Дворяне в роли помещиков
Прекратив раздачу казенных земель, государство признало, что дворянское землевладение более не выполняет военной функции. Прописанное в законе о единонаследии слияние вотчины и поместья оставалось в силе и после отмены закона. Владеть земельными угодьями и крепостными с 1730 года дозволялось лишь дворянам, и эта привилегия стала наиболее ярким показателем их сословной принадлежности. Провинциальному дворянству не приходилось рассчитывать на царские щедроты, поэтому расширить свои владения они могли только путем наследования земель, посредством брака либо покупки. На деле практиковалось также расширение земель за счет соседей, которые не могли оказать сопротивления, а также расселение беглых крестьян на пустовавших землях, примыкавших к поместью{170}. В исторических трудах консолидация средних и крупных поместий в XVIII веке освещена весьма обстоятельно{171}. Если представлялась подобная возможность, состоятельные российские дворяне уделяли серьезное внимание своим поместьям, лично занимались агрономией и существенно повышали урожайность и земельную ренту. Характерной тенденцией того времени был поэтапный переход от производства для собственных нужд к рыночному производству сельхозпродукции при максимальной эксплуатации рабочей силы крепостных крестьян, к которым применялись меры внеэкономического принуждения. Помещики, будучи производителями сельскохозяйственной продукции, водки и иных товаров, осуществили переход к денежной экономике, одновременно воспрепятствовав монетизации крестьянских крепостных повинностей. Помещики и крестьяне не превратились в рантье и арендаторов, а остались господами и холопами.
Насколько этот вывод применим к мелким дворянским поместьям, которые насчитывали менее 20 крепостных душ, сказать трудно. Из-за скудости источников мелкие поместья недостаточно хорошо исследованы{172}.
Отношения помещиков с властями были пропитаны недоверием, взаимным обманом и желанием рассчитаться. Целый ряд реформаторских начинаний провалился. С наибольшим упорством дворяне сопротивлялись попыткам Петра создать нечто вроде «дворянского самоуправления». Вероятно, помимо политической апатии здесь сыграла свою роль и боязнь оказаться вовлеченными в систему коллективной ответственности[39]. Наконец, в 1727 году структура региональных властей снова обрела вид, мало отличавшийся от положения дел в XVII веке{173}.
Губернаторы и воеводы, направлявшиеся в провинцию из Москвы, происходили, как правило, из рядов столичного дворянства и занимались на местах взиманием налогов, судопроизводством и исполнением полицейских функций. В том, что чиновников нижнего ранга часто набирали из числа местных дворян, не стоит видеть признаков местного самоуправления. На таких постах чиновники едва ли могли на законных основаниях влиять на ход дел, и назначались на них часто отставные офицеры{174}. По мнению Ивана Посошкова, дворяне стремились занять такие должности, чтобы, злоупотребляя властными полномочиями, обогатиться за счет соседей{175}. Впрочем, повиновение дворян региональной власти было далеко не безграничным. Богатым дворянам не стоило большого труда влиять на решения чиновников{176}. Однако и при неудачном исходе у них не было повода для чрезмерных опасений. К примеру, в случае, если чиновники дознавались об уклонении дворянина от службы, до ареста они доводили дело лишь после того, как их многократно выставили за порог. Если в конечном итоге подозреваемого не удавалось застать, они в качестве «залога» уводили у него пятерых крепостных{177}. Дворяне, которые ощущали свое социальное превосходство над чиновниками, не пускали последних на свою территорию и не останавливались перед самой грубой бранью{178}.
По этой причине начислять и взимать налоги в провинции стоило властям немалого труда{179}. Подушная перепись, стартовавшая в 1719 году вслед за подворной переписью 1710 года, в ходе которой не удалось собрать достоверных сведений, также дала откровенно заниженные данные. Лишь благодаря масштабному применению военной силы и угрозам жесточайших наказаний правительству к 1728 году удалось выявить, как ныне известно, в общей сложности 1,4 миллиона неплательщиков{180}. В первые годы подушной подати собиралось в среднем 70 процентов, а в иных регионах — всего лишь 30 процентов от разверстанной суммы налога{181}. Причиной тому было не только резкое повышение размера налога[40] и истощение экономики после двадцати лет войны, но и саботаж со стороны помещиков и крепостных крестьян{182}. Поскольку замысел Петра заручиться поддержкой местного дворянства посредством выборов на чиновничьи посты, последний раз обнародованный в Плакате 1724 года о выборах земского комиссара, потерпел крах, столкнувшись с указанным бойкотом, государству оставалось лишь применить свою власть — однако чиновники не вполне понимали, как ею с толком распорядиться. Результатом стали характерные метания между грубой силой и снисхождением.
Десятилетиями служащие налоговых ведомств прибегали к помощи военных. Если их не устраивали данные, предоставленные помещиком, или предъявленный налоговый взнос, то они подтягивали к имению гарнизоны, стоявшие по всей стране с 1718 года, вследствие чего крестьяне нередко скрывались или ударялись в бегство. Если удавалось доказать факт уклонения помещика от налогов, то его ожидали денежные штрафы, конфискации или, при худшем раскладе, принудительные работы. Дворяне ответствовали на эти «экзекуции» потоком жалоб, на которые правительство в свою очередь откликалось смягчением наказаний, снижением налогового бремени и объявлением амнистий. После смерти Петра правительство поначалу решило отказаться от применения военной силы, однако в 1728 году вынуждено было снова к ней прибегнуть. Постановление 1727 года, согласно которому налоговые недоимки крепостных следовало впредь взыскивать с их владельцев, не ускорило поступление средств в казну, поскольку дворяне часто объявляли себя неплатежеспособными. Правительство Анны Иоанновны в этих случаях грозило им долговой ямой и конфискацией имущества, однако ему не хватило духа решиться на последовательное применение этих репрессивных мер. Очевидно, по политическим резонам власти было невыгодно разорение большого числа дворянских поместий[41]. Эти метания продолжались вплоть до масштабной налоговой амнистии 1752 года, когда правительство отказалось от всех недоимок с 1724 по 1746 год{183}.
По всей видимости, подушная подать, которую взимали не только с крепостных крестьян-землепашцев, но и с дворни (дворовых людей), и с нищих, представлялась этим категориям населения не только непомерно высокой, но и несправедливой. Принцип единой налоговой ставки проистекал из косной логики недоверия и мало учитывал как различия в платежеспособности, так и прогрессивное развитие норм коллективной ответственности[42].
Попытки преемников Петра выработать более гибкие критерии расчета налоговой ставки потерпели неудачу{184}. Самым нелепым было то, что государство отказывалось защищать крепостных крестьян от их господ и одновременно стремилось обложить их налогами. Власти не желали ни снизить бремя феодальных податей, ни возложить на помещиков ответственность за налоговые недоимки. В спорных случаях ответственные за сбор податей чиновники не трогали имущество и не применяли телесных наказаний к дворянам и возмещали ущерб, разоряя крестьянские дворы и устраивая порку приказчиков. Поэтому мы согласны с С.М. Троицким, который рассматривает уклонение дворян от налогов в качестве успешной линии защиты земельной ренты от посягательств государственной власти{185}.[43] Не случайно самый серьезный недобор налогов наблюдался именно во владениях высшей знати и генералитета{186}. Эти крути, разумеется, были в состоянии своевременно уплатить налоги[44]. Однако их солидный политический капитал отпугивал провинциальных чиновников.
Поток беглых — в первую очередь помещичьих (личных) — крестьян в 1720-е годы заметно возрос, и не только из-за подушной подати{187}. По настоянию дворянства правительство приняло целый ряд ответных мер. Власти ввели паспортную систему, в критические моменты привлекая армию, чтобы перекрыть границу с Польшей, а также пути бегства крестьян в казацкие степи{188}. В 1730 году правительство учредило Сыскной приказ — полицейское ведомство, которое занималось возвратом беглецов. Однако вплоть до середины XVIII века властям не удавалось подавить волну бегства среди крепостных крестьян. Ежегодно более 20 тысяч душ выходили из подчинения помещиков либо же уклонялись от уплаты налогов. Согласно официальной статистике, в 1727 году в России насчитывалось примерно 200 тысяч нищих и беженцев{189}.
Согласно господствующему мнению, менее всего пострадали от бегства крестьян владельцы крупных поместий, подчас они даже оказывались в выигрыше. Считается, что богатство позволяло им менее нещадно, чем остальным, эксплуатировать крепостных крестьян, а серьезный политический вес давал реальную надежду на возврат беглых крестьян или даже на незаконное поселение чужих крестьян[45]. При всей своей убедительности эта версия не объясняет, каким образом мелкие помещики к середине века вообще сохранили крепостных. Впрочем, не исключено, что крепостное право в самых мелких поместьях, состоявших лишь из нескольких дворов, не обретало столь гнетущих масштабов, как в крупных имениях, поэтому крестьяне не так уж сильно выигрывали от побега.
Путешествуя по провинции в XVIII веке, надо было непрестанно быть готовым к нападениям разбойников{190}. Массовое бегство, крестьянские бунты и бесчинства разбойников тесно смыкались друг с другом. Решившись скопом на бегство, крестьяне прихватывали с собой свой скот, инвентарь, а иногда и добро из разграбленного господского дома{191}. Разбойники являлись в социальном отношении не маргиналами, а подданными, которые по понятным причинам выбрали подобный образ жизни. Разбойничьи набеги на усадьбы помещиков часто поддерживало сельское население, пользуясь возможностью отомстить ненавистным господам, управителям и старостам и уничтожить барские документы{192}.[46] Сформированные помещиками крестьянские бригады по мере сил уклонялись от столкновений с разбойниками[47]. Под Петербургом и в других районах армия вырубала целые лесные массивы, чтобы грабители и беглецы не смогли в них долее хорониться{193}.
Впрочем, и оседлое население не чуралось грабежей и разбойничьих набегов. Посошков был твердо убежден в том, что подобные преступники-дилетанты действовали при молчаливой поддержке деревенских жителей. Даже приказчики и сами помещики подчас подозревались в подстрекательстве своих крепостных к грабежам{194}.[48] Армейское присутствие в сельских районах, по всей видимости, не только не препятствовало, но скорее способствовало первым шагам преступности[49].
Другим источником нестабильности для провинциального дворянства служила неопределенность в отношении прав собственности на землю. Хотя Анна Иоанновна летом 1731 года и объявила о начале генерального межевания земель, этот проект не был осуществлен. В результате мелким, слабым или отсутствовавшим в имении помещикам и впредь грозила опасность, что часть их земель присвоят себе их беззастенчивые соседи{195}. Часто спорщики выносили свои конфликты в суды. Как полагает Мартин Ауст, дворяне одного достатка предпочитали идти на мировую, в то время как земельные споры между богатыми и бедными помещиками часто решались грубой силой. Крепостные враждующих помещиков в таких случаях нередко выходили биться стенка на стенку{196}. Как правило, именно состоятельным дворянам удавалось расширить свои владения за счет менее имущих соседей и государства. Именно они впоследствии, в 1760-е годы, наиболее активно сопротивлялись предпринятому государством межеванию земель{197}.
Истинное число разорившихся помещиков до сих пор не установлено. Однако не вызывает сомнений тот факт, что очень многие едва сводили концы с концами. Выставлять своих крепостных на продажу русские дворяне решались лишь в случае крайней нужды — притом в роли продавцов почти всегда выступали мелкие помещики, испытывавшие острую нехватку средств{198}.
И все же некоторые особенности быта провинциальных дворян позволяли им легче переносить бедность. Социальная среда не предъявляла высоких требований к дворянскому имению, семейная жизнь в буржуазном смысле этого слова была практически не знакома дворянам. Широко принято было проживать в качестве прихлебателя в домах состоятельных благодетелей[50]. Дети обыкновенно жили не с родителями, а у родственников и знакомых, чтобы получить там лучшее воспитание и по возможности соприкоснуться с «хорошим обществом». И Андрей Тимофеевич Болотов, и Михаил Васильевич Данилов провели детство в самых разных домах, совершая на удивление далекие переезды. Собственно говоря, родительского дома у них не было. Если дворянские отпрыски мужского пола имели шанс, добившись производства в офицеры, найти состоятельную невесту, то над дочерьми провинциальных дворян с ранней юности висела угроза социальной деградации. К примеру, тетушке Данилова, Татьяне, выданной за однодворца, пришлось заниматься на его подворье крестьянским трудом{199}.[51]
В жизни дворян практика передачи в наследство и наследования сохраняла основополагающее значение. Традиция раздела наследства способствовала поддержанию родственных связей наперекор любым расстояниям. Имеются явные свидетельства того, что закон о единонаследии оставил более глубокий след, чем предполагалось ранее, и породил во многих семьях конфликты, судебные разбирательства которых растягивались на десятилетия.
