5. Дворянство и Власть

 Представители власти в провинции в 1750-е годы

Для краткой характеристики корпуса чиновников на государственной службе в провинции в середине XVIII века напомним, что в 1754 году Елизавета Петровна повелела произвести первую в истории страны полную перепись чиновников и канцелярских служителей центральных и областных учреждений. Переписи служивых людей различных категорий велись и раньше — Разрядным приказом до 1711 года и Герольдмейстерской конторой после введения Табели о рангах в 1722 году. Однако никогда до 1754 года перепись не отличалась таким широким охватом центральных и местных учреждений и не давала такого количества служебных «сказок» чиновников, составленных со множеством деталей и, что важно, по единому образцу[87]. В течение двух лет (1754–1756) сведения с мест поступали в Сенат, где они подвергались тщательной проверке. Всего в 16 губерниях Российской империи, делившихся в 1750-х годах на 45 провинций, разделенных, в свою очередь, на уезды (более 250), на государственной гражданской службе состояло свыше 9000 человек, а с учетом солдат, караульщиков, дворников и других служащих низших категорий это количество увеличивалось до 11 500–12 500 человек{439}. Собственно канцелярской работой занимались чиновники, то есть служащие канцелярий, имевшие чин по Табели о рангах, а также канцелярские служители, то есть внетабельные служащие, составлявшие нижний слой государственных служащих, — подьячие с приписью, канцеляристы, подканцеляристы, писари и копеисты. По подсчетам С.М. Троицкого, в государственном аппарате России в 1755 году насчитывалось немногим более полутора тысяч классных чиновников, распределявшихся почти поровну между центральным (901 человек) и местным (747 человек) аппаратами, что создавало серьезный дисбаланс власти. Канцелярские служители значительно превосходили по числу чиновный корпус и насчитывали в своих рядах больше 3 тысяч человек в местных канцеляриях и примерно столько же в центральных{440}. Среди последних, однако, представителей дворянства было крайне мало, лишь 4 процента, поэтому внеклассные канцелярские служители на этом этапе нас интересовать не будут. В среде классных чиновников местных канцелярий дворяне значительно преобладали, составляя около 60 процентов, причем в высших эшелонах местной власти (чиновники I–VIII рангов, начиная с уездных воевод и выше) дворяне составляли свыше 80 процентов. Социальная ситуация в канцеляриях Тульской провинции, регионе с чрезвычайно высокой концентрацией дворянского землевладения, в 1750-е годы была даже более благоприятной для дворян, чем в целом по стране. На 1754–1756 годы мы располагаем сведениями об администрации 10 уездов, в которых числилось 27 чиновников{441}.[88] Все они принадлежали к канцелярской «элите», то есть представителям местной администрации с классными чинами штаб- и обер-офицеров, к которым было положено обращаться «ваше высокоблагородие» и «ваше благородие». На момент переписи дворяне составляли 100 процентов в их рядах; правда, у одного чиновника было личное дворянство, а у двоих выслуженное, военное. Таким образом, среди чиновников тульских канцелярий в середине 1750-х годов потомственные дворяне составляли 89 процентов и все 100 процентов воевод происходили из потомственных дворян. Сословный принцип местного управления проявлялся в Тульском крае очень сильно[89].

На верхней ступени административной лестницы стоял провинциальный воевода. Благодаря восстановлению воеводского правления в России в 1726 году в руках воевод были сосредоточены все ветви власти и управления в провинции — административная, судебная, фискальная, разыскная (включая розыск иностранных шпионов), санитарно-полицейская и, отчасти, военная. Наделенный огромными полномочиями в собственной провинции, провинциальный воевода подчинялся губернатору и был ответственен перед ним. Изданный в 1728 году Наказ губернаторам и воеводам и их товарищам возрождал строгую вертикаль управления в стране, подчиняя губернаторов центральным органам управления, провинциальных воевод — губернатору, городовых или уездных воевод — воеводе провинциальному. Однако губернатор не назначал подведомственных ему воевод (это была прерогатива Сената), как не мог он своей властью и отрешить провинциального воеводу от должности. Провинциальный воевода в свою очередь не назначал и не мог отстранить воеводу уездного. При неисправном отправлении должности уездным воеводой воевода провинциальный должен был подать рапорт губернатору, у которого было право штрафовать уездных и провинциальных воевод. Повинциальный воевода был также обязан «принуждать» уездных воевод к своевременному решению всех дел.

Указы 1734 года создали, однако, ситуацию, в которой вертикаль власти законодательно сохранялась и по-прежнему подчеркивалась, но на деле расшатывалась, так как возникало двойственное подчинение провинциальных воевод. До 1734 года все приказы центральных органов власти поступали непосредственно губернатору, который доводил их до сведения провинциальных воевод. Отчетность по исполнению приказов, а также собранные в провинции налоги должны были поступать обратным порядком, от провинциальных воевод к губернатору и затем в центральные ведомства. Однако подобный способ коммуникаций нередко оказывался чрезвычайно неэффективным из-за обширности губерний и отдаленности их центров от Петербурга и Москвы, при том что центры входивших в них провинций часто находились гораздо ближе к столицам[90]. По указам 1734 года провинциальные воеводы должны были посылать отчеты и собранные налоги непосредственно в соответствующие коллегии, лишь извещая губернатора о своих действиях, а губернаторы делали то же самое только в той провинции, в которой находился центр губернии и где они фактически выполняли функции провинциального воеводы{442}. Губернаторы, однако, сохраняли роль «смотрителей» губерний, осуществляя общий надзор за выполнением законов и действиями воевод, а также оставаясь командующими войсками, расположенными в губернии, инстанцией для апелляций на воевод и их судебные решения и агентами центральных властей, через которых правительство могло осуществлять карательные действия{443}.

