Царство - государство

Царство - государство
 
Осторожно, двери закрываются...

 Осторожно, двери закрываются, следующая станция -  Царство-государство  слепых!..
 Это не исследование, не статистический отчет и не приговор. Более того, есть серьезный повод усомниться: существует ли вообще такое царство? Ведь если царство, то должны быть и территория, и границы, внутреннее устройство и,  в конце концов, должны быть граждане. Про границы и особые территории мы порассуждаем ниже, а  про гражданство скажем сейчас. Кто же они, эти граждане в Царстве слепых? Ответ может показаться невозможным, но граждане этого царства все мы.
- Позвольте!.. как это… мы граждане?.. – предвижу справедливые, на первый взгляд, возмущения. - Какое еще Царство-государство? Никакого царства! Мы граждане Российской Федерации! Вот и паспорта у нас имеются!
Все так. Но что скажут уважаемые граждане РФ в ответ вот на такую историю?.. Собрался одним обычным утром дядя Володя на работу. ..Кто это? Такой же гражданин: ему около тридцати пяти лет, он высококлассный токарь и совсем недавно женился. Для нашей коротенькой истории биографических фактов довольно.  Итак, наш дядя Володя -  токарь-инструментальщик высшего разряда. Работает он на высокоточных станках, где при изготовлении деталей учитываются микронные доли. Как уж там вышло, но попадает раскаленная металлическая стружка ему в оба глаза, рассекает склеру, наносит серьезный ожог сетчатке и поражает зрительный нерв. Возвращается домой после десяти операций  дядя Володя инвалидом. Детей дядя Володя завести с молодой женой еще не успел.  Жена помучилась со слепым  мужем да и ушла. Ну, действительно, молодая женщина не за слепого же замуж выходила…А что делать дяде Володе? И становится гражданин РФ дядя Володя гражданином Царства-государства под названием Всероссийское общество слепых.

Где эта улица, где этот дом…

В городе Париже есть Дворец Инвалидов. Там, без всякого для себя позора, покоится прах великого Наполеона. В девятнадцатом веке во Франции инвалидами называли отставных увечных и просто старых гвардейцев. 
Но прошло сто лет, и оказалось, что Франция, как и вся капиталистическая Европа, успешно загнивала, потому что народилась прогрессивное государство с гордым названием Советский Союз! Молодая страна стремительно и на всех, так сказать, домотканых парусах перла в светлое будущее, где, по убеждению классиков марксизма-ленинизма, бодро марширующих поджидал новый тип гуманистической личности!  Что это был за тип и кто такая эта новая личность - представление было туманным. Просто всем банально хотелось после нечеловеческих усилий нескончаемых трудовых подвигов, очнувшись одним розовым утром, оказаться не в коммунальном завшивленном бараке, среди таких же чумазых уставших оборванцев. Кинохроника на всю страну показывала приватизированные для народа господские дворцы, чтобы рабоче-крестьянское сознание лучше представляло, где и как ему назначено жить в новом мире. Мраморные, зовущие в лазурные небеса, ступени, статуи голых баб, пальмы, экзотические анемоны и кипарисы! А там, на вершине уготованного рая, в окружении белоснежных колоннад  - просторные и, главное, для каждого отдельные палаты! Как-то вот так и подобными красками раскрашивалось коммунистическое будущее.
Но мечты мечтами, а в реальных городах и по деревенским проселкам среди прогрессивных трудящихся масс, будто сорняки на возделываемых полях, продолжали существовать отсталые элементы человечества. Среди этого сброда шатались и инвалиды. И советское государство задумалось. Надо было решать: что с ними  делать? Следовало назначить этим людям свое место. Арифметика стала простой. Всех уродов сосчитали и разделили на три категории: слепые, глухие и все остальные. Три созданные шарашки загребли под себя всю подобную публику. Почему слепых и глухих выделили, трудно сказать. Но так было устроено и так существует и поныне.
Самая массовая в современной России контора людей с ограниченными возможностями  – это Всероссийское общество  инвалидов (ВОИ). На сегодняшний день в ней насчитывается около одиннадцати миллионов человек. На этом фоне конторы слепых и глухих сравнительно малочисленны. В каждой  примерно по четыреста тысяч. Таким образом, в России на сто сорок миллионов граждан около двенадцати миллионов инвалидов. Это менее десяти процентов. Цифра вполне сопоставима  с европейской или американской статистикой. Этакая социальная десятина или  нравственный налог. Есть мнение, что отягощенный, в том числе и этим самовоспроизводящимся балластом, развитой социализм безнадежно застрял где-то на полпути  своего благородного шествия. Великая чаша раскололась, и на грешную землю осыпались осколки былой имперской славы.  Одним из таких осколков доныне существует общество слепых. Особенность осколочного поведения проявляется в том, что, утратив ощущение единства, частицы пытаются некоторое время имитировать жизнь целой чаши.

Жили-были инвалиды

Социальный статус инвалидов в современной России  - это люди ограниченных возможностей или публика с особенностями психо-физического развития. На бытовом уровне в нашем обществе слово «инвалид» до сих пор звучит как оскорбление. Многие наверняка слышали примерно вот такие диалоги:
- Отгребай, инвалид хренов! – кричит водитель из шикарного внедорожника замешкавшемуся жигуленку.
- Сам ты инвалид недоделанный! – тихо огрызается  выхлопом и уходит в сторону последний.
 А ведь еще сравнительно недавно - в эпоху, так сказать, доисторического материализма - в России жили просто убогие люди. Если и был негативный оттенок в таком определении, то уж точно смягчался жалостью и милосердием. Но пришел индустриальный двадцатый век и вычеркнул слова «жалость» и «милосердие» из своего железного лексикона. Кто же все-таки были эти убогие люди? У-богий на Руси означало живущего чуть в сторонке от остальных, у Бога за пазухой. Поэтому в каждой деревне должен был быть свой деревенский дурачок. Ежели такового не находилось, то и сама деревня не вполне была богоугодной.  Убогие жили и в больших городах, и в захудалых селах; кормились близ монастырей, стояли на папертях, пели песни и байками наполняли просторы Православной Руси. А что же российская общественность? Возглавляемая первыми лицами царствующей династии, общественность стала осуществлять надзор и попечение за нуждающимися в помощи. Было нормой, когда  жены и вдовы императорской фамилии руководили разнообразными попечительскими советами. Их целью ставилось создание приемлемых условий для жизни подобным людям.
 А вот советская власть с убогими особенно не церемонилась. Движимая идеей тотального обобществления,   она сгребла весь ущербный народец под крышами трех выше обозначенных контор и пренебрежительно назвала инвалидами. А что же дальше? На одной шестой суши планеты Земля возводился храм самого прогрессивного общества! Поэтому опыт загнивающего капиталистического мира был неприемлем.
Если идея справедливости в царской империи выражалась в равенстве всех пред всевидящим оком Христа, помазанником которого в России был монарх, то  социальная правда нового, атеистического государства концентрировалась в личности вождя. Старые люди долго помнили, как на параде Победы 1945 года рядом с Мавзолеем были сооружены специальные трибуны. Безрукие и безногие победители в  медальках и с пустыми черными глазницами, просто войною оглохшие люди… Эти люди радовались и веселились так же, как с ленинских трибун улыбались вожди и веселилась вся страна. Ведь народ заплатил за Победу не только миллионами погибших, но и здоровьем выживших. Оставшиеся в окопах ноги, руки, глаза и оглохшие уши – это тоже была плата ради Великой Победы! Все были победители, и все ждали новой жизни! В новую жизнь поковыляли слепые, потащились глухие и покатились на своих подшипниковых пьедесталах те, кого за безрукость и безногость называли «самоварами».  Эти люди, по своему невежеству продолжая чувствовать себя у-богими, знали, что советские боги и сам отец народов живут совсем рядом - за Кремлевской стеной. И вот вокруг этой стены, как пред райскими вратами, по окрестным площадям, базарам, переулкам и подворотням затянули они пьяные песни!.. И ведь Отец их услышал. В одну ночь сгребли всех «самоваров», побросали в кузова и в вагоны-теплушки да свезли с глаз долой; кого на Волгу, кого на Соловки, а кого прописали прямо на кладбище. Не забыли и про слепых.   Для незрячих людей начали строить бараки. Бараки огораживались  глухими заборами; в заборах устанавливались железные, на крепких засовах ворота и, будто щели, прорубливались тесные, с молчаливыми надсмотрщиками проходные.
Трудным было послевоенное время. Вся страна для максимально эффективного выполнения плана и поставленных партией задач на долгое время превратилось в единообразное режимное производство. Всяческих заборов, железных глухих ворот и «непроходных» проходных было достаточно. Поэтому создаваемые учреждения зазаборных слепых вопросов ни у кого не вызывали. …Что там, и кто там сидит за забором? - Если построили забор и туда посадили людей -  значит, так нужно.   В краснокирпичных, в два этажа бараках слепые люди жили и работали. Второй с длинным коридором этаж был испещрен дверьми и деревянными перегородками. За каждой дверью  - в двенадцать метров комнатка: окошко и разделительная - со шторкой - веревка.   Этой ширмой комната разделялась на две половины. Кровать слева, кровать справа; фанерные стулья, такой же стол; для вещей вбитые в стену гвозди. Если по темному коридору пройти вправо, то упрешься в узкое окошко, под которым на табурете в кадке растет фикус. Если же пройти влево до самого конца - упрешься в вонючий, на четыре очка туалет. В туалете умывальник; напротив умывальника в потолке лейка,- по субботам, когда  давали горячую воду, туалет превращался в душевую. Половых различий не было. А зачем? Ведь люди все равно слепые! В коридоре перед фикусом располагалась общая, с десятком столов и десятком закопченных примусов, кухня. Напротив кухни  - лестница на первый этаж.  Внизу были мастерские. Тут были рабочие места. Плацдарм  для трудовых подвигов! Здесь слепые собирали, делали и производили мочалки, щетки, пипетки, крышки, булавки, заколки, резинки для трусов и даже зацепки для лифчиков. Тогда вся страна, не покладая рук, с потрясным энтузиазмом вдохновенно напрягалась: учителя учили, врачи лечили, комсомольцы  вместе с зеками грызли вечную мерзлоту, геологи обживали тайгу, нефтяники бурили скважины, космонавты  рвались в космос… и инвалиды были тоже при деле! А потом, после трудовой недели, приходили долгожданные выходные и давали горячую воду – слепые люди мылись и, как все остальные сознательные граждане, в своих углах занимались изготовлением детей. Вот и выходило, что  в стране глухих заборов и побеждающего социализма убогие хоть и именовались инвалидами , но были вполне интегрированными людьми, потому что жили,  как весь остальной народ. Таков был наглядный пример социальной справедливости.  И действительно, у инвалидов была крыша над головой, была работа; государство  платило пенсию, и в лавочке всегда был свежий хлебушек, колбаска, молочко и желтое сливочное масло. А то, что воду горячую давали по субботам, углы были перегорожены простынями, невыносимо скрипели панцирные кровати, на общей кухне плевались друг в друга люди да  пыхтели вонью керосиновые примуса, – что тут можно сказать? Так жила вся страна!
 Наступили семидесятые, и с высоких трибун вождями было объявлено, что страна вступает в фазу развитого социализма. Под неустанной опекой партии, правительства и Госплана наблюдалось развитие отечественной промышленности, и жизнь народа в целом и инвалидов в частности стала заметно улучшаться. К примеру, для роста производительности труда и повышения материального благосостояния слепых было решено Всероссийское общества слепых освободить от налогов, а их производственные базы    пристегнуть к крупным промышленным предприятиям. Мастерские были преобразованы в цеха. Теперь незрячие веников не вязали и не плели щетки да мочалки. На модернизированных производствах загудели и поползли конвейерные ленты. Стали организовываться просторные цеха, где инвалиды для холодильников и стиральных машин собирали довольно сложные микропереключатели, для мебельной промышленности делали мебельные петли, в литейных цехах лили пластмассу и изготавливали электрические розетки, для автомобилей тянули проводку, для телевизоров штамповали  платы и даже что-то умудрялись паять для советского авиапрома. Так пришло благополучие,  и начался золотой век во Всероссийском  обществе слепых. На зарабатываемые деньги ВОС стал строить жилье, санатории и дома отдыха. Повсюду открывались  специализированные библиотеки, клубы, дворцы культуры. Слепые финансировали и принимали участие в строительстве клиник и институтов.
 Однако, модель тотального изоляционизма, заложенная в тридцатые годы, сохранялась. С одной стороны -  бараки, где люди вкалывали и размножались, заменялись благоустроенным жильем и производственными корпусами; вместо передвижной продуктовой лавочки возводился специализированный магазин; рядом строился клуб; благоустраивалась и сама территория жизнедеятельности: высаживались фруктовые сады, прокладывались прогулочные аллейки с удобными  поручнями, разбивались спортивные площадки. Но с другой стороны - вся эта благоустроенная для жизни территория, как и прежде, обносилась глухим бетонным забором.
Незрячие уже не ютились за шторками на вторых этажах. Для них рядом, у этого же забора, буквально через дорогу строился качественный кирпичный дом. На первый взгляд, удобно: вот тут люди живут, а через дорогу работают.  Такие дома народ называл «домами слепых». Но вот характерная картинка.  Будний день, утро. Распахиваются ворота предприятия, и выкатывается со шторками автобус. Автобус переезжает дорогу и аккуратно подруливает к дому. Водитель открывает двери, и   уже  поджидающие слепые  садятся. Уникальный маршрут!.. От ворот предприятия до подъезда дома  - не более двухсот метров. После трудового дня  этот же автобус доставит людей домой. Вот такая картинка и такая, блин,  забота! Других слов нет. Гораздо проще подогнать к подъезду автобус, чем сделать город средой, доступной для всех.
 Я как-то стал  свидетелем примечательного разговора. На автобусной  остановке стоят бабушка с внуком. Мальчику лет пять. Ребенок некоторое время наблюдает, как в подъезд входят и выходят люди в черных очках и с белыми тростями.
- Бабушка, - спрашивает мальчик, - а почему у дяди черные очки? Ведь сейчас нет солнца…
-  Это слепые, – косится на незрячего и отвечает бабушка.
-  Слепые?..- смотрит на бабушку внук.
-  Да, в этом доме живут слепые.
-  Как это слепые?
 - Они ничего не видят.
-  Почему не видят? – не понимает ребенок.
-  Закрой глаза и поймешь, почему… - отвечает бабушка. Мальчик тут же закрывает глаза.
- Темно, – говорит он.
- Вот такая у них темная жизнь.
Мальчик открывает глаза.
- Тогда зачем в доме горит свет? – смотрит на освещенные окна он.
- Не знаю, зачем им свет. Вытащи палец изо рта, автобус наш едет.
Что же выходит? Вроде обычный с виду дом. И стоит этот дом на улице среди других таких же домов. А кто такие слепые и зачем им электрический свет, этого шестидесятилетняя женщина не знает и внук ее знать долго не будет.  Может, слепые - такая разновидность животных? Двуногие, с белыми палками и в черных очках, безглазые кроты! Одни кроты живут в норах, а этим дом построили и белые выдали палки.
 Или вот еще один из жизни факт. Люди рассказывали, что на градостроительной схеме района Люблино на месте, где и доныне стоит одно учебно-производственное предприятие Общества слепых, долгое время вообще значился пустырь. Вот такие дела!.. Слепые вроде бы живут, и живут даже неплохо: и производственная база у них хорошая имеется, собственный жилищный фонд есть, на югах санатории построены, и, как другие граждане,  детей они заводить тоже умеют. Дети у них обучаются в приличных специализированных интернатах и многие поступают в университеты.   Так может и ничего, что забыли их обозначить на каком-то там градостроительном плане? И забор, за которым особая территория, -  это тоже ничего? В конце концов, вся страна окутана колючей проволокой, вдоль и поперек разгорожена заборами и наглухо задраена полосатыми шлагбаумами. А как же? Враг не дремлет!  Но ведь зато люди имеют возможность безопасно жить и вволю трудиться. Почему же инвалиды в такой стране должны быть исключением?  При этом любой незрячий получал обязательное среднее, или,  по желанию, среднее специальное  или  даже высшее образование. И слепые не просто после школы шли на производство. Они становились массажистами, учителями, музыкантами. Люди поступали в аспирантуры и защищали диссертации! Что тут можно сказать? Молодцы огурцы! Это означало - все пути-дороги образованному специалисту открыты и можно спокойно дергать из-за заборной жизни!..
 Но тут вскрывался парадокс! Из-за своего забора слепые не очень-то стремились выбираться! Практически все образованные незрячие специалисты, так или иначе, после своих учеб стремились вернуться за забор! Люди хотели одного - спрятаться в уютную скорлупу, забраться в защитный панцирь. Наверное, это трудно понять: как возможна нормальная жизнь в изолированном пространстве?.. Но факт остается фактом, - эти люди за забором чувствовали себя лучше.  Конечно, были и те, кто работал в школах, преподавал в институтах, писал умные книги или занимался музыкой.  Но это были единичные случаи.  Такие люди выглядели белыми воронами одинаково, как для той, так и  для этой стороны от разделительной линии.
 Возможно, что проблема эта более глубокая и ответы надо искать в особенной психологии незрячего человека. Психика человека, никогда не видевшего белый свет или потерявшего эту способность, в сравнении с нормой всегда  представляется патогенной. Вот примерная схема мироощущения незрячего человека: окружающий мир - это черное, непроницаемое и потому враждебное (как в сказках темный лес)  пространство. Отсюда устойчивый страх и непреодолимое недоверие. В самом деле, чтобы это понять зрячему,  надо лишь завязать на денек глаза. Тут же любимая и обжитая  квартира станет для вас главным врагом. Все углы ощетинятся, двери примутся немилосердно долбить по лбу, чашки и тарелки на кухне решат разбиться, всегда миролюбивый огонь в газовой горелке опалит вам лицо, и мыло в ванной выскользнет и вы набьете кучу шишек, пока, ползая на карачках, его не отыщете!.. И это только начало.  Что же, - значит, оправданны все заборы? Пусть черная нора, пусть за забором, главное – уютно и безопасно. Но тогда зачем удивляться, почему  взгляд на жизнь инвалидов со стороны остальной части общества неизбежно будет похож на взгляд вышеописанных  внука и бабушки?..

Право на надежду

 Сколько угодно можно писать и рассуждать о гуманности, о доброте и чуткости к чужой боли. К примеру, люди знают, что африканские слоны, пятнистые жирафы и веселые хитрые обезьяны живут в зоопарке. А где живет чужая боль и, главное,  какое к ней имеем мы отношение?
Ведь только с середины девяностых средства массовой информации кое-как и кое-что стали рассказывать обществу о жизни людей с особенностями психо-физического развития. Помню, как появилась одна из первых телепрограмм на ТВЦ «Право на надежду». Программа шла раз в неделю, шла она полчаса и начиналась очень  рано. К тому же у нее был явный смысловой крен  в «необычность». Этакое путешествие в зоопарк. И все равно мы ждали эту программу. Очень ждали, записывали на свои видики каждый ее выпуск, а потом звонили друг другу, рассказывали, к кому на этот раз приезжала «Надежда». Это для нас было  настоящим событием! И мы надеялись, что событие это с двухсторонним движением. 
 Раз в одной из передач показали такой сюжет. Люблинская улица. У метро «Текстильщики» интенсивное движение. Установленная камера ведет съемку. Вот начинает подмигивать светофор. Машины притормаживают, останавливаются. И по полосатой зебре начинают движение десятки спешащих ног. Все вроде бы обычно и понятно: машины пропускают пешеходов, люди движутся  по зебре. Но вот камера смещается чуть вправо.  Мы видим: на тротуаре стоит человек. Обычный вроде человек! Почему же он продолжает стоять и  почему он в черных очках и с белой тростью?.. Даже теперь, спустя двадцать лет, когда пишется этот текст, специализированных  «свистулек» на московских переходах наблюдается крайне мало. А в середине девяностых их вообще не было. Итак, возвращаемся на перекресток. Светофор мигает – и, согласно сменяющимся сигналам, движутся то машинки, то пешеходы. А что же слепой? Слепой как стоял, так и продолжает стоять. На другой стороне шоссе корреспондентка подходит и обращается к некоторым из перешедших:
- Вы не видели незрячего человека?
- Какого человека? – удивленный ответ.
- Человека в черных очках и с белой тростью.
- Нет, такого не видел.
- Извините, не видела...
- Вон у светофора, - показывает корреспондентка, - стоит слепой человек.
 - Не заметила…
- Вижу, вижу! Вон в темных очках и с палочкой дядя! А что случилось? - с любопытством оборачиваются и снова глядят на корреспондентку две старшеклассницы. Реакция во всех случаях была похожая. И в самом конце вдруг камера запечатлевает потрясный  ответ. Корреспондентка обращается к очередной женщине.
- Да, я заметила  этого человека… черные очки, палочка.. Даже, знаете,  хотела подойти… Ведь слепой, дорогу перейти хочет…
- Почему же не помогли?
- Не знаю…- смущается женщина,-  хотела.., а потом страх какой-то будто напал!..
- Чего вы испугались?
 - Мне показалось, лицо у него какое-то каменное… и еще эта палка в руках… Подумалось: а вдруг я подойду, а он меня этой палкой шарахнет! А тут зеленый зажегся… ну я и побежала…
Вот таким был тот сюжет. Корреспондентка что-то еще говорила о необходимости внимания и чуткости, а я с горечью подумал: один человек стоит соляным столбом и не может обратиться ни к кому за помощью, а другой боится подойти к этому столбу. И вроде бы никакой стены между двумя людьми нет… Или все же есть? 