Более позитивным долгосрочным последствием закона стало расширение собственнических прав дворянок. Закон также закрепил власть родителей над детьми. Однако родители, в особенности матери, старались скорее смягчить воздействие закона{200}.
Отношения между дворянами и прочим сельским населением до сих пор остаются малоизученными. Даже среди крепостных наблюдалась заметная дифференциация: крестьяне-землепашцы (собственно крестьяне), дворня (дворовые люди), управляющие имением (приказчики) и общинные старосты играли каждый свою и подчас весьма неоднозначную роль. Состоятельные дворяне нанимали себе секретаря (домашнего стряпчего), обивавшего пороги ведомств и приобретавшего со временем на практике навыки юриста{201}. Заслуживает внимания фигура сельского священника. Если у него доставало образования, чтобы обучить детей грамоте и консультировать их родителей по юридическим вопросам, то он пользовался всеобщим уважением{202}. В отдельных случаях дворяне сооружали домашнюю часовню и в нарушение правил держали семейного духовника{203}.[52] Священство и дворяне были столь же суеверны, как и остальное население{204}.
Культурные преобразования Петра I дошли до провинции, как и следовало ожидать, с опозданием. Здесь дворяне, как и прежде, жили в вытянутых в длину деревянных избах-шестистенках, внутреннему интерьеру которых они стремились придать светский лоск, приобретая картины, мебель и покрывая стены штукатуркой[53]. Они носили одежду смешанного русско-европейского покроя. Торжественные выезды на охоту едва ли кто мог себе позволить, а о дуэлях дворяне не имели понятия вплоть до середины века, равно как и о западноевропейском принципе «чести», который служил их причиною[54].
Нам почти ничего не известно о реакции местного дворянства на установленные Петром запреты носить бороду, жениться по принуждению и уходить в монастырь до достижения положенного возраста. По крайней мере, культурные и нравственные стандарты, ценности и представления остались прежними, а петровские «новшества» распространялись очень медленно. Разве что рост числа чиновников и офицеров придал импульс экономике провинциальных городов и привел к расширению местного торгового ассортимента{205}.
В целом можно констатировать, что в последние годы правления Петра I общественный порядок в провинции серьезно пошатнулся, и лишь в последующие десятилетия постепенно удалось его восстановить. Роспуск дворянских полков и длительное отсутствие дворян, годных к строевой службе, привели к распаду социальных связей, которые до той поры играли стабилизирующую роль[55]. Государство, чей вес в провинции в середине 20-х годов XVIII века беспримерно усилился, оказалось неспособным это компенсировать. Лишенные поддержки со стороны местного дворянства, военные и чиновники лишь добавляли поводов для беспокойства. Только после возвращения домой (сначала после окончания Русско-турецкой войны в 1739 году, а потом уже по Манифесту 1762 года) помещиков, власть и влияние которых глубоко укоренились в сельском обществе, удалось снова навести порядок.
Заключение
Еще в конце XIX века Михаил Михайлович Богословский пришел к выводу, что Петр создал дворянство «ненароком» (помимо воли){206}. С его точки зрения, которую разделяла и Гедвиг Фляйшхакер, конечные результаты сословной политики Петра I вопиющим образом противоречили декларировавшимся целям его преобразований. Историкам начала XX века было трудно примириться с тем открытием, что когорта помещиков XIX века своим «гипертрофированным» статусом была обязана монарху, который намеревался ввести принцип вознаграждения по заслугам, служить «общему благу» и построить «регулярное», рациональное, просвещенное государство. Смысл, который Петр придавал терминам «регулярность», «польза» и «общее благо», более двух с половиной веков озадачивает историков разных поколений[56]. Конечно, настойчивость петровской пропаганды ярко свидетельствует о том, сколь серьезны были намерения реформатора, однако она едва ли позволяет судить о том, в чьих интересах он действовал и какими целями руководствовался.
По всей видимости, петровские реформы были направлены вовсе не только на оптимизацию работы военного и бюрократического аппарата: Петр одновременно намеревался воплотить в жизнь социальную эстетику западного образца. Петр отдал дань нормам европейского дипломатического церемониала, обрезав бороды своим придворным, надев на них парики, обучив их танцам, вложив им в ножны шпаги, наделив их гербами, орденами и титулами[57].
За счет пожалованных царем огромных земельных угодий дворяне могли возводить в Петербурге дворцы, в которых двор справлял бы свои пышные торжества. Состояния дворян выполняли политическую функцию, и посредством указа о единонаследии Петр намеревался закрепить ее на долгие годы вперед. Империи требовался корпус представительных вельмож для того, чтобы европейские страны признали Россию равноправным партнером, а то, каким образом лишенные наследства сыновья будут завоевывать свой социальный статус, самодержца интересовало мало[58]. Впрочем, преемницы Петра распространили идеи европеизации и на провинциальное дворянство. Шаг за шагом освобождая дворянство от воинской повинности и наделяя его широкими «сословными привилегиями», Анна, Елизавета и особенно Екатерина II также руководствовались желанием соответствовать европейским канонам.
К несчастью, Петр, как представляется, не осознавал, что его сословная политика идет вразрез с европейским вектором развития. В Западной Европе к рубежу XVII–XVIII веков значение аристократии уже успело приметно снизиться. Любопытно, что именно в странах, взятых Петром за образец — в Голландии, Англии, Швеции и Франции, — ее все настойчивее теснила буржуазия. Такие правители, как Людовик XIV, сознательно играли на разности интересов буржуазии и аристократии. Петр же, напротив, лишил прав духовенство и безземельных служилых людей, не облегчив при этом участь и без того притеснявшегося городского населения. Власть в его царствование опиралась лишь на одно-единственное сословие, которому он, в ущерб всем прочим, предоставил неоправданно широкие привилегии. Ужесточение крепостного права, с точки зрения Петра, не противоречило европеизации страны. За восемьдесят лет до Великой французской революции он не мог предвидеть, что крепостное право в XIX веке сделается символом «варварской отсталости» и, соответственно, пропасти между Россией и Европой. Если бы самодержец и вознамерился ослабить крепостной гнет, то указ о единонаследии едва ли стал бы самым удачным способом этого добиться. Куда логичнее было бы, наряду с введением подушной подати, на законодательном уровне ограничить размер оброка, который крепостные обязаны были приносить помещику, а также расширить права других сословий, прежде всего посадских людей. Отраженное в тексте закона предложение дворянским сыновьям заниматься торговлей и ремеслом и, таким образом, стать основой для формирования своего рода «третьего сословия» было недостаточно подкреплено другими мерами.
То обстоятельство, что польза от дворян ограничивалась исполнением роли офицера-помещика, объясняется не только их «социальным эгоизмом», о котором говорила Г. Фляйшхакер{207}. У них отсутствовал выбор, который им могло предоставить только государство. Политика Петра I в сфере образования была чуть ли не всецело ориентирована на решение военных задач, поэтому и пользу она принесла лишь в определенных пределах{208}. Несмотря на вопиющую нехватку юристов, врачей и ученых других специальностей, со времени смерти Петра до основания университета прошло целых тридцать лет. У дворянских сыновей не было реальной возможности получить образование врача, адвоката, аптекаря или учителя, которое могло бы обеспечить их достойным пропитанием. (И даже купцам и ремесленникам нужны были соответствующее образование, связи, клиентура и некоторый капитал, которые обычно доставались от предков. Откуда бедным дворянам было получить все это?) Те же из дворян, кто смог получить разностороннее или профессиональное образование в первой половине XVIII века, были обязаны этим в первую очередь собственной жажде знаний, а не школьной системе.
На деле государство и после отмены указа о единонаследии никогда не испытывало проблем с пополнением офицерских рядов. И вообще, зачем нужны были Петру безземельные дворянские отпрыски, если он мог набрать офицеров из числа сыновей прежнего служилого люда? В отличие от Фляйшхакер, я считаю, что особых перемен не произошло бы и в том случае, если бы указ о единонаследии оставался в силе. Немалое число дворян остались бы дворянами лишь формально, не имея фактической возможности «вести жизнь, достойную дворянина». По названным причинам они не стали бы искать себе другой профессии, но сделались бы кадровыми военными и в конечном итоге заняли бы скромное место потомков прежних служилых людей. Эти дворяне служили бы солдатами в провинциальных полках, без реальных шансов дослужиться до офицерского чина. Сходная участь и постигла на деле многих дворян, но, впрочем, они, по крайней мере теоретически, принадлежали к правящему классу офицеров-землевладельцев.
«Польза» от мелкопоместных дворян заключалась не столько в их аграрных или военных заслугах, сколько в стабилизирующей роли, которую они могли играть в провинциальном обществе. Это стало понятно, когда постоянное отсутствие дворян в провинции из-за обязательной службы привело к полному нарушению порядка на местах[59]. С другой стороны, самодержцу удалось обернуть себе на пользу традиции раздела наследства: как можно большему числу дворян, владевших оружием, он позволил ощутить свою принадлежность к привилегированному сословию, дабы у них не было причин проникнуться оппозиционным духом. Тем самым мы уже ответили на вопрос, отчего дворяне ни в 1730 году, ни в дальнейшем не требовали для себя политической «эмансипации». Их сословие и без того пользовалось значительными привилегиями. В представлении большинства дворян в их трудностях правящий режим не был повинен. Самодержец виделся им не тираном, а высшим арбитром. До тех пор, пока царь прислушивался к их мнению, им вполне хватало традиционных прошений, чтобы выразить свои интересы[60]. И даже тогда, когда монарх не учитывал интересов дворянства, — к примеру, в случае с законом о единонаследии или с подушной податью, — ему успешно удавалось отстаивать свои интересы и без органов сословного представительства.
Долгосрочный эффект политики Петра I в конечном счете сводился к тому, что в последние десятилетия XVIII века она побудила шляхетство перенять новый образ мыслей и поведения{209}. Те из дворян, кому это было по средствам, поддержали курс монарха на европеизацию и «перестроили» свою жизнь на западный лад: возвели загородные резиденции, развили в себе чувство сословного единства и личной чести, покончили с бурными сварами за владение землей и стали прибегать к дуэлям, как подобало людям чести по европейским понятиям того времени. Они обзавелись гербами, составили родословные и полюбили французские романы. К началу XIX столетия русские дворяне освоили новый стиль жизни, в котором сочетались воинская служба, владение крепостными и европейская культура. Хотя они и не добились большей самостоятельности перед лицом самодержца, но почувствовали себя на равных с европейской аристократией, которая теперь, по их мнению, ни в чем их не превосходила. Мировоззрение состоятельного дворянства «золотого века» на сегодня исследовано вполне основательно, однако о зарождении дворянского образа мыслей в период до 1762 года мы знаем пока крайне мало, а существование весьма многочисленного «низового» дворянства историки рассматривают лишь в зеркале статистики о народонаселении страны. При этом положение и поведение малоимущего провинциального дворянства серьезно повлияли на судьбу петровских реформ[61]. Оно не желало и не умело менять свой образ жизни или выдумывать для себя новую роль в обществе. Это дворянство по-прежнему старалось служить в армии и одновременно владеть крепостными крестьянами, хотя бы и в самом малом количестве. При этом дворяне проявляли незыблемую лояльность по отношению к самодержавию. Преемники Петра с этим примирились, ибо поняли: без этого сословия нельзя восстановить порядок в провинции. Учреждения «регулярного» государства (армия, управление, прокуратура и так далее) были бы просто не способны к этому, если бы не могли опираться на мелких помещиков.