Возникшая неопределенность властных отношений в системе губерния — провинция и почти равные обязанности воевод и губернаторов перед органами центральной власти разрушали концепцию иерархии власти и накладывали серьезные ограничения на власть губернаторов в провинции. Исследовавший институт губернаторства Джон Ле Донн отметил, что в период с 1727 по 1764 год назначение на губернаторский пост получали представители высших слоев российского дворянства: из 75 губернаторов 55 имели ранг IV или выше класса по Табели о рангах, тогда как фактически должность губернатора соответствовала рангам генерал-майора или действительного статского советника (оба IV класса). Для большинства назначаемых на губернаторские посты членов аристократических семей должность губернатора не являлась повышением, а была в лучшем случае сохранением ранга, заслуженного на предыдущем посту. В реальности же, несмотря на высокий престиж должности по намерению законодателя, для многих данное назначение означало опалу и удаление от двора. Исключение составляла лишь должность губернатора Московской губернии, которая отражала доверие самодержца и правящей группировки{444}. Особое положение губернатора Москвы — второй столицы государства, где находились многие центральные органы власти? — способствовало возникновению особых взаимоотношений с провинциальными воеводами, находившимися в его подчинении, по сравнению с предписываемой законом или стихийно складывавшейся моделью таких отношений в провинции{445}. Последствия для тульских воевод могли быть двоякими: с одной стороны, близкое расположение Тульской провинции к Москве и особый статус Московской губернии делали назначение на должность воеводы в Тульскую провинцию более престижным и даже более выгодным для дворян, чем в другие регионы страны. Центральное расположение региона и развитая структура коммуникаций позволяла воеводам часто, по нуждам службы или собственным, ездить в Москву, легко добираться до провинций, где были расположены их собственные имения, на недолгую отлучку в которые они нередко не спрашивали разрешения начальства. Можно предположить также, что исключительность задач по управлению Москвой и Московской губернией, в частности колоссальные работы по подготовке переезда Елизаветы в Москву, составлявшие главную заботу князя Сергея Алексеевича Голицына, стоявшего во главе губернии в 1753–1756 годах, хотя бы в некоторой степени лимитировали его возможность контролировать деятельность тульского провинциального воеводы Осипа Тимофеевича Квашнина-Самарина[91].

С другой стороны, те же удобства расположения Тульской провинции делали контроль за действиями местных воевод со стороны центральных ведомств гораздо более легким, чем в отдаленных губерниях. Принято считать, однако, что сосредоточение в руках воеводы всех ветвей власти и управления, а также обширность Российской империи и недостаток средств, выделяемых государством на нужды местной администрации, создавали ситуацию, в которой воеводы обладали почти безграничной властью и чувствовали себя полноценными хозяевами региона, чему способствовало также редкое посещение провинций ревизорами из центра{446}. Последнее утверждение не совсем верно: Юрий Владимирович Готье, говоря об областном управлении в период с 1725 по 1762 год, приводит примеры многочисленных комиссий, посылаемых из Петербурга для расследования злоупотреблений на местах. Сенатские следственные комиссии были не редкостью даже в отдаленных регионах Сибири{447}. Это, безусловно, не отменяет в целом факта недостаточного контроля сверху за деятельностью местных властных органов. Привлекает, однако, внимание отсутствие в указанное время крупных судебных разбирательств над воеводами Тульского края. В отличие от громких процессов над управителями других регионов{448} воеводы Тульской провинции не были замечены в серьезных нарушениях или преступлениях[92]. Причины этого могли быть опять-таки двоякими: либо в силу особых забот московского губернатора они не находились в орбите его постоянного контроля, либо тульские воеводы представляли собой верных служак, хороших управителей и порядочных людей.

Первое обстоятельство не подтверждается фактами: в делопроизводственных бумагах канцелярии Тульской провинции мы видим постоянные запросы канцелярий как московского губернатора, так и центральных властей о предоставлении отчетов по тому или иному поводу и сведений о деятельности местных воевод. Регулярно требовались ведомости о проведении «присутствий», то есть заседаний в канцеляриях для решения разноообразных дел; задержки в поставке податей или иные нарушения организации управления регионом замечались и наказывались штрафами[93].

Уездные воеводы были под контролем воеводы провинциального, но и последний не избегал наказаний, если уездный воевода не выполнял должного в срок. Так, провинциальный воевода Квашнин-Самарин подвергся в 1754 году штрафу за неправильный сбор таможенных, кабацких и канцелярских пошлин воеводой в Алексине{449}.

Такой пристальный надзор за деятельностью воевод со стороны центральных органов серьезно ограничивал полноту власти как провинциального, так и уездных управителей, вынуждая их ответственнее относиться к исполнению законов. Полномочия воевод во вверенном им регионе ограничивались также и снизу, в силу фактических пределов их власти на местах, в первую очередь в отношениях с городским населением провинции. По действовавшему законодательству городское население подлежало сословному суду в ратушах и магистратах и только разбирательство уголовных преступлений горожан входило в юрисдикцию воевод{450}. В Тульской провинции власть провинциального воеводы была ограничена значительно больше: половина жителей центрального города была вообще выведена из его подчинения. По указу Сената 1741 года тульские оружейники относились к ведомству Оружейной канцелярии, подчиненной напрямую Военной коллегии, а с 1749 года они изымались из подчинения воеводе и по полицейским и уголовным делам{451}. В случае возникавших конфликтов в городе или противоречий между оружейниками и городскими или провинциальными властями в разбирательство немедленно включалась Военная коллегия и вслед за ней Сенат. В таких условиях отсутствие следственных дел над воеводами Тульского края может положительно свидетельствовать в пользу их «беспорочной службы», что подтверждалось и соответствующими отметками в их «сказках». О человеческой порядочности воевод мы можем судить лишь косвенно, так как всегда остается вероятность того, что тульские воеводы были ловкими управленцами, умело использовавшими неформальные связи в Москве и выходившими сухими из воды. Но об их способности управлять регионом мы можем хотя бы частично судить по их служебным «историям» и обстоятельствам их жизни.