Дима Быков

 В начале двухтысячных мне позвонил креативный директор цветного иллюстрированного издания «Собеседник» Дмитрий Львович Быков. Предыстория той встречи была следующей. Я тогда жил в коммуналке у метро «Автозаводская», трехкомнатной,  на последнем седьмом этаже сталинки. Две комнаты у соседки и третья - в двадцать два метра - моя.  Я тогда только вернулся из своего шестилетнего оптинского добровольного сидения  и смотрел на себя уже  не как на убогого инвалида, но воспринимал себя художником!.. Как уж там про незрячего художника прослышал канал ТВЦ, но поглядеть на невозможное чудо и отснять репортаж ко мне нагрянула съемочная группа. Репортаж показали в эфире, и его увидел Дима. Не поверивший в возможность увиденного, он позвонил на телевидение.
- Чо вы там народ дурите? – спросил Дима. - Какие слепые художники? Зачем гнать на всю страну откровенную лажу?
- Не веришь - вот тебе телефон и сам ему позвони.
Эти предварительные подробности я потом узнал от самого Димы. И вот раздается звонок.
- Да, это я… да,  я незрячий художник.. да, это я  - Царапкин Сергей… Приехать поговорить? Хорошо. Приезжайте, поговорим.
На следующий день Дима заявился   . Запомнилось, вошел остроглазый кучерявый и еще достаточно молодой человек. Было тепло,  и на нем была рубашка навыпуск, с короткими рукавами и в крупную полоску. Мы прошли в комнату.
- Скажите, Сергей, что вы видите? – цепко глазами ощупывал мое жилище и меня Дима. Он приблизился достаточно близко, и я разглядел под рубашкой арбузик выкатившегося животика.
          - Вот у вас  живот, – брякнул я. Диму, кажется, это смутило. Потом мы друг за другом двигались по комнате, и я рассказывал, как докатился до такой жизни. Дима слушал и время от времени щелкал фотиком. После разговора мы попрощались и Дима ушел. А через неделю курьер доставил мне большой конверт, в котором был номер еженедельника. На первой странице, над фотографией Константина  Райкина, красовались моя физиономия и красными буквами подпись «Художник на ощупь». До сих пор храню в своем архиве этот бесценный для меня экземпляр. Там, в самой сердцевине газеты, в полный разворот с цветными фотографиями статья « Художник на ощупь». До сих пор я понять не могу, как Дима смог точно запомнить и буквально передать наш диалог? Он упомянул даже собственный животик! Ведь  в руках у него, кроме фотика, ничего не было. Позже я неоднократно убеждался в феноменальной диминой памяти. Дмитрий Львович был способен наизусть цитировать целые страницы прозы и огромные стихотворные куски! Будут идти годы, и разные люди   будут брать у меня интервью и снимать про незрячего художника сюжеты. Как и Диму, всех будет  интересовать феномен слепого художника. И всегда это будет искажение мыслей, которые мне хотелось донести зрителю или читателю о столь необыкновенной деятельности незрячих людей.
            Действительно, зачем ослепший человек вдруг берет в руки уголь, кисть или краски и начинает возюкать по листу ватмана?.. Более того, в 2004 году объединившиеся незрячие художники создадут общественное объединение «Гомер». Лейтмотивом многочисленных акций «Гомера» оставалась всегда одна мысль: «Инвалиды - это не попрошайки на паперти  жизни,  и такие люди не должны восприниматься  обществом как балласт». Но «Гомер» - это отдельная тема. Здесь я упомянул эту организацию лишь в связи с Димой Быковым. Все предыдущие и все последующие о незрячих художниках публикации шли по одному шаблону: « Приглашаем в зоопарк поглядеть на необычных то ли людей, то ли зверей». Лишь Дмитрию Львовичу без сентиментальных соплей удалось просто, ярко  и при этом очень деликатно  обрисовать жизнь незрячего человека. И такой человек оказался похожим на всех остальных! Наряду с разнообразными особенностями у незрячего человека была потребность оставаться таковым, каков он есть, и желать быть счастливым! Поэтому за ту статью Дмитрию Львовичу спасибо и человеческий поклон.

Новые времена

 С рассказом про Диму Быкова мы несколько забежали вперед.  Пока на дворе 1986 год. Руководящая и направляющая  воля коммунистической партии ощущается повсюду. Только прошел 27 съезд КПСС -  и сразу прогремела девятнадцатая партконференция.
…Кто теперь помнит те события? Но именно тогда свежий и новый лидер партии Михаил Горбачев впервые объявил курс на перестройку, ускорение и перемены! Что надо было перестраивать и в какую сторону ускоряться  - все это, как позже выяснилось, каждый понял по-своему. Вероятно, от недопонимания объявленного курса страна вдруг разделилась на «комсомольцев» и «барабанщиков». «Комсомольцами» оставались те, кто уже  не желал просто так становиться коммунистами. Молодые энергичные люди, сменив пиджаки и прически, решили все разделить, распилить  и переуправить. Это была сравнительно небольшая горстка людей с вежливыми и вполне интеллигентными лицами. И на этих лицах совсем была сначала не приметна капиталистическая ухмылочка.
Была и вторая группа граждан. Эту, более значительную  по количеству группу, условно можно поименовать «барабанщиками». Как абсолютное большинство, «барабанщики» могли бы и не брать в руки барабаны, но  могли  запросто стать в новой России классом, к примеру, новых большевиков! Но тут, будто ложка дегтя, втекло в мозги народные сладкое слово свобода! Впрочем, про ложку дегтя и про то, кто тогда испортил воздух, станет ясно позже. А в начале девяностых раздался тихий «пук» - и в одночасье, будто от залпа тыщи орудий,  раскололась чаша! Катастрофа оглушительной канонадой прокатилась по стране, но  произошедшее всем уже было по барабану!.. Вот тогда и образовался окончательно класс барабанщиков, и из множества рассеянных осколков, как тараканы из всяческих щелей,  попер  в рост коллективный и наглый типчик. Имя ему  - Господин потребитель!
Одним из таких проклюнувшихся осколков было Всероссийское общество слепых. Что же это было за новообразование? С одной стороны,  ничего нового! Сохранялись бетонные заборы. Но теперь - в начале голодных девяностых - за заборами процветала тихая и сытая, а потому вполне приятная житушка! Вот эта «приятная тихая  сытость» и стала тем новообразованием, которое породил Господин коллективный потребитель и которому раковой опухолью суждено будет расползтись по телу Общества слепых.
Наступившая  новая жизнь требовала новых мыслей:
 - Это же хорошо, что мы спрятаны за забором!  Нас не видно, и мы видеть никого не хотим. Что с той стороны забора творится – мы знать не желаем! Главное, нам тепло и сытно! А все потому, что мы инвалидики! Мы несчастные, Богом обиженные людишки!.. А то, что мы, где нужно, палками своими вовремя постучали и в чью положено жилетку поплакали,– так ведь зато и хорошо на всякие там подачки подсели! И нам по барабану, что магазины кругом пустые, а по стране  катком чудовищных очередей голод катит и многие уже жрут итальянские собачьи консервы! Все эти собачьи ужасы нас не касаются! У нас   есть талончики, и мы регулярно получаем спецпаечки! А еще  у нас  из прежних времен сохранились волшебные книжечки! Это членские билеты ВОС. Каждая такая книжица гарантирует нам право на бесплатные поступки в масштабе всей перевернутой страны!
 Исходя из подобных мыслей, можно почти безошибочно составить коллективный портрет продвинутого в новую жизнь слепого. Наглость, хамство,  дикость и уродливое до безобразия потребительство. Часть этих качеств десятилетиями формировала «за-заборная» жизнь, другая их часть - продукт нового времени.
- Мне обязаны все: от родителей до Господа Бога! - таков лейтмотив контакта инвалида с обществом. 
Так и хочется крикнуть: «Пошло и грустно, господа-товарищи инвалиды!..»

Как я становился инвалидом…

Осенью  1980 года мне исполнилось восемнадцать лет. Наша семья продолжала жить в Одессе. Отец с матерью, советские инженеры, трудились в научно-исследовательском институте, младший брат учился в шестом классе; и хотя моя жизнь разворачивалась в семидесятых, как остросюжетный, с криминальным акцентом фильм, я не мог даже в самом страшном сне представить, что уже через полгода стану инвалидом! Не открыв ни одного учебника и  не прочитав ни одной книжки, я к возрасту своего совершеннолетия кое-как закончил восьмилетку, сквознячком просвистел сквозь стены профессионально-технического училища  и плотно сошелся с одесскими наркоманами. Мы стали ездить на конопляные поля и через все ментовские кордоны черт знает как, нагло волокли мешки с душистой до безумия трухой. Кого-то ловили, кто-то прорывался. Провожали уезжавших на поле с завистью -  встречали с радостью! Это были герои! Ребята привозили   в рюкзаках не просто кайф! Мы получали чувство отличности от других и  свободу с романтическим оттенком. А потом по подвалам, чердакам и подворотням в кулаке с дымящейся беломориной, мы готовы были в хлам продымить нашу жизнь.
Но чудеса все же случаются. Ранним мартовским утром 1981 года  наша семья села в новенькие «Жигули» и навсегда покинула Одессу. Полторы тысячи километров  строго на север - и в одиннадцать вечера мы въехали в ослепительно сияющую  Москву!. Что угодно я мог представить, но то, что произошло со мной через полтора месяца, - этого я представить не мог. Все произошло до ужаса обыденно. 
Как-то мать сказала, что нам надо съездить на проверку зрения в больницу. И мы с ней съездили. Спустя еще несколько дней мы съездили в другую больницу. И все. Больше мы никуда не ездили. И хорошо, потому что мне надоели очереди, кабинеты и любопытные врачи. Врачи лили в глаза какие-то жгучие лекарства и своими приборами что–то там отыскивали.  А месяц спустя к нам позвонили. Мать пошла открывать дверь и вернулась с незнакомой женщиной. Женщина оказалась почтальонкой.
- Кому пенсия? – не понял я.
- Достань паспорт, – сказала мать.
Я достал паспорт, и почтальонка предложила мне расписаться. Так я, в неполные восемнадцать лет, получил свою первую пенсию. Что я почувствовал?.. Я почувствовал себя богачом! Неужели теперь каждый месяц будут вот так приносить по восемь хрустящих червонцев?!  Мне через полгода восемнадцать, мой рост сто восемьдесят восемь, я крепкий, сильный Серега из вчерашней одесской подворотни! Так почему же грустна и задумчива мама?..
 - Теперь ты, по крайней мере, сможешь устроиться на работу, - сказала она.
Я, конечно, помнил и комиссию, осудившую меня на вторую группу, и как там подслушал слова профессора Могилевской, сказавшей моей матери, что с таким диагнозом  в будущем ее сын обречен на слепоту. Но разве в восемнадцать лет такие глупости можно воспринимать серьезно!.. При этом реальность была следующей: я имею восемьдесят рублей ежемесячного дохода и  имею в глазах десять процентов зрения.
Если с деньгами  меня все устраивало, то насчет десяти процентов были вопросы. Главный был вопрос – много это или мало?
 При норме зрения в сто процентов - это почти катастрофа. Для меня, тридцать лет спустя пишущего эти строки, те десять процентов - громадное богатство! Судите сами. Каждый неоднократно  бывал в глазном кабинете и помнит, конечно, таблицу с множеством рядов разновеликих букв. Человек приходит к врачу, садится в угол на стул метрах в шести от таблички и, поочередно закрывая то левый, то правый глаз, отвечает, какую букву ему показывает сестричка. Напоминаю, арифметика очень простая: десять строк, и каждая весит по десять процентов. Таким образом, десятая строчка - это норма, это отлично; первая же строчка  - это, если очки не помогают,  приговор и инвалидность! С сильным прищуром  я различал контуры двух самых крупных верхних букв: «Ш» и «Б». Но мой до идиотства несокрушимый оптимизм заставлял меня, как только я выходил из поликлиники, тут же про все эти буквы забывать. Ведь уже за порогом врачебного кабинета меня поджидала другая жизнь. Да, я в газетах читал лишь крупные заголовки и не мог читать книг, в сберкассе не мог заполнить бланк, самостоятельно не мог в ведомости на необходимой строчке расписаться, смотрел телевизор с расстояния одного метра, путался в метро. Но в метро я быстро запомнил, где направо, где налево и с какой на какую станцию надо переходить. А в остальном в моей московской жизни было все то же, что было со мной и в Одессе.   Мои проценты позволяли мне ночью и днем  самостоятельно передвигаться и я худо-бедно узнавал людей. Для жизни, мне казалось, этого достаточно.

Трудовые подвиги

Моим знакомством со Всероссийским обществом слепых и первым местом трудового крещения стало учебно-производственное предприятие. От метро с мамой мы несколько остановок проехали на автобусе. Предприятие обнаружилось сразу за остановкой. Прямо от автобусной остановки с поручнями асфальтированная дорожка, две ступеньки вверх -  и проходная, над дверью которой бормочет радио. О том, что бормочущее радио - это не просто музыкальная шкатулочка, но еще и звуковой ориентир для слепых, - я догадаюсь чуть позже. А пока мы стоим перед проходной; мать осматривается по сторонам, я пялюсь на бетонный забор. Забор одинаково и однообразно от проходной тянется влево и вправо
-  Интересно, - думаю я, - что может скрываться за этим длинным забором?
- Пойдем, нам сюда, – указывает на дверь проходной мама, и мы входим.
 За стеклом вахтер читает газету. Дядька, кажется, нас даже не заметил.  Пространство, куда мы с мамой вышли, в отличие от шумной улицы оказалась тихим, приятно солнечным; но и здесь наблюдались все те же поручни. Тут эти поручни, в отличие от белых уличных, были выкрашены уже в черно-белую полоску. Они тянулись вдоль аллейки к трехэтажному зданию.  За спиной продолжало бурчать радио, поручни указывали направление, из кустов приветливо тренькали весенние птички, и вокруг не наблюдалось ни одной человеческой души.    Все выглядело благопристойно! Странно, однако, устроен человек! Поди пойми его! Как же порой вдруг хочется, наплевав на всю такую благопристойную стерильность,  убежать прочь из этой чистоты!.. Вот что-то подобное промелькнуло и в моей голове. Пройдя по аллейке, мы с мамой поднялись по ступеням; массивная дверь скрипнула, и мы вошли. 
- Значит так, вам надо к директору на второй этаж, – выслушав, ответила маме дежурная.
 Поднявшись на второй этаж, по коридору мы прошли мимо бухгалтерии, отдела кадров, еще мимо трех каких-то дверей и  уперлись в кожаную стену. Стена оказалась широкой и высокой  дверью, на которой была укреплена табличка «Директор». С почтением разглядывая большую дверь, я представил, какой громадный и могучий должен быть этот великан директор! Мы постучались и робко вошли. Здесь играло вездесущее радио и за столом сидела пышная блондинка.
- Здрасьте, - сказала мама.
- Здрасьте, - мелким попугайчиком  повторил я.
- Присядьте, – указала на два у стеночки стула  и продолжила красить губы блондинка.
- Ни фига себе директор! – вслед за мамой присел на стул и вытаращился на белесую крысу я.
- Вы к Александру Леонидовичу? – отложила зеркальце и поднялась тетка. - Сейчас я спрошу.
- Кто это? – шепотом спросил я у мамы.
- Тише, Сергей! Это секретарь.
В следующую секунду распахнулась дверь.
- Войдите, – сказала и замерла, будто часовой у Мавзолея,  подле кожаной двери блондинистая  секретарша. Мы переступили порог, и дверь за нами бесшумно затворилась. Передо мной предстало большое сумрачное и крепко прокуренное пространство. Если бы не крутой дух табака, можно было подумать, что мы попали в склеп, ибо было непривычно темно  и тихо. Мы с мамой сделали вперед два шага. Из глубины проступил большой стол. Мама, взяв мою руку, увереннее двинулась к столу.  Стол оказался громадным и совершенно пустым! Будто ночное, без игроков, футбольное поле. Я хоть и был впервые в директорском кабинете, но в моем представлении  кабинет и стол у директора должны быть другими. Стол должен быть завален пачками и стопами важных бумаг, заставлен множеством телефонов и засыпан всевозможной дрянью, которая призвана являть мощь директорской власти. А здесь было чисто и не наблюдалось ни одной бумажки! Лишь пара худых директорских рук, черный телефон и огромная с окурками пепельница.
- Очень странный директор!.. – подумал я. - Таким директором  могу быть и я! Запросто могу еще лучше сложить руки и скучать перед пепельницей!
Мы с мамой присели и в подобном настроении я продолжил оглядывать кабинет. Беседовала с директором мама. Только раз странный директор обратился ко мне.
- Хочешь попробовать?  - спросил он меня.
Я вопрошающе поглядел в его глаза. Глаза директора ничего мне не ответили. Тогда я поглядел на его худую руку и на худые узловатые пальцы. Указательный палец директора был с волосами и шевелился.
От рассматривания этого пальца я растерялся.
- Попробуем, конечно попробуем! - ответила за меня мама.
- Ну, тогда спускайтесь в цех и знакомьтесь. Если все устроит - оформляйтесь.
 -  Света, - нажав на красную в черном телефоне кнопку, сказал директор, - Царапкина можно оформлять в надомный цех.
- Ты увидел?! – когда мы вышли в коридор, спросила меня мать.
- Что?
- Боже мой, он же  слепой.
Мама произнесла эти слова  с такой безнадежной грустью, что грустно стало и мне.
- Какой же молодец! – уже на лестнице добавила мама. Я понял: это мама говорит про странного директора.
- Ничего, ничего сынок!..Как-нибудь выучишься, будешь  умницей и …тоже станешь директором! – поправила воротник на моей рубашке мама. Мы спустились на первый этаж и остановились перед железной дверью.
- Пойдем, сынок! -  и мама тянет дверь. Мы переступаем порог  и оглушенные грохотом в ужасе останавливаемся. Перед нами полутемный коридор; пахнет чем-то химическим, прелым и масленым, и совсем близко за стенкой тяжело бухает и жарко сопит невидимое нами чудовище!
- Где тут у вас надомный цех? – остановила промелькнувшую тень мама.
- Идите за мной… по коридору в конец.
Мы почти на ощупь двинулись вперед. Шум и  удары остались за спиной. Но сильно запахло мочой. В конце коридора нам удалось разглядеть тусклую лампочку. Я осмотрелся и увидел знакомые поручни. Полосатые железные трубы тянулись вдоль стен. Мы продолжали идти на лампочку, а вокруг  нас во все стороны двигались фантастические видения! Одни видения толкали груженые тележки, другие - с уже пустыми тележками -  катились навстречу; мимо нас, будто куклы на поводках, двигались, держась за поручни, люди. Слева я разглядел стоявшего человека. Словно навек прикованный к поручням, человек прижимался спиной к стене. Я приостановился и осторожно заглянул в его лицо. Мимо меня в окружающую пустоту глядели два черных провала. Мне  показалось, что на дне этих провалов дрожат тусклые, почти высохшие озерца белесых студней.
- Пойдем же скорей! – потянула сильней за рукав меня мама.
Остро в нос пахнуло дымом. Кто-то в темном углублении стены курил и надрывно смеялся. И над всем этим почти потусторонним кошмаром, будто с черных небес,  романтический баритончик вдохновенно рассказывал про чудесное зимнее утро!
- Чей это голос? -  указал на потолок я маме.
- Отстань! – заметно уже нервничала она.
- Это нам включают книгу! – из темноты ответил чей-то голос.
- Спасибо! – разом кивнули и вплотную приблизились к лампочке мы с мамой. Под лампочкой на стене крупными буквами было написано «Надомный цех».
- Нам сюда, – распахнула дверь мама. После инфернального коридора мы оказались в просторном и хорошо освещенном помещении. Здесь нас уже поджидали.
- Новенький? – подошла ко мне в зеленом халате женщина.
- Новенький, – кивнул я.
- Ну тогда, новенький,  пойдем… - взяла меня, как маленького,  за руку и потянула в угол женщина.
- Я могу идти сам. – высвободил руку я.
- Чего дергаешься? – оглянулась женщина.  – Самостоятельный, что ли?
- Самостоятельный.
 Мы подошли к отдельному столику.
- Садись сюда, самостоятельный ты наш голубок! – рассмеялась и села рядом тетка.
 - Вот тебе, железки, вот пластмаски и вот машинка! -  насыпала что-то на стол из кармана и придвинула небольшой с торчащей вбок ручкой прибор она. - Теперь гляди внимательно и запоминай! Делается это так.. -  и ноготком подцепив пластмаску, мастерица   ловко на проволочку , будто юбочку на тонкую девочку, нацепила пластмаску, - запомнил?
 - Угу… - буркнул  ничего не запомнивший я.
- Теперь идем дальше. Кладем  наряженную проволочку в машинку… вот пощупай, сюда, в это гнездышко, жмем на ручку… клац -  и заколочка готова! Смотри, повторяю  все сначала: одеваем юбочку на проволочку, укладываем в гнездышко, жмем ручку и наша заколочка готова. Когда будет сделана кучка заколок, их надо одеть на вот эту красную картонку. Пятьдесят заколок на каждую. Все, как видишь, просто. Посиди, потренируйся. Будут вопросы – обращайся!
 Через час, уже на обратном пути домой, я вспомнил, где видел такие заколки. Такие заколки лежали на прилавках во всех галантереях. При этом по телу приятной мурашкой прокатилась теплая волна, и я принялся фантазировать. Сначала я представил, как красиво лежат мои заколки под стеклом на прилавке; вот их берут в руки и рассматривают красивые девушки; затем, насладившись  красотой, красивые девушки покупают и приносят заколки домой. Ну а уж дома, в своей комнатке, перед зеркалом… тонкими пальчиками красотка берет мою заколку и погружает ее в копну распущенных волос!.. На этом месте мое дыхание остановилось. Я вздрогнул, покраснел и отвернулся, чтобы ничего не заметила мама. Господи, какое же я пережил восхитительное чувство! Моя фантазия настолько расшалилась, что вместо заколочки в комнате с красоточкой я был готов увидеть самого себя!..
- Очнись, Сергей! – выдернула из сладкой фантазии меня мама, - выходим, приехали.
– У метро мы с мамой выпили по кружке холодного кваса.
– Работа несложная. И главное, ее можно спокойно делать дома. Машина привезет материал и потом заберет готовую продукцию, – пила холодный квас и говорила мама. Я ее слушал, пил квас, кивал и при этом пытался вернуть приятную фантазию:
- Может быть вот эта, или эта, или лучше вон та красоточка уже скоро купит мою заколку!..- озирался на проходящих девушек я. 
Через два дня, когда я забыл и про слепого директора, и про вонючий коридор, и даже про  девушек с моими заколками, в дверь нашей коммуналки раздался длинный звонок. Усатый дядька, подмигнув, втащил в прихожую два огромных чемодана.
- Работай, хлопец! – дружелюбно хлопнул по плечу меня дядька. Дальше чемоданы по коридору я уже волок сам. В комнате оба чемодана я вскрыл. Первый был доверху набит запутанной в громадный клубок проволокой. Из второго чемодана в нос ударила химическая вонь и зашуршал пестрый ворох пластмасок. На дне второго чемодана была обнаружена знакомая машинка. Машинку я тут же установил на углу кухонного стола.
- А чего тянуть! – подумал я и, пододвинув стул, подцепил из чемодана несколько железок и зачерпнул горсть пластмасок.
- Как это она показывала? – припоминал  действия мастерицы я, - расправляем ровненько проволочку… и нацепляем вот эту красненькую пластмаску, – кое-как пытались повторять манипуляции мастерицы мои деревянные руки, -  хорошо! Теперь укладываем наряженную девочку сюда в машинку, жмем рычажок, клац - и готово! – взял в руку отскочившую на стол заколку и принялся разглядывать ее я. В таком радостном темпе я наколотил десяток заколок. Хотя заколочки выходили немножко кривыми и юбочки на них все норовили соскочить, но, несмотря на это, я испытывал от работы восторг! Работа выглядела веселой прогулочкой!
- Я дома, перед телевизором… хочу - могу полежать, хочу - могу встать и чаю попить! – продолжал радоваться я. За час работы я наколотил приличную на мой взгляд кучку!
- Пятьдесят семь! – сосчитал заколочки я. Затем я вспомнил, что сделанные заколочки следует нацепить на картонки. И это тоже хорошо у меня получилось.
- Мама! – выбежал я в коридор, снял телефонную трубку и счастливый позвонил ей на работу, - я сделал пятьдесят семь заколок!
- Пятьдесят заколок, - помолчав, напомнила мама, - стоят десять копеек.
- Сколько? – не расслышал я.
- Ты заработал десять копеек, – повторила мама.
Задумчивый, я вернулся в комнату.
- Что же это получается? Час работы - и десять копеек! Пять часов - это пятьдесят копеек? Даже если работать целые сутки, то выйдет чуть больше тыщи штучек! А ведь хочется и на диванчике поваляться, и чаек с печеньками перед телеком похлебать! Как же быть?
Я еще продолжал лежать на диване, но уже чувствовал, как из меня счастливого в открытую форточку улепетывает вся моя радость.
- Значит, надо работать быстрее и делать больше, – вынес я себе приговор.
Вот так началась моя надомная работа. Утром, когда родители уходили на службу и брат сваливал в школу, я, позавтракав и послонявшись по комнате, уходил в угол за шторку. Там я усаживался за стол, включал настольную лампу, открывал чемоданы, пододвигал машинку и принимался клацать. Вечерами и по выходным у меня появлялись помощники. После ужина перед нашим черно-белым телевизором образовывался маленький трудовой коллектив. В центре трудовой композиции клацает машинка и за машинкой сижу я. Мама сидит рядом. Она разгибает проволочки и надевает на них пластмаски. Брат сидит рядом. Он нашпиливает готовую заколку на картонку. Отец сидит на диване. Ему не досталось места в нашем производстве. Папа сосредоточенно листает газету. Мне кажется, что он в газете  отыскивает  ответ на какой-то очень волнующий его вопрос. Иногда папа отрывается от газеты, глядит на нас, потом в мерцающий телевизор и начинает торжественно вслух зачитывать разные газетные новости. Когда в комнате повисает длинная пауза, клацание машинки выглядит особенно невыносимо жестким.
- Наверное, наши соседи, - подает голос мама, - думают, что мы тут печатаем деньги!
- И черными ночами чемоданами по черной лестнице их выносим! – усмехается из-за газеты папа.
- Куда мы выносим чемоданы? – спрашивает брат.
- Куда? – задумывается папа, - может на Яузу? Да, с чемоданами можно через двор спуститься к Яузе, выйти на мост и, стоя на мосту, пускать денежные кораблики по воде!
 – Денежные кораблики! – смеется брат.
Мама улыбается! Улыбается и сам папа. Я тоже улыбаюсь, но ничего не говорю. Я продолжаю клацать и чувствую, как потихоньку тупею. На столе продолжает расти гора  заколок. Я прикрываю глаза и вижу, как чемоданы, распахнув свои фанерные челюсти, вместе с проволокой и пластмаской, пережевывают меня, мою маму, затем папу и наконец малого брата!
- Десять часов! Отбой!- откладывает газету, поднимается с дивана и уходит в туалет папа. Я убираю машинку. Мама собирает с налепленными заколками картонки. Мы с братом идем за шторку готовиться ко сну.
- Что-то спать не хочется, - говорит мама вернувшемуся папе, - я немножко еще поработаю... Помогу Сергею.