Перевод Бориса Александровича Максимова
Ольга Евгеньевна Глаголева, Николай Кириллович Фомин. Дворяне «в штатском»: Провинциальное дворянство на гражданской службе в 1750–1770-е годы[75]
Образ чиновника в русском сознании и русской культурной традиции крепко связан с представлением о взяточничестве. Народные пословицы не скупятся на описание вымогательства судей и «лихоимства» чиновников: «Судьям то и полезно, что в карман полезло», «Всяк подьячий любит калач горячий», «В суд ногой — в карман рукой», «Не ходи к воеводе с одним носом, ходи с приносом!» и так далее{414}. В статье «Взяточничество и правосудие в провинции в правление Екатерины II» Джэнет Хартли пишет: «Практически все контакты между государственными чиновниками и населением принимали форму вымогательства взяток в виде денег, услуг или труда»{415}. На протяжении всего XVIII века «мздоприимство», «лихоимство», взяточничество и казнокрадство были предметом множества правительственных указов, назначавших строгие меры наказания чиновникам за административные нарушения и злоупотребление властью. Ситуацию, однако, исправить не удавалось, несмотря на несколько показательных казней при Петре I и Анне Иоанновне, отрешения от должности, большие денежные штрафы и конфискацию имущества при Елизавете и даже Екатерине{416}. В ответ на репрессивные меры правительства «сластолюбивые» чиновники выработали специфическую формулу оправдания своих действий: «Взяток не берем, а благодарности принимаем». Так, во всяком случае, дело изображала народная молва.
Дача «подарков» бывает, как подчеркивают редакторы книги Взяточничество и блат в России, широко распространена в традиционных обществах, являясь принимаемой всеми практикой создания персональных отношений в структуре социальной иерархии, которые, в свою очередь, скрепляют общество и обеспечивают его «гладкое» функционирование. В обществах Нового времени эти явления осуждаются как коррупция и уголовное преступление, но для их ликвидации необходимо концептуальное переосмысление самих понятий, их «перевод» в сознании людей из разряда нормативных в разряд уголовно наказуемых{417}. Такое переосмысление требует не только изменения законодательных актов и проведения показательных процессов, но и создания материальных условий, лишающих подобные действия экономического смысла и способствующих возникновению в обществе негативного к ним отношения. Посмотрим же поближе на ситуацию в России второй половины XVIII века, чтобы понять, что собой представляло провинциальное чиновничество той поры и были ли тогда условия для искоренения его «мерзкого лакомства» (Екатерина II){418}.
История государственного аппарата в дореволюционной России всегда была в центре внимания историков. Возродившийся в последнее время интерес к проблемам механизмов власти и регионального управления в России предопределил появление новых работ о чиновничестве, провинциальном в том числе{419}. Говоря о провинциальном чиновничестве XVIII века, исследователи уделяют особое внимание административной и территориальной реформам Екатерины II, в связи с чем чаще всего подвергается обсуждению состав губернского чиновничества конца 1770-х — начала 1780-х годов{420}. Марк Раефф в своем обзоре феномена бюрократии в России в 1700–1905 годах писал, что работа государственного аппарата и его персонала очень тесно связана с социальной и культурной жизнью страны. Соответственно, при анализе бюрократического аппарата России необходимо учитывать и эволюцию общества и культуры во времени, определявшую и изменения в системе управления страной и ее бюрократическом аппарате. В настоящей работе делается попытка сравнительного анализа чиновного корпуса Тульской губернии на материалах списков чиновников провинциальных канцелярий 1750–1760-х годов и губернских канцелярий 1770-х — начала 1780-х годов. Для сравнения привлекаются также данные о чиновниках других регионов[76]. Главное внимание в статье уделено середине XVIII века, что объясняется наименьшей изученностью этого периода в истории Тульского края, а также наличием данных о чиновниках из других источников, позволяющих посмотреть на взаимоотношения в системе провинциального управления.
Изучение личного состава представителей местной администрации второй половины XVIII века в одной из центральных губерний России представляется важной задачей в силу слабой изученности темы и сложности выявления корпуса источников для подобных исследований{421}. Настоящая работа, являясь частью большого проекта по изучению дворянства в провинции во второй половине XVIII века[77], представляет собой результат начального этапа исследований по теме. Многие вопросы, затронутые в статье, требуют дальнейшего серьезного рассмотрения на основе более широкого корпуса источников; некоторые аспекты темы, связанные с анализом административного аппарата в провинции, в настоящей статье не затронуты, что объясняется также ограниченным объемом данной публикации[78]. Однако вновь выявленные и проанализированные здесь материалы позволяют предложить некоторый взгляд на проблему и сделать предварительные выводы. Необходимость и перспективность исследования личного состава представителей местной администрации проистекают из несомненного факта, что оно может не только дать представление о тех человеческих ресурсах, на которые опиралась центральная власть в проведении своей политики на местах, но и объяснить успешность или, наоборот, неэффективность многих начинаний правительства, в реализации которых играли большую роль особенности социальной, экономической и культурной ситуации в регионе, а также всевозможные личностные факторы, трудноразличимые в отдаленной исторической перспективе. Условия жизни и деятельности местной администрации, карьерные успехи или неудачи начальствующего состава и корпуса непосредственных исполнителей, их личные качества и семейные обстоятельства, уровень образования, общей культуры и практического опыта членов управленческого аппарата, ежедневные взаимоотношения чиновников в служебной сфере и вне нее, возможность и необходимость выполнять приказы из столицы и осуществлять управление вверенным им регионом, в то же время выполняя «социальный заказ» той среды, в которой эти люди должны были жить и успешно функционировать, «свобода» личного произвола местных управителей и ограничения, в которых они вынуждены были действовать, — эти и многие другие «объективные» и «субъективные» условия определяли выполнение местным чиновничеством задач, возложенных на него правительством. Рассмотрение личного состава провинциального чиновничества на основе вновь выявленных источников личного происхождения — «сказок» о службе и формулярных списков, проанализированных в контексте особенностей социально-экономического и культурного развития Тульской провинции и, затем, губернии, — позволяет выйти за рамки привычных стереотипов о безграничной власти воевод, произволе и поголовной коррупции чиновничества в XVIII веке, лучше понять механизмы социального регулирования на местах и способы проведения в жизнь политики центральной власти.
Хотя формулярные списки чиновников Российской империи 1754–1756 годов всесторонне изучались в работах Сергея Мартиновича Троицкого и Любови Федоровны Писарьковой, исследователи делали это с точки зрения анализа всего корпуса чиновничества, выявляя динамику роста кадров административного аппарата страны в целом. «Сказки» чиновников Тульской провинции 1754–1756 годов в настоящей статье впервые анализируются в контексте материалов локальной истории. Списки чиновников местного административного аппарата за 1765–1766 годы, выявленные в официальных публикациях Сената и Академии наук{422}, а тем более поименные и послужные списки тульских чиновников 1779–1781 годов, впервые выявленные в Государственном архиве Тульской области, никогда вообще не подвергались систематическому исследованию. Анализ каждого из перечисленных источников дает новые, весьма интересные сведения о составе чиновничества, доле представителей дворянского сословия в его среде, а также о материальном положении, образовательном уровне, родственных связях и прочих характеристиках провинциальных дворян на государственной статской службе. Сравнительный же анализ указанных источников между собой, никогда ранее не осуществлявшийся, позволяет увидеть динамику изменений сословного состава провинциального чиновничества в связи с отменой обязательной службы для дворян и проследить причины, побуждавшие провинциальное дворянство оставаться на государственной службе. Рассмотренные в контексте локальной истории, сведения о провинциальном дворянстве на гражданской службе вносят некоторые коррективы в собирательный портрет дворянина «в штатском», расширяя и детализируя наши представления о взаимоотношениях власти и общества на местах.
Представители власти в провинции в 1750-е годы
Для краткой характеристики корпуса чиновников на государственной службе в провинции в середине XVIII века напомним, что в 1754 году Елизавета Петровна повелела произвести первую в истории страны полную перепись чиновников и канцелярских служителей центральных и областных учреждений. Переписи служивых людей различных категорий велись и раньше — Разрядным приказом до 1711 года и Герольдмейстерской конторой после введения Табели о рангах в 1722 году. Однако никогда до 1754 года перепись не отличалась таким широким охватом центральных и местных учреждений и не давала такого количества служебных «сказок» чиновников, составленных со множеством деталей и, что важно, по единому образцу[87]. В течение двух лет (1754–1756) сведения с мест поступали в Сенат, где они подвергались тщательной проверке. Всего в 16 губерниях Российской империи, делившихся в 1750-х годах на 45 провинций, разделенных, в свою очередь, на уезды (более 250), на государственной гражданской службе состояло свыше 9000 человек, а с учетом солдат, караульщиков, дворников и других служащих низших категорий это количество увеличивалось до 11 500–12 500 человек{439}. Собственно канцелярской работой занимались чиновники, то есть служащие канцелярий, имевшие чин по Табели о рангах, а также канцелярские служители, то есть внетабельные служащие, составлявшие нижний слой государственных служащих, — подьячие с приписью, канцеляристы, подканцеляристы, писари и копеисты. По подсчетам С.М. Троицкого, в государственном аппарате России в 1755 году насчитывалось немногим более полутора тысяч классных чиновников, распределявшихся почти поровну между центральным (901 человек) и местным (747 человек) аппаратами, что создавало серьезный дисбаланс власти. Канцелярские служители значительно превосходили по числу чиновный корпус и насчитывали в своих рядах больше 3 тысяч человек в местных канцеляриях и примерно столько же в центральных{440}. Среди последних, однако, представителей дворянства было крайне мало, лишь 4 процента, поэтому внеклассные канцелярские служители на этом этапе нас интересовать не будут. В среде классных чиновников местных канцелярий дворяне значительно преобладали, составляя около 60 процентов, причем в высших эшелонах местной власти (чиновники I–VIII рангов, начиная с уездных воевод и выше) дворяне составляли свыше 80 процентов. Социальная ситуация в канцеляриях Тульской провинции, регионе с чрезвычайно высокой концентрацией дворянского землевладения, в 1750-е годы была даже более благоприятной для дворян, чем в целом по стране. На 1754–1756 годы мы располагаем сведениями об администрации 10 уездов, в которых числилось 27 чиновников{441}.[88] Все они принадлежали к канцелярской «элите», то есть представителям местной администрации с классными чинами штаб- и обер-офицеров, к которым было положено обращаться «ваше высокоблагородие» и «ваше благородие». На момент переписи дворяне составляли 100 процентов в их рядах; правда, у одного чиновника было личное дворянство, а у двоих выслуженное, военное. Таким образом, среди чиновников тульских канцелярий в середине 1750-х годов потомственные дворяне составляли 89 процентов и все 100 процентов воевод происходили из потомственных дворян. Сословный принцип местного управления проявлялся в Тульском крае очень сильно[89].
На верхней ступени административной лестницы стоял провинциальный воевода. Благодаря восстановлению воеводского правления в России в 1726 году в руках воевод были сосредоточены все ветви власти и управления в провинции — административная, судебная, фискальная, разыскная (включая розыск иностранных шпионов), санитарно-полицейская и, отчасти, военная. Наделенный огромными полномочиями в собственной провинции, провинциальный воевода подчинялся губернатору и был ответственен перед ним. Изданный в 1728 году Наказ губернаторам и воеводам и их товарищам возрождал строгую вертикаль управления в стране, подчиняя губернаторов центральным органам управления, провинциальных воевод — губернатору, городовых или уездных воевод — воеводе провинциальному. Однако губернатор не назначал подведомственных ему воевод (это была прерогатива Сената), как не мог он своей властью и отрешить провинциального воеводу от должности. Провинциальный воевода в свою очередь не назначал и не мог отстранить воеводу уездного. При неисправном отправлении должности уездным воеводой воевода провинциальный должен был подать рапорт губернатору, у которого было право штрафовать уездных и провинциальных воевод. Повинциальный воевода был также обязан «принуждать» уездных воевод к своевременному решению всех дел.
