Мир вашему дому

               
                Посвящается светлой памяти моего мужа Анатолия
               

                Ах,как хочется вернуться,
                Ах,как хочется ворваться в городок.
                На нашу улицу в три дома,
                Где все просто и знакомо на денек,
                Где без спроса ходят в гости, 
                Где нет зависти и злости, милый дом,
                Где рождение справляют
                И навеки провожают всем двором.

                Кирилл Крастошевский

      Темная черточка железной дороги улетает к горизонту, теряется в глубокой белесой синеве, поблескивают рельсы, шуршит гравий между шпал, и идут, идут поезда, товарные, почтовые, пассажирские.
     За окошками вагонов мелькают огни, полустанки, разъезды. Все в мареве блесток, ночь поглотила все звуки, в серой дымке видятся какие-то неясные, размытые тени, а когда утренний туман немного рассеивается, видны темные деревянные двухэтажные дома с двухскатной крышей, печными трубами.
    Сырой сизый туман плотно окутывает эти дома, создавая ощущение нереальности.
    На следующей остановке эта картинка повторяется. Кажется, кто-то сверху накидал  по одному-два дома на каждый полустанок, чтобы они, как стражи, берегли  отвоеванный у безлюдной степи уголок.
   Жесткие ветры летучим песком продраивали каждое бревнышко этих домов.
   Суровой бесснежной зимой дом подрагивал от жестоких морозов. Облепленный инеем,он напоминал огромный пароход, случайно оказавшийся в этой забытой богом и людьми снежной пустыне. Но свет в окнах был живой, домашний. Поскрипывали обледенелые входные двери, вился зазывный дымок из печных труб. К двум его подъездам спешили из школы ребятишки, взрослые набирали в сараях полные ведра угля и дров, бежали к колонке за водой, и дом наполнялся запахом горящих дров, ощущением тепла и уюта.

   С наступлением весны дом молодел, улыбался свежевымытыми блестящими окнами, окутывался сочными листьями карагайника. Зеленая трава звала поваляться в этом благоуханном великолепии. Степь вокруг полыхала раздольем подснежников, маков, диких пионов.
   
   Летом мир вокруг наполнялся жизнью. Высоко в небе летали стрижи, ласточки. Но едва успевали подрасти птенцы, как  знойные суховеи высушивали землю, и только верблюжья колючка да перекати-поле слегка разнообразили этот унылый пейзаж. Кое- где, осыпая пыльцу, еще качалась  сизая полынь, да желтый ковыль волнами переливался от ветра.

   Когда наступали серые ненастные дни, секущие струи дождя омывали дом от крыши до фундамента. Мутные неприветливые тучи заслоняли небо. Дом теперь стоял одинокий, гудел и скрипел от ветра. Трава вокруг пожухла, голые озябшие кустарники бились в окна, как будто просились погреться.

   В одном из таких домов жили семьи, обосновавшиеся давно, кто еще со строительства Турксиба, кто эвакуировался во время Отечественной войны да так и остался здесь. Разные жизненные дороги привели их сюда, много бед и лишений выпало на их долю, но здесь нашли они наконец пристанище, приспособились, уцепились за этот клочок земли из последних сил, обрели верных соседей среди таких же бедолаг.
 
     Дом состоял из восьми квартир, каждая из которых вмещала две комнаты, небольшую кухню, кладовку и коридор. Отапливались двумя печками, одна с чугунной плитой для приготовления пищи на кухне,вторая контрамарка, так называли сооружение из жаростойкого кирпича, обитое жестью, с дверцей для угля и поддувалом для золы.
    Комнаты вместительные, квадратные, с высокими потолками, большими окнами. Дверь одной из комнат вела на террасу, напоминающую балкон. Ступени с первого этажа спускались прямо на тропинку около дома. Видимо, планировали его для жаркого климата. Но суровые морозы и пыльные бури заставляли жильцов накрепко заколачивать двери на терраску, и использовалась она только теми, кто жил на втором этаже, там хранили продукты да устраивали лежаки для летнего отдыха. 

    Во дворе дома – небольшие сараюшки, где гнездились куры, хрюкали вечно голодные поросята, мычали коровы. Охраняли каждый свою территорию дворовые собаки. 

