Категории провинциальных дворян в документах Тайной экспедиции Сената и проблема репрезентативности источников
Следует признать, что документы Тайной экспедиции довольно ограниченно представляют нам категории дворян — участников провинциальных политических сплетен. В следственных делах проходят отставные офицеры, мелкие помещики, изредка воеводы, офицеры невысокого ранга, задерживавшиеся в провинции на время отпуска или по долгу службы, жены и вдовы незначительных военных и статских чиновников. В Екатерининскую эпоху власти, за редким исключением, не дают хода доносам на знатных особ[192]. Мы можем только догадываться, какого рода слухи обсуждались, скажем, за столом у столичных аристократов, приезжавших в свои имения и созывавших в гости соседей-помещиков. Крайне редко в этой среде встречаются случаи доносов родственников друг на друга[193]. «Непристойные» разговоры среди высших слоев дворянства могли повлечь за собой высочайшее внушение и опалу без привлечения к розыску. Примером тому является реакция императрицы на критические высказывания графа Петра Ивановича Панина, проживавшего в то время в своем подмосковном селе Михалково: «Что же касается до дерзкаго вам известнаго болтуна, то я здесь кое-кому внушила, чтоб до него дошло, что, естли он не уймется, то я принуждена буду его унимать наконец». Екатерина также велела князю Михаилу Никитичу Волконскому послать к Панину надежного человека для выслушивания его «дерзких болтаний». Волконский подтвердил, что «сей тщеславный самохвал много и дерзко болтает […] но все оное состояло в том, что все и всех критикует, однако такого не слышно, чтоб клонилося к какому бы дерзкому предприятию»{1218}. Поскольку Тайная экспедиция не имела санкции дать делу ход, весьма затруднительно сказать, в чем состояла суть «болтаний» и в какой форме окрестные помещики, которые считали долгом наносить визиты такому знаменитому человеку, как П.И. Панин, разносили по знакомым и родственникам услышанное.
В целом же общее число провинциальных дворян, в разном качестве (доносителя, обвиняемого или свидетелей) привлеченных к политическому розыску, составляет незначительную часть благородного сословия, проживавшего в то время за пределами столиц. Поэтому проблему репрезентативности источника необходимо решать лишь с учетом скорости, с какой схожие слухи одновременно или с небольшим временным разрывом появлялись среди дворян в различных уголках империи, что заставляет предполагать достаточно большое количество звеньев в этой «информационной цепи». При этом степень «достоверности» слуха не всегда находится в прямой зависимости от степени давности и близости очага его зарождения[194].
* * *
Особое внимание провинциального (и не только провинциального) общества было привлечено к толкам, касавшимся перемены правления, заговоров в пользу других претендентов на трон, восстаний под знаменем воскресшего государя или влияния на правящую монархиню фаворитов, что можно объяснить не в последнюю очередь устойчивыми ожиданиями радикальных действий со стороны верховной власти, которые могли бы иметь как благоприятное, так и неблагоприятное влияние на членов этого общества. Такие ожидания способствовали трансформации слухов в том или ином направлении и развитию соответствующих сюжетных ходов[195].
Можно утверждать, что политические слухи были неотъемлемой частью повседневной жизни русского провинциального дворянства и служили одним из способов неофициальной коммуникации, а также формой приобщения к делам государственной важности через их оценку и истолкование. Судебная практика и законодательство
Исследование видов наказаний показывает, что в большинстве случаев мера ответственности за преступления и проступки не соответствовала статьям военного законодательства. Артикул воинский 1715 года, лежавший в основе этого законодательства, не был ориентиром для военных судов при вынесении приговоров служащим из дворян. При сопоставлении решений военных судов со статьями Артикула выясняется, что в 55 из исследованных нами 204 приговоров в качестве санкции должна была следовать смертная казнь без каких-либо условий и толкований. В первую очередь это касается нарушений правил караульной службы в городах и охраны крепостей (глава IV Артикула). Всего же, по нашим подсчетам, была нарушена 21 статья Артикула, предусматривавшая в качестве единственной меры наказания смертную казнь. Это, в том числе, статьи о драках с обнажением оружия, подделке финансовой документации, злостном неподчинении приказам вышестоящих офицеров, грабеже, вымогательстве и тому подобном.
Указы 1744–1755 годов заменили смертную казнь кнутом и каторгой. В сентенциях полковых судов такая мера почти не упоминается. Кригсрехты, подводя преступление под соответствующую статью Артикула, отмечают, что преступник хотя и заслуживает казни, но от нее избавляется. Особо подчеркнем и то обстоятельство, что в подобных приговорах полковые суды не ссылаются на соответствующие указы Елизаветы Петровны и Екатерины II.
Участники судебного процесса осознавали несоразмерность преступления и требуемого наказания и в некоторых случаях указывали причину этого несоответствия. Так, в пяти из 55 сентенций военных судов говорится, что от смертной казни обвиняемый избавлен, «дабы он чувствителен был», или чтобы «в чувствие придти». В данном случае «придти в чувствие» означает акт религиозный: заставить опомниться нравственно, раскаяться{1251}. Ссылка командиров на то, что излишне суровые приговоры судов делают подчиненных «нечувствительными» к наказанию, интересна с точки зрения изучения атмосферы, которая царила в гарнизонных и пограничных полках.
Тем не менее массовые случаи замены высшей меры наказания двухнедельным арестом, временным разжалованием или денежным штрафом требуют объяснения. Вероятно, предусмотренные Артикулом 1715 года наказания в первое время после его издания, особенно в условиях Северной войны, применялись в полной мере. Тогда его жестокость была оправданна, однако в обстановке отдаленного гарнизона или рутинной пограничной службы подобные санкции действительно могли вызвать у военнослужащего состояние отчаяния, привести к утрате страха перед наказанием. Полное соблюдение всех норм и правил военной службы было просто невозможно, но эмоциональное перенапряжение, вызванное постоянным страхом жестокого наказания за их нарушение, было опасно в условиях неспокойной инородческой окраины.
Полковые суды игнорировали санкции Артикула 1715 года еще и потому, что в Оренбургском корпусе на протяжении всего XVIII века ощущался дефицит командного состава. В середине столетия вакантными оставались до 15 процентов командных должностей. Самой серьезной проблемой была нехватка обер-офицеров. Полковые суды вынуждены были бережно относиться к офицерам, совершившим даже серьезные преступления, поэтому в Оренбургском корпусе крайне редко встречается такая мера наказания, как каторга или ссылка. Однако недостаток командных кадров был местной особенностью, и вряд ли его следует считать типичным для гарнизонов центральных губерний России и армейских полков. Важно отметить, что большинство приговоров, вынесенных судами Оренбургского корпуса, предусматривали, что правонарушитель после соответствующего наказания остается служить в той же части.
Не имея возможности применять суровые санкции к нерадивым и недисциплинированным офицерам, командование рисковало полностью утратить контроль над ситуацией в крепостях-редутах, расположенных на границе протяженностью более 3000 километров. Наиболее острая ситуация сложилась в полках в третьей четверти XVIII века. На период с 1750 по 1775 год приходится 82 процента всех выявленных правонарушений. В это время в корпусе не было ни одного батальона, не имевшего офицеров, никогда не подвергавшихся наказанию. В 1754 году оренбургский губернатор Иван Иванович Неплюев сообщал в Военную коллегию, что
…от впадающих в разные прегрешения и междоусобных у штаб и обер-офицеров ссорах и несогласия производится фергер[198] и кригсрехты и следствие по такому не малому числу полков всегда бывает довольно, иные фергер и кригсрехты для конфирмации в военную коллегию от меня посылаются другие кригсрехты тако же и многие следствия по представлению его генерал майора, а по рассмотрению моему в силу е[е] и[мператорского]в[еличества] указов решимы бывают здесь, а в порядочном том деле произведении и представления по оным генерал майору и мне на рассмотрение настоящего обер-аудитора не имеется, а употребляется к тому обер-офицера{1252}.
В ряде случаев преступления носили характер коллективного сговора во главе со старшими офицерами. В 1750 году калмыками был разграблен караван, перевозивший серебро из Хивы. В погоню за грабителями был послан отряд драгун во главе с полковником С.А. Владыкиным, командиром Билярского полка ландмилиции. Партия без труда настигла калмыков, но офицеры, участвовавшие в погоне, возвращать отбитое серебро не пожелали, поделив его между собой{1253}. Однако еще более сложными для военных судов были конфликты, в которые оказывались вовлечены все офицеры гарнизона отдельной крепости, то есть свидетели преступления одновременно являлись и его участниками. Взаимные ссоры между военнослужащими, занимавшими разные должности, как правило, приводили к встречным жалобам с обвинениями в нарушении законов. Так, в 1760 году началось дело против капитана Уртазымской крепости Трофимова. Командование корпуса подвергло доскональной проверке все имущество крепости, вплоть до гвоздей в ободьях колес крепостных пушек. Всего было выявлено 32 нарушения устава. Однако в ходе судебного разбирательства Трофимов указал, что все обвинения против него выдвинуты подполковником Корфом, секунд-майором Шеншиным и капралом Саушкиным. Первый, по словам Трофимова, «за возвращение обратно хозяевам пойманным между Грязнушевским и Березовского редута на форпосте из Зелаирской крепости 5 лошадей на него Трофимова злодействует». Шеншин, «злобствуя застаревшими от подкомандующими неисправностях, которые ему за короткое время и отвратить было не возможно, его Трофимова, обнес». Жаловался Трофимов и на капрала Саушкина, припоминая ему «по злобе в пьянстве с ранней обиды и ругательствам и обнажении шпаги»{1254}. С другой стороны, участие офицеров в качестве асессоров в полковых судах могло приводить к нарушению присяги при исполнении этой должности. Известны четыре случая, когда офицеры оренбургских полков были обвинены в «несходственном с законами решениях в полковых кригсрехтах». Дж. Кип объясняет это обстоятельство тем, что необразованные и непритязательные асессоры были не в состоянии исполнить свою роль ответственно{1255}. Однако следует учесть и психологическую сторону: участники судебного процесса, назначавшиеся из того же полка, не могли быть всегда беспристрастными в отношении сослуживца.