Песочная девочка

 Мамина  работа находилась рядом с Красной Площадью. Как-то раз в обеденный перерыв она пошла за какими-то покупками в ГУМ  и там неожиданно повстречала институтскую подругу. Тетя Мила – однокашница мамы по свердловскому политеху - теперь с мужем и семьей жила в подмосковном поселке Пески. Сто километров на юго-восток. Впереди Рязань и Коломна, позади Москва. Наступило лето, и добрые хозяева тетя Мила с  дядей Володей пригласили нас погостить.
- А ежели делать в Москве нечего, - сказал дядя Володя, - так живи все лето у нас. Дом большой, места хватит. Я согласился и  спросил разрешения привезти из Москвы фанерные чемоданы. Так мое  производство переместилось из душной Москвы  на роскошную природу!
- Какая хорошая у тебя работа! – удивилась, разглядывая проволочки, пластмаски, машинку и заколки  тетя Мила, - ее можно делать где и когда угодно!
- Или не делать! – подмигнул мне дядя Володя.
Родителям надо было  ходить на службу, и они приезжали только на выходные. Мне выделили маленькую с окошком в сад комнатку.
- Вот тебе стол, стул, вот кровать. Работай и живи! – втащил фанерные чемоданы дядя Володя. - А хочешь помощницу - вот тебе помощница! – указал он на стоящую позади девушку, - это моя старшая!
- Я тоже хочу быть помощницей! – ловко проскользнула под рукой сестры и встала перед столом Танька. - Сережа, ведь ты меня научишь?
- Мамочка, - рассмеялся дядя Володя, -  смотри, какой славный трудовой коллектив образовался!
Тетя Мила принесла постельное белье и поправила на окне занавеску.
- Здесь у нас хорошо, – сказала она и вышла вместе с мужем. Вслед за родителями вышли из комнаты и девчонки.
Я осмотрелся, отодвинул занавеску, присел на стул и стал глядеть в окно. Тут приоткрылась дверь  и в комнату проскользнул вернувшийся дядя Володя.
- Слушай, Серега, - оглянувшись на дверь, шепнул он, - рублик случайно не займешь?
- У меня только трешка… - полез в карман и достал зеленую бумажку я.
- Сойдет!.. Надеюсь, не последнее беру?
- Последнее…
 Ладно, понял, сдачу принесу, – подхватил деньги и, насвистывая, вышел из комнаты он.
Вечером в беседке пыхтел в лиловое небо черной трубой самовар. Мы пили чай. Дяди Володи не было. В десятом часу, попрощавшись,  отец с матерью  уехали в Москву, Ольга с Танькой убежали в клуб на танцы, тетя Мила пошла мыть посуду, а я ушел к себе. Уже было поздно, когда во дворе раздался шум. Я отворил окно и прислушался.
- Опять зенки залил! – кричала тетя Мила.
- Чего, дура, шумишь?.. Не гунди! - вяло, как от надоевшей мухи,  отбрехивался дядя Володя.
- Как у тебя только язык поворачивается такое мне говорить!
- Отстань, зараза!
 - Ну да, я зараза! А ты алкаш!
- Ну и что, если мужик выпил?..
- Выпил?.. Вчера выпил, сегодня выпил! ты уже десять лет пьешь!
- Ну и что…
- Где только деньги на эту отраву берешь?
- Я работаю… - громко икнул дядя Володя.
- Ну да, работаешь! Вот только от твоей работы ни копейки мы не видим! Зато  каждый день видим нашего  папочку пьяным! Признавайся, где деньги взял?
Потом все стихло. А через десять минут ко мне постучали.
- Сережа, можно?.. Ты не спишь? – заглянула тетя  Мила.
- Еще нет…
- Я на минутку, - вошла и присела на стул она, -  окошко-то закрой. Комаров напустишь…Хочу, Сережа, тебя предупредить, – тяжело вздохнула тетя Мила, - наш дядя Володя большой любитель заложить за воротник. Я денег ему не даю, он может у тебя просить.  Не просил?
- Не просил.
- Но ведь заходил?
 - Заходил, но денег не просил.
- Ладно, если будет просить, – ради Бога, не давай. – поднялась и вышла тетя Мила.
Через пару минут в окошко раздался тихий стук.
- Кто там? – распахнул створки я.
- Тише, Серега! Не балаболь! -  показалась красная голова дяди Володи. - Милка у тебя была?
- Была.
- Про деньги спрашивала?
- Спрашивала.
- А ты чего?
- Ничего.
- Не сказал?
- Не сказал.
- Молодец! - вздохнул и, отойдя под яблоньку, закурил дядя Володя, - она хоть и кричит, а так баба ничо… По молодости так вообще, знаешь, какой красотулей была! Я ж по любви на ней женился… Все сына ждал… Сначала Ольгу родила, ну а когда Танька появилась, я на жизнь свою сильно огорчился…  Кстати, плоскодоночку мою видел?
- Не видел.
 - Так чего же? Сходи погляди. Хорошая, легкая! В камышах у причала под замком стоит, - положил на подоконник он круглый ключик, - шустрая, как заяц! Два раза гребнешь - и на той стороне!..  Весла за баней в сарае.
- Спасибо…
-  Ладно… устал… спать пойду.
- Спокойной ночи! – махнул и исчез  дядя Володя.
Я еще несколько секунд послушал густой теплый вечер и закрыл окно.
-  Сережа! – кто-то тихонько поскребся в дверь.
- Кто ещё там? – подошел и отворил дверь я.
 - Мама зовет чай пить… - стояла на пороге Ольга.
- Вы уже вернулись?
- Ага…
 - А Танька где?
- Ноги помыла  и ушла спать.  Ты сейчас с папой разговаривал?
- Ты слышала? – поглядел я на  девушку.
- Да, слышала. Папа у нас сильно пьет, а деньги по всему поселку просит…
Надоело.
- Ты все же тете Миле не рассказывай.
- Тут рассказывай, не рассказывай -  все уже бесполезно! -  присела на стул Ольга. - Мама очень переживает. Прошлой зимой  папа всю ночь в снегу возле станции пролежал. Выпивший ехал из Москвы; с платформы спускался - споткнулся, упал в снег и  уснул. Сильное воспаление легких подхватил и почку левую отморозил… Почку ему удалили  и инвалидность дали.
- Так как же он теперь?
- Теперь никак. С работы его уволили и  назад не берут. Сторожит наш клуб. Смотри, я правильно сделала? – протянула Ольга проволочку с нанизанной цветной пластмаской.
- Правильно.
- А дальше что?
- Дальше закладываем в машинку и делаем вот так! – надавил на ручку  я. Машинка клацнула, и на стол выпала готовая заколка.
- Ух ты! – улыбнулась Оля, - дай попробую я.
- Что тут у вас? – заглянула тетя Мила. - Чай уже остывает…
- Смотри, смотри, мама! – подбежала к ней Оля. - Вот эту булавочку я сделала сама!  Сережа, можно я ее возьму себе? – тут же принялась она прибирать свои волосы.
- Ладно, хватит дурачиться, пойдемте чай пить.