    Вода из колонок - жесткая и соленая. Чтобы выстирать белье и одежду, нужно прокипятить воду с золой, слить(такая вода называлась щелоком)и в ней стирать. Или на керогаз ставили двухведерную кастрюлю–выварку, строгали в нее хозяйственное мыло, закладывали белье и кипятили.  Голову мыли разведенным в теплой воде сырым яйцом и полоскали уксусом. Но это помогало не всем. У старшей дочери Дарьи Романовны Эльвиры – длинные,  толстые косы. С подружками каждую неделю  бегали с пустым ведром в паровозное депо, там знакомые машинисты наливали им очищенной какими-то химикатами воды, они бережно несли ее через насыпь, шпалы, рельсы, нагревали, мыли волосы, сушили их у теплой печки, заплетали в две толстые косы. В летнее время бегали  на речку за поселком. Вода с далеких гор была мягкой, чистой. Часто сюда приносили стирать одеяла, половики, здесь же сушили, прожаривали на солнце и приносили домой.

   Через улицу от дома общественная баня работала три дня в неделю для мужчин и три – для женщин. Шли в нее со своими тазами, вениками, мочалками, мылом, вели за руку подросших детей, которые не вмещались дома в детские ванночки, покупали билеты за пятнадцать копеек, оставляли одежду в шкафчиках для раздевания, входили в наполненные горячим паром помывочные, долго и терпеливо терли себя и своих чад, обкупывали теплой  водой, иногда парились заваренными в кипятке вениками и розовые,веселые возвращались домой.
   
    Но самые большие неудобства приносили им места общего пользования, а попросту – туалеты. Эти построечки из двух кабинок размещались за сараюшками, там же было отведено место для помоев и мусора. В летнее время еще можно было иногда попользоваться этим заведением, но осенью, а особенно зимой подходы к нему пропитывались  грязнью,  мочой и экскрементами. Двери не закрывались, все в снегу, наледи. Обходились, кто как может, кто на работе, кто в школе, кто в детском садике, кто дома на горшке. В конце зимы подъезжали повозки с большими ящиками, два мужичка из коммунальной конторы ломом долбили все эти наслоения, складывали в сани и увозили. С наступлением тепла побеленные известкой, засыпанные хлоркой эти будочки использовались по назначению.
 
    В угловой квартире первого подъезда уже много лет жили учителя начальной школы Фая Фирсовна и Павел Александрович Шипулины. Прибились они к этой станции после длительных мытарств.
   Фая помнила далекое беззаботное детство. Спокойный и рассудительный отец – настоятель в храме. Заботливая матушка создавала в доме  мир, согласие.
   Окончила дочь учительскую семинарию, встретила и полюбила сироту Павлика, родились дети.
   Все порушилось в одночасье.
   Новые хозяева жизни взорвали церковь. Отец не покинул приход и погиб. Матушка не перенесла этого удара.
   Молодых учителей заставили покинуть дом, школу. Погрузили на тележку, что могли, и ушли куда глаза глядят. Павлик покатил тележку, Фая повела за руки детей. Как только узнавали, кто их родители, в работе отказывали, и они шли дальше.
   Несколько лет такой жизни многому их научили, закалили характер. Попытали счастья и на этой забытой богом станции. Затаились, с соседями общаться боялись, детям  запрещали играть во дворе.  Но постепенно присмотрелись и поняли, что жильцы такие же «лишенцы», и подружились.

   На первом этаже жила Дарья Романовна Никитина с тремя детьми.
   Чернобровая, с ясными умными глазами, с открытой доброй душой.
   Выросла она в Сибири в семье столяра - краснодеревщика, окончила гимназию, вышла замуж.
   Но время повернулось так, что  лишились всего  нажитого  праведным трудом.         Семью выслали в далекий Алтайский край.
  Спустя несколько лет, разрешили мужу окончить курсы машинистов паровоза и отправили в Алма-Ату, но в дороге у жены начались преждевременные роды, вынуждены были высадиться здесь и переждать до весны.
  Так и остались.
  В первый год Великой Отечественной ушел глава семьи на фронт и не вернулся.
  Хлебнула  Дарья горя полной чашей, потеряла здоровье, но никогда не жаловалась. Не привыкла.  Когда лежала в больнице,  дети оставались под присмотром соседей. Иногда старших забирала на лето тетка, а младший Толик был, как сын полка. Кто- то принесет яиц из-под наседки, кто-то арбузов с бахчи, кто–то огурчиков с огорода.
 