Судебное законодательство и сословная ответственность дворянства
Если жестокость наказания потеряла свою эффективность, то единственным средством обуздания нерадивых и недисциплинированных офицеров оставалось воздействие на их самосознание. Однако в данном случае полковое начальство сталкивалось с серьезными трудностями. Сознание исключительности своего положения, присущее дворянству XVIII века, являлось достаточным основанием для власти, чтобы доверять ему самые ответственные поручения. Реформы Петра I разрушили старые принципы существования дворянского сословия, а новая система представлений дворянства о себе как о сословии сформироваться еще не успела. До издания Жалованной грамоты в 1785 году у дворянства было немного правовых оснований для сословной самоидентификации. Дворянское сословие с его привилегиями было открыто для всякого, кто имел возможность дослужиться до чина прапорщика. Марк Раефф справедливо отмечал, что правление Петра породило ряд неясностей в характере основных политических институтов и социальных связей. Эта двусмысленность произвела сдвиг в основных ценностях, определявших мировоззрение русской элиты, — социальных, интеллектуальных, моральных{1256}. Борис Николаевич Миронов также отмечает, что дворянин после распада служилого города поневоле стал индивидуалистом{1257}. Однако трудно согласиться с его предположением о том, что между служилыми городами XVI–XVIII веков и дворянскими обществами второй половины XVIII века дворянству удалось компенсировать утрату корпоративных связей путем укрепления клановой системы на основе патронажа{1258}.
В современной историографии проблему патронажа в среде московского дворянства впервые исследовала американский историк Нэнси Шилдс Коллманн. В своей монографии, посвященной формированию политической системы Московского государства, историк отмечает, что отношения в средневековых обществах (в том числе в Московском государстве) не были формализованы и институционализированы, определяясь скорее традицией и строясь на личных связях — родстве, дружбе, зависимости{1259}. Б.Н. Миронов в своих рассуждениях проецирует наблюдение Коллманн на XVIII век{1260}. Однако если для эпохи Ивана Грозного приоритет неформальных связей в среде служилого сословия представляется вполне понятным, то для XVIII века господство клановых и патримониальных отношений выглядит неубедительной архаизацией. К тому же Коллманн фактически игнорирует такой фактор, как влияние общесословных дворянских интересов, указывая на их абстрактный характер. Такой подход можно оправдать только тем обстоятельством, что в середине XVI века корпоративные организации дворянства (служилые города) находились в стадии формирования. В XVIII веке дворянство уже не приписывалось службой к определенному городу.
Вместе с тем именно в служилом городе формировались сословные принципы рядового провинциального дворянства. В частности, структура служилого города была организована таким образом, чтобы взаимоотношения дворян и представителей других сословных групп не выходили за рамки неписаных правил. Например, в XVII веке даже праздное общение дворянина с крестьянами рассматривалось как проявление девиантного поведения. В 1641 году уфимский дворянин Семен Григорьевич Пекарский подал челобитную на помещиков Лопатиных, обвинив их в «ложном верстании» своего брата Василия Ивановича Лопатина, будто бы находящегося не в своем уме: он якобы «страдает падучей болезнью», а денежное жалованье «емлют его братья за него подставно». В результате был произведен розыск среди всех служилых людей Уфы. Большинство уфимских дворян ничего не знали о болезни Лопатина, однако никто из опрошенных служилых людей не сомневался в ненормальном поведении уфимца, потому «что он Василии с крестьянами села Богородского с Демкой Кузнецом на песку неводом рыбу ловил и живучи с ними крестьянами на песку из лука стрелял, и кулаки бился и шахматы играл»{1261}.
В новых условиях представители старого дворянства должны были смириться с тем, что на обедах у своих полковых командиров они могли подвергнуться оскорблению и унижению со стороны бывших крестьян, посадских людей или холопов, сделавших более успешную карьеру. К тому же в середине XVIII века мало кому из провинциального потомственного дворянства удавалось дослужиться до офицерского звания. В 1767 году из 76 уфимских дворян, подписавших наказ в Уложенную комиссию, только 13 человек имели офицерские звания или чины, соответствующие им по Табели о рангах{1262}. Остальные 63 человека указали, что они вышли в отставку рядовыми или унтер-офицерами. Например, в 1754 году в Уфимском драгунском полку одновременно служили рядовыми Матвей Николаевич Каловский и его крестьянин из сельца Сикибаево Леонтий Кормильцев{1263}. Таким образом, многие дворяне нередко тянули солдатскую лямку вместе со своими бывшими крепостными. Отсутствие ощутимой границы между высшими и низшими чинами не могло не сказаться на представлении о дворянской чести.
В исторической и культурологической литературе дворянская честь рассматривается, как правило, с позиции корпоративных представлений самого дворянства. В своем исследовании о функции «чести» в России раннего Нового времени Н.Ш. Коллманн рассматривает основные социокультурные характеристики этого понятия{1264}. Хорошая репутация предполагала в первую очередь законопослушное поведение (а значит, назвать кого-либо вором, разбойником или тем более изменником означало нанести тяжкое оскорбление), соблюдение моральных норм (включая надлежащее сексуальное поведение), а также благочестие. К этому можно добавить, что понятия чести и бесчестья играли важнейшую роль в сфере управления. При постоянной нехватке в Оренбургском крае административных кадров управлять огромной территорией можно только опираясь на людей, вызывавших безусловное доверие у власти, то есть на дворянство — самое ответственное сословие в провинции. Несмотря на то что во второй половине XVII века дворяне по своим боевым качествам уступали городовым казакам{1265}, все ключевые должности в системе управления, требовавшие предельной честности в исполнении, поручались только дворянам. Это касалось не только сбора ясачных податей с башкир, но и контроля над деятельностью представителей уфимской администрации. Именно дворянству в силу его привилегированного положения в наибольшей степени было свойственно чувство ответственности. Система местничества, формируя у дворянства представление о чести рода, в определенной степени ограничивала произвол верховной власти в отношении городовой корпорации. С отменой местничества представления о чести рода утратили юридическую основу. Впрочем, в сословном сознании потомственного дворянства местничество играло роль и в XIX веке. В 1809 году в знак протеста против производства Барклая де Толли в генералы от инфантерии группа военачальников, находившихся по сравнению с ним в более высоких чинах, занимавших более высокие, чем Барклай, должности в прежних кампаниях и имевших больше наград, подала в отставку{1266}.
Отмена местничества не могла не сказаться на главных служебных качествах дворянства. Так, от участия в Крымских походах 1687 и 1689 годов под разными предлогами уклонились многие представители старейших дворянских родов Уфы, в то время как прежде подобных случаев массового дезертирства не отмечается{1267}. Наиболее серьезный случай дворянского «бесчестья» относится уже к эпохе петровских преобразований. В 1715 году уфимский фискал Леонтий Яковлев прислал в Сенат доношение о ссоре, произошедшей между дворянами Максимом Аничковым и Василием Ураковым. В день «государева ангела» — тезоименитства царя — на обеде у коменданта Ивана Бахметьева уфимцы бранились и называли друг друга изменниками{1268}. Началось следствие, в ходе которого выяснилось, что оба дворянина обвиняли друг друга в преступлении, имевшем место во время сражения полка Петра Хохлова с башкирами осенью 1707 года. Сенатское расследование, начатое в 1716 году, показало, что Хохлов еще в начале похода утратил контроль над своими подчиненными. У горы Юрактау башкиры захватили все пушки и обоз полка. Оставшиеся в живых служилые люди заняли оборону в лесу, где в течение недели отбивали атаки башкир. Из этого лагеря на сторону башкир перешли уфимские дворяне Осип Лопатин, Иван Рукавишников, Алексей Жуков и упомянутый Аничков. Последний, по словам Уракова, «с боя бросил лук свой ушел к ним ворам башкирцам в измену». Перебежчики не только сообщили восставшим, что в полку кончился весь порох, но и приняли активное участие в нападении на укрепленный лагерь полка. При этом башкиры «приступили и били на них за щитов из луков и пищалей непрестанно, а в управлении тех щитов были уфимские служилые люди Дмитрий Сюзьмин, Максим Аничков, Осип Лопатин Василий»{1269}. Дело о перебежчиках не было завершено. Как было указано в сенатском решении, «тому указу из канцелярии Сената не разыскано, на Уфе по указу не учинено, потому что дело старое и Петр Хохлов умре и очные ставки давать некому»{1270}. Однако сам переход на сторону противника целой группы дворян стал возможен лишь в результате отмены местничества. С другой стороны, упразднение главного критерия «верстания» в дворянский список — «кто кому отечеством в версту» — позволило местным властям в 1712 году в массовом порядке записать в уфимские дворянские роты служилых иноземцев и «новокрешен», однако эти служилые люди никогда не имели равного с дворянами правового статуса{1271}.
Проблема сословной ответственности дворянства в новых условиях возникала и в сравнительно мирной обстановке. В 1771 году правительство приняло решение о мобилизации 3 тысяч башкир для подавления польского восстания. До западной границы шесть партий башкир должны были сопровождать 12 обер-офицеров Оренбургского корпуса. Командующий генерал-поручик и оренбургский губернатор Иван Андреевич Рейнсдорп приказал генерал-майору и оренбургскому обер-коменданту Николаю Яковлевичу Панову подобрать для этого похода 12 исправных и надежных оберофицеров из личного состава 27 полков корпуса. Ланов недвусмысленно указал на то, что «по справке батальонных командиров таковых качеств, каковы требуются в наличности, теперь нет, а как сия команда особливой доверенности требует, так я из наличных по их состоянию равно же и штаб-офицера способных никово к тому не нахожу, о чем вашему высокопревосходительству сем и репортую»{1272}. Оренбургский обер-комендант не хотел отвечать за неизбежные проступки офицеров, не находящихся под непосредственным контролем своих командиров. Как показали последующие события, скептицизм Ланова совершенно оправдался. Уже через год над всеми обер-офицерами, участвовавшими в этапировании башкирских партий, было начато следствие по причине «разных причиненных ими, следуя по тракту обывателям обидах, побоях и разорении»{1273}.