Поселок Пески располагался с обеих сторон железнодорожной станции. С Казанского вокзала два часа на электричке - и ты на месте. Строго говоря, сам поселок с кирпичными двух- и трехэтажками   стоял по левую сторону от железки. С правой же стороны была обычная, с избами и кривыми улицами деревня. Дом дяди Володи стоял на пригорке чуть в стороне и лишь одним окошком подглядывал через сад в улицу. Остальные окна глядели на реку, за которой широко и привольно разбегались луга. От калитки тропка круто брала влево и, обогнув палисадник, ступеньками опускалась в речную сырость и терялась в камышах. Там же прятались ладно сколоченные  дядей Володей мостки. На мостки тетя Мила по выходным ходила полоскать белье; вечерами  тут симфонили лягушки, тучи комаров поедали нежно вечереющее небо, и здесь лежала на недвижной воде плоскодонка.
 День в доме начинался всегда одинаково. Тетя Мила вставала первой. Она собиралась на работу, работала тетя Мила в поселковой конторе технологом. Дядя Володя вставал тоже рано, хотя ему спешить особенно было некуда. Он, как уже говорилось, сторожил клуб по графику «сутки через трое» и в свободные дни рано уходил или на рыбалку, или  шел в лес. Если дядя Володя не шел на промысел, он, чтобы не мешать тете Миле, осторожно входил в мою комнату, на цыпочках подходил к окошку и, открыв его,  выбирался в сад. По саду он шел на задки к бане. У бани дядя Володя усаживался на низкую лавочку и терпеливо курил. Я тоже любил вставать рано. Натянув треники, я на кухне здоровался с тетей Милой и выходил в сад. Там я принимался делать гимнастику. На солнечной полянке, усердно размахивая руками ногами, я делал попытки встать на шпагат и задирал высоко ноги. Отсюда отлично открывалась вся утренняя экспозиция дома. Слева  от приземистой баньки по саду плыл папиросный дымок и виднелась  задумчивая фигура дяди Володи. Справа от угла просматривалась калитка, и я слышал, как по дорожке уходила на работу тетя Мила. После ухода жены дядя Володя гасил папироску и поднимался.
- Хорош, спортсмен, дурью маяться! - проходил мимо меня и подмигивал он, - пойдем чайком лучше побалуемся!
После чая я шел в свою комнату и принимался за работу. Через некоторое время я слышал, как  из спальни на кухню проходила Ольга. Оля завтракала и, если у нее не было никаких поручений от матери, приходила ко мне.  Иногда к нашему дуэту присоединялась Танька. Часам к одиннадцати мы бросали работу и, выпив с белым хлебом по чашке молока, отправлялись на речку. После обеда я снова усаживался за машинку. Вечерами, когда  на небо всплывала яркая луна, мы брали весла и спускались к мосткам. Там я отвязывал плоскодоночку, и мы уплывали бродить по тихим заводям. После первого катания  искусанная комарами Танька кататься с нами больше не пожелала. Мы стали с Олей кататься вдвоем. Лодочку подхватывало течением, а  я, усевшись на скамью, вставлял в уключины весла и принимался грести. Ночами звуки на воде особенно громкие, и слова, будто пущенные по воде камушки, прыгают  далеко-далеко!.. Вслед за тихими разбегающимися словами скользит по реке наша лодочка. Оля продолжает говорить. Она  рассказывает  про Таньку. Оказывается, Таня отказалась с нами кататься не из-за кусачих комаров!
- Почему же она с нами не плавает?- спрашиваю я и завожу лодку в лагуну .
- Она за нами следит! Да, да! - повторяет Ольга. - Ты не знаешь, а я знаю! Я уже несколько раз подлавливала  ее за дверью! Стоит, зараза, и подслушивает! А потом все рассказывает маме. И кататься с нами тоже поэтому не хочет!
- Как же она может подслушивать? – гляжу я на Олю. Мне приятно смотреть, как девушка волнуется и порывисто отбивается от наседающих комариков. Комары грызут и меня. Я закидываю в лодку весла, встаю и перебираюсь на корму.
- Осторожней! Перевернемся же!..– подвигается Оля. – Ты это зачем?..
- Я к тебе…– подсаживаюсь я.
- А я думала, ты хочешь искупаться! – улыбается и указывает на реку Оля.
- Искупаться можно! Давай вместе искупаемся?– начинаю раскачивать лодку я.
- Ой! Да не колготись! Говорю же, перекинемся!  - вжимается в левый борт Ольга. Лодка наклоняется и дает опасный крен! Я смеюсь и наваливаюсь на Олю. Оля визжит, черпает ладонью воду и начинает меня обливать!
- Ах, ты так! – отпрыгиваю я и тоже начинаю обливать ее. Через минуту мы оба мокрые!
- Дурак! – поправляет волосы и принимается отжимать подол платья Оля. - Что я маме скажу?
- Скажешь, что с Сережей купалась!
- Ну да! Прямо в новом платье! – усмехается и вытягивает ноги Оля.
Мокрые волосы девушки красиво падают на лицо, а белые ноги восхитительно заголились! Я  смотрю на Олины ноги и не могу оторвать глаз!
- Не подходи! – резко отбрасывает с лица волосы Оля.
- Почему? – делаю вперед шаг я.
Какой восхитительной  яростью и испугом сияют ее глаза! Как в эту минуту она хороша!   
- Не подходи, – повторяет Оля.
Грудь у меня  гудит, мышцы, как у зверя перед прыжком,  напряжены, а сердце веселым бубенчиком трезвонит по мозгам дурацкую песенку!
- Еще один шаг – и огрею веслом!
 - Огреешь, если  достанешь! – усмехаюсь и облизываю губы я.
-  Еще как достану!
 - А вот не достанешь! – кричу я и, взмахнув руками, сигаю за борт в черную воду.
- Ой! Куда же ты?!
 Это последнее, что я слышу. В следующее мгновение раздается громкий плеск, и мое раскаленное тело поглощает вода. Река здесь, как назло, оказывается мелкой, и я, прочертив животом по дну, выныриваю и встаю на ноги. Воды мне по пояс. Лодка в трех метрах.  Тут страх и ужас на лице перепуганной Оли сменяются улыбкой и смехом. Я смотрю на Олю и тоже начинаю хохотать!
- Как водичка?
- Ничего!
- Ладно, вылазь и поплыли уже домой.
- Домой так домой, – забираюсь я в лодку.
- Держи.  – Оля протягивает мне весло.
- Без весла не боишься? - гляжу выжидающе я на Олю.
- Тебя?.. Нисколько! Ты же мокрый, как бедный цуцик! – опять смеется Оля.
Обратно мы плывем молча.
- Танька все видела… и теперь  тоже крадется по кустам!- шепчет, всматриваясь в прибрежные заросли, Оля.
- Ты что, серьезно?
- Конечно. Ты еще не знаешь эту проныру. 
- Танька, слышишь, – перестаю грести и кричу я, - подслушивать не хорошо!
- Хорошо, хорошо!.. – раскатывается по воде и эхом возвращается к нам танькин голос.
Через минуту Оля, забыв про Таньку, перегибается через борт, начинает  черпать и лить сквозь пальцы воду.  В  ее руках  речная вода становится лунно-сияющей! Вдруг Оля поднимает лицо, и  мы некоторое время смотрим в глаза друг другу.
- Я не думала, что ты такой дурак! - говорит Оля.
- Ага, дурак! - отворачиваюсь и продолжаю молча грести я.
- Какая же я мокрая!..
- Как мокрый цуцик, – бурчу я.
-Точно! Как мокрый  цуцик! – смеется Оля. – Ничего, приду переоденусь, и мы немного ещё поработаем.
Часто и подолгу в летние ночи светилась в моей комнатке лампочка, скреблись в стекло ветви старой яблони и, выплевывая все новые и новые заколки, монотонно клацала машинка. Дом давно уже спал. Не спали лишь мы с Олей. О чем в те ночные минуты мы только ни разговаривали!
- Сережа, - шепчет Оля, - скажи, о чем ты мечтаешь?
- Не знаю…
- Как это не знаешь?
- А ты знаешь?
- Конечно знаю!
- Ну и о чем?
-Сказать?! – выпрямляет спину, закидывает руки за голову и облокачивается на стену она. Я за столом, Оля на моей кровати. Между нами гора проволоки и гора пластмасок. Оля отодвигается  и начинает говорить.
- Через год я закончу школу и уеду в Москву!.. Поступлю в институт или в университет! Мама заканчивала университет! Только она училась не в Москве, а в Свердловске. А я хочу в Москву! А потом я хочу съездить на Байкал. Ты хочешь на Байкал?
 Не знаю, хочу ли я ехать на Байкал. Я перестаю клацать и смотрю в окно.  Мне кажется, что густая ночь так плотно прилипла к стеклу, что если я сейчас встану и захочу открыть окно, то сделать этого не смогу.
- На Байкале хорошо!.. Я в одной книге читала про Байкал. Там очень красивая природа: сосны, горы… а вода  холодная и прозрачная! До самого дна все видно! И еще на Байкале есть остров Ольхон! Как же я туда хочу!..
 Я оборачиваюсь и долгим взглядом смотрю на Олю.
 Да, вот так вечерами клацала и поедала горы проволоки машинка, выплевывались на стол отжатые заколочки и Оля, продолжая тихонько мечтать, совершенно не догадывалась, как и с какой силой  трещат мои мозги! Ну какие у меня в этом состоянии могли быть мечтания?.. Ночь от ночи  я все тяжелей вытаскивал глаза из выреза на груди ольгина платья. Еще хуже было, если она приходила в свитерке и брючках. Тогда мое воображение, спотыкаясь за все ее холмики и проваливаясь во впадинки, черт знает что вытворяло в моей распухающей голове!..  Не знаю, чем бы все могло кончиться, но вдруг я начал замечать, как вместо заколок из машинки выскакивают денежки! Вроде бы ничего особенного не происходило. Все так же тихо урчала из приемничка музыка, Ольга все также нанизывала пластмаски, ее заготовки я  закладывал в машинку. Но когда надавливал на ручку, то вместо заколки на стол выкатывалась новенькая монетка! Клац! – копеечка. Клац! – еще одна.
 - Что происходит? – косился на Олю я. - Знает ли она про эти монеты? А если знает?..  Тогда мы с ней тайные фальшивомонетчики!
- Ты ничего не замечаешь?.. – моргал, тер глаза и не решался прикоснуться к горке блестящих денежек я.
- Ты устал? – откладывала работу и внимательно смотрела на меня Оля.
- О чем она спрашивает? – плохо соображал я. - Да, я немного устал. Пойдем на речку купаться…
- Прямо сейчас?
- Да, сейчас.
 - Но уже поздно…
- В самый раз! - глянул я на пузатый будильник. На часах было четверть второго.
- Хорошо... пойдем.
Я погасил свет, и мы вышли из комнаты.
- Дай мне руку, - Оля, взяв мою ладонь, осторожно двинулась к выходу по темному коридору. В кухне загудела проснувшаяся муха и скрипнула под ногой половица.
- Тише! – остановилась и прислушалась Оля.
- Что? – замер я.
- Сережа, я забыла купальник.
- Пошли, – подтолкнул Олю я, и мы выскользнули за дверь. На крыльце нас обняла свежестью лунная ночь.
- Бр-р! – поежился я.
- Тс-с-с… – сжала  мои пальцы Оля.
- Ну что еще? – приобнял девушку я.
 - Тише! – осторожно сняла мою руку она. - Там отец!
-  Кто? Дядя Володя? – вздрогнул я. - Что он там делает?
- Сидит.
- Сидит? – меня начинал колотить озноб.
 - Он спит, - встав на цыпочки, горячо зашептала в мое ухо Оля, - папа когда  приходит поздно, то садится в беседке и спит.
- Почему он спать в дом не идет?
- Сначала мама дверь запирала, потом перестала запирать… А он так и стал тут оставаться, говорит, что полезно спать на свежем воздухе. Пойдем.
Мы спустились с крыльца и осторожно двинулись к калитке.  Проходя мимо беседки, я разглядел фигуру дяди Володи. Уронив голову на стол, он глухо храпел.
- Как же без купальника  купаться? – подойдя к реке, стала глядеть на воду Оля.
- А может на лодке?
- Без весел?
- Да,  весла остались в сарае! -  хихикнула и прижалась ко мне Оля. - А без весел не сможешь?
- Без весел не хочу.
- Как холодно! – поежилась Оля. -  Я, наверное, купаться не буду.
- А я буду.
 -У нас нет даже полотенца. Может, просто посидим на бревнышке?
Мы сошли с мостков, присели на бревно.
- Тебе не холодно? – спросил я и снова обнял Олю.
- Немножко…-  прильнула и она к моему плечу.
- Тебе хорошо?
- Хорошо. А тебе?
- И мне, – кивнул я и осторожно принялся гладить ее руку.
- Ты такая теплая! – бормотали мои губы, а руки уже скользили вверх по плечу, погладили шею и  осторожно коснулись груди.
- Ой! – вздрогнула Оля.
- Что?
- Щекотно! – хихикнула и затихла она.
Пальцы увереннее  принялись ощупывать ее тугие бугорки.
- Что ты делаешь?.. - едва слышно шептала Оля. Она теперь полулежала на моей груди, а  я, обхватив ее худенькое тело, чувствовал, как разбухают ее маленькие сосочки. Я молчал. Рука моя скользнула ниже. Погладив выпирающие ребра, ладонь  под легким платьицем нащупала гладкий животик.
- Ой! – вздохнула и снова затихла Оля.
Ее тело то напрягалось струной, то безвольно обмякало. Мои же руки продолжали орудовать!.. Ощупав тугую мягкость девичьего живота, они стали опускаться ниже. Я чувствовал, как трепещет и дрожит в моих руках ее тело. Нащупав край  платья, пальцы  коснулись голых олиных ног.
- Не надо…что же ты делаешь? – сжала коленки и попыталась подняться Оля.
- Подожди… подожди… я хочу тебя еще немного погладить! – шептали мои губы, а непослушная рука по горячей коже от коленок змеей ползла  вверх.
- Нет… Зачем!? - напряглась и попыталась вырваться она.
- Не уходи! Ты мне очень нравишься! - Уже не в силах что-то соображать, я засопел и стал наваливаться на Олю.
– Не надо… пожалуйста, не надо! -  ударила по руке и подтянула коленки Оля.
- Ты такая хорошая!..  Я люблю тебя!..
- Врешь! Не любишь! – будто выдернутая рыба из воды, билась в моих руках девушка.
- Я люблю… люблю… правда… очень… уже давно…дай мне посмотреть на тебя! – в совершенной очумелости  задирал ей платье я.
- Ой! – качнулась Оля, - осторожнее…мы сейчас свалимся!
- Давай свалимся! я хочу с тобой свалиться! – зарычал и сильнее навалился я.
- Ой, мамочка! – взвизгнула Оля, и мы, кувыркнувшись, повалились в мокрую траву.
- Пусти, дурак, мне больно! Платье  порвал! – заплакала и сильно толкнула меня в грудь она. Я перевел дыхание и отпустил девушку.
- Дурак… ну какой же дурак! – хлюпая заплаканным лицом, села и принялась поправлять измятое платье Оля.
Я поднялся на ноги и теперь стоял рядом и смотрел  на нее.
Боже, как же эта - мятая, мокрая и растрепанная - девочка была для меня в эту минуту желанна!..  Будто голодный зверь, с неумолимой жадностью во всем своем теле я хотел  только одного! Мне хотелось снова навалиться, рвать, кусать, грызть и как можно сильнее ввинчивать бушующую силу в это теплое и растерзанное существо. И вот в эту  до безумия напряженную минуту меня накрыл  оглушающий удар! Лучше бы меня огрели дубиной!..
- Что? – мотанул головой ничего не понявший я. - Что ты сказала?
– Пойдем, Сереженька, пожалуйста… миленький, домой!.. – снизу вверх преданно и как-то уж совсем по- собачьи  просили и умоляли ее глаза.
- Нет, ты что-то другое сказала!
- Я сказала… - запнулась Оля, - я сказала, что нам надо еще сделать тысячу заколок.
- Чего сделать? – еще не веря своим ушам, присел перед Олей я.
- Ты же сам говорил, что папа завтра привезет новую порцию работы… 
-  Я просил у тебя поцелуи, а ты талдычишь про заколки! – поднялся с корточек и пошел к реке я.
 - Куда ты, Сережа? 
- Я не хочу делать тысячу заколок!- крикнул я и, выбежав на мостки, бросился в реку. Стекло воды хрустнуло и разлетелось на миллионы лунных осколков. Мне хотелось только одного: задержав на минуту, или лучше на всю оставшуюся жизнь, дыхание, вынырнуть где-нибудь очень отсюда далеко!.. Но разве можно, барахтаясь в этой луже, куда-то удрать?  Постояв по колена в черной воде и несколько раз прополоскав голову, я выбрался на берег. У мостков сел на камень. Через минуту подошла и остановилась за спиной Оля.
- Если она скажет сейчас хоть слово.., - в жгучей ярости решил я, -  тут же повалю на эти мостки и на фиг загрызу! Оля, продолжая стоять у меня за спиной, стала молча отгонять комаров.
- Зачем.., на фига она это делает? Может, я хочу, чтоб эти кровососы меня тоже загрызли! – сидел на камне и тупо глядел на реку я. – Куда, интересно, скользит эта черная лакированная вода?
В таком оглушенном состоянии я просидел у мостков, наверное,  лет сто.
- Ты на меня обиделся? - на сто первом году спросила Оля.
- Нет… что ты!
- Опять врешь. Вижу что обиделся.
- Уже не обижаюсь. Сначала немного было, а теперь нет… Все прошло.
- Тебе не понравилось, что я напомнила про заколки? Но ты ведь сам хотел, чтобы я тебе помогала…
- Все фигня! – я стеганул ладонью по щеке. Чавкнула кашица от десятка жирных комаров.
-  А про то, что ты говорил?..
- Что говорил?
- Что я тебе… нравлюсь… это тоже фигня?
- Нет, это была не фигня.
- Ты мне тоже очень нравишься, – помолчав, сказала Оля, - но, пойми меня пожалуйста,  я так не могу.
- А как ты можешь?
- Не знаю как… но так не могу.
- Ну да! Какая может быть любовь, когда нас ждет еще тысяча заколок!
- А что ты думаешь? Работу за нас кто будет делать?
Вот так, и никак иначе! Ну, действительно, работу кто за нас сделает!?
  Что мог в ту лунно-серебряную ночь возбужденный страстью кобель доброй сердечной Оленьке на это возразить?.. Мне вдруг представилась вся наша с Олей будущая жизнь. Жизнь выглядела такой же вялотякущей рекой. Безнадежным приговором звучит клацание машинки; высятся нескончаемые горы пластмасок и путаных проволочек; мы с Олей, как две букашки, кряхтим, ворчим друг на друга и  ползаем среди этого хлама, а вокруг орут наши дети, и всех давит равнодушная тоска. Но самым страшным в ту минуту было другое. Милая Оля вдруг предстала ярким олицетворением моей черной тоски. Господи, ну почему эта хорошая девочка не умела, не хотела, не желала в ту чудесную ночь забыть про чертовы заколки? Пусть же простит похотливого самца эта маленькая трудолюбивая девочка! Доброе сердце песочной Оленьки пожелало помочь инвалидику! А мальчик, вместо благодарности, повалил девочку в траву. Но может именно такой и должна быть мужская  благодарность?.. Милая, милая  Оленька, ты же слышала, как колотилось и рвалось к тебе мое сердце? Да, там, на ночном берегу я желал  наслаждений! Как все же жаль, что редко в жизни случаются минуты восхитительного безумия! В конце концов, все дети делаются по одному рецепту. И уж точно, приятнее это делать на природе, с любовью и в ароматных зарослях травы, чем  по обязанности в потных объятиях на жаркой перине! А еще говорят, что зачатые в ночных травах дети, -  всегда яркие, жизнерадостные люди!
- Ладно.. пойдем... – поднимаюсь я, и мы с Олей уходим с реки.
 Всю оставшуюся ночь и половину следующего дня я  валялся в постели и, пропустив завтрак и отказавшись обедать, напряженно думал:
 - В самом деле, а что после всех поцелуев и безумий могло быть с  нами?.. Беременная Оля, свадьба, детишки, жизнь между Москвой и Песками! И вечно будет клацать эта чертова машинка!..
 Приходилась выбирать -  либо Оля, заколки  и невыносимо клацающая машинка, либо немедленное бегство и свобода!.. К вечеру, когда я выбрался в сад,  мне казалось, что я все про себя и про Олю знаю. Оля и клацающая машинка - это только пустое обещание и отсрочка  всего того, что называется счастьем! Если идти по этому пути, то счастлив будешь или в воспоминаниях о прошлом, или в мечтах о будущем. Но ведь ни прошлое, ни будущее человеку не подвластны. Все происходящее происходит лишь здесь и сейчас. Поэтому    настоящее счастье возможно только в настоящем! Только сейчас и только с тобой!.. Разве это трудно понять? Почему же тогда  люди предпочитают суррогат? Возможно, они поступают так, потому что непосредственная радость всегда сиюминутна!  Настоящее счастье жжет, кипит,  и ему ни к чему задумываться о последствиях! Надо иметь смелость и мужество шпарить себя таким яростным кипятком. 
 Через много лет я изменю свое отношение  к жизни.  Но разве возможно человеку, желающему сделать хотя бы один вперед шажок,  видеть себя и окружающий мир без романтических грез?.. Без мечты жизнь всегда мерзкая выхолощенная пустыня. Душе человека - этому нежному, благоухающему небесами цветочку -  смертельно опасна хроническая трезвость. И лишь высокая, отрывающаяся от грешной земли мечта помогает душе стать по-настоящему счастливой!
 А там, в Песках, окружающий мир для меня обнажился до предельной безобразности. Будто черная ночь измазала душу, и я чувствовал, что мне остается одно желание - со всеми расплеваться и к черту сбежать! Это сработала силища, которая  каждый раз, будто слабый молочный зуб, выдергивала и еще долго будет выдергивать меня из любой укорененности. И всегда перед этим похожие ощущения: словно ты шел- шел - и провалился! Тебя засасывает болото, и если немедленно не сделать рывок и не выскочить, то кажется, что уже не выскочить никогда!
Поэтому и солнечная история в поселке Пески для меня закончилась  постыдным бегством. Наступил день нашего прощания.  Вещи собраны, машина вымыта, отец проверяет давление в шинах, мать  с тетей Милой и мелкой Танькой стоят у калитки. Дядя Володя притащил ведро красных яблок и курит.
- Пора! – отирает пальцы тряпкой, жмет руку дяде Володе  и садится в машину отец. Мама целуется  с тетей Милой и усаживается на переднее сидение.
- Где же Ольга? – осматриваюсь я. Ее нигде не видно.
- Оля, Оля! – оглядывается на дом и зовет дочь тетя Мила.- Иди же попрощайся!..
Дверь открывается, и на крыльце появляется Ольга. Она в нарядном белом платье, на руках держит пушистого кота, на голове сияет веночек из речных кувшинок. Я узнаю эти кувшинки!.. Мы их рвали накануне вечером. Я смотрю на Олю и  мне кажется, что с крыльца глядит уже другая, очень далекая от меня девушка. Она теперь выглядит гордой и холодной королевной. Но вот она улыбается и машет нам рукой.
- Оля… Моя милая, Оля!..- радостно шепчу я. Теперь это снова прежняя, веселая Оля!.. Белый кот  соскочил с рук, уселся на перила крыльца и тоже машет нам пушистым хвостом.
– Оленька, обязательно приезжай в Москву! - кричит из машины мама. - Слышишь, обязательно!
- До свидания! До свидания!.. – машут тетя Мила и дядя Володя.
- До свидания! – вслед за родителями тоже кричит и начинает весело прыгать Танька.
- Какая Оленька хорошая девочка! – отирает слезы мама.
 Отец дает газ, и над рекой плывет длинный прощальный сигнал. Домик с желтым штакетником вздрагивает, отползает назад и наконец скрывается за поворотом. Мы проезжаем деревню и выкатываемся на трассу. До Москвы сто километров. В окошко плещется теплый августовский ветер.
Через два часа мы будем дома. Прощай же, моя милая песочная девочка!..  Пусть все расставания не станут печалью, но пусть душа добрая приумножит все, что было прекрасным! Лишь в своей красоте обретает силу полета мечта! А про всех не прилетевших весной птиц, и о никогда не распустившихся цветах, и про ни у кого не родившихся детей – давайте про всех них мы представим, что они тоже были здесь!

Трамвай моих нежеланий

 На следующее утро, пробираясь по неосвещенному коммунальному коридору в сторону туалета, я больно ударился ногой о два громадных булыжника. Булыжниками оказались  чемоданы. Потерев ушибленную ногу, я снял трубку и позвонил  на предприятие.
- Да, два чемодана готовой продукции, – сказал в трубку я, -  когда сможете забрать? Сегодня? Хорошо, жду.
 Через пару часов приехавшая машина увезла чемоданы, а через несколько дней мне позвонили и я отправился получать расчет. Дело в том, что к первому сентября мне надо было ехать в Ленинград. На предприятии в отделе кадров мне выписали новенькую трудовую книжку, а кассир из кассы выдал восемьдесят семь рублей.
- Как это - восемьдесят семь?- ничего не понимая, моргал я, - как же это?..    И мама, и папа работали…и мы с Олей! Неужели это все, что мы наклацали? - огорченное лицо я снова сунул  в окошко кассы.
- Чего ты мне бурчишь? Если хочешь разбираться, иди в цех к мастеру, – будто кукушка, кукукнула из своего скворечника и захлопнула окошко  кассирша.
Я сунул деньги в карман и отправился в цех.
- Что случилось,  Царапкин? – подошла ко мне мастер.
- Вот, расчет получил… дали только восемьдесят семь рублей… - для убедительности достал и показал деньги я.
- Спрячь и не тряси здесь деньгами! Получил - засунь их в карман и шагай домой. –положила руку мне на плечо мастер.
- Но мы дома посчитали… - принялся мямлить я.
- Ах, вы, значит, дома посчитали! - сменила милость на гнев и окаменела лицом тетка. - А знаешь, мы тоже считать умеем!.. Это ты видел? -  И она, нагнувшись, подняла с пола корзину и вывалила на стол содержимое. Передо мной выросла груда красных картонок. Заколки  выглядели здесь не цветными веселыми бабочками! Смятые в одну большую кучу, они смотрелись кривыми отощавшими пиявками.
- Знаешь, что это?
- Что?
- Это твой брак. Я вот сейчас тебя заставлю все переделать! – нависла над моей бедной головой и грозно загудела каменная баба.
– Заставь, Петровна… заставь его, Петровна! Пусть все переделает! – эхом пронеслось по цеху.
- Кто это говорит? – оглянулся я.
 Оказывается, мы тут были  не одни, плотным полукольцом позади собрались какие-то люди. Чумазые напряженные лица в некрасивых искривленных то ли усмешках, то ли оскалах были обращены ко мне. Это были незрячие. Незрячие вращали бельмами, косились и пристально щурились. В промасленных робах страшная масса, медленно приближаясь,  издавала угрожающее шипение.
- Что? Что вам нужно? – отступил и уперся спиной в стол я.
- Заставь… заставь его, Петровна !
 - Пусть забирает свой брак и все переделывает!
-  Заставь!
 - Следует научить его, как надо работать!
 - Права тут, сопляк,  качает!  Больно молодой, да ранний!
 -  И оштрафуй его, Петровна!
 - Лишить его ученических доплат!
-  Пусть знает!
 - Мы тут по пятнадцать лет работаем, а он пришел - и права решил качать! Молокосос!
 Я смотрел на эту черную мистерию и не верил своим глазам. Голова моя пухла от неспособности понять происходящее!.. Все лето я, мои родители и, конечно же, Ольга – мы все работали добросовестно. По нашим подсчетам, мне должны были заплатить около двухсот рублей. Вместо заработанных денег вывалили груду бракованных заколок!  Но самым страшным было даже не это. Передо мной стояли такие же, как и я, инвалиды. Эти люди тут проработали всю свою жизнь! И, наверное, они имеют право говорить то, что сейчас говорят.  Ведь на столе лежит гора брака.
- Хорошо, я заберу все это домой, – соглашаюсь я, - и все переделаю.
- Слышите, он заберет их домой! – сгребает заколки и бросает под стол в корзину мастерица. - Товарищи, он что, над нами еще и издевается?..
- Ничего не отдавай!
- Прямо тут пусть переделывает!
 - Откуда у этих людей жгучая ко мне ненависть?- с ужасом думаю я.  - Эх вы, люди! Нет, вы не люди! Вы огрызки жизни! Если я соглашусь на эту  кучу, я стану таким же огрызком!
 - Ничего переделывать я не буду.
-  Что? Что он сказал? – передернулась и плотнее сдвинулась толпа.
 - Я ничего не буду переделывать, – твердо повторяю я.
 - Уходи! – встала между мной и надвинувшейся толпой мастер. - И скажи спасибо, что я тебя не оштрафовала!
- Что же это такое? – всю обратную дорогу пытался разобраться в происшедшем я. -  Ладно… даже если мы наделали брак!.. Разве за это я заслужил такую ненависть? Они же были готовы загрызть! Но за что?..  А может быть, они так отнеслись ко мне, потому что я, проработав несколько месяцев, больше не желал для себя такой уродливой жизни?.. А что я хотел от них?  Неужели я мог рассчитывать на их солидарность?.. Выходит,  я получил все заслуженно. Ведь я для них чужак,  потому что я не хочу становиться таким же, какими стали они.
Чтобы понять это, мне хватило трех месяцев клацающего ада! Разве такой труд способен облагораживать людей? Эта нечеловеческая работа превращает людей в скотов, а мозги в прокомпостированные трамвайные билеты. Очевидно, что эти люди мне мстили. Мстили за то, что у меня еще были силы спросить себя: куда едет и везет этот клацающий костями трамвай?..
Да, в их глазах я был индивидуалистом, эгоистом и последним отщепенцем!  Ведь не моими же, а их руками по винтику, болтику и по заколочке десятилетиями воздвигалось могучее Царство-государство Всероссийского общества слепых! Это справедливо.  Но  на трамвае ваших желаний мне, господа-инвалиды, извините, не по пути! Сообразив все это, я помахал им рукой и, улыбнувшись, соскочил с трамвайной подножки. Конечно, это тоже было бегство. И пусть!.. Но какое же наслаждение ощутил я! Это было настоящее освобождение! Я свободен!.. Впереди меня ждал Ленинград! 
 А у эпопеи с заколками было продолжение. Примерно через месяц, когда я уже учился в Ленинграде, из дома получил письмо. Мама сообщала, что ездила разбираться насчет заколок, и после разговора с директором был проведен перерасчет и нам доплатили сто двадцать рублей!
- А твоего мастера, - сообщала мама, -  за махинации с готовой продукцией уволили… Приедешь на каникулы -  пойдем покупать тебе югославский костюм.
В конце письма мама сообщала, что звонила из Песков Оля и передает привет!..

Массажист - это звучит гордо!