Провинциальный воевода О.Т. Квашнин-Самарин (родился в 1699 году[94]) принадлежал к старинному дворянскому роду. Среди его родственников были занимавшие в 1750-х годах высокие должности член Вотчинной комиссии Федор Петрович Квашнин-Самарин и член Юстиц-коллегии Петр Тимофеевич Квашнин-Самарин; последний, судя по всему, был братом тульского воеводы. Осип Тимофеевич, однако, блестящей карьеры не сделал. Полученное им неплохое образование позволило ему начать службу еще при Петре I в Инженерном корпусе (в 1713 году), во время которой он продемонстрировал заметные профессиональные качества инженера: был командирован в разные города для «починки и строения крепостей, снятия планов и сочинения проектов», состоял при Главной канцелярии артиллерии и фортификации в должности инженерпоручика. С началом Русско-турецкой войны (1735–1739) Квашнин-Самарин был отправлен в полк капитаном, где участвовал «во многих походах и партиях», из-за чего по окончании военных действий получил отставку по болезни, с награждением коллежским асессором. Однако отдохнуть от ратных подвигов Квашнину-Самарину не пришлось, так как он сразу же был отправлен на Выгу возглавлять следственную комиссию об олонецких раскольниках, а затем назначен уездным воеводой в Архангельскую губернию. Там он прослужил три года, с 1741-го по 1743-й. В 1747 году его брат стал членом Юстиц-коллегии, и, вероятно, благодаря этому 48-летний Осип Квашнин-Самарин был переведен воеводой в Тулу. Правда, награждения следующим рангом он не получил, как не получил и жалованья, но последнее обстоятельство сглаживалось тем, что он владел 300 душами в Новгородском уезде. Должность тульского провинциального воеводы Квашнин-Самарин исполнял почти 12 лет, выслужив ранг надворного советника{452}.

Уездным воеводой в Кашире был с 1742 года Яков Иванович Лопухин (родился в 1704 году), принадлежавший к старинному и знаменитому роду первой жены Петра I Евдокии Лопухиной. В детстве Якова Ивановича его семья находилась при дворе, отец и старший брат, Степан Иванович, были личными стольниками у молодого Петра, еще один брат — дворцовым комиссаром. В 1719 году вся семья попала в опалу, так как многие ее члены проходили по делу царевича Алексея. Авраама Федоровича Лопухина, младшего брата царицы Евдокии, колесовали, брат будущего каширского воеводы Степан Иванович был сослан на вечное житье в Кольский острог. Яков Иванович начал службу только после смерти Петра, в марте 1725 года, в Петербургском драгунском полку драгуном, затем ротным писарем (что говорит о полученном им хотя бы некотором образовании). В 1733 году он был произведен в том же полку в прапорщики, на следующий год в поручики. Но в 1736 году, раненный в крымских степях в походе армии против Турции, Лопухин попал в плен, был увезен в Турцию, где через два года был выкуплен греком. Еще год заняло путешествие этого грека вместе с Лопухиным через Голландию в Россию. Попав в Санкт-Петербург в 1739 году, Лопухин явился в Сенат и был направлен в Военную коллегию, которая отставила его от военной службы «за ранами и за глухотою». О нем было представлено в кабинет Анны Иоанновны, и пострадавший поручик (XII ранг) был пожалован сразу в коллежские асессоры (VIII). Вероятно, родство с царицей Евдокией сыграло тут положительную роль. Лопухин был отправлен во Владимир товарищем воеводы. В 1742 году, при Елизавете, он был назначен уездным воеводой в Каширу. Награждения рангом при новом назначении 38-летнему коллежскому асессору не последовало, жалованья ему также не положили. Несмотря на очевидные трудности материального порядка — Лопухин в 1755 году владел лишь 88 душами во Владимирском, Переславль-Залесском и Каширском уездах, — наличие имения в уезде, где он воеводствовал, несомненно облегчало его ситуацию. «Лопухинское дело» 1743 года, по которому главным участником проходил Степан Васильевич Лопухин, двоюродный брат царицы Евдокии, приговоренный к казни колесованием, но по «монаршей милости» сосланный с женой и детьми в Сибирь, вероятно, задержало карьеру каширского воеводы, который пробыл на этом посту по крайней мере 14 лет. С 1760 года он, однако, уже служил в Московской конторе Главной дворцовой канцелярии в ранге надворного советника (VII){453}.

Семен Евстигнеевич Мусин-Пушкин (родился в 1701 году), воевода Белева, самого крупного после Тулы города провинции, также принадлежал к старинному и знатному роду, сильно возвысившемуся при Петре. Среди его представителей были губернатор Москвы и сенатор Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, возведенный Петром в графское достоинство; его сын сенатор Платон Иванович и президент Берг-коллегии Апполос Епафродитович. Платон Мусин-Пушкин был замешан в деле Волынского в 1740 году, в результате чего был приговорен к ссылке в Сибирь. Трудно сказать, насколько близким было родство белевского воеводы с вышеперечисленными вельможами, но, вероятно, оно не было сильно отдаленным, так как Семен Евстигнеевич получил при Петре образование в Морской академии, где обучался 10 лет (с 1716 года), потом был переведен солдатом в лейб-гвардии Преображенский полк, выпущен в армию капитаном, а в 1740 году получил отставку от военной службы «на свою экономию» с награждением рангом секунд-майора. В 1743 году, возможно в связи с возвращением Елизаветой «пострадавших в прежнее царствование», он был вызван именным указом императрицы в Правительствующий сенат и определен уездным воеводой в Старую Руссу Новгородской провинции, где пробыл шесть лет. После этого он «находился под счетом» в Ревизион-комиссии, откуда был «выслан» в Санкт-Петербург на год, не сумев, вероятно, вовремя отчитаться за время воеводства. Назначение воеводой в Белев он получил до истечения года «ссылки» в Петербург, в августе 1752 года. Определение было сделано, однако, без награждения новым рангом и без жалованья. Собственные доходы Мусина-Пушкина от имения в 130 душ во Владимирском и Новгородском уездах были невелики{454}.

По делу Волынского также проходил и был казнен вместе с ним советник Конюшенной конторы Андрей Федорович Хрущов. Его дальним родственником был назначенный в 1747 году воеводой в Алексин Фома Федосеевич Хрущов (1709–1766). Хрущовы также принадлежали к старинному дворянскому роду, в числе общих предков Андрея и Фомы были стольники и воеводы, получившие богатые вотчины в Тульском, Веневском и Каширском уездах. Фома Федосеевич начал службу в 1722 году солдатом в пехотном полку, дослужился до квартирмейстера и в 1740 году был отставлен, без награждения рангом. При Елизавете, в 1744 году Фома Хрущов был вновь призван на службу, пожалован капитаном, определен к статским делам и в 1747 году назначен в Алексин воеводой, в ранге все того же капитана и опять без жалованья. Там он задержался на 12 лет и выслужил себе повышение — ранг коллежского асессора. Его имение было более значительным: в 1755 году он имел 237 душ мужского пода в Каширском, Епифанском, Крапивенском и Елецком уездах{455}.

