, и сам он понимал, что в прошлый раз ее еще можно было отремонтировать. Но это ведь в прошлый раз! Но надеяться все же хотелось. Хемуль взял с земли две доски, что некогда были одной, и хотел уже начать работу…
Но вот чудо! Только хемуль увлекался и забывал, трудясь, все на свете, в его ушах селилась веселая песенка:
Я – котенок мастерица…
Когда она послышалась в третий раз, хемуль наконец оглянулся и увидев перед собой сияющую Гафсу. Волосы ее зазолотились в лучах солнца, трагичными прядями ниспадая на левый глаз и лимонными реками заструились по узким загорелым плечам, навевая морскую свежесть в контрасте с холодной голубизной льдистых глаз. В лапах она держала чистую, похорошевшую куколку и журнал «Winx. Друзья навсегда». К журналу прилагалась Флора Тренди. Эту куклу Гафса ждала уже целый месяц.
— Ты - просто красавица! – сказал абсолютно равнодушно хемуль. – А, кстати, не соизволит ли достопочтенная принцесса мамзель-мадемуазель Мелисса-Беатрисса Помпадур оказать услугу столь недостойному рабу своему?
— Не-а. Лень, — пояснила Гафса и уже хотела было бежать, как хемуль ее остановил.
— Слушай, — сказал он. – А ведь я не так-то прост, как кажусь тебе. И за помощь ты получишь крупное вознаграждение.
Подарки Гафса любила. А уж воз-на-гра-жде-ни-я - тем паче! И поэтому она положительно кивнула головой и для убедительности благосклонно пошевелила ушками.
— Ну и отлично! – сказал Хаул. – Для начала подай-ка мне вон те гвоздики… В красной такой коробочке!
Гафса взяла коробочку и передала ее хемулю. Хемуль вынул оттуда гвозди и попытался прибить одну доску к другой, но молотка рядом не было.
— Гафса! – сказал тут хемуль. – Дай мне молоток!
Гафса послушалась. Сбив доски, хемуль вытащил из своей походной сумки две симпатичные коробочки. Одна из них была красная, другая – зеленая. На коробочках различался узор, изображающий оперение чудных заморских птиц, а на гладких, пухлых боках мерцали мириады льдисто-акварельных звёзд.
— Это для кукол твоих, феечек, — пояснил Хаул. – Надо же им где-нибудь жить!
Гафса была рада. Активно кинулась она помогать хемулю, заслуживая все новые и новые коробки, не задумываясь даже о всей унизительности положения юной властительницы, преклоняющейся пред гувернёром ради коробок из-под элитного шампанского, приобретённого на украденные тем самым гувернёром у принцессы же деньги! Скоро у нее набралась целая коллекция. Самым красивым экспонатом в ней была ярко-голубая коробочка, на которой было больше всех блесток. Нашлись домики для каждой феи!
Это для Гафсы было настоящим праздником. Она бегала по траве, то и дело стукала израненного Хаула по зеленой с фонариком каске, подпрыгивала и пела такую песенку:
Что значит – нету дома?
Чего в этом такого?
Дом для обычной кошки – ерунда!
А это дом для феи,
Для яркой, чудной феи,
И это уж никак не та бурда,
Что дом для кошки!
Ведь фея наша чуть побольше мошки!
Фей в мире много —
Стелла есть и Блум,
Еще есть Муза, Техна, Рокси, Флора!
И если стукнул ты себя, допустим, пяткой в грудь
В знак нашей клятвы, Не кидай в них помидоры!
Парам – бам – пам!
Теперь у Гафсы были дома, и награждать ее одним и тем же было бы некрасиво. И хемуль стал давать Гафсе глянцевые картинки «Лес фей». А то дома есть, а леса – тю-тю!
Примерно через час Гафса сидела под деревом и играла в новые игрушки, а у хемуля, по крайней мере, был погреб.
Хотя погребом его назвать было трудно. Это была скорей какая-то убогая землянка, полная мусора. Но все равно была, а это уже кое-что.
***
Гафса сидела около дырки, где только что исчез хемуль. Из дырки не доносилось ни звука.
«Наверное, хемуля придавило, — подумала Гафса. – Бедный добрый хемуль!»
Через некоторое время ей самой стало интересно, что находиться в погребе. Гафса посмотрела вниз, сунула туда лапу. У! Из погреба веяло жутковатым холодком. Тут Гафса посидела немного в нерешительности. После она окончательно собралась с духом и сунула в дыру голову. Внутри было темно, и уши немного уловили тихое завывание. А вдруг Гафсу съедят, как и хемуля? Вот расстроятся мама с папой!
Но любопытство-таки было сильнее. Гафса набрала побольше воздуха в грудь, зажала нос, досчитала до двенадцати и прыгнула. Уже через минуту Гафса оказалась на земле.
Пройдясь по темному коридору, Гафса заметила, что под ее лапами что-то сверкнуло. Каска! То, что нужно.
Гафса нацепила каску на уши. Сверху у каски был хоть и небольшой, но очень яркий фонарик, и поэтому ориентироваться стало куда легче.
Прогулявшись немного, Гафса обнаружила, что в погребе уже не так, как когда его откопали. Здесь был целый огромный зал с деревянными колоннами и потолком из крепкой дубовой доски.
— Эй! – раздалось вдруг где-то совсем близко.
— Эй-э-э-эй!… – повторило эхо.
Гафса испугалась, развернулась, и, крича во все горло, пустилась бежать.
— Эй! Гафса! Гафса, постой! – доносилось ей вслед.
Но Гафса уже не разбирала ни единого слова. Споткнувшись через корешок, она упала, и с ужасом поняла, что враг настиг ее.
— Гафса! – сказал удивленно хемуль. – Как ты здесь оказалась?
— А! П-п-п-п-при-в-ведение!!! – завопила тогда Гафса и пулей выскочила из погреба.
— Где? – озираясь по сторонам и щурясь от солнечного света, спросил Хаул.
— Тебя не съели?
— Кто?
— Привидение!
— Какое?
— Из погреба.
— Когда?
— Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи! – рассмеялась Гафса. – Прямо как в передаче… ну, этой…. Где хемули-то… любопытные… вопросы-то все задают! Что? Где? Когда? Всё им надо! А?
— Точно! – сказал хемуль, снимая каску. – Да ладно, пошли купаться!
***
Хемуль сначала сам принял душ, а потом набрал в деревянный тазик, опоясанный серебристыми ремнями обручей, воды прямо из шланга, что льдисто-изумрудной змеёй терялся в траве. В одном месте он порвался и был заклеен скотчем и перемотан белой грубой тряпкой. Вода подтекала из дырки, и на земле около шланга скоро образовалась лужа. Гафса заметила, что в тех местах, где постоянно сыро и земля влажная, случаются ужасно неприятные вещи. Если в этом месте трава – то трава превращается в маленькие джунгли с настоящими хищниками и мирными травоядными гражданами. Иногда там же селятся препротивные твари – многоножки. Длинные, черные, с красными усиками с обоих сторон, скользкими, словно у змей, спинами и перепачканными в земле животами. А если земля или асфальт, то все вокруг покрывается мелкой грязно-зеленой травкой – мхом. Неужели и в нашем роскошном саду такое сделается? Нет, этого нельзя допустить!