 Уезжая в Ленинград, я прощался с Обществом слепых с уверенностью, что делаю это навсегда. Впереди ждала учеба, после которой я уже видел себя специалистом по массажу. Вот я в белом халате иду по просторному коридору санатория. Я молод, красив и силен; на лице сияет доброжелательность; я иду и на ходу кланяюсь, и со мной здороваются коллеги и пациенты! Накрахмаленный халат расстегнут и от стремительной походки развивается, будто два ангельских крыла. Да, я ангел спасения!..
- Извините, доктор… – поднимается с кресла и подходит женщина.
- Я вас слушаю.
На дверях моего кабинета табличка: «Массажист Царапкин Сергей Юрьевич». Но я не спешу поправить женщину. Ведь доктор - это не совсем врач.  Врач, помимо других своих обязанностей, конечно, тоже может лечить, доктор же только лечит. Я дипломированный специалист; практикую лечебный массаж, занимаюсь лечением людей - следовательно, так же могу называться доктором. Не знаю, как заведено в иных лечебных учреждениях,  но в санаториях массажист после врача первый во всех отношениях человек! 
- Сергей Юрьевич, мне назначили поясницу, а болит вся спина… Можно с вами договориться?- спрашивает женщина.
- Договориться всегда можно. Подождите минутку, я переоденусь и вас позову.
Вот так сладко бушевала фантазия в голове уезжающего на учебу мальчика! И ведь уже через два года именно так все и случится: белый халат, отдельный кабинет и желающие договориться пациенты. Подмосковный санаторий «Поречье», куда после училища я пришел работать,  принадлежал Академии наук СССР. Молодому специалисту было выделено служебное жилье, положен оклад  соответствующий тарификации среднего медработника, и еще пятнадцать процентов доплачивала Академия. Таким образом, зарабатывал я сто четыре рубля! За эти деньги мне вменялось в обязанность  работать  шесть дней в неделю и обрабатывать двадцать одну массажную единицу. В день через мои руки проходило до двадцати человек, и не менее ста двадцати за неделю. Первое время я старался работать, как нас учили. После работы сил хватало дотащить себя до койки, от пуза нажраться и рухнуть, чтобы к утру быть способным к новым подвигам. Через три месяца такой «правильной» работы я понял, что  скоро сдохну! Но что же мне делать?.. И тогда я обратил внимание на соседний кабинет. В соседнем массажном кабинете работала Анна Михайловна. Вот к этой опытной женщине я и пришел за советом. Я уже знал, что Анна Михайловна работает более двадцати лет. Всегда веселая, со своими фирменными анекдотцами она, каким-то неведомым для меня образом, запросто обрабатывала в день не двадцать, а тридцать, или даже все сорок человек!.. У ее кабинета вечно толпился народ.
- Как такое возможно и почему она еще жива? - недоумевал я.
- Зайди ко мне после работы, – ответила Анна Михайловна, -все расскажу.
После работы я переоделся, запер кабинет и пошел к Анне Михайловне.
- Поделись опытом, Анна Михайловна, как ты от такой жизни еще не околела?..
- Смотри, Серега, – вытянула вперед сжатые в кулаки руки Анна Михайловна, - как ты думаешь, что это?
- Это твои руки, – ответил я.
- А зачем я кулаки показываю?
- Не знаю… Скажи, зачем?
- Потому, что я разогнуть пальцы не могу! Вот смотри! – и она осторожно принялась разгибать свои скрюченные пальцы. - Разве это женские пальчики?.. У меня не пальчики, а  сплошной артрит!
- Наверное, очень больно?
- Особенно ночами.
- Как же ты работаешь?
- Кулаками! Исключительно кулаками!- рассмеялась Анна Михайловна.
- Но от кулаков бывают синяки…
- Бывают и синяки. Куда без них, – кивнула Анна Михайловна, - но  клиентам мои кулачки-синички нравятся!
В каком-то смысле эта женщина была уникальна. Анна Михайловна знала несколько тысяч анекдотов, и ее железные кулаки, оставляя на телах клиентов реальные синяки, были свидетельством того, что массаж эффективен. За повышенное внимание и усердие веселой массажистки пациенты с удовольствием еще и доплачивали. Получаемые таким образом дополнительные доходы Анна Михайловна тут же вкладывала в профессию, и круг тайн и загадок размыкался.
Как-то раз перед работой я заглянул к Анне Михайловне.
- Будешь? – достала бутылку водки и налила себе стакан она.
- Ты что - пьешь?
- Конечно!
- С утра?
- И с утра, и в обед, и после работы, – кивнула и легко осушила стаканчик Анна Михайловна. - Самое эффективное от всех артритов лекарство! – жевала хлебушек и розовела лицом она.
 - Значит, вот как выживает советский массажист! – пришел в свой кабинет и, сев на стул, задумался я. – Оказывается, никакого образования не нужно! Для успеха надо сжать кулаки, набить голову анекдотами и научиться пить водку! И через двадцать лет я буду таким же краснорожим веселым алкоголиком. Разве такой совет я искал у Анны Михайловны?.. Но что другое могла подсказать мне эта женщина?   Спустя годы, я пойму все лицемерие и ложь советской системы, так называемого нашего бесплатного здравоохранения. Но как мог разобраться во всем этом двадцатилетний мальчик?.. Положение дел в санатории было до абсурда  нелепым! В окружении животворного, пьянящего воздуха, роскошных корабельных сосен,  посреди иных достойных красот звенигородских пейзажей,  с затаенной в душе обидой бродили и вынужденно улыбались друг другу медицинские работники и отдыхающие санатория «Поречье». «Отдыхайки», имея недешевые на руках путевки, вправе были рассчитывать на достойное лечение и приличное обслуживание. Но скажите, как можно оказывать достойное лечение с нищенскими зарплатами и нечеловеческими нагрузками?.. Я мог только догадываться, как обслуживали клиентов девочки на ваннах или в процедурных кабинетах. По примеру Анны Михайловны,  я стал откровенно халтурить. Для самооправдания я свою работу именовал «избирательным массажем».
- Если я не могу, - рассуждал я, - делать всем полноценный массаж, то я буду его делать тем, кто этого очень хочет.
 Конечно, это было прямое нарушение  должностных обязанностей. Но странное дело, такое решение одобрили все мои пациенты! Профессора, писатели и  всякие там академики с удовольствием понесли шоколад, коньяк и деньги. Вот и выходило, что  Анна Михайловна была права! Носила ли наша работа привкус мягкого вымогательства или  в подобных формах устанавливалась стихийная справедливость? На эти вопросы  ответило само время.
 Уже через год, когда я, уволившись из санатория, поступил на первый курс в педагогический университет, мне впервые в жизни профком  дал путевку в прибалтийский санаторий «Юрмала». Никогда не забуду те чудесные теплые августовские  дни на рижском взморье!.. Я взял с собой сто рублей, которые у меня уже через неделю кончились.
- Что же мне делать? – серьезно загрустил я. Ведь я уже познакомился с красивой девушкой из Ленинграда  Аллой. Мы быстро полюбили вместе валяться в постели или  загорать на полупустынном тихом пляже. Вечерами мы привыкли танцевать во всех милейших ресторанчиках Юрмалы. Как же быть без денег? Ведь еще отдыхать нам две недели!..
- Серега, не грусти! – отозвался на мое горе друг из Мытищ Колька. - Ты же массажист!
- Ну и что? – не очень въехал я.
- Все просто! Мы сегодня перед обедом вешаем объявление - и ты снова на коне!
- Какое объявление?
- Объявление, что ты хороший массажист!
- Коля, не чуди! – отмахнулся я, - тут санаторий, и люди и так получают массаж.
- Какой тут массаж?.. Мне делает одна массаж! Сплошные вздыхания и поглаживания, а не массаж! Массажистка молодая девка, а скрипит, как телега несмазанная!.. Мне от такого массажа хочется встать и ей самой что-нибудь хорошенько натереть! Так может и надо натереть?..
- Может, и надо. А насчет объявления ты неправ.
- Ладно, посмотрим, – и Колька взял ручку и на тетрадном листе  написал: «Профессиональный массажист предлагает свои услуги… Желающих массажист будет ждать после обеда».
Я пообещал за услугу поставить другу бутылку, но не поверил в его затею. Колька наклеил перед столовой нашу бумажку, и мы отправились кушать.  После обеда под столбом с нашей пришпиленной бумажкой стояли три женщины. С этого момента закисшая было жизнь встрепенулась - и я воскрес! Каждое утро до завтрака я в спортивных трусах и кедах бегал трусцой вдоль взморья и занимался гимнастикой; затем шел на завтрак и принимал кое-какие процедуры. После десяти и до обеда я занимался обходом своих тетушек. Я приходил к ним в номера, мы сдвигали два стола, клали  с простынкой матрац, и  я принимался за работу. Работая в новом для себя качестве частного массажиста, я стал понимать, что надо не просто правильно работать, как этому учили в училище, но полезно подключать и мозги. Мозги требовались, чтобы достойно и понятно отвечать на задаваемые любопытными тетушками вопросы. Поэтому после обеда, загорая  с Аллой на пляже, я принялся припоминать клиническое течение интересующей меня болезни и начал продумывать схемы индивидуального лечения. В итоге к массажу я подключил  лечебную гимнастику, и для особо желающих стал рекомендовать легкую, но эффективную диету. Уверен, что про гимнастику и про диету мои тетушки сами много раз читали и слышали. Фишка заключалась в том, что я все это объединил и подчинил лечебному массажу.
 - Если вы готовы выполнять  мои рекомендации, я, в свою очередь, гарантирую реальный результат  и исцеление! – этими словами заключал вводное слово для новой пациентки я. Мой комплексный метод давал сразу два результата. Пациент получал качественное лечение, а  я получал удовлетворение и приличный доход! Напоследок вот простая сравнительная арифметика: в санатории массажист, с учетом нагрузки, зарплаты  и количества дней, получал за один массаж тридцать три копейки. Тогда, напомню,  хлеб стоил двадцать копеек, килограмм вареной колбасы - два двадцать, бутылка водки - три шестьдесят две; а потанцевать с девушкой в красивом пивном ресторане Юрмалы – стоило от пяти рублей. Добрые тетушки за один массаж с удовольствием платили мне три рубля! Тридцать три копейки - и три рубля! Думаю, можно дальше обойтись без объяснений.

Студент

Как когда-то я бежал от клацающей машинки и чертовых заколок в направлении массажа, так через несколько лет я сбежал из санатория. Теперь приходилось  спасаться от неминуемой судьбы Анны Михайловны!..
 Куда же следовало в этот раз бежать? Уже в санатории мне стала грезиться мечта о жизни не массажной, а какой-то иной - возвышенной! Такая жизнь, по моим представлениям,  могла быть только у свободных и прекрасных людей! Такими людьми мне представлялись студенты. Плыла и туманилась голова от одних только  слов: лекция! семинар! коллоквиум! семестр!.. Стать студентом и получить возможность читать, думать и рассуждать, на равных спорить с умными друзьями и, конечно, целоваться с очаровательными студентками! Что такое счастье, если не это?.. И за все подобные радости еще получать деньги! Разве такая жизнь не близка к жизни небожителей? И какое имело значение, что мои глаза не могут читать книги и я не способен конспектировать лекции! По результатам собеседования без особых трудов я поступил на полугодичный подготовительный факультет. А  по окончании рабфака был зачислен на первый курс дневного отделения исторического факультета. Пришло время радоваться и веселиться! Но вместо радости меня поджидали новая печаль и уныние. В первый день, после лекций  и знакомства с нашим куратором, мы всей группой отправились в библиотеку за учебниками. Симпатичные библиотекарские девушки выставили каждому по метровой стопке толстых книг. И это было минимальное, что обязан прочитать первокурсник.  А еще к каждому семинару  следовало ехать в историчку и штудировать монографии! Поняв, что  все это мне не по зубам, я был готов развернуться и сбежать. Ибо как и кто  все эти груды умных страниц мне засунет в голову?.. Но в итоге я как-то приспособился, и  учиться  стало не сложно. Я приобрел катушечный и кассетный магнитофон, закупил километры дешевой пленки и стал регулярно записываться на чтение в специализированной библиотеке для слепых.   Мне хотелось выглядеть не хуже других, и поэтому я старался готовиться  к каждому семинару. В результате первый курс я успешно закончил. За отличную учебу мне назначили повышенную ленинскую стипендию! Приблизительно в таком же духе прошел и второй курс.
Но к концу второго курса моя эйфория сдулась. На экзамене по диалектическому материализму я получил три балла. Третий курс начался под флагом научного коммунизма. Но тут всех нас выручил Михаил Сергеевич Горбачёв. Генеральный секретарь объявил стране курс на перемены с ускорением, и наша кафедра научного коммунизма сразу перелицевалась в кафедру культурологии. Перемены, проходящие  по стране, студентам были по сердцу! Учиться уже никому не хотелось! Да и чему было учиться, ведь все оказывалось не так и не про то. Вместо учебы мы стали бегать на митинги, пропадали в лектории Политехнического музея и, вслед за нашим руководителем семинара Аполлоном Кузминым, посещали заседания общества «Память». К четвертому курсу я начал много писать плохих стихов и окончательно разочаровался в учебе. С товарищем Игорем Морским  мы решили сбежать из нашего педагогического вуза и поступить в литературный институт. Для начала мы решили стать вольными посетителями поэтического семинара Юрия Левитанского. С переводом в литинститут ничего не вышло, и мне пришлось заканчивать Всесоюзную кузницу идеологических работников. Именно такова была  скрытая направленность нашего вуза. В 1991   году с тройкой по  «социалистической законности» и тройкой по диамату я получил диплом и приобрел статус учителя истории, обществоведения и права. Во как!.. Если бы были нормальными глаза, можно  было, вслед за однокурсником Андреем Исаевым, с таким багажом идти в политику. Но глаза отказывались смотреть на грядущие перемены, и я подался в очередные бега. Куда следовало бежать теперь из Москвы дипломированному специалисту?..  Я задумался и на следующие шесть лет уехал  в монастырь.  Об Оптиной Пустыни и моем богоискательстве будет рассказано в отдельной главе.

Халява, сэр!

Мое автобиографическое повествование лишено последовательности. В этой главке я хочу, отступив от хронологии, рассказать про одну волшебную книжицу. Речь пойдет о членском билете Всероссийского общества слепых. Размером с комсомольский билет, в мягкой обложке, с фотографией, круглой печатью и маркой за уплаченные взносы, серенькая книжица гарантировала ее обладателю совсем не серенькие блага! Например, билет позволял бесплатно и сколько угодно в масштабах всей страны кататься на гужевом, водном, дорожном и железнодорожном общественном транспорте; или за полцены с  октября и по май летать на всех самолетах, или приятно катиться по стране в мягких вагонах на поездах дальнего следования. Делать следовало так: подходишь к кассе, суешь в окошко книжицу - и тебе выдают куда угодно билетик. Осенью 1988 года я перешел на третий курс педагогического  университета. Начало октября  в Москве выдалось особенно мрачным и холодным. Чувствовалось, что город простудился и заболел дождями всерьез.  И тогда я предложил своей девушке не киснуть в гриппозном бульоне, а деньков  на десять взять да тихонько от лекций и семинаров слинять в Крым. В кассе аэрофлота за четырнадцать рублей мне выдали два льготных билета, и мы через полтора часа были уже в Симферополе. Из Симферополя, опять же благодаря серой книжице, бесплатно на троллейбусе мы отправились в Ялту. Троллейбус перебрался через перевал; слева чистой лазурью блеснуло  нежное море; через открытую форточку наши лица целовало солнце и ласкал приятный ветерок.  А   радио на весь салон передавало, что в Москве непрекращающиеся дожди по ночам переходят в мокрый снег с гололедом и заморозками.
Какая Москва? Какие заморозки?.. В солнечной Ялте небо чистое и плюс двадцать! Так мы за два часа добрались до благословенной Ялты. Но где мы в Ялте сможем жить?  Это сейчас на побережье множество разных отелей. А в октябре 1988 года убитая комната на двоих в частном секторе стоила пять рублей! Про гостиницы речи вообще не шло. Неизменная  вывеска «Мест нет», казалось, от начала мира украшала двери всех советских отелей. Погуляв по набережной, мы остановились в раздумчивости перед красивым зданием.
- Красивое! – сказала И.
- Красивая! – кивнул я.
- Это, наверное, тоже гостиница и в ней тоже мест нет, – прочла табличку И.
- Понимаю, – ответил я.
- Тогда не понимаю, - почему там толпится  с чемоданами народ? – заглянула в открывшуюся дверь И.
- Людям свойственно надеяться! – усмехнулся я.
- А может, и мы зайдем? – предложила И.
- Как хочешь! – кивнул я, и  мы отворили массивную дверь. Просторная зала, куда мы вошли,  оказалась гостиничным управлением по городу Ялта.  Желающие приткнуться хоть где-нибудь переминались вблизи окошка администратора. По напряженно-молчаливой атмосфере было ясно, что наши шансы равнялись нулю.
- А может им показать твою книжечку? – предложила И.
- Чем черт не шутит, – подумал я, - ведь хуже, чем есть, не будет!
Подойдя к окошку, я протянул скучающей тетеньке членский  билет, и на ее лице скользнул признак жизни.
- Сколько вас?
- Двое, - икнул я.
- Муж с женой? – осмотрела нас тетенька.
- Конечно.
- Гостиница «Волна», – протянула она мне бумажку, - идите оформляйтесь.
- Но ведь я тебе не жена? – шагала рядом и начинала переживать И.
- По такому случаю можно и пожениться!
- Ты что, серьезно? Как это - пожениться?
- Очень просто! Надо лишь узнать, где тут на набережной регистрируют влюбленных! Может на пляже или вон в том ресторане? – ликовал и веселился от солнца и счастья я.
- Вот, Сережа,  наша гостиница, – остановилась перед указателем и выжидающе поглядела на меня И.
- Так ты согласна на десять дней стать моей женой?
- На десять дней согласна! – рассмеялась И., и мы пошли оформляться.
За излишние вопросы со стороны администратора насчет нашего семейного положения я сунул в паспорт трешку  - и у нас появилась отдельная, с двумя кроватями, телевизором, умывальником и маленьким балкончиком, уютная на втором этаже комнатка!..  Разве могут в раю париться мозги о том, что  я слепой? Скорее несчастными были мои сокурсники, которые в эти минуты перли по промозглой Москве на лекции по научному коммунизму. 
Вот это и была халява чистой воды!.. Серая книжечка и восемь ежемесячных червонцев приучили меня устраивать подобные загулы и праздники! В дальнейшем я стал поступать наглее и проще.
- Куда мы хотим отправиться на этот раз? – спрашивал я И.
- Почему бы нам не посетить Самарканд? Я прочла в газете, что там откопан древнейший город, которому две тысячи лет!
- Афрасиап! – кивал я, и мы шли на почту. Схема была всегда одинаковой. Во первых, я был уверен, что в каждом более-менее крупном городе должна быть гостиница с названием этого города. Решив, куда мы хотим лететь, я давал телеграмму примерно следующего содержания: «С такого-то по такое-то число слепой инвалид первой группы с сопровождающим просит администрацию забронировать двухместный номер». Хотите верьте, хотите нет, но такая дурная пулька срабатывала всегда!
Итак, мы отправляем в Самарканд телеграмму, на следующий день садимся в самолет - и через два часа мы уже на земле солнечного Узбекистана.  За смешные копейки таксист подвозит нас к отелю. Гостиница «Самарканд»  оказывается «Интуристом»!
- Ну что же! Пусть будет «Интурист», – подхватил И. под левую руку, а сумку  я взял в правую, - пошли оформляться!
О, как же чудесно мы провели неделю в солнечном Самарканде!.. Перед самым отъездом  в раскопе Древнего городища из-под камня выползла очаровательная черепашка.
- Привет! – присела перед черепашкой И. - Ты кто?
- Я древняя черепаха Афрасиап! – выделанным   голосом из-за спины прогнусавил я. Вот так с самым древним жителем Самарканда произошло наше знакомство. Черепашке мы понравились, и она согласилась поселиться у нас в гостинице. Возвращаясь в Москву, мы предложили Афрасиап поехать с нами. Для успешного и безопасного перелета И. упаковала животное в коробочку. Потом Афрасиап  еще очень долго жила под диваном у И. в ее московской квартире.

А ВОС и ныне там!..