Указы 1734 года создали, однако, ситуацию, в которой вертикаль власти законодательно сохранялась и по-прежнему подчеркивалась, но на деле расшатывалась, так как возникало двойственное подчинение провинциальных воевод. До 1734 года все приказы центральных органов власти поступали непосредственно губернатору, который доводил их до сведения провинциальных воевод. Отчетность по исполнению приказов, а также собранные в провинции налоги должны были поступать обратным порядком, от провинциальных воевод к губернатору и затем в центральные ведомства. Однако подобный способ коммуникаций нередко оказывался чрезвычайно неэффективным из-за обширности губерний и отдаленности их центров от Петербурга и Москвы, при том что центры входивших в них провинций часто находились гораздо ближе к столицам[90]. По указам 1734 года провинциальные воеводы должны были посылать отчеты и собранные налоги непосредственно в соответствующие коллегии, лишь извещая губернатора о своих действиях, а губернаторы делали то же самое только в той провинции, в которой находился центр губернии и где они фактически выполняли функции провинциального воеводы{442}. Губернаторы, однако, сохраняли роль «смотрителей» губерний, осуществляя общий надзор за выполнением законов и действиями воевод, а также оставаясь командующими войсками, расположенными в губернии, инстанцией для апелляций на воевод и их судебные решения и агентами центральных властей, через которых правительство могло осуществлять карательные действия{443}.
Возникшая неопределенность властных отношений в системе губерния — провинция и почти равные обязанности воевод и губернаторов перед органами центральной власти разрушали концепцию иерархии власти и накладывали серьезные ограничения на власть губернаторов в провинции. Исследовавший институт губернаторства Джон Ле Донн отметил, что в период с 1727 по 1764 год назначение на губернаторский пост получали представители высших слоев российского дворянства: из 75 губернаторов 55 имели ранг IV или выше класса по Табели о рангах, тогда как фактически должность губернатора соответствовала рангам генерал-майора или действительного статского советника (оба IV класса). Для большинства назначаемых на губернаторские посты членов аристократических семей должность губернатора не являлась повышением, а была в лучшем случае сохранением ранга, заслуженного на предыдущем посту. В реальности же, несмотря на высокий престиж должности по намерению законодателя, для многих данное назначение означало опалу и удаление от двора. Исключение составляла лишь должность губернатора Московской губернии, которая отражала доверие самодержца и правящей группировки{444}. Особое положение губернатора Москвы — второй столицы государства, где находились многие центральные органы власти? — способствовало возникновению особых взаимоотношений с провинциальными воеводами, находившимися в его подчинении, по сравнению с предписываемой законом или стихийно складывавшейся моделью таких отношений в провинции{445}. Последствия для тульских воевод могли быть двоякими: с одной стороны, близкое расположение Тульской провинции к Москве и особый статус Московской губернии делали назначение на должность воеводы в Тульскую провинцию более престижным и даже более выгодным для дворян, чем в другие регионы страны. Центральное расположение региона и развитая структура коммуникаций позволяла воеводам часто, по нуждам службы или собственным, ездить в Москву, легко добираться до провинций, где были расположены их собственные имения, на недолгую отлучку в которые они нередко не спрашивали разрешения начальства. Можно предположить также, что исключительность задач по управлению Москвой и Московской губернией, в частности колоссальные работы по подготовке переезда Елизаветы в Москву, составлявшие главную заботу князя Сергея Алексеевича Голицына, стоявшего во главе губернии в 1753–1756 годах, хотя бы в некоторой степени лимитировали его возможность контролировать деятельность тульского провинциального воеводы Осипа Тимофеевича Квашнина-Самарина[91].
С другой стороны, те же удобства расположения Тульской провинции делали контроль за действиями местных воевод со стороны центральных ведомств гораздо более легким, чем в отдаленных губерниях. Принято считать, однако, что сосредоточение в руках воеводы всех ветвей власти и управления, а также обширность Российской империи и недостаток средств, выделяемых государством на нужды местной администрации, создавали ситуацию, в которой воеводы обладали почти безграничной властью и чувствовали себя полноценными хозяевами региона, чему способствовало также редкое посещение провинций ревизорами из центра{446}. Последнее утверждение не совсем верно: Юрий Владимирович Готье, говоря об областном управлении в период с 1725 по 1762 год, приводит примеры многочисленных комиссий, посылаемых из Петербурга для расследования злоупотреблений на местах. Сенатские следственные комиссии были не редкостью даже в отдаленных регионах Сибири{447}. Это, безусловно, не отменяет в целом факта недостаточного контроля сверху за деятельностью местных властных органов. Привлекает, однако, внимание отсутствие в указанное время крупных судебных разбирательств над воеводами Тульского края. В отличие от громких процессов над управителями других регионов{448} воеводы Тульской провинции не были замечены в серьезных нарушениях или преступлениях[92]. Причины этого могли быть опять-таки двоякими: либо в силу особых забот московского губернатора они не находились в орбите его постоянного контроля, либо тульские воеводы представляли собой верных служак, хороших управителей и порядочных людей.
Первое обстоятельство не подтверждается фактами: в делопроизводственных бумагах канцелярии Тульской провинции мы видим постоянные запросы канцелярий как московского губернатора, так и центральных властей о предоставлении отчетов по тому или иному поводу и сведений о деятельности местных воевод. Регулярно требовались ведомости о проведении «присутствий», то есть заседаний в канцеляриях для решения разноообразных дел; задержки в поставке податей или иные нарушения организации управления регионом замечались и наказывались штрафами[93].
Уездные воеводы были под контролем воеводы провинциального, но и последний не избегал наказаний, если уездный воевода не выполнял должного в срок. Так, провинциальный воевода Квашнин-Самарин подвергся в 1754 году штрафу за неправильный сбор таможенных, кабацких и канцелярских пошлин воеводой в Алексине{449}.
Такой пристальный надзор за деятельностью воевод со стороны центральных органов серьезно ограничивал полноту власти как провинциального, так и уездных управителей, вынуждая их ответственнее относиться к исполнению законов. Полномочия воевод во вверенном им регионе ограничивались также и снизу, в силу фактических пределов их власти на местах, в первую очередь в отношениях с городским населением провинции. По действовавшему законодательству городское население подлежало сословному суду в ратушах и магистратах и только разбирательство уголовных преступлений горожан входило в юрисдикцию воевод{450}. В Тульской провинции власть провинциального воеводы была ограничена значительно больше: половина жителей центрального города была вообще выведена из его подчинения. По указу Сената 1741 года тульские оружейники относились к ведомству Оружейной канцелярии, подчиненной напрямую Военной коллегии, а с 1749 года они изымались из подчинения воеводе и по полицейским и уголовным делам{451}. В случае возникавших конфликтов в городе или противоречий между оружейниками и городскими или провинциальными властями в разбирательство немедленно включалась Военная коллегия и вслед за ней Сенат. В таких условиях отсутствие следственных дел над воеводами Тульского края может положительно свидетельствовать в пользу их «беспорочной службы», что подтверждалось и соответствующими отметками в их «сказках». О человеческой порядочности воевод мы можем судить лишь косвенно, так как всегда остается вероятность того, что тульские воеводы были ловкими управленцами, умело использовавшими неформальные связи в Москве и выходившими сухими из воды. Но об их способности управлять регионом мы можем хотя бы частично судить по их служебным «историям» и обстоятельствам их жизни.
Провинциальный воевода О.Т. Квашнин-Самарин (родился в 1699 году[94]) принадлежал к старинному дворянскому роду. Среди его родственников были занимавшие в 1750-х годах высокие должности член Вотчинной комиссии Федор Петрович Квашнин-Самарин и член Юстиц-коллегии Петр Тимофеевич Квашнин-Самарин; последний, судя по всему, был братом тульского воеводы. Осип Тимофеевич, однако, блестящей карьеры не сделал. Полученное им неплохое образование позволило ему начать службу еще при Петре I в Инженерном корпусе (в 1713 году), во время которой он продемонстрировал заметные профессиональные качества инженера: был командирован в разные города для «починки и строения крепостей, снятия планов и сочинения проектов», состоял при Главной канцелярии артиллерии и фортификации в должности инженерпоручика. С началом Русско-турецкой войны (1735–1739) Квашнин-Самарин был отправлен в полк капитаном, где участвовал «во многих походах и партиях», из-за чего по окончании военных действий получил отставку по болезни, с награждением коллежским асессором. Однако отдохнуть от ратных подвигов Квашнину-Самарину не пришлось, так как он сразу же был отправлен на Выгу возглавлять следственную комиссию об олонецких раскольниках, а затем назначен уездным воеводой в Архангельскую губернию. Там он прослужил три года, с 1741-го по 1743-й. В 1747 году его брат стал членом Юстиц-коллегии, и, вероятно, благодаря этому 48-летний Осип Квашнин-Самарин был переведен воеводой в Тулу. Правда, награждения следующим рангом он не получил, как не получил и жалованья, но последнее обстоятельство сглаживалось тем, что он владел 300 душами в Новгородском уезде. Должность тульского провинциального воеводы Квашнин-Самарин исполнял почти 12 лет, выслужив ранг надворного советника{452}.
Уездным воеводой в Кашире был с 1742 года Яков Иванович Лопухин (родился в 1704 году), принадлежавший к старинному и знаменитому роду первой жены Петра I Евдокии Лопухиной. В детстве Якова Ивановича его семья находилась при дворе, отец и старший брат, Степан Иванович, были личными стольниками у молодого Петра, еще один брат — дворцовым комиссаром. В 1719 году вся семья попала в опалу, так как многие ее члены проходили по делу царевича Алексея. Авраама Федоровича Лопухина, младшего брата царицы Евдокии, колесовали, брат будущего каширского воеводы Степан Иванович был сослан на вечное житье в Кольский острог. Яков Иванович начал службу только после смерти Петра, в марте 1725 года, в Петербургском драгунском полку драгуном, затем ротным писарем (что говорит о полученном им хотя бы некотором образовании). В 1733 году он был произведен в том же полку в прапорщики, на следующий год в поручики. Но в 1736 году, раненный в крымских степях в походе армии против Турции, Лопухин попал в плен, был увезен в Турцию, где через два года был выкуплен греком. Еще год заняло путешествие этого грека вместе с Лопухиным через Голландию в Россию. Попав в Санкт-Петербург в 1739 году, Лопухин явился в Сенат и был направлен в Военную коллегию, которая отставила его от военной службы «за ранами и за глухотою». О нем было представлено в кабинет Анны Иоанновны, и пострадавший поручик (XII ранг) был пожалован сразу в коллежские асессоры (VIII). Вероятно, родство с царицей Евдокией сыграло тут положительную роль. Лопухин был отправлен во Владимир товарищем воеводы. В 1742 году, при Елизавете, он был назначен уездным воеводой в Каширу. Награждения рангом при новом назначении 38-летнему коллежскому асессору не последовало, жалованья ему также не положили. Несмотря на очевидные трудности материального порядка — Лопухин в 1755 году владел лишь 88 душами во Владимирском, Переславль-Залесском и Каширском уездах, — наличие имения в уезде, где он воеводствовал, несомненно облегчало его ситуацию. «Лопухинское дело» 1743 года, по которому главным участником проходил Степан Васильевич Лопухин, двоюродный брат царицы Евдокии, приговоренный к казни колесованием, но по «монаршей милости» сосланный с женой и детьми в Сибирь, вероятно, задержало карьеру каширского воеводы, который пробыл на этом посту по крайней мере 14 лет. С 1760 года он, однако, уже служил в Московской конторе Главной дворцовой канцелярии в ранге надворного советника (VII){453}.