— Хемуль! – бодрым голосом сказала Гафса. – Мы будем чинить шланг, что бы в нашем саду не завелись многоножки, мох и прочая гадость!
Идея хемулю не приглянулась.
— Надо сначала искупаться, — сказал он. – И вообще – все, все твари и козявочки, все, кого придумал и создал Бог, все приносят пользу. (Разумеется, кроме тебя, моррова принцесска, и твоей чертовски живучей династии - вот уж действительно, девять жизней у этих кошек!).
— Что-то я от многоножек большой пользы не вижу, — произнесла Гафса и уставилась в небо. Оно сегодня ярко-голубое, и словно воды океана разостлались в ветвях яблонь, играя бирюзовыми волнами под фиолетовым небосводом. Да и вообще – сегодня очень хороший день!
Вот тазик наполнился. В нем колыхалась голубоватая водичка, и на ней играли солнечные блики. Но вот во что они играли? В догонялки, в прятки или в лапту? Нет, наверное, все-таки в ручейки. Самая водянистая игра.
При одной мысли о том, что сейчас ее ждет ванна, и, возможно, порядком холодная, Гафсе стало нехорошо. Она представила, как ее прекрасная апельсиновая шерстка сейчас намокнет и склеиться, холодные тяжелые волосы прилипнут к шее и голове, а потом станет невыносимо холодно. Это удручало Гафсу. Она с отвращением посмотрела на воду и окунула лапку. Лапке стало холодно. Гафса потрогала лапкой прядь волос. Волосы не намокли. Тогда киска отвернулась от тазика.
— Лезь! – злобно приказал Хаул.
Гафса не реагировала.
— Пойми, так надо!
Но Гафса даже ухом не повела.
Хемуль начал злиться.
— Полезай в тазик! Тогда я подарю тебе леденец от Вонки!
И снова хладнокровное молчание.
— Лезь! – приказал хемуль. – Лезь, а не то превратишься в грязную и помоечную кошку! Такую, как та, что подлезала под шатер цирка шапито, когда мы с тобой смотрели представление!
— Мне шерстку жалко.
— Да?! Жалко, говоришь?! Да если ты станешь такой кошней, как та, то на твою шерстку никто и внимание не обратит! Все закроет грязь! И никакому коту ты не понравишься!
— И Николя меня разлюбит? – глотая слезы, спросила Гафса.
— И Николя!
— И Васька?!
— Так вообще возненавидит!!!
— Ну, тогда я согласна, — сказала Гафса и влезла в таз.
Она тут же оказалась по пояс в воде. Кто бы мог подумать, что таз – такой глубокий? Многие вещи вообще обманчивы, например, Чарли - столько всего наобещал про фабрику, да и обманул! А Гафсе тут теперь остаётся только паршивым леденцом довольствоваться.
— Три коленки-то, три! – посоветовал Хаул. Он вообще любил давать советы кому, по его мнению, надо, хотя большинству из них было и не надо. По крайней мере, это они так думали.
Гафса попыталась тереть коленки, но вода оказалась чересчур мокрой и холодной для этого. Тогда хемуль взял мочалку и мыло и сам отмыл Гафсу как следует.
Весь вечер Гафса сидела, кутаясь в зелёное мохнатое полотенце. Она еще не привыкла к холодной воде. Видимо.
***
Утром филифьонка вытащила торт из буфета. За последние дни он как-то весь обмяк и немного скукожился. Гафсе есть его не хотелось, и она решила испечь новый торт по книге рецептов Вонки, что отослало ей по почте некое Общество Анонимных Филифьонок по приказу Чарли, у которого они снимали квартиру. Он-то получился удачно! Стройно деревце петрушки шелестело листвой над акварельно-голубым озерцом леденцовой помадки в центре льдисто-зелёного луга, золотящегося мириадами апельсиновых цветов.
— Какой красивый торт! – радостно воскликнула Гульнара. – Я-то думала, что принцессы ничего не смыслят в кулинарии. Особенно – принцессы-кошки. А особенно - принцессы-Вайткэты.
Но Гафса ничуть не обиделась. Наоборот, она поправила волосы и сказала:
— Если бы я могла, я дала бы вам всем по кусочку. Если бы могла, конечно.
Хаул истерически засмеялся. Он вообще любил смеяться по причинам и без причин.
На праздник Гафса надела короткое аквамариновое платьице, подпоясанное золотистым ремешком, а на плечах её сверкнул тяжёлый акварельно-голубой, словно вода в озере, шлейф, серебрясь мириадами ярких звёзд о королевском перламутре. Две темноглазые филифьонки, белые и светловолосые, словно снежные изваяния, шли позади наследницы, нагруженные складками толстой, приятно холодящей плечи тканью.
В таком виде она отправилась в свою комнату, мучая бедных филифьонок новым ответвлением вьючного маршрута. Здесь тоже чувствовалось ощущение праздника. Домик Миссис Гудби болел за футболистов, что только что забили блистательный гол на льдисто-зелёном поле у его крыльца. Фарфоровый трубочист со своим другом Акриловым трубочистом влезли на крышу домика и играли там в шахматы.
Это все было дело умелых лапок Гафсы! Это она так красиво и празднично расставила игрушки! Теперь Гафса вздохнула и принялась за игру.
Домик раскрылся, в нем зазвучала веселая музыка и затанцевали миниатюрные зверята, отражая в кристаллическом взоре люминесцентных глаз футболистов. Однако те не были любителями шоу, и пригласили горе-танцоров поиграть - те моментально согласились. В самый разгар игры, когда котята из Коллекции Кошек штурмовали домик, чтобы пригласить его жителей поиграть, в дверь постучала филифьонка Гульнара.
— Праздник не ждет! – сказала она. – Выходи-ка к нам!
Гафса взяла свою любимую куклу и вышла.
Хаул встретил Гафсу на пороге. И в ее лапах оказались те самые альбом и энциклопедия. Так вот, для кого они предназначались!
— Пурсефона! Пурсефона! – раздался крик из-за сарая.
Гафса побежала на голос и упала в объятия местного оборванца Николя Рыбкина.
— Пурсефона! – говорил он. – Ты чего-то была такая унылая! С какой фьеги? И потом: где ты пропадала всё это время, (здесь не печатное выражение)?
— Предки прислали мне двух уродов: один - фиолетовый баклажан с дурацкой рожей, а другая - монструозная белка. Оба меня ненавидят и не дают отправиться на самую лучшую в мире фабрику конфет, прикинь! А красавца Хаула вообще по башке сковородкой!
— А почему не сбежала? – не понял Николя, размышляя о “красавце Хауле” и правильности выбора “баклажана и белки”.
— Ничего-то ты, Колька, не понимаешь! Так нельзя.
— Принцесса Македонии в пупырчатой короне! – хихикнул Колька и скрылся.
Гафса вышла во двор, не поняв толком, почему обиделся Николя. Одно из двух: либо он - такой напыщенный сноб и не даёт отдаться любви по полной, либо… не, в это невозможно поверить. Но на всякий случай всё-таки можно, ведь в мире нет ничего невозможного… или не так?