    На втором этаже  занимали квартиру Мария Ивановна и Николай Алексеевич Дробышевы. Оказались они здесь тоже не от хорошей жизни. Отец Марии был зажиточный крестьянин, имел большие угодья земли, мельницу, маслобойку. В годы коллективизации признали его кулаком, конфисковали все нажитое за долгие годы крестьянского труда, сослали неизвестно куда, а Мария успела убежать из дома в том, что удалось надеть на себя, спряталась в избушке батрака Николая, который любил ее. Ночью молодые ушли из деревни на дальний разъезд строящейся железной дороги. Жили сначала в землянке. Николай стал работать на железной дороге, Мария с детьми дома. Постепенно жизнь налаживалась. Переехали в этот дом. Дядя Коля отгородил за домом небольшой клочок земли, раскорчевал, навозил удобрения, провел воду, выкопал погреб и стал выращивать картошку, лук, морковь. Все какое-то   подспорье к скудному  семейному столу. Был он очень добрым и безотказным. Сидит, бывало, на скамеечке во дворе,  рядом шило, дратва, чинит обувь всем ребятишкам, поправляет дверцу в сарай одинокой соседке, высаживает кустарник вокруг дома. 
    Тетя Маруся – быстрая, легкая, неутомимая в работе.  Все горело у нее в руках, да и язычок имела острый, могла так отбрить нерадивую соседку, что мало не покажется. Но зла долго не помнила. Уже на следующий день звала ее в кино. Рядом с домом открыли кинотеатр. Посещение его стало любимым занятием для неработающих соседок. Оставляли детей и по очереди бегали на дневные сеансы, пока мужья на работе.
 
    Напротив, через коридор – Мартьяновы, эвакуированные из Белоруссии в начале Отечественной войны. Дядя Саша – машинист паровоза, а тетя Лена – домохозяйка. Странная эта была семья,  нелюдимая, с каким-то загадочным прошлым. Высокая,  худая тетя Лена ходила по двору в таких старых, стоптанных ботинках и рваной юбке, что даже самые бедные дворовые кумушки удивленно посмеивались, обсуждая ее «наряды». К себе никогда никого не приглашали, но любопытная тетя Маруся как-то заглянула в приоткрытую дверь и  увидела стоящую у стены большую кровать с медными чашечками, богато убранную. Высокая перина застелена белым пикейным покрывалом, понизу нарядный вязаный подзор, по углам высились пышные подушки от больших до маленьких в белых вышитых наволочках.  Но больше всего ее поразило то, что рядом на полу спали ребятишки, укрытые рваными лохмотьями.
    Перед каждым праздником Елена Григорьевна шла на почту, покупала полные руки открыток и отправляла неизвестно кому. Соседские пацаны как-то подглядели и удивились: почерк красивый, ровный, грамотный. 
    Целыми днями тетя Лена ходила по двору и собирала перышки, которые оставляли после себя скорые на расправу с противников местные петухи.
    Однажды приехала к ним издалека молодая красивая женщина с трехлетней девочкой. Пожила несколько дней и уехала, а тетя Лена в расстроенных чувствах проговорилась, что это их старшая дочь, которая осталась на оккупированной территории, после войны вышла замуж, разыскала родителей. Все, чем и как жили они, ее настолько поразило, что она долго уговаривала их вернуться на родину, но они не решились. Что их там ждет? Голод? Разруха? Но судя по дорогим подаркам и ухоженной внешности, дочь там, видимо, не бедствовала.
    С тех пор в шумных дворовых перепалках получила тетя Лена прозвище «шпиенка». В обычной жизни она была тихой, доброй. Часто угощала ребятишек то постряпушками, то сваренной в мундире картошкой.