Воеводой старинного города Дедилова был назначен в 1751 году Алексей Иванович Макаров (родился в 1720 году). Среди деятелей, пострадавших при Анне Иоанновне, мы видим «секретного кабинет-секретаря» Петра I и, с 1727 года, президента Камерколлегии Алексея Васильевича Макарова (1674–1740), ложно обвиненного во взяточничестве и утайке секретных бумаг. Хотя следствию не удалось доказать его вины, бывший доверенный Петра провел вместе с женой и детьми несколько лет в тюрьме и затем остаток своих дней под домашним арестом. Его дальний родственник Алексей Макаров получил образование в кадетском корпусе, но из-за болезни по окончании курса был отставлен в 1737 году сержантом, в 1743 году награжден прапорщиком и определен к статским делам — с 1746 году в Калугу воеводским товарищем, ас 1751 года в Дедилов воеводой, с тем же рангом прапорщика и без жалованья, имея всего лишь 153 души мужского пола. Там он прослужил до 1757 года{456}.

Из древнего дворянского рода происходил и назначенный в 1749 году воеводой в Ефремов Василий Кондратьевич Хитрово (родился в 1719 году). Хотя семья не принадлежала к древней знати, а ее члены возвысились до боярских чинов лишь при Алексее Михайловиче, при Елизавете Петровне несколько представителей рода Хитрово занимали высокие посты: Яков Лукич в 1748 году стал генерал-майором и получил повеление присутствовать в сенаторской конторе, в 1753 году был назначен президентом Вотчинной коллегии; Петр Никитич служил при дворе в чине обер-егермейстера, Василий Андреевич — в чине действительного камергера. Семья имела связи в самых высоких кругах административной системы, что предопределило и серьезные проблемы для некоторых ее членов. Анна Федоровна Хитрово вышла в 1710 году замуж за Павла Ивановича Ягужинского, принеся ему в приданое имения, которые сделали его одним из богатейших людей своего времени. Ставший в 1722 году генерал-прокурором Ягужинский развелся с женой, чтобы жениться на дочери канцлера Гавриила Ивановича Головкина. Анна была сослана в монастырь, где вскоре и умерла. Между Хитрово и Ягужинским начался многолетний процесс по поводу обширных тульских имений. Семья, однако, сумела сохранить и преумножить богатство: в 1762 году Хитрово владели более чем 4000 душ мужского пола только в Центрально-Черноземном регионе. Начавший службу солдатом в лейб-гвардии Семеновском полку в 1736 году, будущий ефремовский воевода Василий Кондратьевич Хитрово обладал небольшим, но вполне «достаточным» имением в 273 души мужского пола в Калужском, Ярославском, Суздальском и Вологодском уездах. В 1741 году он получил отставку, а в 1744 году был награжден прапорщиком и определен в Белгородскую губернию в город Мирополье воеводой. В 1749 году 30-летний прапорщик был назначен, правда без нового ранга и без жалованья, воеводой в Ефремов, где он прослужил по крайней мере до 1755 года. Его карьера дальше не развивалась, он был отставлен все тем же прапорщиком{457}. Возможно, арест и высылка в имение Ф.А. Хитрово в 1763 году наложили тень и на ефремовского воеводу.

В Епифани с 1750 по 1759 год воеводой служил прапорщик Иван Саввич Чоглоков (родился в 1710 году). Мы не знаем, был ли он в родстве с камергером Николаем Наумовичем Чоглоковым и его женой, известной обер-гофмейстериной Марией Симоновной Чоглоковой, урожденной Гендриковой, двоюродной сестрой Елизаветы Петровны. Супруги Чоглоковы пользовались большой властью при дворе. Мария Чоглокова была приставлена императрицей к молодой Екатерине в первые годы ее замужества для наставничества и слежки. После смерти мужа в 1754 году, не сумев оправдать ожиданий императрицы, она была отстранена от должности и вскоре умерла. Будущий епифанский воевода Иван Чоглоков, начав службу в лейб-гвардии Преображенском полку в 1726 году, получил отставку в 1740-м с рангом лейб-гвардии капрала, в 1743 году, находясь по-прежнему в отставке, был пожалован прапорщиком, а в 1745 году направлен в Новую Ладогу воеводой, откуда в 1749 году был переведен в Епифань и вступил в должность воеводы 21 января 1750 года. В 1755 году за ним числилось 73 души в Новгородском, Ярославском и Алексинском уездах{458}.

Воевода города Венева Дмитрий Кириллович Данилов (родился в 1696 году) также принадлежал к старинному боярскому роду, записанному позже в VI часть дворянских родословных книг Тульской и Орловской губерний. К середине XVIII века Даниловы входили в состав верхушки крупновотчинных провинциальных родов Центрального Черноземья{459}. Дмитрий Кириллович начал службу в 1727 году и до 1747 года, когда был отставлен «за болезнями» к статским делам, прошел путь от солдата до прапорщика, получив при отставке ранг титулярного советника. В 1748 году он был отправлен в Епифань для окончания переписи мужского населения по II ревизии, после чего был назначен воеводой в Венев, где прослужил более десяти лет. За ним числилось 117 душ в Тульском и Крапивенском уездах{460}.

Новосильским воеводой дважды, в 1738–1741 и с 1744 по крайней мере до 1755 года, был Михаил Степанович Адоевцов (родился в 1688 году). Не имея знатных родственников, он начал службу в 1713 году в армейских полках солдатом, дослужился до поручика, в 1738 году был отставлен к статским делам без награждения рангом и назначен воеводой в Новосиль, где прослужил три года, потом после трехлетнего перерыва был произведен в коллежские асессоры и вновь отправлен воеводствовать в Новосиль, без жалованья. Крестьян за ним было 100 душ в Алексинском уезде{461}.