Таким образом, перед командованием вставала старая управленческая проблема — кто будет сторожить сторожей? Очевидно, что фактор неотвратимости сурового наказания своей цели не достигал. Контролировать каждого офицера в десятках отдаленных гарнизонов Оренбургского пограничного корпуса было невозможно. В этих условиях полковое командование пыталось сформировать у офицеров понимание исключительности своего статуса, который бы вынуждал их более ответственно относиться к собственным проступкам. Неприменение суровых мер наказания, полагающихся по закону, должно было стать первым шагом на пути выработки у офицеров новой оценки своей социальной значимости. Не случайно в сентенциях кригсрехтов общим местом становится оговорка: «…уважая на первый раз дворянское его звание, без суда прощен и из караула освобожден с тем подтверждением, чтобы он впредь от таковых поступков воздержался».
* * *
Исследование видов наказаний показывает, что в большинстве случаев мера ответственности за преступления и проступки не соответствовала статьям военного законодательства. Воинский артикул 1715 года, лежавший в основе этого законодательства, не являлся ориентиром для военных судов при вынесении судебных приговоров служащим из дворян. Полковые суды и Генеральный кригсрехт, подводя преступление под соответствующую статью Артикула, отмечают, что преступник хотя и заслуживает казни, но от нее избавляется. Особо подчеркнем то обстоятельство, что в подобных сентенциях отсутствуют ссылки на указы Елизаветы Петровны и Екатерины II, ограничившие применение смертной казни.
В этих условиях единственным средством обуздания нерадивых и недисциплинированных офицеров становится воздействие на их самосознание. Для дворянства XVII века представление об исключительности своего положения являлось достаточным основанием для того, чтобы власти могли доверять его представителям самые ответственные поручения. Реформы Петра I нарушили старый порядок в деятельности сословных институтов, новая же система дворянских представлений сформироваться еще не успела. Воинский артикул 1715 года не знает сословных привилегий, и по существу до издания Жалованной грамоты в 1785 году дворянство не имело правовых оснований для сословной самоидентификации. Дж. Кип отмечает, что Петр I хотя и разделял общее мнение, что чиновники, будучи дворянами, обязаны соответствовать статусу, отличающему их от простых людей, но все же не желал предоставлять им такое право по закону{1274}.
Вместе с тем исследование судебной практики полковых кригсрехтов показывает, что задолго до издания Жалованной грамоты служащие дворяне имели исключительную привилегию в отношении применения к ним санкций военного законодательства. Формулярные списки свидетельствуют о том, что даже рядовые из дворян не подвергались смертной казни, а также к ним почти не применялись санкции, предусматривавшие телесные наказания, которые широко использовались в отношении военнослужащих, принадлежавших к другим сословиям.
Дж. Кип, указывая на смягчение военного судопроизводства после смерти Петра I, задается вопросом: не было ли подобное изменение следствием давления снизу? Он отмечает при этом, что только систематическое исследование судебной практики позволит решить эту проблему{1275}. Наше исследование показало, что еще в первой половине XVIII века полковые суды Оренбургского корпуса учитывали принадлежность обвиняемого к дворянскому сословию. Судебное законодательство и судебная практика расходились в применении системы наказаний. И инициатива по фактическому игнорированию законодательства исходила от полковых судов, то есть, по выражению Кипа, «снизу».
Систематическое нарушение законодательства судебными учреждениями в отношении дворянства не было новым явлением. Американский историк Валери Кивельсон в своей работе о политической культуре провинциального дворянства отмечает, что и в XVII веке дворяне просто игнорировали законы в тех случаях, когда они противоречили их личным интересам: например, местный воевода и его аппарат привычно одобряли и регистрировали сделки, противоречившие закону. Самодержавие прекрасно функционировало в провинциях в значительной мере потому, делает вывод исследовательница, что сумело предоставить местной дворянской элите автономную сферу деятельности{1276}. Этот тезис в определенной степени подтверждается и изучением правонарушений служащих дворян Оренбургского корпуса во второй половине XVIII века.
«Столичное» в «усадебном»
Театр в России второй половины XVIII века — это устойчивый признак городской культуры и столичности. Именно по линии театра (искусственности) и природы (естественности) шло противопоставление города и деревни в русской литературе этого времени[213]. В то же время к концу 1770-х годов возникли первые русские усадебные театры, которые на протяжении тридцати — сорока лет оставались обязательной приметой и принадлежностью практически всякой крупной усадьбы и, таким образом, своего рода знаком «провинциального».
Общие причины возникновения усадебных театров более или менее ясны. Это в первую очередь следствие указа о дворянской вольности: появление у дворян досужего времени, массовый переезд помещиков в усадьбы (с переносом городского, часто столичного и придворного, образа жизни в усадебный быт), строительство крупных усадеб дворцового типа на городской манер.
Во второй половине 1750-х и в 1760-е годы происходит постепенное изменение всей системы развлекательной культуры в помещичьем быту. На это, в частности, обращал внимание (с удивлением и радостью) Андрей Тимофеевич Болотов, неоднократно отмечавший в своих мемуарах новые веяния усадебной жизни, в том числе появление в некоторых усадьбах хоров и оркестров («своя музыка»)[214]. К тому же важность и необходимость театральных «затей» как государственного дела в России уже была подтверждена указом 1756 года императрицы Елизаветы об учреждении русского государственного общедоступного театра.
Однако переломным для возникновения театра в провинции во всех его формах (как профессионального театра, так и «благородного любительства»), по-видимому, становится 1777 год. Именно в этом году возникают первые провинциальные публичные театры в двух городах — Туле и Калуге. Их появление связано с одним лицом — калужским (с 1776 года) и тульским (с 1777 года) наместником Михаилом Никитичем Кречетниковым, чью роль в развитии театра в российской провинции в целом еще предстоит изучить[215].
В это же время регулярными становятся домашние «благородные театры» в провинции. Анонимный{1392} автор Драматического словаря в 1787 году ссылается на этот факт как на общеизвестный:
Каждый знает, что в десятилетнее время и меньше начальники, управляющие отдаленными городами от столиц России (курсив мой. — O.K.), придумали с корпусом тамошнего дворянства заводить благородные и полезные забавы; везде слышим театры построенные и строящиеся, на которых заведены довольно изрядные актеры. Во многих благородные люди стараются к забаве своей и общей пользе писать и переводить Драматические сочинения; и приметно, что дети благородных людей и даже разночинцев восхищаются более зрением театрального представления, нежели гонянием голубей, конскими рысканиями или травлею зайцев и входят в рассуждение о пиесах, чему я сам бывал в провинциях свидетель{1393}.
Первым усадебным театром, как правило, называют театр в подмосковном Кускове графа П.Б. Шереметева, существовавший также с 1777 года[216], но надо отметить, что и до этого были окказиональные, непостоянные усадебные театральные затеи, в частности устраивавшиеся на даче под Санкт-Петербургом по Петергофской дороге обер-шталмейстера графа Льва Александровича Нарышкина{1394}. Поворотным моментом, по-видимому, стали празднества в Москве по поводу Кючук-Кайнарджийского мира: сельский праздник с пасторальными мотивами в Царицыне, устроенный князем Григорием Александровичем Потемкиным в 1775 году и требовавший именно загородного пространства, и торжественный прием императрицы Екатерины II графом П. Б. Шереметевым в Кускове, во время которого, по данным камер-фурьерского журнала, «в шестом часу вечера в саду, в аллее, где сделано было наподобие театра место, представлена была французскими актерами опера-комик»{1395}. Своих актеров у графа Шереметева тогда еще не было, но, очевидно, именно это событие и послужило толчком к формированию собственной постоянной труппы из крепостных актеров[217].
Русские дворяне, оказывавшиеся за границей по различным поводам, все чаще становились зрителями (и даже участниками) спектаклей в европейских увеселительных резиденциях{1396}. К концу 1770-х годов европейская театромания, наконец, достигла России. «Белосельские и Чернышевы, молодые путешественники, возвратившиеся с клеймом Версали и Фернея; Кобенцели и Сегюры, чужестранные посланники, отличающиеся любезностию, ввели представления сии в употребление при дворе Екатерины»{1397} — так виделся этот процесс в начале XIX века Филиппу Филипповичу Вигелю. Эти слова, понятные современникам, теперь, однако, требуют развернутого комментария. Речь в них идет о путях распространения среди русской аристократии европейского увлечения «благородным любительством». Первыми названы Белосельские и Чернышевы — далеко не единственные эмиссары европейской театромании, но, быть может, наиболее яркие и заметные ее представители, к тому же родственные между собой (что в контексте фразы из мемуаров Ф.Ф. Вигеля означало всеобщую связанность русской аристократии с этим процессом)[218]. Ко времени, о котором вспоминает Вигель (речь дальше в его Записках идет о благородных любительских спектаклях в подмосковной усадьбе Марфино у Салтыковых в первые годы XIX столетия), семьи Белосельских и Чернышевых были связаны с «благородным любительством» по меньшей мере уже в двух поколениях, то есть увлечение домашним театром в них превратилось в семейную традицию.