— А теперь – раздача подарков! – протрубила Гулия, подмигивая сутулому Хаулу.
Гафса оглянулась и увидела за спиной обманщика Чарли. Гордо показав ему одну неприличную комбинацию когтей, она непринуждённо пошла к филифьонке, шелестя бесконечным шлейфом.
— Тебе подарки уже дали, — строго сказала та. – Иди на свое место.
— Нет! Не все подарки получила эта половая тряпка! – усмехнувшись, сказал Чарльз Бакет.
И направился к Гафсе. Гафса встала, словно вкопанная. Никогда она не видела столь жуткого зрелища. Чарли шёл прямиком к ней, исказив морду неоднозначной ухмылкой. За спиной в такт шагам покачивался револьвер. А вдруг сейчас возьмет и выстрелит?
Но охотник не выстрелил. Наоборот, он протянул Гафсе прекрасную лисью горжетку — мечту любой филифьонки. И книгу о художниках в серой скучноватой обложке. На обложке была репродукция Матвея Глухаря «Сбор урожая», тоже серая и скучная.
«Вот, каковы подарки этого противного типа», — подумала Гафса. Но вслух не сказала, что бы не обидеть Чарли как последнюю связь с таинственным миром фабрики. Тем более, Чарли протягивал ей изящную бутылочку дорогого алого филифьоникса в самой настоящей коробке из тех, какими награждал её Хаул. Приняв подарок, Гафса, как и подабает истинной правительнице, благосклонно кивнула и передала бутылочку филифьонкам.
— Следующий! – крикнула Гульнара.
Теперь к Гафсе подошел никто иной, как местный зануда Сидор Маркович. Он подарил Гафсе Финскую Конституцию в красивой акварельно-голубой обложке. На ней мерцал рельефный уже нам знакомый герб Поликарповской Власти.
Третий подарок – отличный розовый зонтик, — подарил Гафсе Федор Алексеевич. И букет цветов в зеленой обертке от филифьонки и хемуля.
Когда подарки закончились, устроили чаепитие в честь Дня Хемульства. С тортом Гафсы. Каждый получил по кусочку. Гафса никогда не видела столь красивого торта, как этот! К тому же от него над лесом возносились веяния прекрасного аромата нечета чуждого, неземного, а посему – манящего. Фабрики. Кошка слизнула глазурь. Потом угостила ей своих куколок и пришла к выводу, что паста и сахарная пудра на этом торте хороши. Причём от них начинает набатом колотиться сердце, а на душе словно распускают лепестки нежные розы, заглушая разум мотивами окрылённой души. Да и начинка у торта была из суфле. Такие начинки Гафса любила больше других.
— За праздник! – воскликнул внезапно Чарли-Петр Петрович.
— За праздник, – повторили хемули.
Раздался мелодичный звон хрустальных бокалов. Гафса закрыла глаза и уши и приготовилась к самому худшему – хотя, признаться, в горле её пересохло, да и душа подсказывала столь манящий выбор…
Но ничего плохого не произошло. Хемули сидели на стульях и пили вино из глубокой супницы. Супница была белая, с зелеными крышкой и ручками и большими пестрыми цветами на светлых боках. Эту супницу филифьонка лично подарила Гафсиной матери, когда у той были именины.
- Отлично, - ухмыльнулся Хаул, - а теперь Гафсе, как принцессе, надлежит испить из сей чаши благородия! Наливайте стакан девушке.
Сидор Маркович с готовностью протянул фужер горного хрусталя, и алое, словно кровь, вино, сверкая на солнце, полилось водопадом. Гафса некоторое время в нерешительности смотрела на стакан, как вдруг из-за спины её показалась лапа, и, подхватив стакан, некто осушил его. Гафса обернулась. Верука стояла за её спиной и пила вино под ехидные улыбки хемулей. Внезапно белка пошатнулась. Она лежала на траве неподвижно, когда начал медленно поворачиваться Хаул, в чьих холодных глазах читалось безумие необъяснимого счастья. Медленно и неотвратимо, восставал он из-за стола...
Как вдруг один из хемулей, кажется, Сидор Маркович, чем-то поперхнулся.
— Что это? – удивился он, доставая изо рта крупную серебряную монетку.
— Это от меня. Пожелание, — ехидно сказала Гафса, и филифьонки-шлейфоносцы захихикали в лапки.
— И что же ты желаешь мне, о, половая тряпка?
— Я желаю тебе… желаю… О! Самому разобраться со сторожкой!
Сидор Маркович аж позеленел от злости. Что бы ему, главному клубному знатоку политике и избранному уму сторожки – и поручать столь грязную работу, никак не связанную с интригами?! И причём кто - принцесса, жертва, которой всё равно жить осталось недолго - сейчас выпьет филифьоникс из бутылки, и... Но что поделаешь! Монета есть монета. А ведь, кажется, недавно он сам доказывал своей бывшей жене, что деньги решают все.
— Еще подарки! Следующий! – радостно протрубила филифьонка Гульнара.
— У меня есть, — спокойно сказал Николя, перелезая через забор.
Он подошел к Гафсе и протянул ей скромненький такой подарочек – пластиковую лошадку в пакетике и букет ромашек.
Гафса развернула пакетик. И тут замерцал, заискрился в свете луны мириадами самых сказочных сочленений оттенков льдисто-голубой силуэт маленькой, изящной пони, отбрвасывая на нежные лепестки ромашек акварельные блики.
— Трикси, - удовлетворённо сказала Гафса, передавая подарок шлейфоносцам.
— Следующий! – взвизгнула филифьонка.
И Васян, также перелезая через забор, устремил неоднозначный взор на спешно скрывающегося Николя. Промолчав, он подошёл к Гафсе, бросив что-то о непостоянности олигархов.
От него Гафса получила, тем не менее, солидную тряпичную куклу, которая сразу же уставилась на неё огромными льдисто-зелёными глазами, шелестя складками пёстрого платья, играющего пластами яркой акварельной ткани. Гафса прижала новобранку к груди и пошла в комнату - филифьонкам-шлейфоносцам такое ответственное дело она не доверяла, - сообщив по пути, что праздник окончен и что все желающие могут прихватить с собой по кусочку торта, однако желающих, как ни странно, не нашлось, и незадачливой дарительнице только и осталось, что убраться восвояси.
Этим же вечером Веруку свезли в госпиталь. Её погрузили на носилки, и мертвенно-бледное тело под иззелена-белоснежным покрывалом выглядело неживым. Специалисты констатировали отравление, и не знали, выживет ли Верука.
Хаул и Гафса сидели на льдисто-зелёном ковре холма, подвернув лапы, и смотрели, как белеет на склоне горы автомашина, куда только поместили белку. Гафса подняла глаза на Хаула, испытывая двуликое состояние, не поддающееся бренным фразам. Принцесса чувствовала себя обманутой, ибо образ красивого духовно и внешне Хаула уходил постепенно в прошлое, в то время как из недр подсознания рос, укореняясь и постепенно простирая всё дальше неверные свои лепестки цвет недоверия. Необъяснимого, странного недоверия, как бы вступающего в единоборство с тщетно пытающимися возродиться останками привязанности. Быть может, дракона подозрения породила некая отрешённость, беспокойная холодность во взгляде красавца, может, нервозность, оттенки некоторой агрессии, но ясно, что дракону было суждено обратиться против создателя. Да и Гафса преобразилась. Как-то постепенно капитулировала детская наивность, разжигая в сердце огонь настоящей властительницы.