Возможно, самой сильной потребностью человека и самым большим его заблуждением является желание жить в обществе и быть свободным от общества. Моя мечта расстаться с обществом слепых  осуществлялась медленно, с частыми рецидивами и всегда болезненными конвульсиями. Да и возможна ли жизнь вне общества слепых для незрячего человека?..  Когда я говорю о Всероссийском обществе слепых, то в первую очередь говорю только о том, что сам знаю и видел; а во-вторых пытаюсь представить общество как систему. Существующая система сложилась не вчера. Она складывалась десятилетиями. Всякая система - это механизм, направленный на решение определенных задач. Машина перевозит груз, кран поднимает блоки, корабль гигантскими сетями ловит рыбу. Общественная организация - Всероссийское общество слепых - согласно уставу, призвана защищать интересы незрячих людей и создавать наилучшие условия для реабилитации.   Вот согласно этим установкам, я, насколько могу, стараюсь  характеризовать эту до сих пор достаточно закрытую для общества организацию.  Никакая система с небес не падает. Системы создают люди. Поэтому когда я рассказываю об определенных фактах проявления системы ВОС, неизбежно иногда нелицеприятно отзываюсь о некоторых ее членах.
  Русский философ Николай Бердяев в книге «Судьба России» уподобил Россию невесте, поджидающей жениха. Знатными женихами по очереди были Маркс, Ленин, Сталин.  Образ более чем выразительный.  Россия оказалась капризной и не очень счастливой невестой. Я же осмелюсь добавить, что одним из последних женихов был бодрый малый - развитой социализм! Паренек обещал невесте счастливое будущее, а на поверку оказался пошлым импотентом. В девяностые наскочил на страну сытенький, с жадными маслянистыми глазками, довольный собой капитализм. После такого алчного наскока в новой стране все сразу стали свободными, злыми и жадными. Кто не пожелал становиться жадным и злым, для того сохранилось право оставаться бедным. Не у всех были возможности богатеть. Зато у всех появился выбор. И Общество слепых тоже сделало свой выбор. Точнее сказать, на всякий случай сделало сразу два!.. Выбор первый был традиционным. На основной вопрос: «Где в новой России должно быть место инвалиду?» - Общество слепых также ответило традиционно: «Там же, где и всегда, то есть на паперти жизни».
Вопрос второй, уточняющий: «Где такая паперть?»
Ответ: « Лучшим местом, где подают, всегда было государство».
 Вот и протянул обе руки в сторону государственного кармана Великий слепой. И затянулась старая песня про вечно бедных и обездоленных слепых. Для убедительности даже припомнились древние слова: «Просите  - и вам обломится!»
 Вторым  выбором было решение о ревизии сверху общественной собственности. А зачем шуметь?.. Деньги шума не любят.  Тогда же на всю страну взметнулся птицей счастья ельцинский призыв: «Бери, сколько сможешь унести! Все, что было нашим, теперь будет моим!»
 И как же в такой обстановке должен был себя повести Великий слепой?   Ощупал ВОС окрест себя и обнаружил, что располагает несметными сокровищами!.. И полетели со Старой площади из Центрального правления во все концы страны директивы и  приказы с требованиями выявления и описи всей недвижимости. Цель была под стать духу времени! Максимальный отжим выгоды. В системе Общества слепых это означало минимизация производства и сокращение к черту всех затратных социально значимых проектов. На десятилетия вперед обозначился факт  всероссийского масштаба: собственность Общества слепых приватизирована верхушкой и успешно сдается в аренду. Другими словами, там, где располагались сборочные цеха, работали конвейеры, где репетировали народные хоры и слепые учились играть на музыкальных инструментах или в шашки, теперь там цветут офисы и образовались склады. Попечение руководством о благе общества свелось к элементарному математическому действию: квадратные метры умножались на количество зеленых рублей. Результатом простого и эффективного действия,  вероятно, должно было стать экономическое и социальное благополучие общества. Но, как известно, всем жить хорошо  невозможно. И тут включается  механизм распределения или, проще сказать, схема ограбления. Чтобы небольшая кучка людей себя чувствовала очень сытой и довольной жизнью, надо, чтобы все остальные себя почувствовали диаметрально противоположным образом.
 Вот наглядный пример.  В московском четырехэтажном Центральном Доме культуры ВОС стоимость одного метра доходила до четырехсот американских рублей. Но что делать с многочисленными творческими коллективами?..  При таких площадях и таких ставках всех поющих, пляшущих, барабанящих и орущих слепых можно смело засунуть в жопу! Поэтому практически все достойные помещения в Доме культуры были сданы в аренду. Но дирекции этого показалось мало! Тогда руководство, в лице гендиректора господина Баженова, решило коммерческий порыв буквально углубить и расширить. Было принято решение реконструировать подвал, громадное, во весь периметр Дома культуры, пространство с четырехметровыми потолками.  В результате в левом крыле, с отдельным с улицы входом, расположилась шикарная сауна: парная, бассейн, помещение для отдыха, бильярдная и с зеркальными стенами и зеркальным потолком комната, в которой стоит громадная, человек на десять кровать! Все услуги платные, приходи, кто и когда хочешь; на входе девочка наливает из бочки пиво.
В правом крыле было организовано тоже интересное помещение. В два яруса ночной клуб. Такое лакомое место желающих развлекаться долго не заставило ждать. Под свои нужды шикарно оборудованный подвал на долгое время взяло в аренду известное в Москве гей-сообщество. А что тут такого?.. Люди желают развлекаться! Поэтому Центральное правление с удовольствием благословляет менеджеров, подобных господину Баженову, на коммерческую деятельность. Условие одно: регулярно заносить. Я лично ни в каких открытых документах и ни на каких отчетно-перевыборных собраниях не слышал докладов о расходовании таким образом полученных средств.  А ведь следует напомнить, что собственность ВОС - это собственность, созданная буквально руками всех незрячих людей страны.

Добрый человек Саня Анохин

Есть в Москве производственное предприятие Всероссийского общества слепых «Электротехника». Расположено оно на Каширском шоссе с филиалом у метро «Академическая». Это два огромных и некогда успешных предприятия. Может кто-то помнит в середине девяностых на центральном телевидении шла реклама: «Элла, Бэлла, Валентина». Три женских имени, три очаровательные девушки и три - на все времена и любой вкус-  электрические евро-розетки. Производство имело замкнутый цикл:  от литья до упаковки готовой продукции. Все операции от начала до конца делают руки слепых. А ведь это не только трудовые места. Это пример наглядной социализации и экономической интеграции инвалидов в новой России. Как же это не приветствовать и не поощрять?.. Слепые своим трудом готовы реально показывать, как можно в условиях конкуренции инвалиду «соскочить с паперти жизни» и стать активным, полноценным членом общества! Правительство России принимает решение о поощрении -  и Москва  с подобными предприятиями заключает договора. Из бюджета город на создание каждого нового рабочего места для инвалидов перечисляет предприятию серьезные деньги. Ну куда еще благороднее!
А теперь моя личная история. Господи, сколько же раз давал я себе слово, что не хочу иметь никаких дел с Великим слепым!..  Но на рубеже веков наши пути снова соприкоснулись. Тут следует сделать маленькое отступление. Дело в том, что на базе Центрального Дома культуры ВОС уже много лет функционировал народный театр «Внутреннее зрение». Вот в этот театр я и пришел в сентябре 1998 года. Связь с этим удивительным коллективом для меня протянулась на десять лет. Об этом уникальном опыте я подробно расскажу в следующей главе. В начале двухтысячных после сокращения я вынужден был уйти с пищевого комбината «Крекер», где несколько лет арендовал массажный кабинет. Результатом моего увольнения стало ухудшение материального положения.  Добрые люди предлагают мне положить трудовую книжку в отдел кадров предприятия, производящего «Бальзамы Караваева». Я сдаю трудовую - и за это ежемесячно получаю по тысячи рублей и флаконы с чудодейственным бальзамом. Но уже через год эта халява прекращается. Я пытаюсь продолжать частным образом заниматься массажем. Но здесь тоже возникают проблемы. Выбор для меня следующий: либо идти в рабство и работать за половину на дядю, либо вставать на учет в налоговую. Вот в таком состоянии хронического безденежья  партнер по театру «Внутреннее зрение» Саша Анохин вдруг зовет меня на «Электротехнику».
Про «Электротехнику» я, конечно, был наслышан. Поговаривали, что там самые высокие  в системе Общества слепых зарплаты. На самом же предприятии более других инвалиды зарабатывали в литейном цеху. Семь тысяч  в месяц и бесплатное молоко!.. Понятное дело, что подобная работа на дороге не валяется. Попавших на «Электротехнику» можно было считать счастливыми людьми! И вот в литейном цеху освобождается местечко.
- Пойдешь ко мне в бригаду? – предлагает мне Саня.
- С удовольствием! – обрадовался я. - Но почему освободилось место?
- Умер мужик, – ответил Саша.
- Ну умер так умер! С кем такое раз в жизни не бывает! - подумал я и согласился.
На пенсию в три тысячи рублей жить в Москве, где прожиточный минимум в три раза выше, было очень трудно. График работы в литейном цеху был посменный. Утром, к примеру, выходила бригада Саши, после двух приходили другие. Через неделю бригады менялись.  Я согласился. Мое трудоустройство произошло быстро. Оформился в пятницу, а в понедельник должен был выйти в первую смену. От «Шаболовки» до «Академической» на метро две остановки. Дальше наверх, за угол, и еще парочку остановок на автобусе. Без четверти восемь я, как мы договорились,  приехал. Саня уже поджидал. Я увидел бетонный забор, проходную с урчащим радио и железные полосатые поручни.
- А ведь что-то подобное уже в моей жизни встречалось! – припомнил я. Ну конечно! Двадцать два года назад мы с мамой вот так же стояли перед таким же бетонным забором. Так же урчало радио и такими же поручнями указывали направление  жизни полосатые железяки.
- Пошли, – щелчком отбросил в сугроб окурок и прикурил новую сигаретку Саня.
Мы прошли через проходную и двинулись по расчищенной дорожке.
- Что за мрачные амбары? – оглядываясь по сторонам, расспрашивал я Саню. Мы шли мимо длинных неосвещенных корпусов.
- Еще три года назад тут были наши цеха, - в сдвинутой на брови утепленной кепочке и с руками в карманах шагал впереди мой бригадир.
- А теперь что тут?
 - Теперь тут капитализм. И весь этот этаж был тоже нашим!  – подошел к следующему зданию Саша. - Раздевалки тут у нас были, душевые, тренажерный зал и  в коридоре теннисный стол...
 - Ну, ты загнул! – рассмеялся я, - прямо уж и теннисный стол?.. Как, интересно, слепые играют в теннис?
- А черт их знает, как… – почесал затылок Саня. - Кто слепой, а кто и с подглядом. Я ведь тоже играл. Знаешь, Серега, какая у нас клевая комната отдыха была! Сами ремонтик сделали, диванчик, шторки  на окна из дома привезли, столик, чашечки… Курили только в окошко, и самовар электрический у нас был. Валера даже телек из дома притащил…Это на его место тебя мы берем! Хороший дядька был,  Царство ему Небесное!
- От чего он умер?
- Рак. – сплюнул и затушил сигаретку Саня. - Голову здесь, Серега, ниже нагибай, - и Саня потянул тяжелую железную дверь. Я переступил высокий порог, и мы по ступенькам спустились вниз.
- А теперь нас засунули сюда! – щелкнул выключателем Саня. Мы очутились в тесном, душном, без единого окошка помещении. В потолке лампочка, на полу рваный линолеум,  в центре железный сварной стол и три стула; вдоль стен по периметру узкие железные  с просверленными дырками небесно-голубого цвета ящики, и в углу сидит без штанов худой мужчина.
- Здравствуй, Паша, радость наша! – поздоровался Саня.
- Привет, Сан Саныч! – натянул штаны  тот.
- А чего это он тут без штанов и в потемках? – шепнул я Сане.
- Павлик, тут интересуются, чего это ты переодеваешься и свет не зажигаешь?
- А нам, слепым, света не надо! Нам партия светит! – рассмеялся Паша.
- Ну да, и хлеба нам тоже не надо… Работу только давай! – в ответ усмехнулся Саня.- Так, что ли, Паша?
- Так точно!- кивнул тот. - Хлеб мы и сами купить можем, а вот сто граммиков с утреца не хватает…
- Видишь, Серега, ему и без света хорошо!   
- Я, Сан Саныч, дома за свет знаешь сколько плачу?
- Сколько?
 - Ни хера не плачу! Кого это ты, Сан Саныч, привел?- переодевшись в маслянистую робу, близко подошел ко мне Павлик.
- Вот, человек вместо Валеры работать будет. У нас тут свободный ящик имеется?
- Да пусть в Валеркин и полезает! – закурил Павлик.
- А разве ящик свободен? Когда же Валерыча вещи забрали?
- Никто не забирал. Да кому они нужны, кто их забирать будет?.. Там только старые ботинки со штанами. Их можно и выбросить.
- Хорошо. Серега,  выкидывай все и занимай помещение, – указал на крайний левый ящик Саня.
Я вытащил замасленные штаны и такую же грязную рубашку.
- Ботинки тоже на хер выкидывай, – заглянул в ящик бригадир.
Пока я переодевался, подошли еще несколько человек.
- Готов? – осмотрел меня Саня. – Ну, тогда пошли.
Мы вышли из раздевалки и снова поднялись по ступенькам вверх. Тут обнаружилась еще одна железная дверь.
Саня ее отворил, и мы оказались в громадном хорошо освещенном пространстве. Высокие, под крышу потолки, такие же окна, широкий по центру проход.
- Это наша литейка, – по-деловому оглядел хозяйство бригадир, - вот тут мы и работаем.
Вслед за нами в цех вошли Павлик и еще двое.
- Костя, ты на пятой, седьмой и шестой; Вовик – ты идешь на восьмую, девятую и десятую. – распоряжался  Саня. - Пашка на складе. Я Сереге покажу его место и подойду.
 Костя и Вовик свернули к правому ряду, и уже через минуту тихое пространство взорвалось утробным урчанием.
- Ну, как тебе наш цех? – глянул на меня Саня.
- Вроде нормально, – пожал плечами я.
 - Пашка называет все это конюшней. 
- Не конюшня, а стойло! – оскалил желтые зубы Паша. – Гляди, какие стоят мустанги!
- Это точно, зверюги могучие! – прищурился Саня. - Наша задача их вовремя кормить.
- И поить! – рассмеялся Пашка.
- Кто о чем, а вшивый про баню.
- И еще говно за ними убирать! – добавил Паша.
- Хорош гундеть! Иди отпирай склад. Пашка, прикурив цигарку, поковылял.
- Как же он идет?.. – глядел вслед Паше я.
- Видишь, идет… не падает.
- Он же ничего не видит.
- И что?
- Как же он работает?
- Молча. Зачем ему глаза? Чтобы принять, в штабеля сложить и потом выдать порошок, глаза не нужны. Чего кашляешь? Простыл?
- Душно…
 - Да, вентиляция тут хреновая. Но дирекция в курсе и обещала к весне поставить новую вытяжку. Пойдем, покажу твое место.
Пройдя по главному проходу немного вперед, мы свернули влево.
- Вот тебе доверяем новенькую зверюшку! Фирма LJ! Слыхал про такую? - погладил красную длинную машину Саня. - Сейчас мы ее разбудим,  - нажал он черную кнопку.
Зверюга  вздрогнула, и во лбу у нее, вспыхнув, замигала зеленая лампочка.
- Значит, проснулась! – оглядел и прислушался к урчанию машины Саня. - Что, голодная? Жрать хочешь! Ну давай, кочегарься! - нажал еще две кнопки бригадир.
Понимая, что мне предстоит работать в литейном цехе, я не представлял, как это все будет выглядеть на практике. Воображение, не имея опоры в действительности, безудержно уносилось бог весть в какие дали! Сразу, как только мы вошли в цех, я тут же уверился, что Саня привел меня лишь похвастаться своей конюшней и своими могучими мустангами. Вот мы прошлись по цеху, Саня показал  новую машину; вот он нажал на первую, на вторую и на третью кнопки;  я вижу, как ловко он управляется с этими зверями. Ну и, наверное, достаточно экскурсии. Теперь он отведет меня работать. Мы сейчас отправимся из этого душегубного грохота в другое помещение. Там будет светло, тихо и там будет много свежего воздуха! И конечно там нас встретят добрые симпатичные люди. Я  всем улыбнусь, и мы, в радости наших сердец, познакомимся и примемся!.. За что именно мы должны будем приняться – этого я придумать не успел. За сердцем таился теплый комочек приятного ожидания и сохранялось стойкое ощущение, что моя работа должна быть полезной и доброй!
- Вот здесь, Серега,  будет твое рабочее место, – прервал разлет фантазий Саня, - смотри  и запоминай! Порошок берем из мешка, нагребаем вот этим совком; затем гранулы всыпаем сюда. Бригадир подошел к машине, и, указав на отверстие, будто в пасть, бухнул туда порошок.
 - Потом вот через это стеклышко, - постучал  в машину Саня, - следишь за процессом плавки. Все очень просто. Понял?
 Я кивнул и осторожно прикоснулся к машине. Еще минуту назад холодная машина теперь была горячей. Перед этим раскаленным чудовищем моя мечта окончательно скукожилась. Шум усиливался, становилось тяжело дышать, и в горячем воздухе тошнотворно стало пахнуть пластмассой. А я смотрел на Саню и не понимал, чему он улыбается?
- А когда машинка захочет покакать, - хихикнул бригадир, - снизу подставляешь корзину! Показываю все сначала и в последний раз, – сказал бригадир и, подтащив мешок, повторил весь цикл.
-  А когда порошок кончится? – со слабой надеждой на что-то спросил я.
- Тогда дуешь к Пашке на склад.  И главное, не забывай смотреть и записывать показания. Пришел – записал; перед уходом опять записал. Разница  в цифрах - это твой хлеб.
- Где надо смотреть?
- Смотреть надо сюда, – и Саня подвел меня к морде зверя.
- Это счетчик, – указал на узенькое окошечко Саня.
  Во лбу зверюги рядом с зеленой лампочкой светилось маленькое красное окошечко. Я подошел как можно близко и заглянул.
- Ни черта не вижу, –поглядел я на Саню.
- Я тоже! - ответил Саня. - Для этого надо в кармане иметь лупу! – и бригадир извлек круглую черную коробочку.
- У меня нет такой.
-  Купишь.  А пока запоминай! – открыл он чехольчик и поднес к окошечку выпуклое стеклышко. -  Три восьмерки, ноль пять.
- Три восьмерки, ноль пять…-  послушным попугаем повторил я.
- Запомнил?
- Запомнил.
 - Ну, тогда вперед! – похлопал меня по спине и исчез бригадир.
 - А ведь он прав. Ничего сложного тут нет, - принялся успокаивать я себя. - Это же вроде пекарни! Машинка – печка. Печка печет пирожки. А я пекарь!
 И тут зверюга хрюкнула, и из-под брюха прямо на пол стало что-то вываливаться!
- Машинка какает! – вспомнив Саню, бросился я отыскивать какую-то корзину. Дважды обежав вокруг машины, я никакой корзины не нашел. Я шарил по всем углам, а зверюга срала и надо мной хохотала! На пол падали лохматые пауки!
- Чего это такое? – отыскав наконец пустую коробку, подставил ее под машину я. - Неужели эти горячие уродцы  похожи  на красивые розетки?
– Чего, индюк,  расселся? Порошок засыпай! – из-за спины прокричал мне в ухо Пашка.
- Как же он незаметно смог подойти? – глянул в его пустые глазницы и кинулся к мешку я.
Пока я черпал и всыпал в жерло порошок, Паша, присел у коробки.
- Что, брак наделал? – подошел к Пашке я.
- Почему брак? Совсем не брак. Порядок! – достал из коробки очередного лохматого паука и ловко обломил клешни Паша. - Вот так это надо делать.
Без лап и без клешней паук оказался половинкой розетки.
- Понял?- сквозь чумазость улыбнулся Паша.
- Да ведь он поддатый! – зацепил носом характерный запах спиртного я. - Как же это? Слепой да еще пьяный!..
- Ежели чего - я на складе.
- Хорошо.
 Так начался мой первый рабочий день. Примерно раз в пятнадцать минут следовало всыпать порцию порошка; потом, вжимаясь лицом, смотреть сквозь толстое стекло, как расплавленная масса заполняет формы;  когда машина выплевывала из себя пирожки, я сгребал их в корзину и принимался обламывать мягкие наплавы. Через час я почувствовал, что моим легким остро не хватает воздуха. Тут мешок опустел,  и я бросился отыскивать склад.
- Ты что на руках  его потащишь? – спросил Паша.
- Потащу.
- Пятьдесят кило!- предупредил он. - А тележку почему не хочешь взять?
- Где?
- Где-нибудь стоит. Погляди у левого ряда.
Хорошо, – кинулся отыскивать тележку я.  Отыскав тележку и кинув на нее бумажный мешок, я побежал к своей зверюге. Мою шатающуюся походку приметил Паша.
- Что, Серега, лишку вчера принял? – с сочувствием спросил он. - Похмелиться хочешь?
- Спасибо, не хочу. Душно как-то тут…
- Атмосфера точно -  поганая! – согласился Паша. - Загрузи машину и выйди дыхни на улицу.  Это, конечно, не водка, но на короткое время помогает.
 Я вскрыл мешок, черпанул из него два совка, всыпал порошок в машину и на минутку выбрался на улицу. Долго дышать не позволила мне машина. Я чувствовал, как зверюга настойчиво меня звала. Надо было как-то учиться планировать свое время. Я принялся соображать.
- Значит так: я всыпаю гранулы, и затем минут пятнадцать машина переваривает порошок. Если долго не глядеть в стекло, то у меня появляются железных минут пять. Быстро до дверей - это хорошие полминуты; еще столько же обратно. Значит, остается целых четыре! Четыре  минуты свежего воздуха! За час набегает шестнадцать! Шестнадцать против сорока четырех. Жить можно. И потом, это мне трудно дышать с непривычки! – таскал мешки, всыпал порошок, обламывал  усы и выбегал дышать я. 
    Таким макаром  я дотянул до своего первого обеда. На обед нам отпускался целый час! Кое-как умывшись холодной водой, я пошел отыскивать столовую. Следовало по остекленному переходу пройти в главный корпус. Главный корпус Паша почему-то называл «белым домом». Видимо, он так говорил, сравнивая с нашим чумазым цехом. Хотя как слепой человек мог делать подобные сравнения - мне понятно не было. Но административный корпус, действительно, выглядел белым зданием! Здесь ходили чистые, в светло-зеленых халатах, приятные люди. Я отыскал столовую. В столовке тоже было чисто;  играла музыка, столы были застланы белыми скатертями, повсюду в вазочках стояли желтенькие бумажные цветочки; и среди обедающих я один был в робе. В следующую минуту посреди этого очарования меня шарахнуло чудовищное откровение!..
Я понял, почему наши не ходят в столовую. С тарелкой горячего борща и душистой котлетой я, отыскав местечко,  неловко приткнулся в углу. И вправду, слепому работяге лучше в подвале пить водку и жевать принесенную из дома колбасу, чем со свиным рылом переться в эту стерильную белизну!..
- Ну, как самочувствие, студент? - после обеда  подошел Саня.
- Ничего, с борщиком жить можно!
- Говорят, - пожевав фильтр сигаретки, стал говорить бригадир, - ты какую-то гимнастику на улицу ходишь делать?
 - Ага, хожу! Очень в цеху душно… Дышать нечем… Наверное, это с непривычки? Ты-то сам как? Привык?
- Привык, – задумчиво кивнул Саня.
- Я тоже со временем привыкну. Ты сам как привыкал?
- Мы все привыкали одинаково.
- Как?
- Сто перед работой, соточку в обед и сто пятьдесят после.
- Бухать, что ли?
- Не бухать, а способствовать повышению производительности труда!.. Разницу почувствуй.
- Нет, я лучше буду делать гимнастику.
- Гимнастику, Серега, тебе лучше делать дома, а здесь надо работать
- Так я же все рассчитал! На пятнадцать минут от засыпки до засыпки у меня получаются свободные пять минут! Никакой халявы! Все по чесноку! Не веришь?
- Я то может  и верю, - вздохнул Саня, - да вот начальству наши веры по барабану! Им нужен  результат и чтобы мы без дела не шатались. К тому же завтра я тебе подключу вторую машину.
- Вторую?..
- Да, вторую, а через неделю третью.  У нас, Серега, бригада, и денежки мы делим поровну. Значит, и работать все должны одинаково.
- Понимаю, – кивнул я.
- А если понимаешь, то понимай и то, что твой ученический срок - это только две недели. А потом все! Три машины на тебя вешаю - и без разговоров. 
 Остальное время до окончания рабочего дня я на улицу дышать уже не выходил.
  Но все, даже самое плохое, когда-нибудь  кончается. Мой первый рабочий день приблизился к концу. Вот и Паша прошел в раздевалку, а я все стоял у машины и поджидал Саню. Он обещал подойти, чтобы помочь снять показания счетчика.
- Неужели забыл? - выбрался я в проход. Как раз в этот момент мимо проходила какая-то женщина. Женщина была ярко накрашена, и на ней был чистый светло-зеленый халат. Я припомнил, что именно таких людей и в таких халатах я видел сегодня, когда ходил в столовую.
- Извините, -  обратился я к женщине.
 - Чего тебе? – от неожиданности даже вздрогнула тетка.
- Посмотрите, пожалуйста, мой счетчик…
– Ты кто?
- Я?.. Человек… - от вопроса опешил я.
            - Ты новенький?
- Ага, новенький. Там мелкие цифирки.. а я их не вижу…
- Такой молодой - и не видишь? – недоверчиво сверкнула золотым зубом тетка.
- Да, не вижу, – повторил я.
-  Ты не видишь, а я не имею права за тебя смотреть.
- Какого права?
-  А вот такого! – сдвинула брови и, будто кадушка, налилась до ушей кровью тетка. - У нас все сами делают.
 - Как же мне быть?
 - Если не видишь - надо сидеть дома! – фыркнув, будто неприятное препятствие, обошла меня и двинулась по проходу тетка.
 - Баба грубая! Но сказала все правильно, – задумался я. - Действительно, с какого перца она должна идти и смотреть мой счетчик?..
Между тем, Саня все не появлялся, и я пошел его отыскивать. В раздевалке, куда я спустился, дым стоял коромыслом. Полуголые чумазые мужики что-то кричали, жевали и  забивали козла. Сани среди них не было.
- Может, попросить Пашу? – принялся веселить себя я. - А что если у него есть волшебная лупа?
-  Ну, чего застрял в дверях? – от стола окликнули меня. - Или туда, или сюда!
- Дверь, салага, закрой!
- Где бригадир? – в ответ крикнул я.
- Какой тебе на хер бригадир нужен? – заржали от стола.
- Серега, это ты? – выплыл из дыма Пашка. - Ты чего бузишь?
- Ничего! – развернулся и хлопнул дверью я.
            - Что происходит? Не ошибся ли я с адресом работы? – взбежал я по ступенькам вверх.
- Куда это меня занесло? – огляделся я. Передо мной красовалась стеклянная дверь  с надписью «Начальник цеха».
- Отлично! - не раздумывая, я распахнул двери. Узкая комнатка; у противоположной стены стол; за столом седой, в светло-зеленом халате мужчина.
- У них тут что, светло-зеленый цвет - знак избранной расы? – успел подумать я.
- Тебе чего? – зевнув, спросил из-за стола седой.
- Понимаете… я… мне… как это… там счетчик надо посмотреть… а я не вижу, - единым комом вывалил все и замолчал я. Дядька тоже молчал и с интересом разглядывал меня.
 - Ведь это же предприятие Общества слепых?! – не зная, что еще добавить, в отчаянии брякнул я.
 Последняя фраза выдернула дядьку из молчания: - Кто твой бригадир?
- Саня.
- Анохин?
- Анохин.
- Анохина срочно ко мне, – снял трубку и  коротко скомандовал седой.
- Ты из литейного?
- Из литейного.
- Работу закончил?
- Закончил.
- Не волнуйся и иди домой. Мы разберемся и все отрегулируем.
Успокоенный, я пошел переодеваться. Минут через десять в раздевалку спустился Саня.
- Слушай, так получилось… Я попал к начальнику цеха... – подошел я к Сане. Саня скинул куртку, снял рубаху и долго куском хозяйственного мыла отмывал под краном лицо и руки. Вернувшись, он все так же молча одел футболку и натянул свитер.
- Водка есть? – поглядел он мимо меня на Пашку.
- Как же!.. Дорогому бригадиру всегда доза есть! – извлек из шкафчика и протянул початую бутылку тот. Саня не спеша наполнил стакан, выпил и, закурив, длинно и задумчиво поглядел на меня. 
- За каким хером ты туда поперся?
- Так как же?.. Я тебя ждал, ждал, потом к тетке обратился… она меня послала… ну, я к начальнику цеха.
- Жаловаться бегал? – скривил лицо  Пашка.
- Нет, не жаловаться. Тетка сказала, что я должен сам. А как я могу сам? Ты же знаешь: я на том счетчике ничего не вижу…
 - Не вижу, не вижу… – отвернулся Саня, - заладил, как попугай! Скоро они всех слепых на хрен повыгоняют!
- Как это? За что повыгоняют? – ничего не понимал я.
- Ладно, - отмахнулся Саня, - проехали! Пить будешь?
- Что пить?
- Извини, спирта нет. Мы здесь пьем водку.
- Давай.
 Саня взял бутылку и, наполнив стаканчик, протянул его мне.
- Лучше пить , чем к начальникам ходить! – подсел и толкнул в плечо меня Паша.
- Я, кажется, глупость сделал? – выпил и поглядел я на задумавшегося Саню. - Он тебе втык сделал?.. Извини.
- Да не в этом дело! – отмахнулся бригадир. - Пойми,  им проще набрать глухих, чем возиться с нами!.. Глухие такие же инвалиды, но с глазами. А главное, молчат и вопросы лишние не задают.
 Мужики остальные разошлись, и мы сидели теперь втроем в подвале. На столе стояла бутылка «Столичной», лежала пачка сигарет и горкой был нарезан черный хлеб, а  над головами бухали и урчали огненные машины.
- Ты не представляешь, как же достала меня вся эта бодяга! – плеснул себе и сам выпил Саня. - Вот ты день проработал и на улицу десять раз бегал дышать, а я никуда не бегаю и дышу этой пластмассой уже двадцать лет.
- Почему ты дышать не ходишь? – наивно спросил я.
- Почему… – усмехнулся бригадир, - потому что нельзя. Никому нельзя. Ни мне, ни тебе… никому. Дышать будешь дома или на отдыхе в санатории. А здесь работать надо.
- Серега, у тебя собака есть? – спросил  Пашка.
- Нет.
- Срочно заводи собаку! У меня овчарка-поводырь Гольда. Я с ней утром и вечером в наш Измайловский парк гулять хожу. Вот там - воздуха! Хоть жопой ешь!
 - Вот такие наши дела, Серега! Хочешь - работай, не хочешь - не работай. Ты один, тебе легче, а мне деваться некуда! У меня растут три сына… В прошлом году участок под дачу с Люськой взяли.
- Ладно, Сан Саныч, хватит разводить сырость!  Лучше разливай, да валить по домам пора! – хлопнул ладонью по столу Пашка.
- На, пей и заткнись! – пододвинул к кладовщику бутылку Саня, -   А знаешь, Серега,  от чего Валерыч умер?
- Ты говорил, что от рака.
- У Валерки обнаружили рак легких, – допил водку и стал говорить Пашка, - не курил, не пил - и рачок подловил! А я говорил, говорил ему – пей, Валерик, лучше водку!.. А он: «Молоко, молоко»…
- Сколько он проработал?
- Да лет пять работал.
- Пять лет -  и каюк!..
  Валерик - третий в нашей бригаде покойничек. Вот и думай, что хошь, - стал переобуваться Саня, - кто-то и больше работает, а кому  и пяти лет хватает.
- Начальник, не разводи пессимизм! – икнул Пашка. - Работа у нас - полный нормалек! А если регулярно принимать лекарство, - клацнул щелбан по пустой бутылке он, - никакие раки, сраки  и собаки не пристанут!   
- Паша, кончай гундеть!  - поднялся   бригадир. - Погляди,  Серега, на эти голубенькие ящички. Тебе они ничего не напоминают?
- Их, кажется, недавно покрасили, – сказал я, - краской еще пахнет.
- И покрасили тоже недавно, – кивнул Саня, - вон какие красивые, крепкие, железные на замочках коробочки!.. Еще Валерыч был жив… и я как-то захожу в раздевалку - за сигаретами, кажется, пришел,- а следом Валерыч идет. Ну, присели мы это дело перекурить, а он мне и говорит: - Хочешь, я в ящик залезу? - Зачем?- спрашиваю я.  - - Смотри! – и Валерыч забирается в свой ящик. Ты же помнишь, Пашка, какой он под конец худой стал? Забрался, значит, Валерыч в свой ящик, дверцу закрыл и сквозь дырочки глядит. Я спрашиваю: - Как там? И еще пошутил, говорю : - Валерыч, тебе домой ходить теперь не надо! Живи тут, а свою квартирку неграм сдавать можешь!
Ну посмеялись мы… Валерыч вылез из шкафчика и спрашивает: - На что эти ящички похожи?.. Замолчал бригадир. - На гробы, – говорит, - на небесно-голубые гробики наши шкафчики похожи, в самый полный человеческий рост.
- Да, Валерыч умел запаривать! – хмыкнул Пашка. - А мое мнение такое: гробы хоть голубые, хоть малиновые - на кладбищах лежать должны.
- После тех слов Валерыча  мне наши ящички тоже гробами стали казаться. Давай, Пашка, - вдруг рассмеялся Саня, -  залезем каждый в свой ящик!.. Придет директор, а нас нет! Где Анохин? Где Пахомов?
- Ну, опять начальник пессимизм погнал! Пошли домой! – поднялся Паша.
- Ты ошибаешься. Не пессимизм, а сплошной оптимизм из меня прет! Вот пощупай свою робу. Ты часто ее стираешь?
- Каждый месяц жена в машинку кидает.
- Моя Люська по три часа робу в порошках и хлорке мусолит. А пластмасса все равно сидит! Никакими порошками заразу эту не взять!
- Это, Сан Саныч,  потому, что помыться нам сейчас негде. А вот сделают душевую - так жизнь совсем наладится!
- Ну да. Зато умывальник нам беленький поставили! Видел, Серега, наш умывальник?
- Видел.
            - Вот только одна незадачка!  Умывальник у нас на весь подвал один. На бабскую и нашу раздевалку один.
- И душевую пусть общую сделают! – хихикнув, запер свой шкафчик и стал  выбираться из подвала Пашка. - Я хоть тогда Любку Петрухову как следует ощупаю! Ха-ха-ха!
Вслед за развеселившимся Пашкой мы тоже потащились на белый свет.
- Как пойдем? По улице или через Белый дом? – спросил Пашка.
- Выходи на улицу, – сказал Саня, и мы по дорожке друг за дружкой, кривовато и бочком, быстро прошли  к проходной. Потом как-то уж очень долго стояли на остановке и, переминаясь, ждали автобус. Саня и Пашка молча курили. Тут выглянуло из-за высокого дома солнышко, и  мне впервые за весь день стало легко и радостно! Рядом в кустах распевались птички, и задорно под каблуками хрустела подмороженным снежком Москва. Потом я расслышал звуки радио. Звуки плыли от проходной.
 - Как, неужели завтра  опять сюда? – я с ужасом поглядел на своих товарищей. Слепой Пашка и бригадир Саня по-прежнему молча курили. Но что с ними случилось?.. Оба они теперь выглядели двумя, бог весть откуда забредшими сюда, снеговиками! И эти два, дымящие сигаретками, снеговичка под выглянувшим солнышком принялись вдруг таять!  За какие-то пару секунд жизни передо мной уже стояли  не кладовщик Пашка и бригадир Саша Анохин, а два усохшие старичка.
- Неужели и я тоже буду таким же тающим снеговиком?.. Да, да… обязательно буду! Ведь мне придется год из года приезжать на эту остановку; меня будет приветствовать бодренькое радио; я буду спускаться в подвал, натягивать робу, идти к машинам… в перерывах  пить водку и продолжать всасывать пластмассу?
- Это говно еще и смываться не хочет! – стоя целый час дома под горячим душем, мылился, ругался и терся мочалкой я. - Зато ты принят в бригаду! У тебя самая высокая зарплата! И  литр молочка на неделю!... А ведь что-то похожее со мной уже было?.. Неужели забыл? Забыл, как тебя чуть не сожрала чумазая многоголовая гидра? Вот и тут - слепые в подвале сперва отчаянно пьют водку, затем переодеваются в чертей и спускаются в преисподнюю, где  им предстоит шарахаться вокруг кипящих котлов! А в кармане у каждого должна быть лупа! Это чтобы подсчитывать заработанные бонусы. Прыгающие циферки конвертируются в адовы деньги, которые хочется тут же пропить! А что еще остается, когда пластмассой замазаны легкие, засран туалет и один на всех умывальник?.. Значит, Валерыч прав, когда предлагал спрятаться в синие ящики. А как  еще можно соскочить с этого конвейера?.. Жаль, что никто тогда его не послушал. А то взяли бы мужики по литру, выпили - и разом попрыгали в небесно-голубые скафандры! Мол, гуд бай, адовы машины, пластмассовый воздух и подвал! Мы навсегда улетаем! Этакий прекрасный в бессмертие полет!.. Не послушались, дураки! Поэтому завтра всем будет предоставлена возможность успешно продолжить свое пьяное умирание.
Но, может быть, я сгущаю краски? На самом деле все не так уж плохо?  Работали и работают же люди!
Да, работали и до сих пор продолжают работать. А что остается делать? Вот, как пример, дальнейшая судьба бригадира Сани Анохина. Через два года после описанных событий у Сани случился инфаркт. В пятьдесят лет у крепкого мужика - обширный инфаркт. После инфаркта, только человек оклемался, поехала печень, перестал работать желчный пузырь и захрипели легкие. Когда-то молодым пацаном Саня пришел работать на «Электротехнику».  Каков же итог?.. Инвалид по зрению, парень провкалывал на «Электротехнике» двадцать пять лет. Что же ему нащелкал счетчик?.. Получил бедный Саня обширный инфаркт, больную печень и дырявые легкие. Вот такая эта адовая реабилитация! Из инвалида по зрению человек стал полным инвалидом.  После всего случившегося Саша Анохин вынужден был уволиться. Работать он не мог. Люди рассказывали: целыми днями сидит теперь постаревший, седой Саня у своего подъезда с палочкой на лавочке. О чем думает бедный Саня?.. Господи, помилуй доброго человека Саню Анохина! Ведь он хотел по-доброму мне помочь. А что же я?.. Я предал его, и предал даже дважды.