Семен Евстигнеевич Мусин-Пушкин (родился в 1701 году), воевода Белева, самого крупного после Тулы города провинции, также принадлежал к старинному и знатному роду, сильно возвысившемуся при Петре. Среди его представителей были губернатор Москвы и сенатор Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, возведенный Петром в графское достоинство; его сын сенатор Платон Иванович и президент Берг-коллегии Апполос Епафродитович. Платон Мусин-Пушкин был замешан в деле Волынского в 1740 году, в результате чего был приговорен к ссылке в Сибирь. Трудно сказать, насколько близким было родство белевского воеводы с вышеперечисленными вельможами, но, вероятно, оно не было сильно отдаленным, так как Семен Евстигнеевич получил при Петре образование в Морской академии, где обучался 10 лет (с 1716 года), потом был переведен солдатом в лейб-гвардии Преображенский полк, выпущен в армию капитаном, а в 1740 году получил отставку от военной службы «на свою экономию» с награждением рангом секунд-майора. В 1743 году, возможно в связи с возвращением Елизаветой «пострадавших в прежнее царствование», он был вызван именным указом императрицы в Правительствующий сенат и определен уездным воеводой в Старую Руссу Новгородской провинции, где пробыл шесть лет. После этого он «находился под счетом» в Ревизион-комиссии, откуда был «выслан» в Санкт-Петербург на год, не сумев, вероятно, вовремя отчитаться за время воеводства. Назначение воеводой в Белев он получил до истечения года «ссылки» в Петербург, в августе 1752 года. Определение было сделано, однако, без награждения новым рангом и без жалованья. Собственные доходы Мусина-Пушкина от имения в 130 душ во Владимирском и Новгородском уездах были невелики{454}.
По делу Волынского также проходил и был казнен вместе с ним советник Конюшенной конторы Андрей Федорович Хрущов. Его дальним родственником был назначенный в 1747 году воеводой в Алексин Фома Федосеевич Хрущов (1709–1766). Хрущовы также принадлежали к старинному дворянскому роду, в числе общих предков Андрея и Фомы были стольники и воеводы, получившие богатые вотчины в Тульском, Веневском и Каширском уездах. Фома Федосеевич начал службу в 1722 году солдатом в пехотном полку, дослужился до квартирмейстера и в 1740 году был отставлен, без награждения рангом. При Елизавете, в 1744 году Фома Хрущов был вновь призван на службу, пожалован капитаном, определен к статским делам и в 1747 году назначен в Алексин воеводой, в ранге все того же капитана и опять без жалованья. Там он задержался на 12 лет и выслужил себе повышение — ранг коллежского асессора. Его имение было более значительным: в 1755 году он имел 237 душ мужского пода в Каширском, Епифанском, Крапивенском и Елецком уездах{455}.
Воеводой старинного города Дедилова был назначен в 1751 году Алексей Иванович Макаров (родился в 1720 году). Среди деятелей, пострадавших при Анне Иоанновне, мы видим «секретного кабинет-секретаря» Петра I и, с 1727 года, президента Камерколлегии Алексея Васильевича Макарова (1674–1740), ложно обвиненного во взяточничестве и утайке секретных бумаг. Хотя следствию не удалось доказать его вины, бывший доверенный Петра провел вместе с женой и детьми несколько лет в тюрьме и затем остаток своих дней под домашним арестом. Его дальний родственник Алексей Макаров получил образование в кадетском корпусе, но из-за болезни по окончании курса был отставлен в 1737 году сержантом, в 1743 году награжден прапорщиком и определен к статским делам — с 1746 году в Калугу воеводским товарищем, ас 1751 года в Дедилов воеводой, с тем же рангом прапорщика и без жалованья, имея всего лишь 153 души мужского пола. Там он прослужил до 1757 года{456}.
Из древнего дворянского рода происходил и назначенный в 1749 году воеводой в Ефремов Василий Кондратьевич Хитрово (родился в 1719 году). Хотя семья не принадлежала к древней знати, а ее члены возвысились до боярских чинов лишь при Алексее Михайловиче, при Елизавете Петровне несколько представителей рода Хитрово занимали высокие посты: Яков Лукич в 1748 году стал генерал-майором и получил повеление присутствовать в сенаторской конторе, в 1753 году был назначен президентом Вотчинной коллегии; Петр Никитич служил при дворе в чине обер-егермейстера, Василий Андреевич — в чине действительного камергера. Семья имела связи в самых высоких кругах административной системы, что предопределило и серьезные проблемы для некоторых ее членов. Анна Федоровна Хитрово вышла в 1710 году замуж за Павла Ивановича Ягужинского, принеся ему в приданое имения, которые сделали его одним из богатейших людей своего времени. Ставший в 1722 году генерал-прокурором Ягужинский развелся с женой, чтобы жениться на дочери канцлера Гавриила Ивановича Головкина. Анна была сослана в монастырь, где вскоре и умерла. Между Хитрово и Ягужинским начался многолетний процесс по поводу обширных тульских имений. Семья, однако, сумела сохранить и преумножить богатство: в 1762 году Хитрово владели более чем 4000 душ мужского пола только в Центрально-Черноземном регионе. Начавший службу солдатом в лейб-гвардии Семеновском полку в 1736 году, будущий ефремовский воевода Василий Кондратьевич Хитрово обладал небольшим, но вполне «достаточным» имением в 273 души мужского пола в Калужском, Ярославском, Суздальском и Вологодском уездах. В 1741 году он получил отставку, а в 1744 году был награжден прапорщиком и определен в Белгородскую губернию в город Мирополье воеводой. В 1749 году 30-летний прапорщик был назначен, правда без нового ранга и без жалованья, воеводой в Ефремов, где он прослужил по крайней мере до 1755 года. Его карьера дальше не развивалась, он был отставлен все тем же прапорщиком{457}. Возможно, арест и высылка в имение Ф.А. Хитрово в 1763 году наложили тень и на ефремовского воеводу.
В Епифани с 1750 по 1759 год воеводой служил прапорщик Иван Саввич Чоглоков (родился в 1710 году). Мы не знаем, был ли он в родстве с камергером Николаем Наумовичем Чоглоковым и его женой, известной обер-гофмейстериной Марией Симоновной Чоглоковой, урожденной Гендриковой, двоюродной сестрой Елизаветы Петровны. Супруги Чоглоковы пользовались большой властью при дворе. Мария Чоглокова была приставлена императрицей к молодой Екатерине в первые годы ее замужества для наставничества и слежки. После смерти мужа в 1754 году, не сумев оправдать ожиданий императрицы, она была отстранена от должности и вскоре умерла. Будущий епифанский воевода Иван Чоглоков, начав службу в лейб-гвардии Преображенском полку в 1726 году, получил отставку в 1740-м с рангом лейб-гвардии капрала, в 1743 году, находясь по-прежнему в отставке, был пожалован прапорщиком, а в 1745 году направлен в Новую Ладогу воеводой, откуда в 1749 году был переведен в Епифань и вступил в должность воеводы 21 января 1750 года. В 1755 году за ним числилось 73 души в Новгородском, Ярославском и Алексинском уездах{458}.
Воевода города Венева Дмитрий Кириллович Данилов (родился в 1696 году) также принадлежал к старинному боярскому роду, записанному позже в VI часть дворянских родословных книг Тульской и Орловской губерний. К середине XVIII века Даниловы входили в состав верхушки крупновотчинных провинциальных родов Центрального Черноземья{459}. Дмитрий Кириллович начал службу в 1727 году и до 1747 года, когда был отставлен «за болезнями» к статским делам, прошел путь от солдата до прапорщика, получив при отставке ранг титулярного советника. В 1748 году он был отправлен в Епифань для окончания переписи мужского населения по II ревизии, после чего был назначен воеводой в Венев, где прослужил более десяти лет. За ним числилось 117 душ в Тульском и Крапивенском уездах{460}.
Новосильским воеводой дважды, в 1738–1741 и с 1744 по крайней мере до 1755 года, был Михаил Степанович Адоевцов (родился в 1688 году). Не имея знатных родственников, он начал службу в 1713 году в армейских полках солдатом, дослужился до поручика, в 1738 году был отставлен к статским делам без награждения рангом и назначен воеводой в Новосиль, где прослужил три года, потом после трехлетнего перерыва был произведен в коллежские асессоры и вновь отправлен воеводствовать в Новосиль, без жалованья. Крестьян за ним было 100 душ в Алексинском уезде{461}.
Крапивенским воеводой в 1743 году был назначен Андрей Яковлевич Игнатьев (родился в 1698 году), начавший службу в лейб-гвардии Преображенском полку в 1714 году, переведенный в 1725 году в Копорский пехотный полк поручиком, где вскоре стал капитаном, после чего был отставлен к статским делам и назначен в 1738 году воеводой в Епифань. В Епифани Игнатьев прослужил три года, был награжден рангом коллежского асессора и затем переведен в город Крапивну, за службу в котором он получил в 1752 году следующий ранг надворного советника. У него имелось 120 душ в Тверском уезде{462}.
Ю.В. Готье, проанализировавший корпус воевод в России за 1720–1760-е годы, отметил, что должности городских или уездных воевод создавались для среднего провинциального дворянства и именно представители этого слоя дворянства обычно занимали их в провинции, хотя назначения людей недворянского происхождения на воеводские должности также случались. В Тульской провинции середины XVIII века мы видим иную картину — не просто все 100 процентов воевод принадлежали к потомственному дворянству, но большинство из них (восемь человек из десяти) вели свое происхождение от древних и знатных родов, члены которых входили в ближайшее окружение царской семьи или занимали высокие посты в центральных органах власти. Хотя городовые или уездные воеводы Тульского края и принадлежали к боковым ветвям знатных родов, наличие родственников, пусть дальних, на высших должностях в государстве способствовало, очевидно, их направлению в центральные уезды страны, с преобладавшим дворянским землевладением[95]. Второй особенностью, привлекающей внимание, является наличие среди руководителей уездного уровня представителей «опальных», но «прощенных» в начале царствования Елизаветы аристократических семейств. Четверо из девяти уездных воевод принадлежали именно к таким родам. Назначение на должности уездных воевод членов «опальных» родов (Лопухин, Мусин-Пушкин, Хрущов, Макаров) демонстрировало либеральную политику императрицы, провозглашавшую, что родственники не несут ответственности за неправедные деяния членов их семей[96], и для назначаемых людей означало царскую милость и заботу, — хотя оно и происходило без повышения ранга и без жалованья, но все-таки включало представителя опального семейства в систему власти. С другой стороны, назначения были незначительными, в уезды, но уезды не отдаленные, а в соседней с Москвой провинции, что позволяло держать этих людей на виду, под контролем[97]. Одновременное нахождение на подобных должностях в соседних уездах представителей провинциальных дворянских семейств (Игнатьев, Адоевцов) уравнивало тех и других. Более того, в случаях с представителями как аристократических родов, так и провинциальных дворян прослеживалась тенденция назначения на должность людей с более низкими предыдущими рангами, что должно было восприниматься ими как награда. Сохранение же не соответствующих должности более низких рангов позволяло центральным властям стимулировать стремление воевод выслужить положенный им по должности ранг, что в некоторых случаях и происходило.
Готье также подсчитал, что большинство воевод в 1740–1760-е годы получали назначения на должность в возрасте от 50 до 70 лет, причем большинство из них были определены в статскую службу «за болезнями и старостью»{463}. В этом отношении мы также видим существенное отличие данных «команды» тульских воевод от средних показателей корпуса администраторов в провинции: подавляющее большинство тульских воевод было назначено в уезды в возрасте самом продуктивном — около 40 лет, а двое из них, Хитрово и Макаров, стали воеводами в Тульской провинции в 30 и 31 год, причем Хитрово свое первое назначение уездным воеводой получил в 25 лет. Лишь двое воевод, Данилов и Адоевцов, стали воеводами в 50 лет (Адоевцов получил назначение в Новосиль в 56 лет). Назначения на самые ответственные должности в наиболее развитые города провинции — Квашнина-Самарина провинциальным воеводой в Тулу в 48 лет и Мусина-Пушкина в Белев в 51 год — были для них уже вторыми сроками воеводства (первые назначения оба получили в 42 года). Относительно молодой возраст определил и иные, чем непригодное для военной службы состояние здоровья, причины отставки и перевода к статским делам будущих тульских воевод: лишь четверо из десяти воевод показали в своих «сказках», что получили отставку «за болезнями», причем двое из них были совсем еще молодыми людьми — Макаров семнадцати лет, сразу по окончании кадетского корпуса, Лопухин — тридцати пяти, после ранений и плена. Главной причиной отставки от военной службы для большинства тульских воевод было массовое увольнение дворян из армии по окончании Русско-турецкой войны. Большинство из них было призвано на службу новой властью при Елизавете, через три-четыре года после увольнения, и назначено на руководящие должности. До назначения в Тульскую провинцию почти все воеводы (восемь человек из десяти) имели управленческий опыт в роли воевод (шестеро из десяти) или товарищей воеводы. Опыт управления был не единственным источником знаний для местных управителей — двое из них получили формальное образование в Морской академии и кадетском корпусе, двое других также получили, очевидно, образование, позволившее одному из них заниматься инженерными работами, а второму стать ротным писарем. Четверо прошли через лейб-гвардейские полки, специально предназначенные Петром для обучения дворян и подготовки их к офицерской службе. Высокое доверие властей к образованности и профессионализму гвардейцев доказывалось их постоянной посылкой к следственным комиссиям по разбору правонарушений губернаторов и воевод в провинции. Таким образом, на должностях воевод в Тульской провинции мы видим относительно молодых и здоровых людей, в большинстве своем принадлежавших к аристократическим семьям и обладавших образованием и предыдущим опытом управленческой работы.