Крапивенским воеводой в 1743 году был назначен Андрей Яковлевич Игнатьев (родился в 1698 году), начавший службу в лейб-гвардии Преображенском полку в 1714 году, переведенный в 1725 году в Копорский пехотный полк поручиком, где вскоре стал капитаном, после чего был отставлен к статским делам и назначен в 1738 году воеводой в Епифань. В Епифани Игнатьев прослужил три года, был награжден рангом коллежского асессора и затем переведен в город Крапивну, за службу в котором он получил в 1752 году следующий ранг надворного советника. У него имелось 120 душ в Тверском уезде{462}.

Ю.В. Готье, проанализировавший корпус воевод в России за 1720–1760-е годы, отметил, что должности городских или уездных воевод создавались для среднего провинциального дворянства и именно представители этого слоя дворянства обычно занимали их в провинции, хотя назначения людей недворянского происхождения на воеводские должности также случались. В Тульской провинции середины XVIII века мы видим иную картину — не просто все 100 процентов воевод принадлежали к потомственному дворянству, но большинство из них (восемь человек из десяти) вели свое происхождение от древних и знатных родов, члены которых входили в ближайшее окружение царской семьи или занимали высокие посты в центральных органах власти. Хотя городовые или уездные воеводы Тульского края и принадлежали к боковым ветвям знатных родов, наличие родственников, пусть дальних, на высших должностях в государстве способствовало, очевидно, их направлению в центральные уезды страны, с преобладавшим дворянским землевладением[95]. Второй особенностью, привлекающей внимание, является наличие среди руководителей уездного уровня представителей «опальных», но «прощенных» в начале царствования Елизаветы аристократических семейств. Четверо из девяти уездных воевод принадлежали именно к таким родам. Назначение на должности уездных воевод членов «опальных» родов (Лопухин, Мусин-Пушкин, Хрущов, Макаров) демонстрировало либеральную политику императрицы, провозглашавшую, что родственники не несут ответственности за неправедные деяния членов их семей[96], и для назначаемых людей означало царскую милость и заботу, — хотя оно и происходило без повышения ранга и без жалованья, но все-таки включало представителя опального семейства в систему власти. С другой стороны, назначения были незначительными, в уезды, но уезды не отдаленные, а в соседней с Москвой провинции, что позволяло держать этих людей на виду, под контролем[97]. Одновременное нахождение на подобных должностях в соседних уездах представителей провинциальных дворянских семейств (Игнатьев, Адоевцов) уравнивало тех и других. Более того, в случаях с представителями как аристократических родов, так и провинциальных дворян прослеживалась тенденция назначения на должность людей с более низкими предыдущими рангами, что должно было восприниматься ими как награда. Сохранение же не соответствующих должности более низких рангов позволяло центральным властям стимулировать стремление воевод выслужить положенный им по должности ранг, что в некоторых случаях и происходило.

Готье также подсчитал, что большинство воевод в 1740–1760-е годы получали назначения на должность в возрасте от 50 до 70 лет, причем большинство из них были определены в статскую службу «за болезнями и старостью»{463}. В этом отношении мы также видим существенное отличие данных «команды» тульских воевод от средних показателей корпуса администраторов в провинции: подавляющее большинство тульских воевод было назначено в уезды в возрасте самом продуктивном — около 40 лет, а двое из них, Хитрово и Макаров, стали воеводами в Тульской провинции в 30 и 31 год, причем Хитрово свое первое назначение уездным воеводой получил в 25 лет. Лишь двое воевод, Данилов и Адоевцов, стали воеводами в 50 лет (Адоевцов получил назначение в Новосиль в 56 лет). Назначения на самые ответственные должности в наиболее развитые города провинции — Квашнина-Самарина провинциальным воеводой в Тулу в 48 лет и Мусина-Пушкина в Белев в 51 год — были для них уже вторыми сроками воеводства (первые назначения оба получили в 42 года). Относительно молодой возраст определил и иные, чем непригодное для военной службы состояние здоровья, причины отставки и перевода к статским делам будущих тульских воевод: лишь четверо из десяти воевод показали в своих «сказках», что получили отставку «за болезнями», причем двое из них были совсем еще молодыми людьми — Макаров семнадцати лет, сразу по окончании кадетского корпуса, Лопухин — тридцати пяти, после ранений и плена. Главной причиной отставки от военной службы для большинства тульских воевод было массовое увольнение дворян из армии по окончании Русско-турецкой войны. Большинство из них было призвано на службу новой властью при Елизавете, через три-четыре года после увольнения, и назначено на руководящие должности. До назначения в Тульскую провинцию почти все воеводы (восемь человек из десяти) имели управленческий опыт в роли воевод (шестеро из десяти) или товарищей воеводы. Опыт управления был не единственным источником знаний для местных управителей — двое из них получили формальное образование в Морской академии и кадетском корпусе, двое других также получили, очевидно, образование, позволившее одному из них заниматься инженерными работами, а второму стать ротным писарем. Четверо прошли через лейб-гвардейские полки, специально предназначенные Петром для обучения дворян и подготовки их к офицерской службе. Высокое доверие властей к образованности и профессионализму гвардейцев доказывалось их постоянной посылкой к следственным комиссиям по разбору правонарушений губернаторов и воевод в провинции. Таким образом, на должностях воевод в Тульской провинции мы видим относительно молодых и здоровых людей, в большинстве своем принадлежавших к аристократическим семьям и обладавших образованием и предыдущим опытом управленческой работы.