    Во втором подъезде жила многодетная шумная семья Ивановых. Василий Григорьевич  вырос в бедности, батрачил на богатеев, сытой жизни не знал. Услышал однажды о каких-то комсомольцах, которые сулили хорошую жизнь, где будет своя земля, где не будет места богатеям-кровопийцам. Поверил и навсегда прикипел к таким мыслям, был первым комсомольцем в деревне, вместе с такими же комбедовцами раскулачивал, выгребал из амбаров зерно, уводил лошадей и коров. Однажды возвращались с приемного пункта зерна глубокой ночью. Где-то в деревне лаяли собаки, гасли в избушках последние огоньки. Покой и тишину нарушил крик пьяного мужика. Полураздетая женщина с распущенными волосами,за которой он гнался, подбежала к обозу и мигом юркнула под пустые мешки. Мужик, тяжело ступая сапожищами, протопал мимо. Когда его мат стих за углом, она испуганно выглянула, обвела всех заплаканными глазами, полными страха и ужаса. Ездовые дали ей воды, и, захлебываясь слезами, она рассказала, что муж часто гоняет ее по деревне, грозится убить, если не родит ему сына. Дали ей надеть кое-что из конфискованного барахла и тронули лошадей. Наутро Устинья, так ее звали, наотрез отказалась возвращаться к ненавистному мужу. Ну, не прогонять же ее! Решили оставить при отряде стряпухой. Расторопная, приветливая, она пришлась по душе всем, а особенно Василию. Через месяц они расписались в местном совете, нашли нехитрое жилье, а через год Устинья родила крепкого, красивого мальчика. И посыпались дети один за другим, четверо ребят и столько же девчонок. Василий, тихий, молчаливый, все больше при лошадях. Насмотрелся на новые порядки и держал язык за зубами. Чинов и наград не имел, да и грамотешки было маловато, но на жизнь хватало. Теперь  он работал конюхом в милиции, а Устинья Ивановна целый день кормила и обстирывала ораву беспокойных, хулиганистых ребят. Девочки вместе с матерью убирали квартиру, ухаживали за домашними животными, не отказывались от просьб соседей понянчить детей.
   
    Но жизнь состояла не только из будней и повседневных забот, были в ней и радостные моменты. Один из них – день святой Пасхи. Хоть и годы были тяжелые, хоть и гонения на церковь отвадили многих от веры, но этот день знали все и готовились к нему задолго.
    Смыли весенние ливни последний снег, теплый ветер осушил дороги, зазеленели тополя клейкими листочками. Весна несла надежды, ожидания радости, исполнения светлых желаний.
    В последнюю пасхальную неделю дом скрипел, кряхтел, наполнялся суетой, гомоном детей. Выставлялись зимние рамы и уносились в кладовку. В теплый ясный день выносили перины, подушки, одеяла, развешивали на веревках для сушки. Стены и потолки белили известью, чистили дымоходы, скребли из всех углов скопившуюся за зиму угольную пыль, сажу. Оттирали от нагара  битым кирпичом кастрюли, сковородки, чугуны. В выварке кипели шторки, подзоры, скатерти. Некрашеные полы посыпали песком, терли голиком (веник без листьев), смывали чистой водой.

    Дом оживал, распахивался навстречу солнцу чистыми окнами, запахом свежести и травы, любовно посыпанной в коридорах.
     До позднего вечера стрекотала  зингеровская швейная машинка Дарьи Романовны. Соседки строчили ситцевые платьица – татьянки ( так назывался один из фасонов)  для дочек,  рубашки для мальчишек. И себе немного оставляли, на кофтенку, косынку  или передник – все обновка. Тоже хотелось праздника.
     Ближе к вечеру дядя Вася выносил к крыльцу устойчивый табурет, брал  ножницы, расческу и стриг  своих архаровцев, кого налысо, кого под бокс. Заодно под его ножницы попадали  и соседские ребятишки.
    Лужа во дворе наконец высохла, и дядя Коля начинает уборку. Длинной метлой достает до кустарников, мусор складывает посередине двора. Выбегают и включаются в работу маленькие помощники. Любовно окучивают молодые клены, посаженные под окнами прошлой осенью. А уж жечь костер – милое дело! Тут командует Юра Иванов. Малышей близко не подпускает. Длинной палкой перемешивает гору листьев, подкидывает толстые ветки. Огонь взлетает к крыше дома, трещат сучья, жар опаляет лица мальчишек. От  огромной кучи мусора остается небольшой холмик золы. Дядя Коля заботливо сметает ее в ведерко и несет в свой огородик: пригодится на удобрение. Двор теперь выглядит просторным и чистым.