Второе предательство

Второй раз я предал доброго бригадира на следующий день.
Перед тем, как об этом рассказать, мне следует кое-что прояснить.
Как уже упоминалось, московское правительство, по договоренности с Обществом слепых, для организации рабочих мест предприятиям выделяло солидные суммы. Вот и меня принимали на «Электротехнику» на этих же условиях: предприятие получило денежную квоту на организацию моего рабочего места. Очень надеюсь, что полученные деньги пойдут во благо и наконец-то отремонтируют для людей хотя бы душевую и приведут в порядок туалеты. И конечно, очень хочется, чтобы руководство такого тяжелого и опасного производства в чумазых и не всегда трезвых инвалидах научилось видеть людей.
А теперь о том, как закончилась на «Электротехнике» моя трудовая деятельность. Закончилось все очень быстро! На следующий день, утром, я приехал на работу, переоделся в подвале и с Пашей пришел в цех.
- Лупу купил? – спросил Саня.
- Не успел.
- Завтра обязательно купи. Я же не буду всегда за тебя считать твои деньги, – достав свою лупу, заглянул в глаз железного бегемота бригадир. - Запоминай! – назвал он пять цифирок. - Начинай. Я позже подойду и включу вторую машину.
Через часок Саша пришел и разбудил соседнего зверя. Работа увеличилась вдвое. Я, забыв про свежий воздух, крутился вокруг обеих машин, как белка в колесе. Я возил со склада мешки, всыпал гранулы в жующую утробу одной машины, заглядывал в плавильную печку - и  сразу бежал ко второму зверю. В какой-то момент я вспомнил, что хорошо бы выскочить хоть на минутку и глотнуть свежего воздуха! Но вспомнив, что меня ждет уже полная корзина необломанных розеток, сел на пол и принялся  за дело. Сначала я очень нервничал. Мне казалось, что я могу где-то не успеть, и пустая перегретая машина взорвется! Мне почему-то казалось, что машина без порошка может взорваться. Затем стало получаться лучше, и я успокоился. А если не сразу начинать обламывать наплавы, а через раз, то может и минутка на свежий воздух выкроиться!.. Но когда такая минутка вышла, я почувствовал себя сильно уставшим, сел на ящик и снова на улицу не пошел. До обеда оставалось где-то с полчаса, когда внутри моей головы раздался щелчок.
- Что это?.. - прислушался я к своей голове.
 И тут, будто ответ, чертом из табакерки нарисовался  Пашка.
- Чувствуешь? – блестел и сиял он.
- Ты о чем?
- Обед, чувствуешь, приближается?
- Ага.
- Не ага, а в кассу давай!
- Зачем?
- Ты пить будешь или как?
- Нет, не хочу.
- Так бы сразу и говорил! – махнул на меня Пашка и зашагал к выходу.
- Может, его догнать и сказать, что я вместе с ними?.. Накатить  в раздевалке и отправиться в столовку за горячим борщиком!
Но тут я вспомнил вчерашний поход в Белый дом, и идти в столовку мне расхотелось. Таким образом рассуждая, я  бегал вокруг своих машин, пока не раздался звонок  на обеденный перерыв. Я выключил машины и почувствовал, как же сильно устал!.. Выйдя на улицу, я принялся топтать свежий снежок.
- Вот, пока я работал, выпал этот белый снежок! – мелкими шажками дошел  я до столба и развернулся. Следы проложили через белую площадку узенькую тропку. Я безразлично смотрел на убегающие и снова возвращающиеся следы. Позади от проходной играло радио; за спиной чернела дверь в подвал.
- Ну вот и все, – вступил на тропку и медленно направился к подвалу я, - завтра Саня включит мне третью машину, и я дам Пашке в кассу деньги...
Еще обрывок мысли цеплялся  за мозги,  но уже думать ни о чем не хотелось. В раздевалке снова было накурено, и мужики орали и забивали козла.
 Я подошел к своему шкафчику.
- А может, поступить, как поступил Валерыч?.. Вот возьму да сейчас запрыгну в этот шкафчик! – усмехнулся. Дальнейшие действия были не вполне понимаемы мною. Открыв дверцу шкафчика, я достал свои чистые вещи и принялся стаскивать робу. Вошел в раздевалку Саня.
- Ты куда собрался?
- Прогуляться хочу…
- Если за водкой, будь осторожнее… – обернулся от стола кривой Володька.
- Ага, - кивнул Костя Башлыков, - на проходной сегодня дежурит Зубило.
 - Этот змей Зубило прошлый раз меня хотел обшмонать! – выкрикнул из своего угла Пашка.
- И как? Обшманал?
- Руки коротки!
- Наш Паша все еще до проходной выпивает! – хихикнул Володька.
- Дурак, я ныкать водку умею! Хочешь, покажу, куда?
- За водкой? – глянул на меня Саня.
- Нет. Просто выйду, воздухом хочу подышать. Саня, прикуривая, молча наблюдал, как я натягиваю наглаженные брюки.
- Представляешь, мне захотелось залезть в ящик!
- Зачем?
- Не знаю… Просто залезть!
- Зачем? – повторил Саня.
- Прикольно, наверное, там посидеть! Как думаешь?
- Ты большой и в ящик не поместишься, – поднялся и пошел к столу бригадир.
- Что я тут делаю? – огляделся я. - Да, я добровольно пришел сюда работать. Работать, а не умирать!
Прорвавшаяся, будто луч солнца сквозь мрачную тучу, через пластмассовую замазку эта мысль была настолько проста и ясна, что мое тело разом до краев наполнилось неудержимым весельем!.. Я переоделся, быстро сложил в шкафчик робу и вышел из раздевалки.
- И ты никогда сюда не вернешься? – еще не вполне веря тому, что происходит, пискнула душа.
- Никогда! Никогда! – выскочил на белый снег из подвала я.
- Ну тогда беги! Серега, беги отсюда! – радость и сила толкнули меня в спину.
- Нет, нет! Мне надо вернуться еще на минутку в Белый дом. И я по остекленному переходу прошел в административный корпус , не спеша поднялся на третий этаж и открыл дверь в отдел кадров.
- Как? Куда уходишь? -  отложила бумагу и пристально посмотрела на меня знакомая  с золотым зубом тетка.
- Здравствуйте, – улыбнувшись, еще раз поздоровался я.
- Куда уходишь? – тоже повторила тетка.
- Она меня не узнала! – усмехнулся я. - Ухожу вон туда! – ткнул пальцем я в окно. Тетка обернулась и поглядело в окно.
- Ну, теперь вы увидели?
- Ничего не увидела! Что вам нужно?
Ну как же, вы в таких толстых очках и ничего не видите? Там же белый снежок падает! - положил на стол заявление, вышел  и закрыл дверь я.
- А вот теперь  все!.. И меня тут нет! Слышишь, Валерыч, я улетел! – с широко расставленными крылами, вольной птицей через все коридоры, по ступеням и сквозь все двери ненавистного Белого дома я навсегда улетал прочь!.. Перед проходной екнуло сердце.
- Если  уже доложили, позвонили - вот сейчас этот… как его… Зубило выскочит, навалится и руки заломает.
Но никто не позвонил, никто не выскочил и не навалился. Даже радио почему-то молчало. Зато на остановке поджидал автобус!
- Гуд бай, ВОС! –  заскочил я в автобус, пробрался на заднюю площадку и, улыбаясь, долго махал бетонному, уплывающему прочь забору.
 -  Извини, Саня Анохин! Я не оправдал твоего доверия. Ты меня привел в бригаду, за меня поручился, а я не захотел быть таким, как ты. Извини.
 Наверное, до сих пор в архиве отдела кадров «Электротехники» пылится моя трудовая книжка, а на депозите висят честно заработанные за полтора адовых дня денежки.