Назначения воевод Тульской провинции на должности в определенные уезды кажутся также не лишенными некоторой логики. Так, определение провинциальным воеводой в Тулу именно О.Т. Квашнина-Самарина могло иметь для правительства стратегический смысл: не обладая реальной властью над расположенным в городе оружейным заводом и над казенными оружейниками, он как опытный инженер мог лучше понимать нужды производства, следить за исправным исполнением казенных заказов и пользоваться большим, чем другой статский воевода, авторитетом среди оружейников и их сословных властей. В 1753 году при возникновении в городе конфликта между оружейниками и купцами — последние были недовольны незаконным размножением лавок кузнецов, от которого происходило, по их словам, «тульскому купечеству в торгах помешательство и разорение» — тульский магистрат решился исполнить полученные ранее указы Сената о сломе лавок оружейников только после консультации с провинциальным воеводой и действуя вместе с ним. Вмешавшаяся в дело Оружейная канцелярия донесла о случившемся в Военную коллегию, последняя рапортовала в Сенат, который предписал «для целости всей империи дела» и своевременности выполнения оружейниками казенных заказов их лавки в городе сломать, но разрешить иметь в Оружейной слободе, поручив надзор за этим Квашнину-Самарину{464}. В Каширском уезде, самом близком к Москве, где наблюдалась самая высокая в крае концентрация дворянского землевладения (95 процентов) при наибольшем количестве дворянских владельцев, причем наиболее знатного происхождения (в 1781 году в уезде насчитывалось 367 дворянских фамилий, среди которых были 21 княжеская и одна графская{465}), именно Я.И. Лопухин как представитель древнего и знатного рода мог пользоваться авторитетом среди уездного дворянства. То, что он сам был помещиком этого же уезда, также должно было способствовать более тесным связям Лопухина с местным дворянством, чем в ситуациях, когда воевода был «чужим». В других уездах высокого дворянского землевладения (от 80 до 94 процентов) — Алексинском, Белевском, Епифанском — тоже воеводствовали представители знатных родов: Хрущевых, Мусиных-Пушкиных, Чоглоковых.

Для осуществления единоначалия и строгой иерархии власти на местах при введении воеводских должностей было решено присваивать провинциальным воеводам ранг полковника (VI), а уездным воеводам — майора (VIII){466}. «Сказки» чиновников Тульской провинциальной канцелярии 1754–1756 годов показывают, что на практике это положение не осуществлялось. Возглавлявший провинцию воевода Квашнин-Самарин, выслужив на военной службе ранг капитана (IX), при переходе на гражданскую службу получил ранг коллежского асессора (VIII), который не изменился у него при переводе на должность провинциального воеводы и совсем не соответствовал полковничьему рангу. Из 9 тульских уездных воевод лишь трое имели ранг, соответствовавший по Табели о рангах их должности. Однако даже у них ранги не соответствовали положенному майорскому рангу по званию и были выслужены ими на предыдущей службе: белевский воевода Мусин-Пушкин был отставлен с военной службы в ранге секунд-майора и, хотя писал в «сказке», что был назначен в Белев «с награждением воеводою», свой ранг продолжал показывать как секунд-майорский; крапивенский воевода Игнатьев был награжден рангом коллежского асессора при вступлении в должность воеводы в Епифани в 1738 году, при переводе в Крапивну спустя пять лет его ранг не изменился; новосильский воевода Адоевцов дослужился в военной службе лишь до ранга поручика (XII), был отставлен от нее, назначен воеводой в Новосиль без награждения рангом и только спустя несколько лет получил повышение до коллежского асессора (VIII), что хоть и соответствовало классу его должности по Табели о рангах, но было гораздо менее престижным рангом, чем майорский. Остальные воеводы не имели и этого, обладая более низкими рангами, с IX (капитан) по XIV (прапорщик, этот ранг имели трое уездных воевод).

Соответствие рангов и воеводских должностей заслуживает внимания еще с одной точки зрения. Хотя правительство неоднократно на протяжении XVIII века делало попытки ограничить использование военных рангов штатскими чиновниками, политика в этом отношении была непоследовательной, что подтверждается и определением военных рангов полковника и майора для воевод — чиновников на гражданской службе. Указ 1735 года специально оговаривал, что военных генеральского, штаб- и оберофицерского рангов при отставке к гражданским делам следует награждать, если «достойны будут», не военными, а исключительно штатскими рангами. Только тех военных, кто не был годен ни к какой другой службе и получал окончательную отставку, разрешалось награждать военными рангами. Это положение подтверждалось указами 1765 года и даже 1790 года{467}. На практике сохранение или получение военного или гражданского ранга при переходе на гражданскую службу не имело никакой логики и производит впечатление дела исключительно произвольного. Из десяти тульских воевод лишь четверо имели гражданский ранг, остальные сохраняли военный. Предположение, что гражданский ранг получали дворяне, выпущенные предварительно в окончательную отставку со службы военной, а военный сохраняли те, кто был непосредственно переведен с военной службы на гражданскую, не находит подтверждения при рассмотрении послужных списков тульских воевод. Как уже указывалось, провинциальный воевода Квашнин-Самарин, дослужившись до капитана в армии, был отставлен в 1739 году от военной службы, награжден коллежским асессором и определен к следствию об олонецких раскольниках; с назначением через два года на должность городового воеводы Архангельской губернии, а затем в 1747 году провинциальным воеводой в Тулу повышения в ранге он не получил. В то же время алексинский уездный воевода Фома Хрущов, прослужив 18 лет в пехоте, вышел в отставку в 1740 году, но спустя четыре года был определен к статским делам и награжден капитаном; спустя семь лет он получил назначение в Алексин «воеводою рангом капитана». Дедиловский воевода Алексей Макаров, отставленный за болезнью после кадетского корпуса сержантом, был определен позже к статским делам прапорщиком (XIV), сохранив этот ранг при назначении уездным воеводой в 1751 году.

Указ о сменяемости воевод каждые два-три года также не исполнялся: на своих должностях тульские воеводы задерживались подолгу, по 12–13 лет, а крапивенский воевода Игнатьев был на этой должности не менее 19 лет. За долговременную службу, однако, воеводы не часто получали награждение новыми рангами: мы имеем сведения лишь о троих воеводах, Квашнине-Самарине, Лопухине и Игнатьеве, выслуживших ранг надворного советника (VII); Хрущов получил ранг коллежского асессора, прочие же оставались к 1755 году с теми же низкими рангами, в которых начинали воеводскую службу. Как видим, разнообразие в рангах воевод совсем не соответствовало положению законодательства и в этом отношении никак нельзя говорить об эффективности действия Табели о рангах спустя более 30 лет после ее введения.