Александр Михайлович Белосельский-Белозерский — драматург домашней сцены, автор некогда скандально известной комической оперы Олинька, или Первоначальная любовь[219]. В следующем поколении Белосельских-Белозерских значительную роль в московской музыкально-театральной жизни сыграла дочь Александра Михайловича Зинаида Александровна Волконская — хозяйка знаменитого салона, певица, музыкантша, поэтесса. В неменьшей степени с «благородным театром», в том числе с усадебным, оказались связаны и Чернышевы. Захар Григорьевич Чернышев, будучи генерал-губернатором Белоруссии, в городе-резиденции Чечерске[220] устроил «благородный театр»[221]. Причастны к театральному «любительству» оказались и дети его брата — Ивана Григорьевича Чернышева: дочь Анна (в замужестве Плещеева), сын Григорий и зять Федор Федорович Вадковский (муж второй дочери — Екатерины); все они принимали участие в гатчинском театре «малого двора» великой княгини Марии Федоровны, начало спектаклей которого относят к 1786 году. Граф Г.И. Чернышев и по служебной должности позже имел отношение к сцене: в 1799 году он стал помощником нового директора Императорских театров Александра Львовича Нарышкина и некоторое время заведовал иностранными труппами[222]. Удалившись от двора, каждый из троих детей И.Г. Чернышева воспроизвел модель гатчинского театра в своих усадьбах и на своих дачах, распространив столичные театральные образцы в разных губерниях: Плещеевы — в усадьбе Чернь (Большая Чернь, Рождественское) Волховского уезда Орловской губернии{1398}, Г.И. Чернышев — в усадьбе Тагино Орловского уезда Орловской губернии[223], Вадковские — на петербургских пригородных дачах.
Не менее важна в высказывании Вигеля и другая пара персонажей — австрийский посол граф Людвиг фон Кобенцль и французский посол граф Луи-Филипп Сегюр, за каждым из которых стоит традиция придворного театра загородных резиденций: в Шенбрунне (недалеко от Вены) у Габсбургов и в Версале у Людовика XVI. Кобенцль и Сегюр, вместе с третьим очень важным лицом для европейского «благородного театра» — австрийским фельдмаршалом и дипломатом принцем Шарлем Жозефом де Линем, — участники «малых эрмитажей», состоявших из самого близкого придворного круга императрицы Екатерины, и спектаклей Эрмитажного театра. Все они были не только авторами пьес, но и актерами во время театральных представлений на «малых эрмитажах». Публикация пьес Эрмитажного театра (первое издание на французском языке вышло в 1788 году) легализовала «благородное любительство», которое таким образом было рекомендовано императрицей своим подданным. Сборник пьес Эрмитажного театра в то же время закрепил жанровые образцы для «благородной» сцены (в частности, комедии-пословицы){1399}.
Неслучайно также Вигель упомянул Версаль (как королевский придворный театр) и Ферней (театр в замке Вольтера) — два противопоставленных полюса «благородного любительства». Следование одной (версальской) модели означало близость и лояльность по отношению к власти, следование другому (фернейскому) образцу[224] — оппозиционность и вольнодумство. Так в одной фразе Вигеля были представлены все главные пути проникновения и тиражирования «благородного любительства» и различные формы его бытования в России последней трети XVIII века.
Образцом для русских усадебных театров служили прежде всего французские «замки увеселения» (chateaux de plaisance); в меньшей степени, по-видимому, итальянские «театры на виллах», а с первым разделом Польши (после 1772 года) — также польские магнатские театры загородных дворцов, в свою очередь опиравшиеся прежде всего на французскую традицию{1400}.
Европейские увеселительные резиденции предлагали модель «рая для избранных», аристократического рая. Одно из главных свойств придворной культуры — тиражирование «образца», в данном случае королевской, царской, императорской загородной увеселительной резиденции. Таким образом, в русских помещичьих усадьбах возник «представительский театр», аналог придворного театра в Европе, существовавший в замках и загородных дворцах европейской аристократии. Во Франции этот тип театра появился при «малых дворах», соперничавших с королевским двором, а также в загородных «замках удовольствия» тех аристократических семейств, которые могли себя считать ровней по знатности и богатству с королем. Не в последнюю очередь через роскошь празднеств демонстрировалось политическое соперничество аристократических родов с королевским: например, в Шантийи — принцев Конде, в Со — герцогини Мэнской, и других. Так, в Париже в связи с праздниками в честь наследника русского престола будущего императора Павла и его супруги Марии Федоровны говорили: «Король принял графа и графиню Северных по-дружески, герцог Орлеанский по-буржуазному, а принц Конде по-королевски»{1401}. И в России «представительский театр» существовал при «малом дворе» Павла и Марии Федоровны, в Павловске и Гатчине. Несомненно и то, что павловские и гатчинские «благородные спектакли» оказали большое влияние на распространение русских усадебных театров[225].
«Представительский театр» создавал «сценарии власти»[226], то есть вырабатывал культурные идеологемы и мифы (в частности, в его задачу входила наглядная демонстрация изменений функций самой увеселительной резиденции), а также распространял аристократическую модель жизни среди «своих» и среди других сословий[227]. Положение при дворе часто обязывало владельца замка/ усадьбы иметь достойный «представительский театр» для гостей высокого ранга. Такая ситуация сложилась и в России в екатерининское время. Примером русского «представительского театра» может служить уже упоминавшийся театр в подмосковной резиденции графа П.Б. Шереметева Кусково, который, по легенде, возник не из личной склонности владельца, но из принципа noblesse oblige[228].
Для создания театра необходимы две составляющие: актерская труппа и зрители. Статусное положение представителей аристократии обязывало их иметь приличную актерскую труппу и многочисленных зрителей-гостей: усилий только «благородных любителей» для этого было недостаточно. Именно в связи с необходимостью содержать в своей усадьбе «представительский театр» возникли особого рода бесплатные труппы. В Польше в магнатских загородных резиденциях они формировались из слуг и крестьян, а в России — из крепостных крестьян. Вот как описывал Н.П. Шереметев, сын основателя первого крепостного театра в Кускове П.Б. Шереметева, в Поверенности сыну моему графу Димитрию Николаевичу о его рождении причины возникновения домашнего театра у его отца:
Представился покойному отцу моему […] случай завести начально маленький театр, к чему способствовала уже довольно заведенная прежде музыкальная копель (капелла. — O.K.). Избраны были из служащих в доме способнейшие люди, приучены театральным действиям и играны сперва небольшие пьесы. По времени невиновность забавы сей и непосредственные успехи подавали мысль умножить актеров. […] Сей маленький домашний театр в состоянии был напоследок давать оперы и аллегорические балеты{1402}.
Елизавета Петровна Янькова в своих мемуарах дает несколько иное объяснение причинам появления домашних театров (в том числе и помещичьих) в последней трети XVIII века:
Теперь каждый картузник и сапожник, корсетница и шляпница лезут в театр, а тогда не только многие из простонародья гнушались театральными позорищами, но и в нашей среде иные считали греховными все эти лицедейства.
Но была еще другая причина, что наша братия езжала реже в театры: в Москве живало много знати, людей очень богатых, и у редкого вельможи не было своего собственного театра и своей доморощенной труппы актеров[229].
Нежелание аристократии смешиваться с другими сословиями в публичном театре, по мнению мемуаристки, являлось главной причиной распространения домашних театров.
С точки зрения столкновения традиционного и нового, столичного и провинциального, русского и европейского интересен случай с самым ранним из известных на сегодняшний день усадебных детских театров — с театром А.Т. Болотова, просуществовавшим два года (с 1779 по 1781 год) в городе Богородицке Тульской губернии. Идею устроить театр как именинный сюрприз (это была новая, только что введенная при дворе мода) подали Болотову, как он объяснял в своих мемуарах, «госпожа Арсеньева», а также сын и дочь городничего: «Как им много раз случалось видеть театры, то, по обыкновению молодых людей, полюбили они сии зрелища и получили вкус в представлениях…»{1403} Устроенный «по случаю», богородицкий театр продолжил свое существование уже в русле известных Болотову европейских идей «театра воспитания»{1404}, развивавшихся, в частности, мадам Жанлис[230]. Продолжив начатое театральное дело, Болотов специально написал пьесу Честохвал, главною целью которой «было, с одной стороны, осмеяние лгунов и хвастунов, невежд и молодых волокит, а с другой, чтоб представить для образца добронравных и прилежных детей и добродетельные деяния»{1405}. И тем не менее домашний детский театр Болотова был закрыт (хотя его представления заслужили одобрение тульского губернатора Михаила Никитича Кречетникова). Причиной этому было несовпадение взглядов Болотова и его непосредственного начальника князя Сергея Сергеевича Гагарина, управлявшего тульскими и московскими владениями императрицы Екатерины II, — последний придерживался традиционного мнения о том, что дворянину неуместно быть «комедиантом и фигляром»{1406}.[231]
Комплексное изучение русского усадебного театра, как и русского «благородного любительства» в целом, только начинается. Сложность исследования этого явления заключается и в необходимости огромного географического охвата (поэтому на начальных этапах целесообразным кажется ограничиться лишь несколькими центральными губерниями, хотя это и не даст полноты картины), и в устном типе такой театральной культуры (очень редко усадебные театральные затеи каким-либо образом документировались). Однако изучение дворянских сообществ, предпринятое международной группой исследователей в проекте «Культура и быт русского дворянства в провинции в XVIII века» (под эгидой Германского исторического института в Москве), — один из возможных путей к последующему выявлению окказиональных и регулярных театральных представлений, к составлению карты усадебных театров всех типов, к систематизации материалов о «благородных актерах» и прочем. Обнаружение различного рода связей (родственных, служебных, полковых, соседских) дает возможность найти «гнезда» благородного любительства. В свою очередь, материалы по усадебным театральным затеям (равно как салонам, кружкам и иным формам культурного общежительста) позволяют точнее и тоньше исследовать не только структуру провинциального дворянского сообщества, но и механизмы его существования.