- Она выпила моё вино, - кратко сказала Гафса, - выпивать действительно так плохо? Тогда почему ты грешишь этим?
- Я? – усмехнулся Хаул. – Что, тебе захотелось поиграть с огнём, маленькая принцесса? Гульнара!
- Да? – высунулась из-за угла филифьонка.
- Подать вино девушке! – приказал Хаул, махнув лапой.
Через некоторое время Гульнара вышла из-за угла и вынесла в лапах поднос о палехской росписи, где неслись на золотых санях, запряжённых в тройку огненных коней, сквозь льдисто-изумрудные цветы вздымающихся облаков снега двое под акварельно-зелёным венком арки в отражении флуоресцентно-красного наполнения стоящих на подносе бокалов. Странное дело, но если раньше поднос мог показаться Гафсе красивым, некая чуждость читалась в начертании, краски струились холодом, и даже взгляды едущих словно предупреждали об опасности. Алая жидкость словно пышила адским пеклом, и пузырьки вырывались наружу с шипением змей, порождённых самой тьмой.
- Прошу, - елейным голоском пропел Хаул, протягивая стакан Гафсе.
И тут принцесса, совершенно неожиданно для самой себя, оттолкнула стакан на поднос и сказала бесстрастно:
Я не пью.
Словно само сердце говорило сейчас за Гафсу, вырвавшись, наконец, из оболочки неверной любви, привязанности купившейся на угощение зверушки, благоговеющей лишь перед щедрыми дарами не всегда чистой души покровителя. В недрах всегда покорных акварельно-голубых глаз разожглось, набирая силу, пламя дерзости, вырвавшейся на волю в обличии вновь повторившейся фразы:
Я не пью!
Уже более уверенным был голос Гафсы, вместе с разгорающимся пламенем протеста креп и цвет недоверия, и лепестки его уже вспыхнули флюоритом необузданной ненависти, готовой вот-вот, уподобляясь обезумевшей собаке, сорваться с цепей былых чувств и броситься на врага, этот гротескный, обезображенный роковой истиной образ бывшего друга. И бьющиеся в предсмертных судорогах тела детской привязанности, нежного доверия и наивной веры в святость ныне поверженного идеала хрипом своим подзадоривали злобу.
- Не беспокойся, девочка моя, ведь здесь есть ещё ста… - начал Хаул, как вдруг его речь внезапно оказалась оборвана выстрелом.
Вино потекло по лицам сидящих в санях, уподобляясь крови. Хаул обернулся, медленно и зловеще, и молодая зелень глаз его уподоблялась боле не живому блеску налитой соком травы, а холодной коже змеи, яркой и блестящей, однако ясно говорящей, что блеск её дарован лишь силами Ада. Позади Хаула, сего демона во плоти, стоял Винсент. Рубин на его шее воинственно сверкал в золотой оправе, искрясь переливами королевской розы в сочленениях родохрозита на новом, не поликарповском, гербе, словно воплощая пламя озлобленного сердца.
- Этот кулон, - сказал хемуль холодно, - подарила мне Верука, беспокоясь о возможности своей смерти. Так вот, я не желаю на груди своей переливов океанических слёз принцессы в воплощении голубого лабрадорита её ожерелья. Придай поднос, на коем по вине твоей стояли стаканы, полные крови невинных, карающему любые пороки огню и уходи, иначе зазеленеет на груди моей листва древа твоей жизни, вторя сиянию впредь бесхозного изумруда. Оборванная листва.
Щёлкнул курок, и пуля, словно воплощение правосудия, взмыла, свистнув под самым блеском шатра голубых небес, и у ног Хаула пали, не играя боле соком, два молодых листа, сложенных, будто ещё «зелёное» сердце молодой, неопытной принцессы, впервые сквозь портал отчаяния низринувшейся в суровый мир подлинной жизни. Однако по воле ветра половинки несколько разъехались, разбивая якорную цепь губительной любви, и капля сока слезой упала на место разлома сердца. Винсент бесцеремонно поднял один из них и принялся обмахиваться им, словно маленьким зелёным веером, развевая сок, как, собственно, и медленно тающие слезы боли в сердце Гафсы, сменяющиеся озлобленностью.
- Гад ты, Хаул, - сказала Гафса и ушла в замок, оставив поднос лежать на земле. Разъеденные отравой, сменились лица сидящих чёрной бездной, зеркалом отражающей душу Хаула, где не было больше место любимому хемулю Гафсы, где не горел больше огонь земных эмоций – ныне лишь пропасть веяла холодом в глубине его сердца.
Гафса сидела дома и читала «Астрологию».
Был вечер, и звезды сверкали в черном холодном небе. Кристаллики звезд выглядели далекими и печальными. Дул слабый ветер, и ветка, покрытая зелеными орехами, постукивала по окну. От ударов плоды отрывались и падали на землю, шелестя травой.
— Что за погодка! – бодро воскликнул хемуль. – В такую только и гулять! А, Гафса, пойдешь со мной?
Гафса перелистнула страницу и ничего не ответила.
«Понятно, читает, — подумал хемуль, снимая пальто и вешая его на вешалку в виде оленьей головы с ветвистыми рогами. – Ну что ж, не буду отвлекать ребенка. Пусть себе читает!»
Хемуль прошел в комнату филифьонки, которая тоже находилась на первом этаже. Филифьонка пила кофе и искоса поглядывала на страницы журнала.
Обложка у журнала была ярко-голубая, в некоторых местах синеватая, в других же светло-голубая, почти белесая, все переливалось серебристыми звездочками, по краям торчали белые сверкающие лапы елок. А из глубины всего этого великолепия галопом выбегала призрачная белоснежная лошадь.
— Читаете! – с досадой сказал он. – А там погодка такая! Чего сидите? Идемте все гулять, домоседки!
— От домоседа слышу! – сказала Гафса.
— Фи! Никогда не думала, что коты так богаты на грубости! Какие у них злые и длинные языки! Всегда задумывалась: как они не царапают их о свои жадные клыки? – завопила филифьонка.
— Да не чваньтесь вы так! – развел лапами хемуль.
Он стоял в дверях, низкий и толстый, с короткими черными волосами и серой свалявшейся шерстью. В его серых глазах было отлично видно недоумение.
Так и не пошли на ночную прогулку! Зато на ужин все вместе ели чудом не съеденную добрую половину торта.
— Хорошо! – сказал хемуль, весь перемазанный кремом.
И действительно, этим вечером было хорошо. Черное звездное небо висело настолько низко, что, казалось, его можно было достать руками. Деревья и кустарники шумели листьями. В воде отражалась луна – круглая и холодная, висела она на небе. Кажется, кто-то сотворил ее из чистых бриллиантов. Но это только кажется.
