Сегодня мне приснятся мхи

.

27 августа
Я только проснулся – и уже почувствовал себя радостнее вчерашнего. Считанные дни остались до сентября, до осени: наконец-то нырнуть с головой в толчею, спешить уставать, чтобы скорее забыться сном, а на завтра – снова торопиться, работать, закопаться с головой и рыть, рыть, словно медведка, вглубь, в усталость, в сон, темноту. Неотложная встреча – я вынужден прервать запись.

Кого я обманываю? Я заложил взрывчатку в центре «Галереи». Сейчас я ввожу булавку себе в глазное яблоко, а ты, читающий эти строки, скончаешься от рака толстой кишки! Всё это неправда. Ни одно моё слово не будет прочитано, а значит, мои слова не имеют веса. Я давно привык к этому. Впрочем, мало ли кто мрёт от рака толстой кишки? Выходит, когда бы мой читатель корчился в предсмертных муках в раковом хосписе, я бы становился пророком… с каждой смертью – заново. Но я бы мог написать шедевр – и тогда бы он не был прочитан. Потому ли я не пишу? Неужели для того, чтобы рождать прекрасные мысли, нужен аванс, этакий залог отклика? Ведь не нужен же он мне, чтобы думать отвратительных чудовищ!

Я не ездил ни на какую неотложную встречу. Её и не было. За всю мою жизнь со мной не случилось ничего неотложного. Но позавчера мне приснился сон: один из лучших, самых сладких и сказочных снов. Это было воспоминание и… о, та встреча действительно была. Мне тогда исполнилось восемнадцать, а Кате… не помню, чёрт, башка стала совсем дырявая, помню только, её сын был года на два старше меня. И вот как сейчас: я иду за ней через громадные бледные комнаты. Пасмурно и зябко. Стояла осень. На фоне белых окон различим только её силуэт. Она оборачивается, и, как бы извиняясь, произносит:
- Наверное, Витька (это её сын) окна пораспахивал.
И я чувствую, хоть и не вижу, как она улыбается. Мне это чувство сейчас всего дороже. Мы сидим в невероятно крохотной для такого просторного дома спальне. Здесь совсем другой свет. Её улыбку обрамляют морщины. Блекло-рыжие волосы собраны в хвост. И она кладёт свою крохотную ладошку мне на руку. Её рука усталая, и она говорит о старости и усмехается. Я хочу расстегнуть пуговицы на её кофте, но Катя отстраняется:
- Дети дома.
- Ты боишься, что они войдут? И… что тогда будет?
- Ничего не будет, - в её голосе возмущение и слабость.
Она целует меня и её густые ресницы опускаются быстро и трепетно, точно преодолевая страх. Вдруг она вскакивает, хватает какую-то книжку с полки и садится за стол. Входит сын. Знакомство.
- Виктор, - его голос грубый и красивый.
Он крепко сжимает мою руку, чтобы показать силу. В порывистости его движений я узнаю мать, но возможно ли, чтобы такой развязный гигант когда-то был невидимой частичкой крохотной…
- Мы ботанику повторяем, - вдруг обрубила она.
И действительно: на развороте книги – мхи. Виктор бросает что-то про гостиную и выходит. Она смотрит потуплено, тяжело дышит и вдруг – вскрикивает, вытягивая руку, искривлённую судорогой. Вбегает Виктор. Из её кулака течёт кровь.

.

А вчерашний сон подарил мне память о другой встрече. В одном из глухих посёлков близ Нижнего Новгорода я узнал Виктора среди байкеров, кутивших в придорожном баре. Он долго смотрел на меня через табачную завесу, через весь зал, и вдруг двинулся к выходу, даже не кивнув. Я поднялся за ним.
- Куда ты едешь? – мне на лицо ложилась пыль.
- Теперь… гулять, - скривил он ухмылку, - а потом – в Улан-Удэ.
Солнце скатывалось с зенита и жгло. Взобравшись на мотоцикл позади Виктора, я как вцепился в его плечи, так и не отпускал всю дорогу, а когда мы остановились посреди густых колосьев, мне и тогда не хотелось отпускать. Виктор велел мне ждать, а сам направился к обгоревшей лачуге, пестревшей по ту сторону трассы. Его не было минут сорок, а дальше… всё как под водой: я вбегаю в дом. Повсюду темно, но через горелую крышу то там, то здесь прорываются острые, слепящие лучи. Комната завалена всяким хламом: сапоги, ватники, ещё сапоги, опрокинутая мебель, кассеты, разбитый проигрыватель; затхло: несёт мочой и плесенью. Виктор смотрит с досадой. У его ног – какой-то бродяга с перерезанным горлом и колтунами в бороде, а кровь на грязном лице уже запеклась.
- Ты его убил?
- Я-а.
Я смеюсь. Я хохочу. И мне зло, и я начинаю пинать этого бомжа в голову, топтать его горло – и хохочу, и мне не остановиться. Потом снова поле. Виктор держит мне руки и спрашивает, не знаю ли я, что делать при солнечном ударе. Я не знаю. Мы возвращаемся в бар. Стемнело. Виктор уплетает за троих: путь предстоит тяжёлый.
- И… многих ты... уже?
Виктор кривит гримасу: ему не понравилось «уже».
- Пятерых.
Почему-то я не удивлён, а скорее, даже успокоен. Я не знаю, что ещё спросить.
- А… грабил, наверное, сто раз? – и пытаюсь показать непринуждённость.
- Ни разу.
Потом Виктор рассказывает как, будучи школьником, изнасиловал мать, а затем – младшую сестру, но они, по его словам, не сопротивлялись, а просто боялись его. В голове всплывает крохотная спальня, Катя, книжка по ботанике и эти чёртовы мхи! Катя разъярённо рвёт эти страницы своими маленькими руками: в очередной раз вошёл Виктор и, как назло, книга раскрылась на мхах.
- Когда от тебя ждут решения, - говорит Виктор, - прими его тут же. Выбирая из двух, не медли и не ищи третьего.
Мне кажется, что я могу рассказать ему всё, но пока что не время. Однажды мы встретимся, и тогда я непременно расскажу ему всё, что не сказал ещё никому; и не скажу – никому, кроме него.
- Слушай, Вить, запиши мой номер телефона и... дай мне свой, и если он поменяется, обязательно дай мне знать.
- «Вить», - он ухмыляется…