В последней трети XVIII века сформировались различные модели отношения провинции к «столичности» завезенных театральных форм: отторжение («свой» провинциальный путь, неприятие западной театральной традиции, акцентированное обращение к театральным развлечениям допетровской Руси: шуты, дураки, скоморохи[232]); частичное приятие (смешанный вариант новых европейских развлекательных форм и традиционных развлечений); подражание (тщательное копирование, «как в столице»), соперничество («не хуже, чем в столице») и другие. Все эти модели развивались и эволюционировали в последующие десятилетия, в первой трети XIX века, но это уже тема другого исследования. Ингрид Ширле. Перемена мест: Дворянство в разъездах и в гостях[233]
На протяжении XVIII века поездки становятся распространенной культурной практикой, в которую вовлекается все больше групп населения. Типовое разнообразие путешествий в эту эпоху простирается от исследовательских до служебных поездок и посещения гостей, от паломничеств по монастырям до поездок дворян для обучения за границу, от посещений целебных вод в Спа до поездок на первые русские курорты, появившиеся в конце XVIII века.
С изданием в 1762 году Манифеста о вольности дворянской благородное сословие получило право ездить за границу{1407}. Поездки во Францию молодых русских дворян, их Grand Tour, находятся в центре одного из исследований Владимира Береловича. Эпоху от правления Петра I до пушкинских времен охватывают работы Сары Дикинсон, посвященные заграничным поездкам россиян{1408}. Оба автора фокусируют свое внимание прежде всего на путешествовавшем за границу столичном дворянстве. В настоящей же работе проблема ставится иначе: меня интересуют не только длительные путешествия, занимавшие большие временные отрезки и сопровождавшиеся многочисленными ночевками, но и просто «пребывание в дороге» и поездки в гости как элементы коммуникации внутри дворянства и дворянских «жизненных миров» в провинции{1409}. Посещения родственников, поездки на ярмарки или в столицы, в губернские города, а также паломничества дворян по «святым местам» интерпретируются с точки зрения их коммуникативных аспектов и трансфера — как товаров, так и идей, с точки зрения построения образа жизни, соответствующего сословному статусу дворянина. При этом я опираюсь на проблематику наук о культуре, обозначенную и сформулированную Сьюзан Смит-Питер во введении к историографическому обзору, где рассматривается место русской провинции в научных исследованиях: «Как распространялись идеи по провинциальной России? Кто жил там? Как жил? Существовало ли там ощущение своего, локального пространства и менялось ли оно с течением времени?»{1410}
С одной стороны, путешествия и поездки в гости, как и любая перемена места, рассматриваются как составные части процессов обмена знаниями и материальными благами между столицами Российской империи и провинцией. Акторами этого процесса были путешественники, гости, возвращавшиеся в свои поместья дворяне, привозившие с собой новости, слухи, письма, иногда — книги и журналы. С другой стороны, если воспользоваться моделью «коммуникации и формирования общества среди присутствующих», взаимные визиты обращают на себя внимание как существенный элемент принадлежности к дворянству и дворянской идентичности{1411}. Поездки в гости, составляя часть той силы, что скрепляла сети родства и патронажа, конституировали дворянство как группу. Поэтому мы исходим из тезиса, что прием гостей, а также визиты родственников и друзей имели функцию самоутверждения дворянства как группы и благородного статуса в целом. Это затрагивает, разумеется, и ту часть дворянства, которая проводила большую часть года в столицах. Однако особенно большое значение такая форма «коммуникации среди присутствующих» имела в провинции, в отличие от столиц, где центром и ориентиром дворянской жизни был в первую очередь двор. Самовосприятие дворянина, убежденность в своем статусе, постоянное утверждение себя в соответствующем статусу образе жизни имели значение только в сообразной статусу среде общения. Применительно к саксонскому дворянству историк Йозеф Мацерат сформулировал эту закономерность так: «Принадлежность к дворянству может быть предметом обсуждения, может создаваться или упрочиваться только совместно с членами той же группы, к которой принадлежит дворянин»{1412}. Посещения поддерживали и укрепляли связующую силу родственных и дружеских отношений. Поездки и взаимные визиты имели тем большее значение, что могли удерживать и закреплять социальные связи, а также конституировать социальные группы на протяжении длительного времени. Другие — институционализированные — структуры дворянской коммуникации возникли лишь с учреждением дворянских выборных корпораций в уездных центрах.
Поездки означали возникновение коммуникации и создание трансфера товаров. Путешествия в другие регионы или в столицы позволяли бросить взгляд на другие миры. Дорога была пространством, в котором сталкивались друг с другом представители всех социальных групп. А Табель о рангах, как свидетельствуют происходившие в пути конфликты, лежала в основе правил поведения на дороге[234].
Разъезжали, конечно же, и представители других социальных групп — купцы, священники и крестьяне. Однако свободное время, которое можно было использовать для визитов и путешествий, представляло собой важную привилегию дворянства, отличая его от большинства населения. Сезонная «перемена мест» и частые поездки с визитами представляют собой важный элемент дворянского самовосприятия{1413}. Поездки принадлежали повседневности, в том числе и потому, что имения зачастую были распылены. Средства передвижения и сами прогулки демонстрировали, помимо прочего, соответствие приличествующему дворянину образу жизни. Начиная с последней трети XVIII века карета превращается в статусный символ. «Видеть и быть увиденным» — так звучал девиз эпохи. Новые названия, дававшиеся поездкам, — например, заимствованное из французского «вояж»{1414} — или посещениям гостей — «визит»{1415} — маркировали распространение новых практик и влияние западноевропейской литературы о путешествиях{1416}. Насколько важна была эта сфера деятельности — посещения и поездки, — показывает, например, заключенный в 1775 году в Орловской провинции договор помещика Дениса Васильевича Юрасовского с домашним учителем. Французскому домашнему учителю графу Генриху де Блажену по договору в постоянное распоряжение предоставлялась коляска или — в зимнее время — сани с двумя кучерами в ливреях. При этом он обязывался «ездить в деревню и всюду, куда бы Денис Васильевич с детьми и со всею фамилиею своею ни поехал бы»{1417}. Дополнительным указанием на то, что поездки и требовавшиеся для этого средства передвижения становились статусным символом, является тематизация и сатирическое высмеивание складывавшегося вокруг кареты культа в критических по отношению к дворянству сатирах, а также в комической опере Якова Борисовича Княжнина Несчастие от кареты{1418}.
Хронологически мое исследование ограничено второй половиной XVIII века, а за его отправную точку берется освобождение дворянства от службы в 1762 году. Анализируются в работе пути и места коммуникации, возникшие в период губернской реформы и создания учреждений местных сословных органов власти. Фокус исследования составляют четыре аспекта, относящиеся к передвижению и визитам: практика поездок; поездки с визитами как элемент дворянской жизни; поездки как средство трансфера — как товаров, так и идей — между регионами и столицами; поездки и сезонные переезды провинциального дворянства в сатирическом изображении той эпохи — представление практической стороны дворянского самовосприятия в карикатурном свете. Исследование проводится на основе опубликованных эго-документов{1419}, специальной литературы и первых результатов, полученных в ходе реализации коллективного проекта, проводящегося при Германском историческом институте в Москве, «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века (по материалам Орловской, Тульской и Московской губерний)»[235]. Указанная проблематика рассматривается на отдельных примерах, взятых из жизни дворян, живших в провинциях империи и путешествовавших по ней. Современное состояние исследований не позволяет дать однозначный ответ на вопрос о том, можно ли говорить об индивидуальном действии или о специфической, характерной для целых групп практике. Отдельные примеры позволяют тем не менее сделать по крайней мере набросок тех рамок, в которых действовали дворяне в провинции.
В дороге
Наши были весьма рады, что мы благополучно возвратились{1420}.
Приводимая мною далее в качестве введения некоторая типология должна прояснить, кто, когда, как и куда ездил.
Государственная служба, военная или гражданская, вела за собою частую перемену мест. Дворяне-мужчины имели значительный опыт перемещений. У женщин эта обусловленная службой практика отсутствовала. Однако, разумеется, повсеместно было принято, что гражданские чиновники, а иногда и военнослужащие возили за собой свои семьи{1421}. Кроме того, женщины уезжали по личным делам — сопровождая своих мужей, путешествуя с семьей или с ближайшими родственниками{1422}. Посещения больных, поездки в церковь, по монастырям и на ярмарки или времяпрепровождение в обществе родственников были основными видами частных поездок. Детей в основном брали с собой в поездки, дома оставляли только самых маленьких{1423}.
Путешествовали дворяне на лошадях: в тройках, кибитках или каретах, зимой — на санях. Ради большего удобства женщины предпочитали комфортабельные кареты, если они имелись в распоряжении. Среднестатистическая скорость в пути была около 5 км/ч{1424}. Курьеры на быстрых почтовых лошадях могли проехать в день до 125 км{1425}. Самыми подходящими для длительных путешествий сезонами были лето или зима, самым опасным периодом — время таяния снега, когда дороги становились непроходимыми, а реки нельзя было пересечь. Возможность путешествовать не на своих экипажах, а на быстрых почтовых появилась в 1770-е годы, но была ограничена несколькими направлениями{1426}. В экстренных случаях, когда нужно было двигаться очень быстро, использовали ямщиков. Например, когда приближался срок родин у жены Михаила Петровича Загряжского, супруги пересели на более быстрых лошадей, чтобы успеть добраться до Москвы{1427}. Такие путешествия были достаточно дороги. Поэтому основная масса дворян предпочитала путешествовать на своих лошадях и в своих экипажах. Тем не менее поездки стоили немало. Кареты, как отмечал тульский помещик Андрей Тимофеевич Болотов, в 1760–1770-е годы были редким товаром{1428}. В пути они часто ломались, требуя ремонта, кроме того, не хватало лошадей. Конокрадство было широко распространенным явлением{1429}.