Театр «Внутреннее зрение»

11 августа 2009 года умерла Элла Осиповна Варшавская. Эта удивительная женщина не дожила двух недель до своего восмидесятисемилетия. Можно сказать, что Элла Осиповна заново родила меня! Она научила меня ходить, говорить, смотреть и слушать. Вечная память Вам, дорогая Элла Осиповна! Эта глава посвящается Вам и вашему театру. Вы создали театр, как родили ребенка. Ребенок рос трудно, болезненно. Порою Вы терялись в понимании, как и что с ним делать? И все же делали и, делая, понимали. Теперь твердо можно сказать: вы создали уникальное и культурно значимое явление, коим был и до сих пор остается театр «Внутреннее зрение» Всероссийского общества слепых.
Вот об этом театре и о моем актерском десятилетии хочется рассказать в этой главе.
Теперь все выглядит легендой. Ведь со дня основания театра прошло почти полвека!  А начиналось примерно так. В середине семидесятых прошлого двадцатого века у метро «Полежаевская», в недавно открывшемся Доме культуры ВОС возник театральный кружок, и  как-то сразу там появилась  невысокая худенькая женщина. Женщине было около сорока лет. Ученица Анатолия Эфроса, в недавнем еще актриса Театра на Таганке, Варшавская играла в театре в последнее время мало. Видимо, что-то не ладилось с руководством. В какой-то момент Элла Осиповна решает уйти из театра. Но куда? Да, можно в каком-нибудь московском доме культуры возглавить народный театр. Такая практика была довольно распространенной. Но почему Варшавская пришла именно к слепым?.. Насколько я могу судить, ничто до этого с Обществом ее не связывало. Поэтому вряд ли Элла Осиповна могла представлять, как и чем можно заниматься  с инвалидами. Думаю, не последними мотивами в выборе места работы были, во-первых,  желание не утратить квалификацию;  во-вторых, - найти работу, близкую к актерско-режиссерской; и в-третьих, -  пристроив трудовую книжку, иметь достаточно свободного времени. Всем таковым пожеланиям разом удовлетворил Великий слепой. Более того, Общество за работу с нездоровыми людьми по графику «четыре часа и три дня в неделю» давал приличный оклад.
 Как же все начиналось?.. В 2005 году корреспондент «Вечерней Москвы» беседовал с участницей Великой Отечественной войны,  создателем и главным режиссером интегрированного театра «Внутреннее зрение» Эллой Варшавской. Вот что  рассказала о себе и своем театре режиссер:
– Я, не успев толком приступить к работе,  испытала два убийственных шока!.. Первое - это количество слепых на один квадратный метр. До этого я, честно сказать, даже не подозревала, что столько незрячих людей в Москве! Вторым шоком оказались пьянство, хамство и граничащая с дикостью грубость инвалидов. Люди, узнав об открытии театральной студии, стали заходить, будто на посиделки. Кто-то шел сюда после работы, кто–то приходил от скуки и долгого сидения в четырех стенах. Незрячие воспринимали театр как место, где можно вечерами поржать, бухнуть винца и потискаться. Потребности, в общем, по-человечески понятные. Но для меня такое отношение к театру было категорически неприемлемо. Положение стало критическим. Я понимала: надо что-то срочно предпринимать. Но что?.. Или уходить, или как-то менять ситуацию. Я написала заявление. Тогда директором был Воженков, он меня выслушал, согласился  и удерживать не стал. Оставалось месяц отработать. А мы уже готовили   первый спектакль. Решила: выпущу спектакль и уйду. И тут случилось так, что на несколько репетиций я попросила придти своих молодых ребят. Это были самодеятельные актеры. Они любили театр, и им хотелось играть. Ситуация, конечно, не поправилась, но заметно изменилась. Первое, что я увидела: вдруг попрятали бутылки и притихли незрячие.  Неловко чувствовали себя и мои ребята. А на следующей репетиции возник конфликт. Оказалось, что незрячие накануне сходили к руководству дома культуры и пожаловались на мое решение ввести в коллектив посторонних людей. Я была удивлена, увидев проявившийся со стороны незрячих едва скрываемый страх! Слепые наотрез отказывались принимать в коллектив зрячих. Ситуация усложнилась. Меня вызвал художественный руководитель Бэлла Акимовна. Я пришла к ней и принялась объяснять необходимость с моей стороны такого решения. Сначала я говорила, что у незрячих страх совершенно не обоснован и мои ребятки плохого ничего им не сделают. И вот когда все это я объясняла Бэле Акимовне, вдруг почувствовала, как в голове у меня сместились акценты. Вместо отстаивания моего право  на свободу творчества, я начала бороться за гибнущий спектакль. И Бэлла Акимовна почувствовала мою тревогу.
- Элла Осиповна, выпускайте спектакль, а после соберемся все вместе и поговорим. Окончательное решение мы отложили до завершения премьеры. Спектакль прошел на ура. И сразу  мы нашу постановку повезли в Рязань и затем в Ярославль.  Конфликт сам собой каким-то чудесным образом рассосался, а со спектаклем «А зори здесь тихие» родился интегрированный театр...
 …Меня часто спрашивают,  в чем же особенности работы с незрячими?.. С одной стороны – все, как у всех начинающих: деревянные руки, деревянные ноги, лица, как каменные маски, – этакие буратины, и все в этом духе! Но была и ещё специфика. Как незрячему человеку пройтись по сцене, как элементарно сесть или встать со стула,  как смотреть друг на друга или в зрительный зал?.. Мне было непонятно, как научить слепых людей двигаться, как для них обозначать границы сцены. А ведь надо же эти взгляды и жесты еще наполнить выразительностью! Короче, были только вопросы и не было ни одного ответа. Я сажала их по очереди к себе на колени, я плотно прижималась к спинам - и мы вместе учились, например, поднимать руку в жесте приветствия и улыбаться, заранее зная, что из других кулис вышел твой партнер и тоже машет рукой. А если по мизансцене актер должен сменить эмоцию радости на удивление или ему надо нахмуриться?.. Для зрячего  актера тут  все просто. Зрячий человек считывает с лица партнера эмоцию и соответствующим образом реагирует. Слепой же актер без помощи стоит соляным столбом. Поэтому приходится тщательно проговаривать партитуру для каждого актера: что, куда, сколько шагов, как, в какую сторону  и когда. И это только техническая сторона. На этой стадии все сводится к натаскиванию. А вот дальше начинается собственно актерское мастерство. Как  достать из себя и показать зрителю, что ты счастлив или зол, или закричать до разрывающей сердце боли?.. Надо не просто научиться механически, когда это необходимо, стискивать челюсти, но стиснуть их так, чтобы твое молчание и напряжение становились красноречивее всякой речи! А ведь надо еще зажечь сердца людей и заставить зрителя поверить. Я для себя называю это «тянуть нутро». У всех людей нутро разное. У кого-то оно маленькое и слабенькое, а у кого-то жесткое, как старая резина. И вот тянешь, тянешь эту резину... Профессия режиссера - уметь как можно лучше растянуть, размять... Надо, очень надо докопаться именно до его страха или радости! Надо как-то зацепить и вытащить из него все это! Вот тут самое трудное. 
А вообще, у нас на сцене нет слепых. Есть незрячие актеры, но зритель видит не эстетически преображенную боль, как это часто можно видеть в других интегрированных театрах. Наша задача более прозаична. Мы хотим, чтобы создаваемая на сцене атмосфера, перелетая через рампу, наполняла сердце каждого пришедшего страстями, чувствами и мыслями, которыми живет спектакль.
 Так что же это такое - театр «Внутреннее зрение»?
Раз в месяц, по воскресеньям, на пространстве от метро «Полежаевская» до метро «Сокол», за неделю развешивались афиши, которые сообщали следующее: «Дом культуры ВОС всех желающих приглашает на очередной спектакль народного театра «Внутреннее зрение». Начало в 15.00. Вход свободный». Зрителей приходило немного, до полусотни человек. К этому числу можно добавить еще родственников и приглашенных. И почти все это те, кто знал и любил театр. Сто человек - много это или мало в пестрой на театральную жизнь Москве? Пусть на этот вопрос каждый отвечает сам. Основным зрителем были жители окрестных улиц и домов.
Новый же зритель с долей сомнения шел в такой необычный театр.
– Зачем мне видеть на  сцене уродство и боль?
Что тут можно сказать? Такой человек по-своему прав. Жизнь и без того полна всяких трудностей. Поэтому он хочет от искусства получать положительные эмоции. Но если все же удавалось привести на спектакль нового человечка, то вспоминал он о «несчастных слепых» только когда уже после спектакля снова выходил на улицу.
– А где же там были слепые?..

Теперь моя личная история. В сентябре 1998 года после трех месяцев добровольного затворничества я заставил себя слезть с дивана и выбраться из берлоги. Я приехал в Дом культуры ВОС, вошел в фойе, поднялся на второй этаж и отыскал дверь с надписью «Народный театр». Казалось бы – ну вот и пришел. Стучись, открывай и входи.   Но тут силы меня оставили. Непреодолимой преградой оказалась обычная фанерная дверь и дверной порог! Вот я, тридцатишестилетний мужик, как дурак, стою под дверью, за которой слышатся голоса. Трудно поверить, но я дрожал как осиновый лист . Тело под курткой и руки были мокрыми от пота. Я трясся и понимал, что не имею сил даже надавить на дверную ручку. Постояв вот так несколько минут, я развернулся и ушел.
- Малохольный хрен, – весь следующий день грыз я себя, - если ты не способен дверь открыть и переступить порог, тогда зачем рыпаться? Сиди, как уже три месяца сидел  в своем углу и продолжай давить тараканов.
           На следующий день я слез с дивана и заставил себя еще раз поехать в Дом культуры.
 Что же происходило со мной? Для понимания сложившейся ситуации придется время немного отмотать назад. В девяносто первом, закончив университет, я странным образом стартанул в новую жизнь. Это было бегство из страшного города, которым на все девяностые стала Москва. Свое богоискательство я основывал на идеальных желаниях построить жизнь по православным канонам. Как все происходило и что из этого  получилось, подробно было описано в главе «Оптина Пустынь». Итог оптинского сидения был следующим: стартанувший в православие и русскую глубинку московский студент через шесть лет возвращается домой полным нулем. Единственным сокровенным достижением  стала сформировавшееся уверенность, что я хочу дружить со своими фантазиями и могу их запечтлевать на бумаге. Проще говоря, уехал незрячий  студент, а вернулся слепой художник! Хрен редьки не слаще. Суровая реальность была следующей: с ничтожным зрением окружающий мир для меня бледнел уже с расстояния двух метров. После четырех метров в сплошном молоке мир безнадежно и окончательно рассасывался - и  разом исчезало все! Представьте пространство, в котором  нет ни лева, ни права, нет ни верха, ни низа!.. Где ты? Кто рядом?.. Неужели зыбкий мир способен оставаться комфортным и интересным? Суженная до однообразия звуков и того, что может нащупать рука, реальность вновь и вновь провоцирует состояние отчаяния. Я в панике, и добрые люди советуют съездить в Волоколамский реабилитационный центр. Хорошо,  я соглашаюсь и еду в Волоколамск на полугодичную профессиональную реабилитацию. К маю 1998 года, освоив мастерство  резьбы по дереву, снова возвращаюсь домой. И что дальше?.. Складывается до слез смешное и почти идиотское ощущение, что моя жизнь похожа на скачущий, кем-то пинаемый мячик. Чередуются только удары и отскоки. Я хочу убежать, делаю попытку что-то изменить, но  раздается очередной пинок - и мячик с лету  ударяется в глухую стену. Вот и в этот раз, вернувшись из Волоколамска окрыленным, с надеждой на новую жизнь, я снова загоняю себя в четыре московские стены. Теперь у меня в руках навыки по резьбе и отличные стамески. В начале июня по Москве прокатился сильнейший ураган, после которого  во дворе, будто гигантские спички, валялись вырванные с корнями могучие тополя и липы. Коммунальные службы распилили поваленные деревья на чурбаки. Несколько таких чурбаков я закатил в свою нору на седьмой этаж и запер за собой плотно дверь. Чурбачки, стамески, на кухне верстачок -  и перед верстачком на табуретке я. К этому можно добавить дважды  в неделю вылазки за продуктами на Велозаводский рынок. Вот таким стал мой образ жизни. Мячик, до очередного отскока, был снова загнан в угол. А, как известно, все углы, обрастая паутинами, порождают паутинообразные мысли. К примеру, мне звонила мать, а я, узнавая по определителю ее номер, стоял перед телефоном и не хотел снимать трубку.
– О чем я буду с ней говорить, когда  уже со второго слова мама примется вздыхать!.. Как только выдерживают телефонные линии такие невыносимо тяжелые вздохи! Я замолчу, а мама будет просить приехать и взять то, что она из вещей и продуктов приготовила своему несчастному сыночку. Закончится тем, что  я начну раздражаться, а мама обидится. Поэтому я все реже и реже брал трубку. На все другие звонки я просто забил.   
Раз как-то утром прилетела  ворона. Эта ворона прилетала теперь каждое утро, и я, приветствуя умную птицу, крошил ей на подоконник сыр с хлебом. В этот раз я равнодушно поглядел на ворону и не нашел в своей голове слова для приветствия. Ворона постучала клювом в стекло, а я задернул штору и снова рухнул в диван. Я  полюбил сутками бревном лежать на диване, представляя себя бревном;  мне как бревну было лень о чем-либо думать. И такое состояние мне нравилось. Перестал звонить телефон, я лежал -и меня  никто не тревожил. Вот только часы суток от пяти до семи вечера стали невыносимы. Накатывала тревога, хотелось подняться, побриться, одеться и что-то еще с собой сделать.  Такое самочувствие было похоже на дырку. Случаются же дырки в носках или  в протекающих крышах. Вот и в моем времени образовалась такая неприятная, со сквознячком  дырка. Ну, дырка… и пусть себе сквозит! Мало ли дырок бывает на свете! Но как-то один раз, заглянув в нее , я стал сомневаться, что зовут меня Сергей,  что фамилия моя Царапкин, что я прописан на этой площади и вообще реально существую…    Как же я  подскочил с дивана и  принялся отыскивать свой паспорт!.. Но что могли в этой книжечке разглядеть мои глаза? Выручила прилетевшая ворона. Птица постучала клювом, и я раздвинул шторы. Мы некоторое время смотрели друг другу в глаза. Затем я взял со стола паспорт, открыл его и показал вороне. Развернутый паспорт я плотно прижал к стеклу. Умная птица некоторое время, косясь на меня, разглядывала фотку. Затем она цокнула клювом в стекло. Я облегченно вздохнул и перевернул страничку, где красовался штамп регистрации. Ворона цокнула еще раз.
Я понимал, что шизею, но что с собой мне следовало делать, я не знал. Прожив в таком состоянии три месяца, сентябрьским вечером я вскочил с дивана и, наскоро одевшись, выбежал на улицу. Вот тогда я и очутился перед дверью с  надписью «Народный театр». Какая сила сорвала меня с дивана и притащила в театр?..
 Ведь я  никогда не ощущал в себе актерские таланты, никогда  не тяготел к сцене и вообще плохо представлял, куда это я пришел. Зато хорошо чувствовала моя душа, от чего ей надо бежать! Раздался пинок - и упругий мячик, выскочив из затхлого угла, увлекаемый этой силой, отправился в очередной полет!..
Вот такой была моя прописка в этом театре, и я на десять следующих лет неожиданно для себя стал актером. Настоящее удовольствие от игры  и от сцены придет лишь спустя несколько лет. А сначала, будто в скороварке,  кипели мозги,  и от переполнявших эмоций раскалывалась башка! И так трижды в неделю по четыре часа. После такого интенсива я еле дотаскивал себя до постели. Ощущение усталости я терял где-то по дороге. Когда устаешь, то ты еще человек, так как продолжаешь чувствовать свое тело. В моем случае домой кто-то приносил и бросал на диван пустой футляр. Пустота и космический вакуум!.. И во вселенском бульоне плавает футляр.  Вот такой была эта вышибающая анестезия! Но эта же пустота отменила ворон и, будто ластик, стерла из мозгов всю подобную дурь. Я почувствовал, как моя выстиранная  душа, снова воспарив, гордо реет в своей неземной белизне! Возможно, мне следовало самому себе осторожно напомнить, что такое уже со мной было, и было не раз. И реющая неземная белизна может быть всего лишь белым флагом очередной капитуляции.
      В репетиционном классе продолжала трещать голова, сводило челюсти, и тело с руками и ногами ощущалось чужим. А Элла Осиповна кричала и не уставала повторять:
– Зрителя не должно интересовать, слепой ты или нет! Зритель приходит на спектакль и хочет получить эстетическое удовольствие!.. Если ты своего партнера не видишь, не видишь его эмоцию, жест и вообще, где ты и где он на сцене, то тебе в театре делать нечего!!!
- Что это такое говорит она? – недоумевал я. - Как это нечего нам тут делать?
– Да, да!  - видя нашу ошарашенность, разъясняла режиссер. - Если хотите быть актерами,  вам придется учиться видеть, говорить, слушать и учиться слышать! А еще придется научиться ходить, сидеть или  просто стоять!
Я был в шоке! Оказывалось, что просто ходить, сидеть и стоять надо было учиться заново. Это было трудно. Тело оказалось деревянной колодой; руки выглядели тяжелыми непослушными плетьми; голос пропадал; софиты окончательно ослепляли; и от всего этого продолжала болеть голова.
Когда это впервые случилось?   Перемены происходили медленно и тело возвращалось ко мне очень неохотно. И все же чудо произошло! Умер один и родился другой человек. Мы все были новорожденными.  Мы учились ходить, говорить, улыбаться и просто глядеть друг другу в глаза. Сначала наша новая жизнь ограничивалось пределами класса. Оказалось, что символическая смерть и новорождение были актуальны и для зрячих. Такое чудесное состояние уравнивало нас. Ведь мы все – и слепые и зрячие - перед лицом сцены изначально были деревянными буратинами.
 Но шло время - и я в какой-то момент увидел вокруг себя мир! Вокруг себя я  вдруг обнаружил людей!.. Мужчины и женщины, девочки и мальчики;  красивые и умные; голубоглазые и розовощекие; студенты и люди от производства; добрые и уставшие; расстроенные и задумчивые... Это было так прекрасно и необычно!  От счастья этих встреч я после репетиции выходил на улицу будто пьяным!.. Нет, я не прозрел. Мои глаза по-прежнему ни черта не видели. И все же что-то произошло. Окружающий мир теперь улыбался! Оставалось и мне начать улыбаться.
В заключение хочется показать на примере, что с нами сделала Элла Осиповна.
В репертуаре театра в 2005 году появился новый спектакль Николая Эрдмана «Самоубийца».
– Мне хотелось, – перед спектаклем говорила со сцены режиссер, - передать одну лишь мысль: жизнь человеческая ничего не стоит. Но с маленькой поправочкой: если это жизнь чужая!
Итак, открывается занавес. В пьесе семнадцать действующих лиц. На сцене в течение полутора часов появляются семнадцать актеров - это семнадцать мерзавцев и семнадцать негодяев! Очень странный спектакль. Нет ни одного положительного героя! Махровая пошлость, мелкие чувства, грязная корысть каждого, обильно приправленные демагогией о  преимуществе общего над личным. Если бы не сатира и смех зрительного зала, можно задохнуться в тяжелой атмосфере затхлости!
После спектакля зритель, выходя из зала, невольно осматривает себя. У зрителя стойкое ощущение, что и он запачкан до ушей грязью вечного мещанства!
- Неужели и я тоже такой? Нет, нет! Не желаю! Не желаю жить по-свински!..
Это ли не катарсис? Чем еще может быть полезным человеку искусство?
Идеи утверждаются в мире и в головах различными способами. Достучаться до сердца современного человека особенно трудно. Но если живое сердце, обжигаемое болью или радостью, сильно швыряет зараженную кровь в мозги и возникает потребность взглянуть на себя со стороны, - тогда и только тогда расширяется до вселенских объемов сморщенная эгоизмом душонка! Это больно, но это же и дар - подобный причастию! А вот как дальше с таким благодатным обретением жить - пусть каждый решает для себя сам.
Авторское послесловие
Предвидя неоднозначную реакцию на этот текст и понимая всю субъективность вышеописанного, я прошу  прощение у тех, кого, упомянув, обидел и тех, кого, забыв упомянуть, обидел тоже. Субъективность выставляю своим художественным приемом, считаю его основным достоинством повести и надеюсь, что текст может стать интересен читателям, как по эту,  так и по ту сторону всех «заборов». Ведь «заборы», увы, никуда еще из нашей жизни не делись. И в этом состоит актуальность данного текста.
Редакция: декабрь 2015.