Утром Гафса, как обычно, проснулась в своей кровати и посмотрела в окно. С поникших листьев подсолнухов стекала вода. Ее капли дзинькали и падали в лужи. Видно, ночью был дождь. Сами подсолнухи уже успели проснуться, позавтракать свежей росой, сделать зарядку и теперь стояли, гордо выпрямив спины и, не стесняясь, гордо глядели на солнце. Красота!
«Интересно, а что делают в такое прекрасное утро хемули?» — подумала Гафса. Она взяла куклу, «Астрологию» и энциклопедию, и, приплясывая, побежала к сторожке.
А в сторожке было вот что.
Чарли пытался скручивать какие-то ржавые трубы, сидя за столом. Вокруг него грудами валялись ржавые, погнутые железяки.
— Привет, хемуль! И чего это у тебя будет? – поинтересовалась Гафса.
— О! Как ты меня напугала! – воскликнул хемуль, с перепугу выронив железяку на пол. – Ну вот, и эту на выброс!
— Почему на выброс?
Хемуль ничего не ответил. Он вставлял в новую трубку круглую металлическую сетку.
К одной трубе он подсоединил другую, тоже с сетью внутри. Так он соединял и соединял трубы, пока не изготовил довольно длинный водосток.
«Зачем это?» — думала Гафса, прогуливаясь по комнате. Тут она заметила, что с потолка свешивается ярко-фиолетовый глиняный умывальник.
Минут через десять Чарли-Петр Петрович взял водосток и приставил его к стене. Затем он начал прибивать к стене, где висел водосток, железные петли, что бы тот держался.
Когда работа была окончена, Петр Петрович с гордостью оглядел свои труды. Водосток висел прямо под умывальником.
— Отлично! – воскликнул охотник и пододвинул под водосток пузатую деревянную бочку с серебряным краником.
— Это для сидра, — пояснил он, оборачиваясь к Гафсе. – Понимаешь, когда мы починили после твоего нашествия сторожку, ресурсов для питья сидра у нас не было – водопровод был сорван. И мы пили шампанское. Но ни к чему хорошему это не привело, — хемуль почесал синяки. – Да и сторожку по пьянке-то и раздолбали. Снова починили. Но шампанское пить уже побоялись. Вот и пришлось нам сделать сидоропровод, как я это называю!
— А, понятно! – сказала Гафса.
И убежала по своим делам. Как раз в этот момент в комнату вошла филифьонка.
— Боже! Какой беспорядок! – воскликнула она.
И верно. Море, корабль, воздушный шар, принцесса Аня, волшебные платья и куклы валялись на полу. Даже раскрытый замок Миссис Гудби стоял на столе, где Гафса делала уроки.
— Ну-ка веник в лапы и марш убираться! – приказала Гульнара.
— А потом?
— А потом – иди посмотри, как Сидор Маркович строит сторожку. Умора!
— Ладно, — кивнула Гафса.
А сама подумала, что пока она будет убираться, хемуль наверняка уйдет. Но вслух сказать побоялась.
Сначала Гафса водворила замок в волшебный край кристально-голубого водопада, синей лентой протянувшегося сквозь акварельно-зелёную поляну. Куклы сели на тумбочку, прекрасный воздушный шар, покачиваясь в эфирный благовониях замка, взлетел в небосвод, рассыпавшийся мириадами флуоресцентных звёзд под потолком, море свернулось и бочком полезло в карандашницу. Волшебные платья отправились в кукольный шкафчик и в нём взлетели на настоящий. Замок звёздной королевы, подобно сказочной птице, раскинул крылья в корзине воздушного шара, а театр свернул свой шатёр и уложил спать всех марионеток в Волшебном Сундучке. Феи попрятались по коробочкам Хаула, альбом и энциклопедия встали на полку, а новобранка Трикси ушла к своим, к пони. Вот и полный порядок! Теперь самое время погулять и посмотреть, что выходит у хемуля.
Гафса вышла на улицу и прошмыгнула за сарай. Сидор Маркович даже не посмотрел на нее. Гафсе это показалось странным. Она, некогда центр всеобщего внимания – и вдруг в стороне! А Сидор тем временем тщетно пытался пропилить в полу дырку для крышки от погреба. Пила у него была кривая, да и пилить он особо и не умел.
— Эй! Гербарий, что делаешь? – из-за сарая вышел наш хемуль, Хаул-Павел Григорьевич.
— А? – оглянулся Сидор Маркович. – О! Вы – мой спаситель!
И он бросился на шею хемуля.
— Стоп, стоп, стоп! – закричал хемуль. – Кто сказал, что я помогу тебе, Гербарий?!
— Это же очевидно! – воскликнул Сидор Маркович и указал на сторожку. – Сторожка твоя? Твоя. Вот ты и должен за ней следить! Правильно я рассуждаю?
— Нет, неправильно. Во-первых, главный у нас, по-моему, Петух. Так?
— Так. – Подтвердил Сидор Маркович.
— Раз так, то и не вмешивайся! – строго сказал Хаул. – А во-вторых, кому монетка попалась? Мне, что ли?
— М-мне!.. – заикаясь от испуга, проговорил Сидор Маркович.
— Отлично! – сказал хемуль. – И что же это, по-твоему, обозначает?
— Ч-что я… ст-тал… богаче! – тихо сказал строитель сторожки.
— ДА?!? – проревел Хаул. – Так вот, что бы духу твоего здесь не было, пока сторожка не готова! Ясно?
— Я-я-яс-сно… — прошептал Сидор.
Он опустил голову и медленно пошел из сада.
Здесь сад переходил в цветущий луг. На нем росли ландыши и лютики, ромашки и колокольчики. Порхали бабочки, мотыльки, мухи и стрекозы. Прыгали кузнечики и пробегали мышата. А под ногами сверкала ярко-зеленая молодая трава, налитая энергией жизни. Тут Гафса очень любила играть с Николя и Васькой.
А теперь, когда по лугу шел плохой хемуль, даже небо над ним немного потемнело, ветер пригнал табуны облачных барашков. Барашки бежали за Сидором и смеялись над ним. А за самим наглецом тащилась пила.
— Балбес! – рыкнул Хаул. – Куда ты потащил пилу! Брось немедленно!
Но Сидор Маркович и не думал отпускать пилу.
— Ладно. – Махнул лапой хемуль. – Пусть тащит. Что мы ему сделаем?
Сидор Маркович ушел. Вроде бы, шёл он, как обычно, однако нечто на самой глубине души как бы намекало Гафсе, что ушёл он навсегда. И снова небо над лугом посветлело и вновь обернулось огромной перламутровой каруселью в воплощении мириадов оттенков голубизны - то льдистых, то акварельных, то играющих флуоресцентом, как потолок в комнате Гафсы. Испуганные цветы подняли свои головки и боязливо оглянулись по сторонам. Не заметив опасности, они раскрылись и снова зацвели, красками робких разноцветий рисуя новый мир, мир, в котором нет зла и жестокости, мир, в котором можно жить, просто жить и наслаждаться. Бабочки вернулись на луг и, забыв про все страхи и печали, принялись с усердием кружиться над цветами, наверстывая упущенное.
Только в некоторых местах было видно, как шел хемуль. Там цветы поломались, трава пожухла, и даже насекомые оттуда сбежали.
— Хемуль, а хемуль? – спросила Гафса.