На сложности с дальними поездками указывает тот факт, что для доставки дворян на выборы в город подавались фургоны[236]. В Москве и Санкт-Петербурге средства передвижения вызывали, напротив, иные проблемы. В 1775 году был опубликован императорский манифест «для прекращения излишества в экипажах», регулировавший отделку экипажей. Поводом к его изданию стал тот факт, что «дворянские домы […] в немалом же числе отягочены неоплатными долгами»{1430}.[237] Нарушения сложившейся в том числе и для экипажей Табели о рангах были неизбежны. Поездка помещицы Прасковьи Александровны Апухтиной и ее племянника по Брянску «в екипаже классу ея не принадлежащих» стала причиной для доноса, написанного местным городничим в 1799 году{1431}. Даже те представители недворянских слоев, кто мог позволить себе собственный транспорт, стремились с его помощью продемонстрировать более высокий статус, чем они имели в действительности. Это могло приводить даже к вмешательству властей. Указ 1775 года запрещает лицам недворянского звания иметь «позолоченные или посеребренные кареты»{1432}.
Между двумя столичными губерниями и остальными регионами России существовала огромная разница в состоянии дорог. Если в XVIII веке в устройство великолепной трассы Петербург — Москва было вложено так много ресурсов{1433}, то еще в XIX веке в 22 губерниях вообще не было шоссейных дорог{1434}. В регионах дороги связывали между собой уездные города или вели к ярмаркам или речным пристаням — важным пунктам на транспортных путях{1435}. Об улучшении инфраструктуры в провинциях и связи с крупными путями сообщения может идти речь начиная с последней трети XVIII века{1436}. Губернаторы прикладывали много усилий к тому, чтобы заявленное в указе 1782 года совершенствование путей сообщения воплотить в реальность{1437}. Улучшению дорог способствовало и усадебное строительство. Например, Захар Григорьевич Чернышев, губернатор смоленский, могилевский и полоцкий, повелел проложить на севере Московской губернии, у своей вотчины, прямолинейные дороги-аллеи{1438}.
Безопасности на дорогах угрожали банды разбойников. А.Т. Болотов, если ему предстояло ехать по считавшейся опасной дороге, брал с собою в дорогу больше слуг, чем обычно, причем вооруженных{1439}. Дорожные разбойники (так называемые «подлеты») были грозой, например, для Елецкого уезда, да и для всего Орловского края[238]. Некоторые путешественники, как, например, орловская помещица Надежда Алексеевна Манцева, опасались «нападения в дороге» со стороны враждебно настроенного соседа, с которым давно велась судебная тяжба{1440}. Поэтому описания поездок в XVIII веке часто заканчивались такой формулой: «Итак, благополучно кончился наш вояж»{1441}.
Поездки и визиты
Гости наши севодни еще не поехали от нас{1442}.
Многие дворяне были в дороге, будь то поездка к родственникам или соседям, на ярмарку, в церковь или в монастырь, на смотр в Петербург или Москву, по другим служебным делам. Эта культурная практика не была специфически дворянской — ездили и купцы, и крестьяне, и духовенство. Типичным для дворян в этой практике был тот факт, что поездки составляли значительную часть их свободного времяпрепровождения, демонстрируя тем самым их сословный статус. Кроме того, существенная разница наблюдается в регулярности и частоте поездок. Дворяне зачастую преодолевали один и тут же путь, туда и обратно — к таким поездкам их принуждали распыленные земельные владения и постоянная купля-продажа собственности{1443}. Во второй половине XVIII века сезонная смена между городом и деревней становится обычным делом. Отчетливо видно это в высказывании, относящемся к 1765 году и принадлежащем одному старосте: «…жительство де оная помещица ево переезжая имеет — в Москве в своем доме и в Тульской своей вотчине»{1444}. Тот, кто мог себе позволить, стремился зимой убежать от сельской жизни и проводил холодное время года в Москве, Санкт-Петербурге или в ближайшем городе. Типичное описание сезонной смены места жительства находим в воспоминаниях Елизаветы Петровны Яньковой, записанных ее внуком: «По зимам мы живали в Москве, а весной по просухе уезжали в Боброво»{1445}. Насколько дорогостоящим и накладным был такой переезд, становившийся в то же время поводом «блеснуть» позолоченной каретой, показывает описание отъезда графа Василия Васильевича Головина (1696–1781) из усадьбы Деденово (Дмитровский уезд, Московская губерния):
Во время зимы, отправляясь на жительство в Москву, а летом, возвращаясь в Деденево, он был попровождаем чрезвычайно пышным поездом, в котором находилось до семидесяти лошадей и около двадцати различных экипажей. Впереди всего, в золотой карете, везена была многочудесная икона Влахернской Божией Матери, и в сопровождении крестового священника. Барин и барыни в особенных шестиместных фаэтонах, запряженных парадными цугами в восемь лошадей. Барышни в четвероместных каретах в шесть лошадей; молодые господа в открытых колясках или санях в четыре лошади; все они сидели поодиночке, исключая малолетних их детей, которые находились вместе с матерью; барские барыни и сенные девицы были в бричках и кибитках. Канцелярия, гардероб, буфет, кухня и прочие принадлежности отправляемы были по обыкновению в особенных фурах. Двенадцать верховых оберегали затейливый сей поезд{1446}.
Практика сезонной смены места жительства не ограничивалась лишь Москвой или Петербургом, но распространялась и на губернские города, превращавшиеся в пространства, где встречались провинциальные дворяне. Кроме того, в провинции поводов для встреч было значительно больше. Прежде площадкой для встреч местного дворянства наряду с семейными праздниками были ярмарки. Николай Яковлевич Озерецковский в путевом дневнике начала 1780-х годов так описывал Макарьевскую ярмарку: «Наиболее дворяне, вблизи сего живущия, которыя на сию ярмарку съежаются для препровождения времени и для свидания»{1447}. После 1775 года к этим традиционным формам добавились и специфические — дворянские собрания, установленные Учреждением о губерниях, а также общественные празднества, такие как торжественные открытия школ{1448}, театральные премьеры[239] и балы в ближайшем губернском городе{1449}. Новостью было и то, что дворяне начали оставлять записи о своих поездках и визитах. Дневники или пометки в годовом календаре являются документальными свидетельствами повседневного течения жизни{1450}. При этом внешние события — поездки («поехали» — «приехали») и визиты, то есть встречи с другими людьми, стали играть весьма существенную роль.
До нас дошел дневник шестнадцатилетнего Павла Андреевича Болотова, сына А.Т. Болотова: Настолной календарь 1787года Павла Болотова или ежедневные записки бывшим всяким приключениям и препровождению времяни в Богородицке{1451}. В нем бросаются в глаза описания постоянной толчеи гостей, а также подсчет собственных поездок с визитами:
Вознесение Господне. До обедни был у нас Сергей Ильич. Как он ехал в Епифань на ярморку, то взялся купить мне верховую лошадь. Мы были все у обедни. От обедни пришли к нам Сергей Ильич, Гурков и Маслов. Те остались обедать, а сей пошел домой. После обедни Серг[ей] Ильич поехал прямо в Епифань. Я отделал свою картину перушком. Княгиня с детьми поехали от нас домой. Мы же поехали к Масловым, там разговаривали мы все о гвардейской службе{1452}.
За тот же 1787 год сохранился месяцеслов Варвары Сергеевны Цуриковой, оставившей пометки на его полях{1453}. В этот год она вышла замуж за орловского уездного предводителя дворянства Алексея Лаврентьевича Цурикова. Она пишет по-русски, а описывая свадьбу, переходит в одной из фраз на французский: «Je me suis mariee a Orel»{1454}.
Вела ли Варвара Сергеевна Цурикова дневниковые записи в другие годы, пока сказать, к сожалению, невозможно. Не так подробно, как Болотов, но тем не менее и она отмечает посещения родственников, свои поездки в Орел и в Москву, а также сезонные переезды между различными имениями, принадлежавшими семье — как в городе, так и в сельской местности. Поездки и визиты являются у нее, как и у Павла Болотова, структурообразующим элементом ее записей: «11 ч. [июля — И.Ш.] Тетушка Анна Григор и Елька были у нас в Лебетке». «4 ч. [сентября — И.Ш.] приехали в Лебетку по утру в 11 часов. 10 ч. Поехали в Орел»{1455}. Первостепенную важность для обоих авторов имело посещение императрицей Тулы и Орла в том же 1787 году.
В чем состоит значимость этого рода деятельности — посещения гостей? Визиты и поездки привносили движение и перемены в повседневное существование и поэтому являлись для авторов дневников событиями, достойными упоминания{1456}. Однако эта деятельность важна прежде всего потому, что составляла значимый элемент дворянской жизни. Структурирующий элемент дневника — присутствие или отсутствие родных и знакомых{1457}. Дворянство конституировало таким образом себя как группу присутствующих, которые собирались регулярно{1458}. Поскольку институционализированных мест для встреч еще недоставало, только поездки и визиты давали возможность видеть друг друга. Через интенсивную деятельность, связанную с путешествиями и поездками, шло утверждение «границ» дворянства, протекали процессы включения и исключения{1459}. Эта мобильность означала свободу и изменение и приносила с собой разнообразие в повседневную жизнь. Прием гостей у себя или поездка в гости поддерживали социальные связи. Через эти визиты к дворянским группам приобщались также и неприсутствующие, т.к. новости от них передавались устно или в письмах.
Посещения имели свой порядок, время, пространство и ритуалы. Этот порядок связывал провинцию со столицами и губернские города — с уездными. В Москву или Санкт-Петербург впервые приезжали обычно к родственникам и друзьям, у которых, как правило, и останавливались. Инфраструктура поездок и пребывание в других местах, а также такие их неотъемлемые элементы, как питание и крыша над головой, обеспечивались преимущественно через личные связи{1460}.