Назначения воевод Тульской провинции на должности в определенные уезды кажутся также не лишенными некоторой логики. Так, определение провинциальным воеводой в Тулу именно О.Т. Квашнина-Самарина могло иметь для правительства стратегический смысл: не обладая реальной властью над расположенным в городе оружейным заводом и над казенными оружейниками, он как опытный инженер мог лучше понимать нужды производства, следить за исправным исполнением казенных заказов и пользоваться большим, чем другой статский воевода, авторитетом среди оружейников и их сословных властей. В 1753 году при возникновении в городе конфликта между оружейниками и купцами — последние были недовольны незаконным размножением лавок кузнецов, от которого происходило, по их словам, «тульскому купечеству в торгах помешательство и разорение» — тульский магистрат решился исполнить полученные ранее указы Сената о сломе лавок оружейников только после консультации с провинциальным воеводой и действуя вместе с ним. Вмешавшаяся в дело Оружейная канцелярия донесла о случившемся в Военную коллегию, последняя рапортовала в Сенат, который предписал «для целости всей империи дела» и своевременности выполнения оружейниками казенных заказов их лавки в городе сломать, но разрешить иметь в Оружейной слободе, поручив надзор за этим Квашнину-Самарину{464}. В Каширском уезде, самом близком к Москве, где наблюдалась самая высокая в крае концентрация дворянского землевладения (95 процентов) при наибольшем количестве дворянских владельцев, причем наиболее знатного происхождения (в 1781 году в уезде насчитывалось 367 дворянских фамилий, среди которых были 21 княжеская и одна графская{465}), именно Я.И. Лопухин как представитель древнего и знатного рода мог пользоваться авторитетом среди уездного дворянства. То, что он сам был помещиком этого же уезда, также должно было способствовать более тесным связям Лопухина с местным дворянством, чем в ситуациях, когда воевода был «чужим». В других уездах высокого дворянского землевладения (от 80 до 94 процентов) — Алексинском, Белевском, Епифанском — тоже воеводствовали представители знатных родов: Хрущевых, Мусиных-Пушкиных, Чоглоковых.
Для осуществления единоначалия и строгой иерархии власти на местах при введении воеводских должностей было решено присваивать провинциальным воеводам ранг полковника (VI), а уездным воеводам — майора (VIII){466}. «Сказки» чиновников Тульской провинциальной канцелярии 1754–1756 годов показывают, что на практике это положение не осуществлялось. Возглавлявший провинцию воевода Квашнин-Самарин, выслужив на военной службе ранг капитана (IX), при переходе на гражданскую службу получил ранг коллежского асессора (VIII), который не изменился у него при переводе на должность провинциального воеводы и совсем не соответствовал полковничьему рангу. Из 9 тульских уездных воевод лишь трое имели ранг, соответствовавший по Табели о рангах их должности. Однако даже у них ранги не соответствовали положенному майорскому рангу по званию и были выслужены ими на предыдущей службе: белевский воевода Мусин-Пушкин был отставлен с военной службы в ранге секунд-майора и, хотя писал в «сказке», что был назначен в Белев «с награждением воеводою», свой ранг продолжал показывать как секунд-майорский; крапивенский воевода Игнатьев был награжден рангом коллежского асессора при вступлении в должность воеводы в Епифани в 1738 году, при переводе в Крапивну спустя пять лет его ранг не изменился; новосильский воевода Адоевцов дослужился в военной службе лишь до ранга поручика (XII), был отставлен от нее, назначен воеводой в Новосиль без награждения рангом и только спустя несколько лет получил повышение до коллежского асессора (VIII), что хоть и соответствовало классу его должности по Табели о рангах, но было гораздо менее престижным рангом, чем майорский. Остальные воеводы не имели и этого, обладая более низкими рангами, с IX (капитан) по XIV (прапорщик, этот ранг имели трое уездных воевод).
Соответствие рангов и воеводских должностей заслуживает внимания еще с одной точки зрения. Хотя правительство неоднократно на протяжении XVIII века делало попытки ограничить использование военных рангов штатскими чиновниками, политика в этом отношении была непоследовательной, что подтверждается и определением военных рангов полковника и майора для воевод — чиновников на гражданской службе. Указ 1735 года специально оговаривал, что военных генеральского, штаб- и оберофицерского рангов при отставке к гражданским делам следует награждать, если «достойны будут», не военными, а исключительно штатскими рангами. Только тех военных, кто не был годен ни к какой другой службе и получал окончательную отставку, разрешалось награждать военными рангами. Это положение подтверждалось указами 1765 года и даже 1790 года{467}. На практике сохранение или получение военного или гражданского ранга при переходе на гражданскую службу не имело никакой логики и производит впечатление дела исключительно произвольного. Из десяти тульских воевод лишь четверо имели гражданский ранг, остальные сохраняли военный. Предположение, что гражданский ранг получали дворяне, выпущенные предварительно в окончательную отставку со службы военной, а военный сохраняли те, кто был непосредственно переведен с военной службы на гражданскую, не находит подтверждения при рассмотрении послужных списков тульских воевод. Как уже указывалось, провинциальный воевода Квашнин-Самарин, дослужившись до капитана в армии, был отставлен в 1739 году от военной службы, награжден коллежским асессором и определен к следствию об олонецких раскольниках; с назначением через два года на должность городового воеводы Архангельской губернии, а затем в 1747 году провинциальным воеводой в Тулу повышения в ранге он не получил. В то же время алексинский уездный воевода Фома Хрущов, прослужив 18 лет в пехоте, вышел в отставку в 1740 году, но спустя четыре года был определен к статским делам и награжден капитаном; спустя семь лет он получил назначение в Алексин «воеводою рангом капитана». Дедиловский воевода Алексей Макаров, отставленный за болезнью после кадетского корпуса сержантом, был определен позже к статским делам прапорщиком (XIV), сохранив этот ранг при назначении уездным воеводой в 1751 году.
Указ о сменяемости воевод каждые два-три года также не исполнялся: на своих должностях тульские воеводы задерживались подолгу, по 12–13 лет, а крапивенский воевода Игнатьев был на этой должности не менее 19 лет. За долговременную службу, однако, воеводы не часто получали награждение новыми рангами: мы имеем сведения лишь о троих воеводах, Квашнине-Самарине, Лопухине и Игнатьеве, выслуживших ранг надворного советника (VII); Хрущов получил ранг коллежского асессора, прочие же оставались к 1755 году с теми же низкими рангами, в которых начинали воеводскую службу. Как видим, разнообразие в рангах воевод совсем не соответствовало положению законодательства и в этом отношении никак нельзя говорить об эффективности действия Табели о рангах спустя более 30 лет после ее введения.
В Тульской провинциальной канцелярии в распоряжении воеводы в 1750-е годы состоял штат «табельных» чиновников из девяти человек: воеводского товарища, четырех офицеров «при подушном сборе», полицейского, чиновника с особым поручением «для смотрения и розведования корчемств и неуказной продажи вина», смотрителя «магазина для провианта» и секретаря, ведавшего всей бумажной работой канцелярии и имевшего в подчинении нескольких канцелярских служителей без чина. Воеводам уездным не полагалось помощников в лице воеводских товарищей: при исполнении своих разнообразных обязанностей они могли рассчитывать лишь на помощь офицера при подушном сборе и канцеляристов. У троих уездных воевод, однако, не было даже офицера для сбора налогов (в Веневе, Дедилове и Ефремове). Только в одной уездной канцелярии (в Епифани) числился коллежский регистратор.
25 из 27 чиновников местных канцелярий Тульской провинции, включая воевод, прошли через военную службу, что было характерно для российского бюрократического аппарата середины XVIII века в целом. Среди них мы не видим титулованного дворянства и чиновников первых пяти классов по Табели о рангах, за исключением одного князя в должности полицейского, с рангом, правда, лишь гвардии подпоручика (X). Представителей дворянства «второго разряда» (по классификации С.М. Троицкого{468}), то есть чиновников VI–VIII рангов, к которым должны были принадлежать и воеводы, мы насчитываем семь человек (26 процентов), причем из десяти воевод к ним относились только четверо. Остальные 19 чиновников, как военные, так и гражданские, имели ранги от IX до XIV. Собственно «гражданские» должности по административному управлению провинцией (вне зависимости от их рангов, военных в том числе) занимали 13 человек — 10 воевод, 1 воеводский товарищ, 1 коллежский асессор (VIII) при провинциальной канцелярии и 1 коллежский регистратор (XIV) при уездной канцелярии в Епифани.
Несоответствие реальных рангов чиновников их должностям было явлением довольно распространенным{469}. Для достижения определенной правительством цели — единоначалия и строгой иерархии власти на местах — это обстоятельство могло быть, однако, чревато осложнениями. Потенциальным источником проблем могли стать главные помощники воевод — офицеры при подушном сборе.
Формально офицеры при подушном сборе были третьими, после воеводы и воеводского товарища, лицами в провинциальных канцеляриях и вторыми в канцеляриях уездных. Ю.В. Готье указывает, однако, что в указе 1736 года, вводившем должности офицеров при подушном сборе при администрации на местах, их обязанности и степень подчиненности воеводе не были точно определены. Воевода должен был иметь «за ними смотрение», контролируя их деятельность и отвечая за них перед высшим начальством{470}. Офицеры при подушном сборе помимо своих непосредственных обязанностей, связанных со сбором податей и недоимок, нередко занимались набором рекрутов, усмиряли крестьянские бунты, а также должны были заменять воеводу в случае его отсутствия. Готье приводит несколько случаев, когда офицеру при подушном сборе поручали вести следствие по делу воеводы, на которого поступила жалоба, и даже вступать в воеводскую должность в случае отстранения от нее воеводы{471}.
Случаи передачи воеводских полномочий в руки офицера при подушном сборе или поручения ему следствия над воеводой были, однако, немногочисленными и представляли собой чрезвычайный поворот в ходе определенного законом функционирования административной иерархии. Более того, они осуществлялись по прямому приказу сверху, шедшему от губернского начальства, что, хотя и подрывало авторитет воеводы, фактически сохраняло иерархическую пирамиду неприкосновенной. Однако ежедневные взаимоотношения в провинциальных и уездных канцеляриях между воеводой и его подчиненными выстраивались на основе, существенно отличавшейся от законодательного канона. И тут вступал в действие «человеческий фактор», то есть персональные качества и личные обстоятельства реальных людей, вынужденных поддерживать отношения по делам службы.
Намерение законодателя «давать провинциальным воеводам ранг полковничий, пока они воеводами будут» вытекало прежде всего из соображений соблюдения строгой иерархии на местах, чтобы у воеводы с подчиненными ему офицерами «не было распри»{472}. Мы уже видели, однако, что ни в провинциальной, ни в уездных канцеляриях Тульской провинции воеводы не имели положенного им по должности ранга полковника или майора соответственно. Вследствие этого офицеры при подушном сборе, среди которых было несколько майоров, оказывались нередко равны с воеводой или даже превосходили его по рангу. Так, офицер при подушном сборе в Тульской провинциальной канцелярии премье-рмайор Алексей Головачев превосходил по престижности и реальной значимости ранга провинциального воеводу коллежского асессора Квашнина-Самарина. Поручик Максим Ратаев, служивший при Епифанской уездной канцелярии офицером при подушном сборе, значительно превосходил в чиновной иерархии своего начальника воеводу Ивана Чоглокова, имевшего лишь ранг прапорщика{473}. При огромной значимости ранга в выстраивании иерархии отношений в среде русского дворянства превосходство подчиненного по рангу, особенно военному, над гражданским начальником не могло не создавать напряжения и проблем.