.

Минул год, как мы расстались. Затем ещё один. А затем мне стало казаться, что однажды он должен прийти. Наконец, я даже не сомневался в этом и отсчитывал дни. Помню всё до мельчайшей подробности. Каждую деталь той встречи. Всё бы отдал (перечёркнуто). О скольким я готов пожертвовать, чтобы выбросить её из головы – напрочь. Но я не в силах. Не в силах!!! (исчеркано и прорвано).

Значит, снова – ложь.

Я проснулся раньше обычного. Было два года и семьдесят три дня. Октябрь. Седьмой час. Город вставал, ещё смурной и сумрачный, и откашливал густую сырость. В тумане загорались суетливые окошки, вдалеке тянулась электричка. Вороны кричали – и голоса их казались эхом колёсного гула. Все звуки устремлялись ввысь, не в силах пробиться сквозь пласт сопревших листьев и уйти в землю. Всё это пронизывало меня насквозь, как швейная игла, зарождало во мне чувство, смутное и щемящее, какое только могут зарождать подобные пейзажи в людях одиноких, изболевшихся.
Его было не узнать. Он осунулся, смотрел как безумный. Ещё с порога я приметил: его лихорадило.
- Здравствуй… Виктор.
Он шагнул в прихожую, миг поколебался и вдруг рывком прижал мой лоб к своим губам, но тут же отпрянул – и вспыхнул, и начал кричать, чтобы я звонил ментам и сдал его – с потрохами!
- Или… - судорожно выдохнул он, - со мной… Сейчас.
Он стоял как вкопанный, отупело упершись взглядом куда-то в ковёр, и переводил дух. Я испугался. Начал что-то мямлить, пытаться объяснить, что надо подумать, что нет, конечно, я не сдам его – за кого ты меня держишь! – но такое решение, это нельзя так сразу делать, ты, конечно, не понимаешь, ты же привык, но ты пойми: не могу же я бросить всё!
Он взглянул на меня – уже спокойно и серьёзно, расправил плечи и на мгновенье стал совершенно прежний Виктор:
- Да-да. Это не так сложно понять, как ты думаешь, – он попробовал даже улыбнуться, и направился к выходу, - оставайся… Со всем.
Он пожал мне руку, а я так и стоял в дверях, когда Виктор спустился на пару пролётов... Вдруг раздался его истерический хохот, больше похожий на рыдание – он истошно заорал:
- Совсем! СОВСЕЕЕЕМ!
Я бросился к нему, но оступился. Когда я пришёл в себя, голова кружилась, лестница была в крови, а меня тошнило. Потом скорая… да что там – к чёрту!

.

Спустя полгода я узнал: Виктор приговорён к высшей мере наказания. С ним – и я.
28 августа, а во мне – ни капли радости. Скоро ударят холода. К чему я написал всё это? Мерзкие, никчёмные мысли – их даже не назвать воспоминаниями. Неужели нельзя просто держать их в себе, пусть изредка оглядываясь, но не предаваться этому слезливому самолюбованию? Я всё собираюсь… взять себя в руки, «волю в кулак». Разве так борются с одиночеством?! да хотя бы просто спасаются от него.

До осени три дня. Наконец-то снова (зачёркнуто).

.

«Мхи не имеют цветков… и корней, - шепчет Катя и ласково перебирает мои волосы: Виктор только что разбил мне бровь, - но когда весь лес уснёт, когда ночь обнимет сосны, ёлочки и берёзы, тогда в озере, воды которого вовсе не воды, а стебельки, закипит настоящая тёмная жизнь…»

Жизнь, о которой дано лишь знать, но невозможно догадываться, ведь она беззвучна… Месяцы, годы напролёт крохотные ладошки сфагнума берегут мои уши от чужих голосов.
Глаз непривычный к темноте никогда не заметит буйства этой жизни… Разве может какая сила теперь разомкнуть мои веки? Сфагнум стережёт их от ядовитого солнца.
Мои нервные пальцы, мои сорванные руки опускаются и замирают: их оплетает гигантский каллиергон (строка без точки).

2012