Поездки в гости были в значительной мере сезонно обусловлены, завися от состояния дорог. В своем временном ритме они следовали календарю православных праздников. Рождество, Новый год и Пасху обычно праздновали в кругу родственников и соседей, на Масляной неделе следовали совместные развлечения{1461}. Сюда же относились семейные праздники, такие как именины и свадьбы, когда гости оставались более одного дня{1462}. Введение в семью нового члена ознаменовывалось визитами с представлением, когда молодожены ездили от одних родственников к другим, а в конце свадебных торжеств и в последующие календарные праздники новые родственники совершали взаимные визиты{1463}. Ездили с представлением также и новые соседи. За год обычно предпринимались две поездки, в течение которых нужно было объездить как можно больше родственников, одного за другим. К заранее объявленным посещениям следует добавить визиты родственников и знакомых, которые заглядывали ненадолго по дороге. Весть об их приезде распространялась с быстротой молнии попутчиками или курьерами{1464}. Частота приездов к родственникам зависела, разумеется, от степени удаленности мест жительства или службы. Отдаленно живущие родственники редко показывались на глаза. Такие дальние поездки, как путешествие семьи Загряжских в Киево-Печерскую лавру, по пути в которую они посещали родственников в Тамбове, Туле, Москве, Смоленске и Чернигове, случались обычно только раз в жизни{1465}.
Кроме радостных, праздничных поводов для приездов в гости были и такие, которые вытекали из необходимости заботиться о близких. Посещение больных было, как правило, делом женским. Жена А.Т. Болотова и его теща часто оставались у больных родственников на целый день{1466}. Болотов поспешил на помощь своим племянницам, когда возникли раздоры из-за наследства{1467}.
Формы приветствия и проводов гостей, места, где они происходили, а также длительность посещений и угощение показывали степень уважения к гостю. Высокопоставленных персон и особенно близких родственников дворяне стремились навестить с ответным визитом при первой возможности. Порой объявленный визит высокого лица в провинцию мог заставить местных дворян из ответственного за прием комитета целыми днями находиться в пути, если приезд задерживался или изменялся маршрут движения{1468}.
Особенно ценилось в гостях приглашение остаться по окончании обеда и с ночевкой. Гордостью Болотова были комнаты для гостей в новом доме{1469}. Спальных мест не хватало, и если гостей оставалось слишком много, им приходилось спать на полу. Во время больших праздников или в случае приезда родственников издалека посещения могли длиться по многу дней. Хозяева сопровождали в дороге обычно женщин, которые путешествовали без мужчин своего сословия, и особенно — близко живущих родственников и друзей. Их провожали часть дороги и только потом прощались{1470}.
В столицах дворянское население было плотным, здесь происходило оживленное общение в кругу родственников, друзей и покровителей. Поездки в Санкт-Петербург для провинциального дворянства имели, как правило, служебную природу или совершались с целью навестить сыновей, учившихся в петербургских учебных заведениях{1471}. В Москву охотно приезжали дворяне и их семьи за покупками. К особо редким и из ряда вон выходящим относились поездки в Москву на коронационные торжества{1472}.
Частью этой же сферы деятельности, связанной с поездками и сезонной переменой места жительства, является и складывание новых мест и форм дворянской коммуникации. Дворянские собрания сопровождались общественными празднествами — балами и театральными представлениями, где дворяне могли себя репрезентировать{1473}. Новые институции давали повод для того, чтобы собираться вместе, и вокруг них развивалась общественная жизнь. Праздники организовывали и губернаторы. Так, B.C. Цурикова писала в мае 1787 году: «Дядюшка С.А.[240] дал праздник в роще монастырской»{1474}. Столичные формы публичности в дворянской жизни, таким образом, достигли провинции.
К регулярно проводившимся дворянским собраниям следует добавить большие события, во время которых дворяне могли собраться и реализовать себя как группу в ее тесной связи с данной местностью. К открытию наместничеств и визитам императрицы дворянство собиралось в губернских городах{1475}. Во время пребывания в Орле императрицы дворяне, жившие в ближних усадьбах, составляли особую группу в пространственной организации церемонии: «При выезде из города наблюдается весь тот порядок, как при въезде, и те, которые встречали, откланиваются у каменных ворот, построенных от дворянства, здесь жувущего; прочие же, проводя за город, при выезде из предместья, у последних столбов»{1476}.
Участие в общественной жизни, так же как поездки и визиты, демонстрировали благосостояние и были возможны только для тех дворян, которые могли позволить себе вести такой образ жизни. Большой обоз путешествующего дворянина мог оставить впечатление, подобное тому, о котором писал Павел Болотов в 1787 году: «Перед вечером приехал в город Никол[ай] Александрович] Хитров с таким многочисленным обозом, что мы думали, что приехал какой-нибудь знаменитый весьма человек»{1477}. В собственном восприятии современников они чаще, чем прежде, бывали в дороге или у кого-то в гостях{1478}. Если Болотов описывает свой «открытый дом», в котором постоянно с 1770-х годов толпились родственники, друзья и соседи, то еще его мать могла приглашать к себе родственников лишь изредка{1479}.
Трансфер
Хозяин наш недавно приехал из Сибири, где на Твердышевских заводах делал резную железа машину, и войяж его подал нам о тамошних заводах и уралских горах, о коих по причине многочисленных рудников и редкостей весьма любопытно было слушать, а особливо великой трудности в езде и опасности великой в переезде через оныя{1480}.
Отправлявшиеся в путь дворяне были заинтересованы в обмене информацией, формируя поток новостей, шедший от столиц в провинцию и расходившийся между регионами империи. Путешествующие и гости привозили вместе с подарками и новости. Они распространяли знание, передавали слухи[241], доставляли письма и журналы.
Перемена мест и поездки как процесс обучения и возможность расширить свои духовные горизонты были составной частью просвещенческой воспитательной мысли. Размышления князя Михаила Михайловича Щербатова о привнесении цивилизации в провинцию были ориентированы централистски. По его мнению, дворяне должны были ехать в Москву и Санкт-Петербург — это было бы лучшей возможностью распространить просвещение{1481}. Параллельно этому взгляду, ориентированному на столицы, во второй половине XVIII века в рамках «отечественного» воспитания были «открыты» регионы Российской империи. «Знать свое отечество» — вот что стало одной из главных целей образования в учебных учреждениях. Выпускников дворянского кадетского корпуса, например, императрица отправляла в путешествия сначала по провинции, а только потом — за границу. В Инструкции, написанной Иваном Ивановичем Бецким для группы, отправлявшейся по России во главе с Н.Я. Озерецковским{1482}, указывалось:
Для путешествия Вашего положено три года: а как познание своей земли необходимо нужно для всякаго благоучрежденного гражданина, уготовляющагося служить с отменного пользою отечеству, то и можете Вы расположить путешествие следующим образом: Начать оное по России, отсюда чрез Москву, по всем знатным, и незнатным, но в разсуждении приобретения полезных знаний достойным любопытства городам…{1483}
В провинции приезжий из столиц становился причиной приятного волнения и всегда — поводом, чтобы собраться вместе. Часто циркулировали слухи о том, кто приезжает и когда именно. Путешественники привозили с собой новости, которые они слышали от других проезжающих или курьеров или подхватывали по дороге при смене лошадей на почтовых станциях. Дорогой можно было встретить чужака, иногда даже и иностранцев, разъезжавших по просторам империи. Озерецковский и его группа офицеров повстречали, например, в Екатеринбурге англичанина{1484}. Если для Озерецковского встреча была интересной и достойной упоминания, то у властей путешествующий иностранец мог вызвать беспокойство. Так, например, в 1787 году ярославский генерал-губернатор Алексей Петрович Мельгунов в служебном письме потребовал проверки разъезжающего по губернии американца, поскольку опасался, что тот мог оказаться шпионом{1485}.
Соседей иродственников, возвращавшихся из путешествий, радостно приветствовали, ожидая новостей и сообщений о дороге{1486}. С распространением культуры писем, начиная с 1770-х годов, путешественники взяли на себя и функцию почтальонов{1487}. Письма, доставлявшиеся ими, зачастую предназначались сразу многим и для зачитывания вслух всем присутствующим. Эта письменная форма коммуникации дополнялась устными рассказами предъявителя письма{1488}. Письма замещали или продолжали визиты и вовлекали присутствующих в коммуникацию. Если письма не приходили и не было никаких новостей, приходилось самим отправляться в дорогу.
Регулярному личному обмену между столицами и провинцией способствовала наряду с наездами домой дворян, состоявших на службе, практика столичных дворян проводить лето в своих поместьях. Примером может служить семейство Долгоруких — соседей Болотовых{1489}. К сезонным посещениям своих имений целыми семьями можно добавить и вынужденные приезды в поместья, когда из городов бежали по причине эпидемий[242]. Также и путь к последнему пристанищу для дворян лежал из большого света вновь в поместье. Так, Загряжский сообщал, что его дядюшка, проживавший в Москве, выразил желание быть похороненным в своей вотчине — в селе Хомяково{1490}. На похороны в деревню съезжались целые семьи{1491}. Вопрос о том, насколько семейная традиция захоронения в собственных имениях еще имела значение для тех, кто в основном жил в городах, не изучен. Между тем он является составной частью проблемы дворянского самосознания — представления о своем роде, неотъемлемо связанном с тем или иным регионом{1492}.
Трансфер затрагивал не только новости, но также знания, опыт, практики и материальную культуру. Так, требуют анализа, например, те новости и опыт, которые везли с собой дворянские депутаты, возвращаясь по окончании заседаний Уложенной комиссии{1493}. Также недостаточно пока изучены «достижения» ссыльных, находившихся в провинции.