Табель о рангах устанавливала четкую субординацию чинов и рангов и предписывала систему взаимоотношений людей согласно им. Разделяя понятия чин и ранг, Табель использовала первый скорее для обозначения должности или позиции, на которую человек назначался для управления определенным видом деятельности, причем должность эта могла и не соответствовать рангу назначаемого, который понимался как действительно им выслуженная ступень в иерархии. Подобная ситуация специально оговаривалась для чиновников гражданской службы, которым строго предписывалось выслуживать ранги «летами», как в воинской службе, даже если они получали назначение на чин гораздо более высокий, так как иначе «сие в рангах будет оскорбително воинским людем, которые во многие лета, и какою жестокою службою оное получили, а увидят без заслуги себе равного или выше: того ради кто в которой чин и возведен будет, то ему ранг заслуживать летами, как следует»{474}. Для соблюдения правильного производства в ранги чиновников на гражданской службе устанавливался особый сенатский надзор. Согласно данному законодательству, тульские уездные воеводы, имевшие или получившие при назначении на свою должность (или, по петровской терминологии, чин) более низкие военные ранги, сохраняли их и должны были выслуживать майорский ранг, соответствовавший их должности.
Разделение на «лучшее старшее» дворянство и просто дворянство, пусть и потомственное, было законодательно утверждено тою же Табелью о рангах, которая однозначно провозглашала: «Все служители российские или чужестранные, которые осми первых рангов находятся, или действително были, имеют […] в вечныя времена лутчему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах равно почтены быть…»{475} Это имело исключительно важное значение при любых официальных собраниях дворян, перечень которых включал практически все стороны общественной жизни, — не только при дворцовых церемониях и дипломатических приемах, но и «в чиновных съездах», собраниях в церкви, браках и погребениях, крещении и «торжественных столах», исключая лишь частные собрания родственников и друзей. Нет сомнений, что субординация в казенных учреждениях должна была строиться по тем же правилам. При таких законодательных установках уездному воеводе-прапорщику было, вероятно, необычайно сложно удерживать позицию «единоначального правителя» при столкновении по службе с майором при подушном сборе или рекрутском наборе и даже в частной обстановке при общении с любым отставным военным более высокого ранга — жителем подвластного ему уезда. Мы имеем подтверждение тому в официальном разбирательстве ситуации, возникшей в Костромской провинции в 1739 году, о котором рассказывает Ю.В. Готье. Во время рекрутского набора в Костромской провинциальной канцелярии воеводский товарищ «сел выше» и тем самым «взял первенство» над штаб-офицером при подушном сборе, имевшим ранг премьер-майора. Последний пожаловался московскому губернскому начальству, указывая, что он имеет «патент на ранг премьер-майора», а воеводский товарищ только на ранг капитана. «Признав заявления штаб-офицера правильными, губернские власти дали первенство ему», — заключает историк{476}. Осуществление помощником воеводы контроля над действиями подчиненного ему по штату офицера при подушном сборе становилось в этих условиях более чем проблематичным.
Сергей Михайлович Соловьев приводит другой пример столкновения провинциального начальства с приезжим офицером. Дело происходило по соседству с Тульской провинцией, в Севской провинции Белгородской губернии, в 1749 году. Генерал-майор Караулов, прибывший в Севск для приема рекрутов, послал гонца в провинциальную канцелярию с требованием, чтобы чиновник явился к нему. Бывший в присутствии товарищ воеводы Михаила Борноволоков отвечал, что «занят важными делами и потому благоволил бы генерал требовать по указному порядку от провинциальной канцелярии письменно или хотя и словесно, по чему надлежащее исполнение последовать непременно имеет». В ответ генерал «прислал за ним двоих унтер-офицеров с угрозою, что если не пойдет, то пришлет команду вытащить его под караулом. Борноволоков пошел и был встречен ругательствами, с него сняли шпагу и повели рынками и по улицам в торговый день, в пятницу, в батальонную канцелярию»{477}. Мы знаем из «сказки» Борноволокова, что это был относительно молодой еще человек 34 лет, лишь в том же 1749 году занявший должность воеводского товарища. Начав службу в конной гвардии, он через семь лет «за слабостию здоровьем» был отослан «к штатским делам прапорщиком», получив в 1742 году назначение городовым воеводою в Архангелогородскую губернию, а затем в Севск воеводским товарищем. Служил Борноволоков без жалованья — правительство, очевидно, считало, что ему достаточно для прокормления 320 крепостных, которыми он владел в разных уездах. Низкий ранг прапорщика не позволил Борноволокову ослушаться заезжего генерал-майора, хотя он и пытался соблюсти «честь» воеводского офиса и не пошел по первому требованию. За надругательство над официальным лицом Сенат позже повелел судить генерала Караулова военным судом. Однако публичное оскорбление (провод по улицам под конвоем без шпаги), нанесенное воеводскому товарищу, вряд ли содействовало успешному выполнению последним своих обязанностей по управлению провинцией, хотя он и оставался на этой должности еще в 1755 году{478}.
Среди 11 офицеров при подушном сборе при тульских канцеляриях в 1755 году было три майора, два поручика, два подпоручика и четыре прапорщика. Все они имели внушительный военный опыт и солидный возраст (40–50 лет, кроме двоих еще старше), получили отставку и были определены к подушному сбору в гражданские канцелярии. Закон 1736 года, вводивший должность офицеров при подушном сборе, определил собирать со всех плательщиков податей по две копейки с рубля, чтобы эти деньги шли на жалованье «будущим при том сборе» офицерам, солдатам и подьячим, «також и на расходы будет довольно». Желая избежать злоупотреблений при сборе податей, законодатель повелел офицеров и других сборщиков приводить к присяге с подпиской, чтобы они «не отягощали население поборами» под страхом смертной казни и лишения всех имений{479}. Офицеры при подушном сборе в канцеляриях Тульской провинции получали жалованье, но не в соответствии с их должностью, а в зависимости от их военного ранга. Премьер- и секунд-майоры получали по 68 и 66 рублей в год соответственно, поручики — по 37 или 35 рублей, прапорщики — по 35 рублей 3 копейки с четвертью в год{480}. Лишь один офицер, служивший в Каширской канцелярии, жалованья не получал[98].
Казенное обеспечение ставило офицеров при подушном сборе в совершенно особое положение среди чиновников местных канцелярий. Из 27 человек только 10 находились на окладе — 9 офицеров при подушном сборе и 1 коллежский асессор. Этот чиновник, Ларион Васильевич Клишов, отставленный из драгунских капитанов к штатской службе, был послан в 1755 году в Тульскую канцелярию с особым поручением — «для смотрения и розведования корчемств и неуказной продажи вина». Жалованье, которое он получал от канцелярии, значительно превосходило майорское и составляло 98 рублей 94 копейки. Хотя по установленным в 1727 году правилам провинциальному воеводе полагался оклад 300 рублей, уездному воеводе 150 рублей, а офицеру при подушном сборе от 60 до 120 рублей в год{481}, на практике, как мы видели, это не соблюдалось совершенно. Ни тульский провинциальный воевода, ни тульские уездные воеводы, ни воеводский товарищ жалованья не получали.
Безусловно, установив казенное обеспечение офицерам при подушном сборе и чиновнику, следившему за соблюдением государственной монополии на продажу вина, правительство стремилось опереться на заинтересованность и бескорыстие фискальных чиновников в выполнении их прямого назначения — обеспечения бесперебойного сбора денег для государственных нужд. Однако на практике и это «благое намерение» не выполнялось: как уже говорилось, не все сборщики налогов в тульских канцеляриях получали жалованье; то же происходило и в других провинциях. Так, хотя трем майорам при подушном сборе в Белгородской губернской канцелярии по штату полагалось майорское жалованье (по 68 рублей в год), ни один из них к 1755 году так и не получил ничего с самого момента определения на должность (один за 2 года и двое за 8 лет){482}. Не получал жалованья определенный к полицейской должности в Туле князь Гундаров; титулярный советник при магазине для провианта также служил без жалованья, а провинциальный секретарь из дворян Василий Рознотовский с горечью писал в своей «сказке», что, находясь в гражданской службе 26 лет, «жалованья не получает, а пропитание имеет от дел, а больше от дому отца его» (у которого было 30 душ крестьян). Это, вероятно, было довольно унизительно для мужчины 40 лет, имевшего пятерых сыновей{483}. Неравномерное обеспечение чиновников канцелярий жалованьем могло становиться источником серьезного напряжения в отправлении ими ежедневных обязанностей.
Жалованье чиновникам на гражданской службе было введено при Петре I, в 1715 году, когда вместо раздачи поместных окладов и дворцовых земель, число которых к XVIII веку значительно сократилось, были установлены единые годовые оклады для всех должностей местного управления{484}, просуществовавшие, однако, очень недолго. В 1724 году Петр ввел дифференцированное определение жалованья гражданских чиновников, которое могло составлять половину или даже четверть от оклада армейских офицеров соответствующего ранга, в зависимости от места службы, предыдущего ранга на военной службе и прочих обстоятельств. Но даже и в таком виде система государственной оплаты труда чиновников оказалась нежизнеспособной. В 1726–1727 годах, в связи с тяжелым финансовым кризисом, вызванным последствиями недавно закончившейся Северной войны (1700–1721) и продолжавшейся еще войной с Персией (1722–1727), правительство сократило число чиновников, получавших жалованье, уменьшило размеры их окладов и вообще лишило какого-либо жалованья канцелярских служителей без чина. Александр Данилович Меншиков, вводивший новшество, мотивировал его скудостью казны, истощенной войной, и оправдывал тем, что эта мера стимулирует старательность чиновников: «А в городах канцелярским служителям, по мнению моему, — писал он, — жалованья давать не надлежит, а позволять брать акциденции от дел против прежнего, чем без нужды довольствоваться могут, а дела могут справнее и без продолжения решиться, понеже всякой за акциденцию будет неленностно трудиться»{485}. Таким образом была восстановлена практика «кормления от дел», характерная для службы XVII века, и содержание местной администрации перекладывалось на население. Узаконенное взяточничество просуществовало до 1764 года, когда были введены новые штаты и система единого жалованья для всех чиновников.
Назначение или неназначение оклада чиновнику на гражданской службе в 1750-х годах никак не зависело от его материального положения. Троицкий, анализируя данные о жалованье чиновников центрального аппарата, замечает, что «по достижении человеком асессорского чина [VIII] и должностей более высоких рангов часто происходило уменьшение денежного оклада, так как правительство в соответствии с практикой XVII века считало, что высшие должности в государственном аппарате должны замещаться крупными помещиками, которые при недостатке средств в казне могут безбедно жить на доходы от своих вотчин»{486}. Возможно, данная логика распространялась и на категорию провинциальных и уездных воевод, чьи должности соответствовали указанному ограничению по рангу и по значимости их властных полномочий. Однако мы видим крупнейших помещиков на значительных окладах на уровне губернской администрации[99] и помещиков средней руки на провинциальном уровне совсем без жалованья. Все тульские воеводы принадлежали к категории средних помещиков, имея от 73 до 300 душ мужского пола. Их положение было гораздо лучше, чем у многих воевод других провинций, среди которых 10 процентов совсем не имели крестьян, а 37 процентов — от 1 до 50 крепостных{487}. В такой ситуации «кормление от дел» и взяточничество были единственным способом существования многих воевод и других чиновников местных канцелярий, что не могло не накладывать отпечатка на осуществление ими своих полномочий и характер их отношений с населением.