В Тульской провинциальной канцелярии в распоряжении воеводы в 1750-е годы состоял штат «табельных» чиновников из девяти человек: воеводского товарища, четырех офицеров «при подушном сборе», полицейского, чиновника с особым поручением «для смотрения и розведования корчемств и неуказной продажи вина», смотрителя «магазина для провианта» и секретаря, ведавшего всей бумажной работой канцелярии и имевшего в подчинении нескольких канцелярских служителей без чина. Воеводам уездным не полагалось помощников в лице воеводских товарищей: при исполнении своих разнообразных обязанностей они могли рассчитывать лишь на помощь офицера при подушном сборе и канцеляристов. У троих уездных воевод, однако, не было даже офицера для сбора налогов (в Веневе, Дедилове и Ефремове). Только в одной уездной канцелярии (в Епифани) числился коллежский регистратор.

25 из 27 чиновников местных канцелярий Тульской провинции, включая воевод, прошли через военную службу, что было характерно для российского бюрократического аппарата середины XVIII века в целом. Среди них мы не видим титулованного дворянства и чиновников первых пяти классов по Табели о рангах, за исключением одного князя в должности полицейского, с рангом, правда, лишь гвардии подпоручика (X). Представителей дворянства «второго разряда» (по классификации С.М. Троицкого{468}), то есть чиновников VI–VIII рангов, к которым должны были принадлежать и воеводы, мы насчитываем семь человек (26 процентов), причем из десяти воевод к ним относились только четверо. Остальные 19 чиновников, как военные, так и гражданские, имели ранги от IX до XIV. Собственно «гражданские» должности по административному управлению провинцией (вне зависимости от их рангов, военных в том числе) занимали 13 человек — 10 воевод, 1 воеводский товарищ, 1 коллежский асессор (VIII) при провинциальной канцелярии и 1 коллежский регистратор (XIV) при уездной канцелярии в Епифани.

Несоответствие реальных рангов чиновников их должностям было явлением довольно распространенным{469}. Для достижения определенной правительством цели — единоначалия и строгой иерархии власти на местах — это обстоятельство могло быть, однако, чревато осложнениями. Потенциальным источником проблем могли стать главные помощники воевод — офицеры при подушном сборе.

Формально офицеры при подушном сборе были третьими, после воеводы и воеводского товарища, лицами в провинциальных канцеляриях и вторыми в канцеляриях уездных. Ю.В. Готье указывает, однако, что в указе 1736 года, вводившем должности офицеров при подушном сборе при администрации на местах, их обязанности и степень подчиненности воеводе не были точно определены. Воевода должен был иметь «за ними смотрение», контролируя их деятельность и отвечая за них перед высшим начальством{470}. Офицеры при подушном сборе помимо своих непосредственных обязанностей, связанных со сбором податей и недоимок, нередко занимались набором рекрутов, усмиряли крестьянские бунты, а также должны были заменять воеводу в случае его отсутствия. Готье приводит несколько случаев, когда офицеру при подушном сборе поручали вести следствие по делу воеводы, на которого поступила жалоба, и даже вступать в воеводскую должность в случае отстранения от нее воеводы{471}.

Случаи передачи воеводских полномочий в руки офицера при подушном сборе или поручения ему следствия над воеводой были, однако, немногочисленными и представляли собой чрезвычайный поворот в ходе определенного законом функционирования административной иерархии. Более того, они осуществлялись по прямому приказу сверху, шедшему от губернского начальства, что, хотя и подрывало авторитет воеводы, фактически сохраняло иерархическую пирамиду неприкосновенной. Однако ежедневные взаимоотношения в провинциальных и уездных канцеляриях между воеводой и его подчиненными выстраивались на основе, существенно отличавшейся от законодательного канона. И тут вступал в действие «человеческий фактор», то есть персональные качества и личные обстоятельства реальных людей, вынужденных поддерживать отношения по делам службы.

Намерение законодателя «давать провинциальным воеводам ранг полковничий, пока они воеводами будут» вытекало прежде всего из соображений соблюдения строгой иерархии на местах, чтобы у воеводы с подчиненными ему офицерами «не было распри»{472}. Мы уже видели, однако, что ни в провинциальной, ни в уездных канцеляриях Тульской провинции воеводы не имели положенного им по должности ранга полковника или майора соответственно. Вследствие этого офицеры при подушном сборе, среди которых было несколько майоров, оказывались нередко равны с воеводой или даже превосходили его по рангу. Так, офицер при подушном сборе в Тульской провинциальной канцелярии премье-рмайор Алексей Головачев превосходил по престижности и реальной значимости ранга провинциального воеводу коллежского асессора Квашнина-Самарина. Поручик Максим Ратаев, служивший при Епифанской уездной канцелярии офицером при подушном сборе, значительно превосходил в чиновной иерархии своего начальника воеводу Ивана Чоглокова, имевшего лишь ранг прапорщика{473}. При огромной значимости ранга в выстраивании иерархии отношений в среде русского дворянства превосходство подчиненного по рангу, особенно военному, над гражданским начальником не могло не создавать напряжения и проблем.

Табель о рангах устанавливала четкую субординацию чинов и рангов и предписывала систему взаимоотношений людей согласно им. Разделяя понятия чин и ранг, Табель использовала первый скорее для обозначения должности или позиции, на которую человек назначался для управления определенным видом деятельности, причем должность эта могла и не соответствовать рангу назначаемого, который понимался как действительно им выслуженная ступень в иерархии. Подобная ситуация специально оговаривалась для чиновников гражданской службы, которым строго предписывалось выслуживать ранги «летами», как в воинской службе, даже если они получали назначение на чин гораздо более высокий, так как иначе «сие в рангах будет оскорбително воинским людем, которые во многие лета, и какою жестокою службою оное получили, а увидят без заслуги себе равного или выше: того ради кто в которой чин и возведен будет, то ему ранг заслуживать летами, как следует»{474}. Для соблюдения правильного производства в ранги чиновников на гражданской службе устанавливался особый сенатский надзор. Согласно данному законодательству, тульские уездные воеводы, имевшие или получившие при назначении на свою должность (или, по петровской терминологии, чин) более низкие военные ранги, сохраняли их и должны были выслуживать майорский ранг, соответствовавший их должности.