     В субботу перед праздником дом дышит вкусными запахами пасхального теста, холодца, любуется крашеными яйцами, радуется вместе с обитателями возможности хоть ненадолго почувствовать радость жизни.

    Раннее утро. Плывет в сиреневой белизне весеннее солнце, сверкает синими переливами.
    Просыпается старый дом, играют солнечные блики в его окнах с цветами в горшочках впереди белых и чистых штор. Из открытых окон Шипулиных далеко слышна любимая песня «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…». Только у них есть радиопродуктор в форме тарелки.
 
    Во дворе утренняя свежесть и прохлада. Быстро пробегают из подъезда в подъезд хозяйки, проносят что-то под чистыми передниками.
    Дети досматривают утренние сны, но вкусный запах прерывает битвы и победы сказочных героев. Сытые, довольные, появляются они на крыльце с крашеными яйцами и начинается настоящая «баталия». Чье яйцо окажется крепче, у того и поверженных яиц больше.
    Первый азарт прошел, а дальше –жмурки, футбол, лапта, казаки-разбойники.
    Девочки хвалятся друг перед дружкой яркими ситцевыми нарядами, расстилают под кленом старое одеяльце,  выносят своих кукол и устраивают представление. Как только мальчишки начинают игру в ручеек, куклы остаются под кустом, а их хозяюшки, взявшись за руки, весело вступают в игру.
 
    Из подъезда, не торопясь, выходит дядя Саша Мартьянов, жмурится на солнце, достает цигарку и, попыхивая, направляется к заветной лавочке. К нему тут же присаживается дядя Коля. Курят, негромко переговариваются, есть о чем: оба железнодорожники.
    Выскочил на крыльцо  скорый на ногу Павел Александрович,  пнул по пути футбольный мяч, сделанный из старой покрышки, и затрусил к мужикам.
    Разговор перешел на события в стране. Он подробно пересказывает все новости, которые только что услышал из своей «тарелки». Все помнят, что недавно ушел из жизни вождь всех времен и народов. По–разному восприняли они это известие. Но вслух не высказывали. Хоть и шли уже пятидесятые годы, но все еще силен был страх прослыть ни за что ни про что врагом народа.
    А теперь многие думали, что там, наверху, лучше знают, как вести народ к светлому будущему, и жили надеждой, что это светлое будущее вот-вот наступит.  Нужно только потерпеть.
   Так и сидели мужики, смолили самокрутки и слушали, как соловьем заливался Павел Александрович, рассказывая о великой роли партии в построении коммунизма, и верили, или хотели верить, что «жить стало лучше, жить стало веселее».

    Ближе к обеду, управившись с домашними делами, выходят погреться на солнышке женщины в новых передниках, косыночках, а тетя Лена сменила свой затрапезный наряд на вышиванку, новую юбку и приличные ботинки.   Выносят детям гостинцы, приветливо здороваются, «христосоваться» опасаются, усаживаются на скамеечку и, лузгая семечки, ведут неспешные разговоры.