— Чего? – мрачно сказал хемуль.
Гафса посмотрела ему в глаза. Хемуль был очень сердит.
И тогда она решила помолчать. А то, чего доброго, разозлится. Они сидели на невысоком зеленом пригорке и смотрели, как оживает после потрясения луг.
Наконец хемуль открыл глаза.
— Вот наша секта и утратила сектанта, — грустно сказал он. - Рушится великий дворец подлинной веры! А у тебя, лжепринцесса, союзников всё больше и больше...
И принялся работать дальше. Только если в другое время хемуль работал весело, то теперь он делал это задумчиво, периодически останавливался и смотрел в небо.
— Гафса, — сказал он. – Сегодня, кажется, дождь будет. А?
— Нет. – Сказала Гафса. – Ничего такого не чувствую.
Хаул тяжело вздохнул. Из ящика с набором столяра внутри он вытащил новую пилу и стал пилить ей дырку. Фанера пилилась быстро, оставляя огромные кучи опилок. Гафса смотрела на это с большим интересом.
Наконец дырка была пропилена, и квадратный кусок фанеры лег у ног Гафсы.
— Это – в печку, — сказал хемуль.
И стал выпиливать окно и дверь. Дверь была поменьше, окно — побольше.
— А теперь, Гафса, подожди меня здесь, — сказал хемуль. – Я быстро.
Когда хемуль пришел, в лапах у него были большой синий кусок стекла и красная тряпка.
— Это дверь и окно, — пояснил хемуль. – Сейчас вставим.
—К столу! – позвала помятая Верука, высовываясь из окна.
Гафса пришла на веранду. С крыльца выглядывала голова хемуля. Его волосы свисали до пояса, а рукава измятой, грязной куртки – до пола.
— Почему у тебя такая плохая одежда?
— А другой нету. Стал бы я носить это шмотьё! Хотя нет, стал бы! – сам себе ответил Хаул. – Это хорошая одежда: она не сковывает движений.
И хемуль для наглядности взмахнул лапой – рукав куртки разошелся по швам.
— Ой-ой-ой! Хаул, сними одежду, мы ее зашьем и постираем. Возьми хорошую одежду в замке!
— Я не могу пройти, Гафсочка, ну как ты не видишь! – хемуль указал на грязные, рваные туфли.
Гафса, ни слова не говоря, сбегала в замок и пришла с уютными домашними тапочками-овечками в лапах. Хемуль надел тапки, и, поблагодарив фьонканьем Гафсу, ушел переодеваться.
Хаул пришел, одетый в… новую куртку. С такими же изорванными рукавами, свисающими до пола. Хемуль нечаянно наступил на рукав, упал на пол и набил шишку.
К своему ужасу, падая, хемуль заметил, что сбил ногой бутылку подмороженного филифьоникса. Ковер обагрился газированной водой. Шипя, филифьоникс разливался по полу – как тухлятина недавно в хемульской сторожке.
— Хемуль, — сказала Гафса мокрому хемулю. – Давай мы превратим твои куртки в безрукавки!
— Не на… — начал было Хаул, но Гафса уже вернулась с его любимой обезрукавленной курткой в лапах.
К великому удивлению Гафсы, хемуль пришел в неописуемую ярость:
— Фьонка! Что ты делаешь! Ты мне так не только рукава, но и жизнь укоротишь!
Однако через некоторое время хемуль уже говорил совсем о другом. А именно – о празднике, который намечается ночью в починенной сторожке за сараем. Гафса в ужасе молчала. Она сама недавно решила поиграть в дизайнера интерьера и обставила сторожку на свой вкус. Но она все же не была уверена, что хемулю это понравится.
Выходя в гостиную, Гафса заметила, что у плиты вновь стоит… Верука Соль! И с энтузиазмом готовит какую-то мутную бурду.
— Что это? – не поняла Гафса.
— Это – редисочный сочный салат с морковью, заправленный филифьониксом и ореховым маслом! - пояснила Верука. - Что, не ожидала увидеть здесь старину Злобную Белку? Думала, (здесь нецензурное выражение) Веруке? Я на фабрике и не такое пила. А ты вот не пей в следующий раз. А то, наверное, не хочешь на операционный стол? - Белка горько ухмыльнулась.
Гафса любила ореховое масло и газировку, но ее не очень устраивала идея насчет редиски. Она бы и рада сообщить об этом, но боялась попасть под горячую лапу.
— Э… Редисочные салаты с филифьониксом не нравятся Великолепному Хемулю, — сказала Гафса неуверенно.
Но тут (словно назло Гафсе) из спальни, словно из окошка справочного бюро, высунулся хемуль.
— Почему не нравится? Нравится! И не забудь дать мне еще тарелочку для сторожки, как всегда!.. Ну, не одну, а сколько у нас хемулей!
Гафса улыбнулась от уха до уха, склонилась над хемулем и прошептала ему что-то на ухо. Хемуль кивнул и скрылся под столом. Когда вернулась филифьонка, Гафса публично запихала под стол куклу (а попала в морду хемуля), что бы не подумали ничего. И, прежде чем съесть сама, запихивала ложку под стол. Там салат съедал хемуль. Так Гафса скормила хемулю весь салат. Верука в это время пришла со сладким. У нее в лапах был розовый поднос в белый горох. На подносе стояли корзиночки с шоколадным кремом. Сверху, на розах крема, лежали яркие сахарные розочки. Забыв про все, Гафса швырнула ложку прямо в хемуля и бросилась есть. Вспомнив про Хаула (и свою куклу) Гафса приподняла скатерть и со всей силы швырнула под нее корзиночку со своим нелюбимым – белым – шоколадом. Каково же было удивление белки, когда на нее из-под стола с криком выскочил пьяный в хлам хемуль, весь перемазанный белым шоколадом. Кукла влетела под потолок и упала на голову входящей в комнату с мокрого от дождя крыльца. После этого ее протаранил головой в живот хемуль, и Верука полетела с крыльца на пол. Тарелка с томатным сиропом взлетела и вылилась на хемульскую куртку и беличье платье.
— Вот и отлично. – Тихо сказал Хаул.
***
Наступил долгожданный вечер, когда в сторожке намечался праздник в честь новоселья. Хемуль и филифьонка, свято веря, что Гафса их не видит, ушли за сарай. Гафса отправилась за ними. Хемули сошлись в сторожке и сразу окружили филифьонку, разглядывая ее, как некое диво. А филифьонка совсем не была таковым. Особенно Гафса в этом усомнилась, когда филифьонка начала с аппетитом поглощать банки подмороженного филифьоникса. Меж тем у двери висел маленький серебристый колокольчик, оснащённый гранатовой каймой. Колокольчик крепился на таких же гранатовых шарнирах. Благодаря нему хемули могли извещать о своем прибытии.
И колокольчик развязал свой гранатовый язычок!
— Что за гостя принесло к нам в дом столь поздно? – сердито осведомился Петр Петрович.
Павел Григорьевич поплелся открывать. Ясное дело, никто из хемулей не открыл бы дверь сам – все заботы валяться на нашего.