Несоответствие рангов тульских воевод их должностям, наличие при них помощников, обладавших более высоким или более престижным военным рангом и получавших к тому же казенное обеспечение, вели к некоторой неопределенности в отношениях начальника с подчиненными по иерархической лестнице. Это, наряду с другими обстоятельствами, заставляет предположить серьезные проблемы в отправлении воеводой «единоличной» и «неограниченной» власти в управляемом регионе. Подтверждение нашего предположения можно увидеть в ситуации, сложившейся в канцелярии соседней провинции, Севской, где в 1754 году случилось кровопролитное столкновение между крестьянами местных помещиков Е.И. Сафонова и братьев Львовых, по которому Сенат организовал в Севске следственную комиссию{488}. Обстоятельства следствия, не имеющие сами по себе отношения к нашей теме, продемонстрировали, однако, рамки власти провинциального воеводы.
Севский воевода Александр Федорович Салманов (родился около 1705 года) к моменту расследования был опытным администратором и «вершителем правосудия» в провинции, занимая свою должность почти десять лет. Его карьера была вполне типичной для провинциального управителя: начав службу в молодости солдатом, Салманов за 25 лет дослужился до премьер-майора, участвовал в Турецкой кампании, затем был «у сыску воров и разбойников, беглых солдат, матросов и рекрут», а в 1745 году «за болезнями» был отставлен от воинской службы, пожалован в надворные советники «к статским делам» и назначен в Севск провинциальным воеводой. Жалованья ему, однако, не положили, считая, видно, что он сможет прожить со своих деревень в Пензенском и Тамбовском уездах (в которых у него было сто душ){489}. Когда для расследования столкновения крестьян, произошедшего в подначальной Салманову провинции, в Севск по указу Сената прибыл из Москвы коллежский асессор Иван Тугаринов, следственную комиссию учредили при провинциальной канцелярии и Салманов стал ее членом.
Разбирательство велось в течение шести лет, но все эти годы следствие было занято допросами исключительно помещиков Львовых и их крестьян, совершенно не интересуясь выяснением обстоятельств участия в конфликте другой стороны. В самой следственной комиссии по этому поводу возникло разногласие: воеводский товарищ Павлов, третий член комиссии, стал подавать в Сенат рапорты, заметно отличавшиеся от рапортов Салманова и Тугаринова. В них Павлов высказывал сомнения в справедливости расследования, отмечал влияние воеводы на Тугаринова («склонение на свою сторону») и даже выражал «подозрение на воеводу» из-за его близких отношений с Сафоновым, истцом по разбираемому делу. Другой сенатский чиновник, посланный из Петербурга в Севск, донес, не особенно вдаваясь в подробности, о неоправданности подозрений Павлова, и последний был отстранен от должности. Комиссия продолжала работать до своего закрытия в 1762 году по указу Сената, получившего челобитную от Львовых с просьбой приостановить дело, так как они «помирились» с Сафоновым и согласились выплатить ему все убытки.
«Своеобразие» расследования исключительно в пользу Сафонова объясняется обстоятельствами работы севской комиссии, о которых доносил уволенный воеводский товарищ Павлов. Истец Сафонов большую часть времени был самым непосредственным участником следствия, так как находился в Севске «у набора рекрут и по той своей комиссии присутствует с ним Салмановым в той провинциальной канцелярии»{490}. Имея ранг лейб-гвардии капитана, а затем гвардии секунд-майора, он существенно превосходил воеводу по воинскому званию. Более того, Сафонов принадлежал к одному из влиятельнейших и богатейших семейств России, лично владея, согласно III ревизии, 1202 душами мужского пола. Все его имения располагались в Севской провинции{491}. Мог ли воевода Салманов, служивший без жалованья, с его сотней душ в отдаленных провинциях, прожить без «акциденций» и противостоять богатейшему в округе помещику-самодуру, терроризировавшему соседних землевладельцев на протяжении десятилетий?[100] Собственное существование провинциального воеводы безусловно зависело от благорасположения местной элиты, и «полнота» его властных полномочий была этим сильно ограничена. Сменивший Салманова в 1758 году на посту провинциального воеводы Николай Ржевский попытался повернуть следствие в пользу Львовых, но совершенно не преуспел в этом. Разбирательство конфликта между Сафоновым и Львовыми со всей очевидностью демонстрирует, что местная власть в Севске была полностью подчинена воле частного лица — богатого и жестокого помещика, которому даже не пришлось прибегать к влиятельным связям в Петербурге, чтобы повернуть дело в свою пользу. Сенатские чиновники, посланные проводить следствие, подпали под влияние той же силы. Данный пример показывает, что утверждение о безграничной власти воевод на местах является серьезным упрощением.
Однако недооценивать возможности местной администрации в использовании служебного положения в своих интересах тоже не стоит. Общеизвестно, что приобретение или расширение собственности, прежде всего земли и крестьян, рассматривалось человеком XVIII века как естественное следствие его служебных усилий. Вводя ограничения на сроки службы воевод на одном месте (от 2–3 лет до 5) и практикуя назначение на воеводские вакансии дворян-помещиков зачастую чрезвычайно удаленных губерний, правительство преследовало цель воспрепятствовать «врастанию» воеводы в управляемый регион. С этой же целью, в попытках ограничить беззаконие и полновластие воевод, правительство издавало указы, запрещавшие воеводам приобретать имения в управляемых ими провинциях или уездах{492}. Среди тульских воевод 1755 года мы, однако, находим одного воеводу (Лопухин в Кашире), официально в своей «сказке» показавшего наличие у него имения в подвластном ему уезде. Хотя большинство воевод являлись собственниками имений в других губерниях, 5 из 10 тульских воевод были одновременно и «местными» помещиками, то есть владели имениями в соседних уездах той же Тульской провинции. На такое владение законы о запрещении не распространялись, что давало воеводам многочисленные выгоды по службе — частые отъезды в свои вотчины, больший контроль за происходившим в родных краях и тому подобное. Вероятное знакомство воевод между собой, а также с чиновниками других канцелярий могло давать дополнительные возможности, о наличии которых мы можем судить опять-таки на примере севского воеводы Салманова.
Во время работы следственной комиссии в Севске одним из Львовых была подана в Сенат челобитная, обвинявшая Салманова в насильственном удержании принадлежащей Львовым крестьянской семьи, на которую была изготовлена поддельная купчая. К челобитной прилагалась копия купчей, из которой следовало, что Салманов якобы купил крестьян у чиновника белгородской канцелярии на имя своего тестя. Львов писал в челобитной, что «сделка» была специально оформлена в отдаленной от Севска уездной канцелярии Курской провинции, воевода которой «Володимер Бакшеев по карачевским своим деревням состоит в команде его Салманова». Далее Львов прибавлял, что это не единственное подобное правонарушение Салманова, так как он в течение своего правления, «хотя по указам воеводам запрещено покупать в том же уезде, купчие брал сильно, а дворяне за страхом бить челом на него боятся и многие Севской провинции помещики и протчие в обидах будут на него воеводу показывать»{493}.
В приведенном примере налицо использование воеводой своих связей не только в другой уездной, но даже и в губернской канцелярии, а также образец взаимоотношений (и отношений зависимости) воеводы-помещика с воеводой уезда, где находились имения первого. Возникновению прочных связей способствовало прохождение воеводами службы в близлежавших уездах. Так, крапивенский воевода Андрей Игнатьев служил до этого назначения воеводой в Епифани; там же успел послужить «по ревизии» веневский воевода Дмитрий Данилов, который был помещиком в Тульском и Крапивенском уездах и не мог не быть знаком с Игнатьевым. Алексинский воевода Фома Хрущов был помещиком Епифанского уезда, а епифанский воевода Иван Чоглоков — алексинским помещиком. Если учесть, что среди чиновников тульских канцелярий более низких должностей и офицеров при подушном сборе также были местные помещики, то круг зависимых друг от друга лиц существенно расширяется, а количество возможностей увеличивается. Мы не располагаем на сегодняшний день документальными свидетельствами корыстного использования воеводами и другими чиновниками Тульской провинции своих служебных связей, но вполне уместно предположить, что и тульские «администраторы» оказывали друг другу разнообразные «услуги». В мемуарах, однако, можно встретить описание «мздоприимства» представителей тульских властей: в частности, А.Т. Болотов описывает тяжбу своей матери в 1751 году, сопряженную с большим количеством «даров» с ее стороны каширскому воеводе{494}. Мы знаем, что этим воеводой был Яков Лопухин, служивший в Кашире по крайней мере с 1742 по 1756 год{495}.
Для дополнения «портрета» представителя власти в провинции небезынтересно обратиться к истории двух офицеров при подушном сборе — служивших в Тульской провинциальной канцелярии прапорщиков Герасима Золотникова и Герасима Голохтионова. Кроме одинаковых имен эти Герасимы имели много общего и в других отношениях: в 1755 году им обоим было уже за семьдесят (70 лет и 72 года), оба происходили из солдатских детей, начинали службу еще при Петре, в 1707 году в Москве, вместе служили в Бутырском пехотном полку и прошли путь от солдата до унтерофицера, вместе были отставлены за старостью и неспособностью к воинской службе в 1746 году, с награждением рангами подпрапорщика и прапорщика. Три года спустя, однако, оба Герасима вновь попросились на службу и были определены, по их собственному желанию и челобитным, в Тулу к подушному сбору{496}. Как мы уже отмечали, должность эта была весьма хлопотной. Общая сумма недобора подушных податей в начале царствования Елизаветы Петровны составила более 5 млн. рублей, и правительство издавало указ за указом с требованием собрать недоимки под угрозой жестоких наказаний неплательщикам. В случае задержки с высылкой денег указами 1742 года поведено было штрафовать как воевод, так и офицеров при подушном сборе и разрешалось держать и тех и других в канцеляриях скованными до уплаты всех податей сполна{497}. Понятно, что должность офицера при подушном сборе была связана с трудностями «выколачивания» недоимок из населения, но также была чревата и ежеминутно грозившими осложнениями по службе, исходившими от воеводского начальства. И тем не менее два престарелых воина добровольно обрекли себя на непосильный труд. Причина, побудившая их забыть о старости и ранах, была проста и банальна — деревень с крестьянами бывшие солдатские дети за свою долголетнюю службу не нажили, а пенсии по старости им не полагалось. Вот они и вынуждены были проситься вновь на казенное довольствие, тем более что у обоих были многочисленные семьи — у Золотникова три сына служили в том же Бутырском полку, причем младшему, только что определенному солдатом, было всего 15 лет; у Голохтионова было четверо сыновей, самому младшему из которых был всего «другой год». Как справлялись со своими обязанностями эти ветераны, нам не известно, характеристик типа «к продолжению службы за старостию непригоден», которыми пестрят более поздние формулярные списки, «сказки» об их службе 1755 года не содержат. Даже при полной недееспособности данных офицеров провинциальный воевода ничего не мог сделать для того, чтобы от них избавиться, — назначенные на должность Герольдмейстерской конторой Сената престарелые офицеры должны были оставаться «на службе», пока по их поводу не поступит новое распоряжение Герольдмейстерства.
Похожую картину мы наблюдаем и в других областных канцеляриях. В Белгородской губернской канцелярии в 1755 году заканчивал службу 78-летний офицер при подушном сборе Кондратий Алексеев. Он начал ее тогда же, когда и тульские Герасимы, в 1707 году, как и они — с самой нижней ступени, драгуном, но, будучи дворянином по рождению, сделал гораздо более успешную карьеру, за тот же срок службы став майором. Получив назначение к подушному сбору, Алексеев находился в еще более тяжелом положении, чем оба Герасима: имея жену и девятилетнего сына, он не получал жалованья и едва сводил концы с концами, так как владел всего лишь пятью душами в своем имении в Новосильском уезде и семью другими крестьянами «в подушном окладе у башкирцев»{498}. Подобная ситуация определенно толкала офицеров при подушном сборе к использованию всех «привилегий», которые давало их служебное положение. Невозможность избавиться от не слишком работоспособных подчиненных и нередко даже отсутствие механизма контроля за их действиями (как показал шумный процесс 1763–1766 годов над чиновниками Белгородской канцелярии, о чем речь ниже) создавали дополнительные заботы для «полновластного» воеводы и значительно ограничивали его власть.
2. Дворянство и Власть
© Copyright: Людмила Коншина, 2016
Свидетельство о публикации №216040701514
Свидетельство о публикации №216040701514
Рецензии