Воздействие моделей поведения, свойственных состоятельным дворянам, удалявшимся в сельскую местность, проявляется у Болотова. Так, он приобрел у своего богатого соседа бывшую в употреблении карету, восторгался прекрасной мебелью в его доме{1494}. Наряду с экипажами, мебелью, фарфором и модным платьем средством различия в дворянской среде служили парковые ансамбли и сады, столичные образцы которых постепенно достигали провинции. Примеры трансфера можно обнаружить и в праздничной культуре. Фейерверки, обычные в губернских городах по торжественным случаям, Болотов ввел и у себя в поместье. Его шурин привез ему фейерверк из ближайшего города — Серпухова{1495}. К столичным феноменам принадлежала такая часть праздничной культуры, как новые танцы, искусством которых овладел Болотов; благодаря ему танцы заблистали в провинции. Новые праздничные формы приносили с собой в провинцию губернаторы, например Франц Николаевич Кличка, устроивший впервые в Иркутске в 1779 году маскарад{1496}.
Из деревень в город посылались лошади, экипажи и продукты. Так, например, Болотов получал от своей сестры из деревни сладости{1497}, некоторые семьи посылали продукты своим питомцам в Петербург{1498}. Книги покупались в городе для чтения по дороге и для собственной библиотеки{1499}. Поездки за покупками сначала совершали в основном в Москву, однако позднее и губернские города, такие как Тула в случае Болотова, стали постепенно более привлекательными в этом отношении{1500}. Более совершенное медицинское обслуживание в губернских городах позволяло дворянам приглашать оттуда докторов в свои поместья. Если же и они ничем не могли помочь, то больных посылали далее в Москву{1501}. К «врачам-волшебникам» стремились люди в Санкт-Петербург, как пишет Болотов{1502}. Одного известного врача, к которому дворяне отправлялись в настоящее «паломничество» в город Сароченцы в конце XVIII века, упоминает Загряжский{1503}.
Коммуникация и обмен между столицами и регионами, происходившие преимущественно через полки, монастыри, духовные семинарии и дворянские дома в провинции{1504}, усилились во второй половине XVIII века благодаря формированию органов управления и расширению сети чиновников в провинциальных городах. Уездные и губернские города сложились как места встреч. Столичные практики «визитов», свойственные среде высокопоставленного чиновничества, а также распространенные там среди знакомых, достигли постепенно провинции{1505}. Вместе с ними пришла более строгая формализация визитов, заметная в изменившейся архитектуре усадеб, где стали появляться гостиные и приемные{1506}.
Сатирический взгляд
Естьли же по внушениям благороднаго воспитания ощущаете вы сильнейшее рвение достигнуть столицы, бросьте ваших кляч, наймите почтовых и поспешайте в те любезныя места, где вы гораздо благороднее и скорее можете промотать и прожить ваши деньги{1507}.
Поведение дворян во время визитов и путешествий во второй половине XVIII века стало темой для сатирических и критических по отношению к дворянству сочинений. Их основным содержанием было наблюдаемое изменение в традиционном поведении, причем в худшую сторону. Критика дворянства касалась, с одной стороны, поездок благородного сословия за границу и разоблачала ориентацию дворянства на западноевропейские, прежде всего французские, модели{1508}. Однако взгляд этот был направлен также и на предполагаемые недостатки, как будто свойственные трансферу культурного достояния между столицами и провинцией. Феномен сезонного проживания провинциального дворянства в Москве подробно разбирает в своем сочинении Карманная книжка для приезжающих на зиму в Москву старичек и старушек, невест и женихов, молодых и устарелых девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и проч. Или Иносказательный для них наставления и советы Николай Иванович Страхов. Этот сатирический справочник вышел в двух изданиях — в 1791 и 1795 годах. В трех частях и в общей сложности тридцать одной главе автор описывает приготовления для поездки в Москву, жизнь провинциальных дворян во время сезонного пребывания в городе и в заключение — длительные приготовления к поездке домой.
То, что в исследуемых эго-документах изображается как часть дворянского образа жизни в провинции, в картине нравов, представленной Страховым, деформировано под французским влиянием, ощущавшимся в Москве. Дворянство, которое Страхов рисует посредством сатирических перегибов, было прежде всего занято собственным самоутверждением. Лучше всего это удавалось ему в Москве. Уже одно объявление о предстоящей поездке в столицу повышало престиж дворянина в сельском окружении и создавало дистанцию между ним и теми, кто не мог себе этого позволить. Поэтому уже само известие о выезде должно было достигнуть как можно более широкого круга соседей: «Пускай начнутся такия суеты, чтоб все ваше селение находилось в величайшем движении, а отъезд бы Ваш в Москву известен быть мог на двадцать верст вокруг»{1509}.
Поездки в столицу Страхов приравнивал к мотовству и разорению для помещичьего хозяйства. Экипажи были символами статуса и указывали на социальную иерархию внутри дворянского сословия. По экипажу можно было узнать, сколько душ было во владении помещика, или же он притворялся, что было. Большинство все же передвигалось в «движущихся домиках»{1510}, которые реально им не были по карману. При покупке экипажа главное внимание обращали не на устойчивость, а на модную и дорогостоящую отделку. За поездками в столицу и всеми «модами» и расточительством, по мнению Страхова, стояли женщины и подрастающая молодежь, стремившаяся в «большой свет»{1511}.
Пребывание в городах служило в первую очередь приготовлению к столичной жизни. Одежда и прически должны были создаваться по последней моде. Разного рода посещения в столице сами по себе были гораздо сильнее, чем в провинции, формализованы и следовали новым формам: «Начинайте сперва так называемые визиты»{1512}. О них следовало уведомить «билетом», а состояться они могли только в «положенные дни», определенные для каждого дома{1513}.
Приготовления к «визитам» занимали больше времени, чем само посещение. В главе IX «Хворание по моде» Страхов разоблачает мнимые болезни, с помощью которых можно было откладывать визиты. Болезнь выступала в роли отличительного знака дворянина. В обществе, по мнению Страхова, человек мог показаться только в том случае, если был болен: «Такое крепкое здоровье прилично одному только крестьянскому поколению»{1514}. Эту новую форму визитов Страхов представлял как практику, которая не ставила себе целью совместное времяпрепровождение в приятной компании друзей и родственников или выражение почтения по отношению к ним, но имела характер соревнования, поскольку в день совершалось по 20–30 визитов под девизом «Видеть и быть увиденным»{1515}. Москву Страхов описывает как «ярмарку невест», т.е. брачный рынок, которому он не доверял, поскольку его населяли ветреные «щеголи»{1516}. Как представляется, здесь, как и в других вопросах, автор отдает предпочтение традиционным формам, таким как сватовство.
Временное пребывание в Москве, сезонную перемену места жительства провинциальным дворянством, Страхов интерпретировал как часть нового стиля жизни дворянства, который покоился только на формальном — «следуя моде» — подражании французским образцам. Расточительное потребление и новые символы статуса заменили традиционный принцип заслуг и добродетелей дворянства: «Полагайте, что карета доставляет вам способ совершенно поддерживать благородство и славу ваших предков»{1517}. Дворяне в Москве предаются праздности и мотовству. Вместо того чтобы вкладывать средства в образование детей, в центре их внимания находятся материальные ценности и «воспитание по моде» (глава X): «Покупайте кареты и непременно мыслите, что гораздо нужнее тратить деньги на сии движущиеся ящики, нежели на воспитание детей ваших и на прочие благонамеренныя и добрыя дела»{1518}.
Страхов выражал сомнения даже в отношении качества книг, которые дворяне покупали в столице «от скуки». Они, по его мнению, точно не служили улучшению нравов{1519}.
Роль Москвы как места двойного трансфера культуры — из-за границы и из столицы в провинцию — Страхов считал пагубной. Реализация благородного статуса по новой моде — через визиты и участие в лотереях — влекла за собой расстройство финансов и покупалась ценой труда крепостного населения.
* * *
Мобильность дворянства, его постоянные переезды и интенсивная деятельность в том, что касается поездок и визитов, представляет особую важность в обществе, покоящемся на личных связях и постоянном взаимодействии людей. Интенсивная практика путешествий поощряла обмен между регионами и столицами, становившийся все более плотным и интенсивным благодаря улучшению инфраструктуры, созданию системы дорог и почтовых станций, новых средств передвижения и распространению культуры писем.
Кроме этого, все более многочисленными и разнообразными становились в провинции места, приспособленные для коммуникации. С учреждением таких долговременных, прочных институций, как Дворянские собрания, рядом с формальными пространствами возникли новые неформальные, где могли собираться местные дворяне. Значение уездных и губернских городов росло, они становились значимыми целями в «путешествии» по кругу друзей и знакомых. Мобильность и освоение регионов империи сопровождались и облегчались изданием атласов, карт, а также введением дорожников со списками почтовых станций.
В ходе выстраивания системы местной власти во второй половине XVIII века сформировались практики, которые охватывали пространство как проекционную поверхность, поэтому границы наместничества играли важную роль в ритуалах приемов. Наместник и сопровождавшие его представители местного дворянства выезжали навстречу императрице к границам своей губернии. Насколько эта «территориализация» власти и связь ритуалов с конкретным регионом благоприятствовали созданию региональных идентичностей и представлений о «нашем уезде», еще предстоит изучить. Этот комплекс тем следует включить в более широкий контекст; важно понять, какие принципы преобладали среди провинциального дворянства, связывая его изнутри: «родство» или другие групповые социальные связи, такие как дружба (например, возникшая из принадлежности к одному полку или к одной масонской ложе) или сословные корпорации. Причем «перемена мест» и визиты были основополагающими факторами, поддерживавшими все социальные связи.
Перевод Майи Борисовны Лавринович
4. Дворянство и Власть
© Copyright: Людмила Коншина, 2016
Свидетельство о публикации №216040701572
Свидетельство о публикации №216040701572
Рецензии