На пороге стоял какой-то хемуль. Он был в старинном фраке из потрясающего черного бархата, белой манишке, сером галстуке с серебристыми звездочками и начищенных до блеска туфлях. На голове это была сооружена мудреная прическа девятнадцатого века. Под мышкой он держал две папки с бумагами, несколько важных документов с печатями, журнал «Непоседа» и конституцию Финляндии.
— Здравствуйте, — сказал гость и поклонился.
Его голос показался нашему Хаулу знакомым. Но виду он не подал.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказал Павел и отодвинул для хемуля стул. – Извините, но стульчик-то у нас не того.
— Спасибочки, Стрелоголовый! — воскликнул пришедший. – О, вижу, сторожка-то построена!
Хаул-Павел Григорьевич, которого только что назвали Стрелоголовым, медленно оглянулся в предвкушении сковородки.
Да, действительно, гость походил на кого-то из сторожки. Но вот на кого? Хемуль пересчитал гостей. Петр Петрович открывает шампанское. Федор Алексеевич читает «Непоседу», выложенного на стол. Сам он, хемуль, стоит в дверях и считает. Кого же нет?
И хемуль вспомнил, кого именно.
— СИДОР!!! – завопил он, приперев к стене до смерти перепуганного гостя.
Тот попытался разжать рот и сказать, что ни в чем не виноват, но хемуль так прижал его своей мощной грудью, что тому просто не хватало воздуха. Изо рта Сидора Марковича вырвался лишь сдавленный хрип.
Наконец ему дали немного простора, и размякший горе-обманщик в изнеможении упал на пол. Всё плыло перед его глазами, и очертания хемулей растекались в пятна красочной акварели, разбросанные по холсту. Сидор несколько удивился, ибо подобного состояния он не испытывал давно, даже после нокаута. А сейчас его просто расплющило.
— Так, — сказал Павел Григорьевич. – Откуда ты это взял? Признавайся!
И он указал на разбухший галстук и старинные часы на цепочке, которые лежали на полу перед хозяином.
— Я? Э-э-э… Да я и не брал ничего. Они мои, мои, так!.. – и мошенник обвел хемулей взглядом – странно, но те всё больше и больше теряли антропоморфное, обращаясь в окруживших его зверей.
— Брал! – прорычал Хаул, ощериваясь ротой кривых, позлащённых болезнью, клыков, огромный серый пёс на кривых лапах.
В это время в сторожку вошла Гафса. Увидев лежащего на полу Сидора Марковича, она удивилась.
— Эй, хемули, вы чего? Три против одного – это ведь нечестно!
— Да не деремся мы… — слабым голосом сказал Сидор. – Не деремся, а конфликтуем!
— ЦЫЦ! – заорал на него Павел Григорьевич.
— Ой! – пискнула Гафса, посмотрев на часы. – У него такие же часики, как у моего папы?
— Ах, вот откуда он взял все добро! – воскликнул хемуль. – Отдавай, живо!
И Павел Григорьевич для убедительности стукнул вора по голове.
Наконец тот поднялся на ноги и снял галстук.
— Берите. – просипел он.
— Ну и отлично! – сказал хемуль. Он положил часы и галстук в маленькую корзиночку, а корзиночку отдал Гафсе. Гафса выскочила из сторожки и направилась в сторону замка, напевая при этом такую песенку:
Если ты не любишь полицейских,
Понимаю я тебя, дружок.
Но ты знай: не все они плохие,
Поступи лишь в милицейский кружок!
Но это не значит, но это не значит,
Что нет полицейских плохих.
И пусть они законы охраняют,
Иногда и сами нарушают.
Ах, зачем нам петь про таких?
— Действительно, — сказал наш хемуль. – Зачем нам петь про таких? За дверь его – да и все! Дело – в шляпе!
— Ты прав, коллега, — строго произнес Петр Петрович. – А ты, Сидор, надеюсь, слышал, о чем я говорю? Итак, я приговариваю коллегу Сидора Марковича к весьма подходящему для него наказанию: сейчас мы выставим его за дверь, и что бы на протяжении недели нога его не ступала за наш порог – бить будем! Еще: я снимаю коллегу Сидора Марковича с должности Главного Помощника Директора, то есть меня! Надеюсь, ты слышал?
— Угу, — кивнул головой изгнанник.
— Хорошо! А теперь – за дверь! Марш!
И Сидор Маркович, опустив голову, поплелся из сторожки.
Когда мошенник ушел, Петр Петрович почесал голову, откашлялся и сказал:
— Нам жаль, что коллеге Сидору хватило дерзости так испортить нам праздник!
Он еще много говорил разные скучные вещи, которые казались ему интересней некуда. Наконец все взоры обратились на филифьонку Гульнару, скромно сидящую в углу.
— Давайте устроим тусовку, ребята! – завопила, прыгая на стол, филифьонка.
Она встала лапами в еду: правой – в салатницу, левой – в середину торта. Хемули радостно завопили. Филифьонка начала хватать пирожные и метать ими в хемулей. Многие хемули уворачивались, а самые смелые, отчаянно фьонкаясь, посылали пирожные обратно.
Несколько хемулей запрыгнули на стол, приставили к мордам стаканы для подмороженного филифьоникса и заорали в них какие-то нехорошие слова и ужасные вещи.
Сторожка плясала. Филифьонка, видимо, забыв про то, что ее лапа в торте, спрыгнула со стола и пустилась в пляс. Хаул спиной повернулся к ее спине и схватил за лапы. Они принялись с невероятной скоростью крутиться, и Гафсе, сидящей под окном сторожки, на минуту показалось, что тонкие лапы хемуля вот-вот оторвутся. Тут хемуль отпустил филифьонку, та полетела в сторону, собирая хемулей, и все выпали в окно – только Гафса отскочила в сторону, как послышался звон стекла и треск выламываемого дерева, и хемули, как горох, посыпались из сторожки.
Когда хемули вернулись, Гафса подползла с противоположной стороны к другому окну. Хаул схватил филифьонку за лапы и крутил ею. Хемули прыгали по столам, швырялись едой, ломали мебель и подбрасывали друг друга под потолок.
Тут послышались сочленения дивных аккордов гитары, которую наш Великолепный Стрелоголовый Хемуль, очевидно, успел стырить из замка. Хемули обернулись на звук, а филифьонка уставилась в окно, где сидела Гафса, и начала моргать. Гафса испугалась. Ей казалось, что филифьонка ее заметила, подмигивает и просит идти в сторожку.
Гафса отвернулась и прикрыла голову изумрудным листом лопуха. Было сыро, холодно и неуютно. Из разбитого окна вырывались душераздирающие вопли, щедро приправленные бранью. Тут из сторожки послышался пронзительный, леденящий душу визг, – Гафсе показалось, что визжат у нее в животе – а затем окно вылетело, и хемули бешено заорали.
Дальше Гафса сама не помнила, что происходило. Она лишь почувствовала, что ее сжимают сильные лапы и поднимают высоко над землей. Гафса уцепилась за лист обагренного подмороженным филифьониксом лопуха, и лопух аккуратно вышел из земли.
Гафса не помнила, как оказалась в замке.
— Довольно, — сердито сказал Гафсин отец. – Довольно. Вижу, пребывание в таком обществе тебя ничему хорошему не научит. А я-то надеялся!