    Вдруг мяч, которым дети играли в лапту,  неудачно приземлился на столик, и дядя Коля схватил его, хотел кинуть детворе назад, но подумал и подошел к играющим. Юрка передал ему биту, выструганную из доски маленькую лопатку, тетя Маруся кинулась подавать небольшой мячик.  На лету дядя Коля так шибанул его, что мяч, сделав большой круг в воздухе, упал далеко в кусты. По условиям игры подающий должен успеть добежать до края поля, пока летит мяч. Если он уже приземлился, игроки  другой команды пытаются мячом ударить убегавшего. Попадут - 
 и он в штрафниках, не попадут – он лупит битой сам. В игру включились и Павел Александрович, и кругленькая, маленькая Фая Фирсовна. Ей попадало больше всех: бегать быстро не умела. На лавочке болельщики приветствовали криком победителей, смеялись над неудачниками. Игра взбодрила всех, стали вспоминать свои детские забавы.
    Фая Фирсовна что-то шепнула мужу, тот опрометью кинулся к подъезду, принес банку мутной жидкости и стопки, расставил на столике, налил. За здоровье, а не за Иисуса Христа –за это нельзя - выпили домашнего пива, разговелись. А что власти им могут поставить в вину? Сидят, беседуют, выпивают. Это не возбраняется.
   Женщины пошушукались, сбегали домой, быстренько накрыли столик вышитым полотенцем, и вот уже тетя Маруся несет холодец, тетя Устя – блины, Тетя Лена – крашеные яйца, Фая Фирсовна – пасхальный кулич, Дарья Романовна – конфеты– подушечки. Разлил по второй Павел Александрович и тост был единодушный – за мир, чтобы не было войны. От выпитого или просто от хорошего настроения, от солнечного тепла приободрились, приосанились мужики, разрумянились женщины. Веселым смехом наполнился двор.
 - Толик! – позвала Дарья Романовна сына. – Неси гитару.
    Малец стрелой метнулся домой, бережно снял со стены гитару, вытер пыль. Знал, как любила петь  мама. Только в последние годы было не до песен.
    Тронула Даня струны и полилась грустная мелодия о бродяге в далеком Забайкалье, о тяжелой кручине. Тихонько стала напевать почти забытые слова, подхватил Павел, забасил Николай, и понеслась песня далеко со двора, вызвала воспоминания о тяжелых временах, о потерях и лишениях. Вспомнили и песню про ямщика, умиравшего в степи, и про черемуху под окном. И вдруг послышался задорный перебор гармони. Отоспался после дежурства Василий, вытащил из сундука двухрядку, растянул меха и с песней вышел на крыльцо. Бабы обступили его,  подхватили  любимую народом «подгорную» и пустились в пляс. Мария звонким голосом запела:
               Ты подгорна, ты подгорна,
               Широкая улица.
               Почему, скажи, подгорна,
               Сердце так волнуется.
Притопнула ногой Елена и подхватила:
              Через речку быструю
              Я мосточек выстрою,
              Ходи, милый, ходи, мой,
              Ходи летом и зимой.
    Долго не умолкало веселье, задорный пляс сменялся пением, шутками, забористыми прибаутками.
    Разошлись поздним вечером, когда зажглись на небе первые звездочки.
    Потянуло степной прохладой. Ребятишки заспешили в тепло, доели оставшуюся с обеда кашу, картошку, смыли пыль с босых ног и улеглись. Весенняя ночь окутала дом влажным теплом. Пахло землей и травой, как будто чья-то щедрая рука растворила в воздухе эти благовония. 
    Дом накрыло шапкой весеннего тепла. Постепенно тухли огоньки в окнах. Беззвучно плыла над землей глубокая ночь. Сонная дрема поселилась в теплых комнатах. Усталость сморила детей, а взрослые все вздыхали, переговаривались шепотом, загадывали желания, слышали от своих бабушек, что  в пасхальную ночь они сбываются.
    Поглощая дневные звуки, засыпал старый дом, обнимая всех, кто жил в нем, кто принял этот дом как родной кров, кто родился здесь, кто пережил прекрасные моменты юности." Спите спокойно,- как будто укачивал он,- пусть снятся вам вещие сны, пусть горе и печали обойдут вас стороной".
               
               
    Время пятидесятых плавно перешагнуло в шестидесятые, семидесятые…
    Повзрослели и разлетелись по свету дети и внуки, создали свой дом и свою среду обитания.  А прежний дом постарел, согнулся под тяжестью лет, пережил никому не нужный ремонт, убрали терраски, заложили двери, оштукатурили снаружи и покрасили в какой-то нелепый грязно-розовый цвет. Только клен, любовно посаженный дядей Колей, упрямо не хотел умирать. Когда уперлись его корни в фундамент дома, он устремил свои ветви к середине двора, его ствол изогнулся и образовал уютную скамеечку, а затем, отвоевав себе пространство, снова устремился вверх.

    Ждет дом своих родных, ждет и думает: сорняками или светлыми солнышками проживают они свою жизнь? Переняли ли они у старших простоту, непритязательность, неприхотливость и, самое главное, вселенскую доброту, которая правит миром?
                Март 2016 год.