Наутро Гафса вышла из дома и увидела такую картину: около сторожки сидит хемуль, а папа его отчитывает.
— Послушайте, это же возмутительно. Ни в одном порядочном обществе…
— Откуда мне было знать, что Ваша моррова дочь тут! – орал хемуль, совсем как вчера в сторожке.
— А тебе и не требовалось знать. Зачем вести такой образ жизни?
— Это нормальный образ жизни. По мне, так лучше и некуда! Свобода! – неопределенно махнул лапой хемуль, опять же, как вчера.
Гафса даже подумать боялась, что добрый и уравновешенный хемуль, который покорно откапывал сторожку и работал на своих непутевых товарищей и тот жуткий пьяный хемуль, который разломал вчера вечером сторожку наедине со всеми – одна морда.
Меж тем отец предложил:
— А ведь мог бы быть таким хорошим… Да ладно, о чем это я. Мое дело – не отчитывать, а помогать. А я ведь и могу!
— Правда? Ну и как?
— Нет, ну помочь я, конечно, не могу. Но материально поддержать – совсем другое дело…
Глаза хемуля жадно загорелись.
— Но с одним условием: вы продадите мне сторожку.
— Конечно, продам! – радостно сказал хемуль.
На глазах у Гафсы отец достал из кармана пачку разноцветных бумажек и сунул в потную лапу хемуля. Хемуль кивнул головой.
Вечером купались в бане. Баня была на редкость славная – хрупкая фанера горела замечательно! В огне выгорало дерево, ломались хрупкие перегородки, и слышался красивый треск.
А еще позже, вечером, Гафса выглянула в окно. На лавочке сидели хемуль и филифьонка и с аппетитом пили подмороженный филифьоникс из таких красивых бутылочек с хрустальными пробками, изображающими головы филифьонок.
Глава восьмая. Колыбельная для королевства.
Когда величественная птица ночи опускалась на землю и простирала бескрайние свои крылья над бренными просторами земли, она выходила из тесной комнаты и возносила свой взор за пелену облаков, туда, где жила её душа, и постепенно сливалась со своей заоблачной сущностью. Она чувствовала, как плоть её постепенно переходит в эфир, как распускается за спиной пара лёгких крыльев, и как крылья эти оживают по мановению мысли и покорно несут её в неземную обитель. Небосвод приветствовал её, зажигая на бархатистом полотне мириады разноцветных огоньков, окружающих стройную фигурку, словно невиданные рыбы. Сказочные образы проплывали перед её глазами, оживая и находя себе воплощение в мягком свете ярко-голубых звёзд. Красочная панорама мира скользила под пологом акварельного тумана, словно детский рисунок. Флуоресцентное сияние звёзд сплетало кружева эфирной ауры, и качались по очереди на крылатых качелях заблудившиеся овечки дрёмы.
Медленно и величественно вплывала она сквозь арку забвения в мир, вырезанный из волшебного картона о льдисто-голубых и розмариновых переливах, перемежающихся с линиями бирюзы, кроткого аквамарина в оправе королевского серебра и звёздами флуоресцентно-голубых огней, в мир, залитый мягким солнечным светом сквозь хрустальную дымку воды, в мир, ограждённый незримыми сводами от злобы и раздора.
Все беды и несчастья оставляли её на пути к распускающему цвету радости, мир постепенно терял звуки и краски, сливаясь в зыбкие переливы божественной мелодии, венком опускающейся на её голову. Никого не было в тёмной комнате под холодными сводами замка, лишь она, маленькая рыжая кошка, сложившая лапки на груди, подобно маленькому ангелу, и высокая, хрустально-тонкая белка, кажущаяся в лунном свете призраком.
- Спасибо тебе за всё, Гафса, - сказала одними губами белка, - извини, если я была слишком резка с тобой. Я благодарю тебя. Благодарю от чистого сердца, приношу такую благодарность, какую только может принести недостойная животина. Ты научила меня простой истине, истине маленького котёнка. Даже пройдя сквозь все испытания, преподнесённые тебе судьбой, ты осталась подлинной наследницей, пишущей книгу жизни, чьи страницы не замараны пятнами крови, не омрачены грязью интриг и порока. Ты с достоинством несла мерцающий нимб за собой сквозь огонь и воду, и ты пронесла его. Смогла. Не побоялась. Я верю в тебя, Гафса. Верю, что ты и боле будешь великой правительницей, взявшей под ангельское своё крыло нашу маленькую страну. И ключ от нашего королевства по праву принадлежит тебе. Возьми, - сказала белка, осторожно вешая на шею спящей ключ на золотой тесёмочке. Крупный голубой камень звездой сверкнул в полумраке комнаты, и кошка чуть-чуть дёрнула ушком под одеялом сладкой, томной дрёмы. – Возьми, и помни Веруку, ту, что была неидеальна и порочна, что признала это, но, тем не менее, отдала тебе всё то, что имела, и из-за тебя отказалась от своей великой цели, своей мести, подготовленной врагу! Прими мой скромный подарок и помни, что это – от меня.
Она поставила на столик маленькую яркую вещичку и удалилась в глубины покоев, тихо шурша складками платья.
Наутро Гафса проснулась в мире яркого, но вместе с тем доброго сияния, словно взошло над головой её витражное солнышко, и теперь купает её в своих ласковых разноцветных лучах. Принцесса подняла голову. Прямо перед носом её раскинула свои крылья некая сказочная птица. Красочная гряда маленьких домиков мириадами акварельных пятен бежала по кайме правого крыла, утопая в зелёном океане леса, левое обратилось блистательными шелками вод космически-голубого моря, по-весеннему молодого и чистого, барашками набегающего на мармеладную зелень берега. Карамельно-зелёная трава, точно выточенная серебряным ножичком, маленьким и изящным, из первоклассного леденца, покачиваясь в сотворённой ветряными порывами колыбели, отражалась в флуоресцентно-голубой акварели воды, словно обрамляя зеркало нежного аквамарина рамкой покорного изумруда. Небесная лазурь, вся пронизанная янтарными стрелами солнечных лучей, одеялом чистейшего голубого атласа, сотканного из лепестков юных незабудок, заботливо укрывала мармеладные стволы высоких буков, на просторе раскинувших свои ветви над бренной обителью земли. А над ультрамариновым желе воды вознёс свои шпили прекрасный замок, из окошка которого на мир любопытными голубыми глазами смотрела маленькая рыжая кошка в янтарной короне, и улыбалась, зная, что всё хорошо.
Примечания:
+ Отравленного тортом Сидора Марковича похоронили неделю спустя на городском кладбище;
+ Что до Веруки и Винсента, то отношения их зашли крайне далеко и завели в роддом, детёныша-белку женского пола назвали Мирандой в честь Миранды Мэри-Пайкер, погибшей на фабрике фьони;
+ Сёстры Винсента и Алиса были госпитализированы, Гильда и, как ни странно, Алиса выжили, чего не скажешь об участи Ариэль – светлая ей память.
Туман
© Copyright: Филифьонка По Имени Гильда, 2016
Свидетельство о публикации №216040501800
Свидетельство о публикации №216040501800
Рецензии