Разделение на «лучшее старшее» дворянство и просто дворянство, пусть и потомственное, было законодательно утверждено тою же Табелью о рангах, которая однозначно провозглашала: «Все служители российские или чужестранные, которые осми первых рангов находятся, или действително были, имеют […] в вечныя времена лутчему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах равно почтены быть…»{475} Это имело исключительно важное значение при любых официальных собраниях дворян, перечень которых включал практически все стороны общественной жизни, — не только при дворцовых церемониях и дипломатических приемах, но и «в чиновных съездах», собраниях в церкви, браках и погребениях, крещении и «торжественных столах», исключая лишь частные собрания родственников и друзей. Нет сомнений, что субординация в казенных учреждениях должна была строиться по тем же правилам. При таких законодательных установках уездному воеводе-прапорщику было, вероятно, необычайно сложно удерживать позицию «единоначального правителя» при столкновении по службе с майором при подушном сборе или рекрутском наборе и даже в частной обстановке при общении с любым отставным военным более высокого ранга — жителем подвластного ему уезда. Мы имеем подтверждение тому в официальном разбирательстве ситуации, возникшей в Костромской провинции в 1739 году, о котором рассказывает Ю.В. Готье. Во время рекрутского набора в Костромской провинциальной канцелярии воеводский товарищ «сел выше» и тем самым «взял первенство» над штаб-офицером при подушном сборе, имевшим ранг премьер-майора. Последний пожаловался московскому губернскому начальству, указывая, что он имеет «патент на ранг премьер-майора», а воеводский товарищ только на ранг капитана. «Признав заявления штаб-офицера правильными, губернские власти дали первенство ему», — заключает историк{476}. Осуществление помощником воеводы контроля над действиями подчиненного ему по штату офицера при подушном сборе становилось в этих условиях более чем проблематичным.

Сергей Михайлович Соловьев приводит другой пример столкновения провинциального начальства с приезжим офицером. Дело происходило по соседству с Тульской провинцией, в Севской провинции Белгородской губернии, в 1749 году. Генерал-майор Караулов, прибывший в Севск для приема рекрутов, послал гонца в провинциальную канцелярию с требованием, чтобы чиновник явился к нему. Бывший в присутствии товарищ воеводы Михаила Борноволоков отвечал, что «занят важными делами и потому благоволил бы генерал требовать по указному порядку от провинциальной канцелярии письменно или хотя и словесно, по чему надлежащее исполнение последовать непременно имеет». В ответ генерал «прислал за ним двоих унтер-офицеров с угрозою, что если не пойдет, то пришлет команду вытащить его под караулом. Борноволоков пошел и был встречен ругательствами, с него сняли шпагу и повели рынками и по улицам в торговый день, в пятницу, в батальонную канцелярию»{477}. Мы знаем из «сказки» Борноволокова, что это был относительно молодой еще человек 34 лет, лишь в том же 1749 году занявший должность воеводского товарища. Начав службу в конной гвардии, он через семь лет «за слабостию здоровьем» был отослан «к штатским делам прапорщиком», получив в 1742 году назначение городовым воеводою в Архангелогородскую губернию, а затем в Севск воеводским товарищем. Служил Борноволоков без жалованья — правительство, очевидно, считало, что ему достаточно для прокормления 320 крепостных, которыми он владел в разных уездах. Низкий ранг прапорщика не позволил Борноволокову ослушаться заезжего генерал-майора, хотя он и пытался соблюсти «честь» воеводского офиса и не пошел по первому требованию. За надругательство над официальным лицом Сенат позже повелел судить генерала Караулова военным судом. Однако публичное оскорбление (провод по улицам под конвоем без шпаги), нанесенное воеводскому товарищу, вряд ли содействовало успешному выполнению последним своих обязанностей по управлению провинцией, хотя он и оставался на этой должности еще в 1755 году{478}.

Среди 11 офицеров при подушном сборе при тульских канцеляриях в 1755 году было три майора, два поручика, два подпоручика и четыре прапорщика. Все они имели внушительный военный опыт и солидный возраст (40–50 лет, кроме двоих еще старше), получили отставку и были определены к подушному сбору в гражданские канцелярии. Закон 1736 года, вводивший должность офицеров при подушном сборе, определил собирать со всех плательщиков податей по две копейки с рубля, чтобы эти деньги шли на жалованье «будущим при том сборе» офицерам, солдатам и подьячим, «також и на расходы будет довольно». Желая избежать злоупотреблений при сборе податей, законодатель повелел офицеров и других сборщиков приводить к присяге с подпиской, чтобы они «не отягощали население поборами» под страхом смертной казни и лишения всех имений{479}. Офицеры при подушном сборе в канцеляриях Тульской провинции получали жалованье, но не в соответствии с их должностью, а в зависимости от их военного ранга. Премьер- и секунд-майоры получали по 68 и 66 рублей в год соответственно, поручики — по 37 или 35 рублей, прапорщики — по 35 рублей 3 копейки с четвертью в год{480}. Лишь один офицер, служивший в Каширской канцелярии, жалованья не получал[98].

Казенное обеспечение ставило офицеров при подушном сборе в совершенно особое положение среди чиновников местных канцелярий. Из 27 человек только 10 находились на окладе — 9 офицеров при подушном сборе и 1 коллежский асессор. Этот чиновник, Ларион Васильевич Клишов, отставленный из драгунских капитанов к штатской службе, был послан в 1755 году в Тульскую канцелярию с особым поручением — «для смотрения и розведования корчемств и неуказной продажи вина». Жалованье, которое он получал от канцелярии, значительно превосходило майорское и составляло 98 рублей 94 копейки. Хотя по установленным в 1727 году правилам провинциальному воеводе полагался оклад 300 рублей, уездному воеводе 150 рублей, а офицеру при подушном сборе от 60 до 120 рублей в год{481}, на практике, как мы видели, это не соблюдалось совершенно. Ни тульский провинциальный воевода, ни тульские уездные воеводы, ни воеводский товарищ жалованья не получали.

Безусловно, установив казенное обеспечение офицерам при подушном сборе и чиновнику, следившему за соблюдением государственной монополии на продажу вина, правительство стремилось опереться на заинтересованность и бескорыстие фискальных чиновников в выполнении их прямого назначения — обеспечения бесперебойного сбора денег для государственных нужд. Однако на практике и это «благое намерение» не выполнялось: как уже говорилось, не все сборщики налогов в тульских канцеляриях получали жалованье; то же происходило и в других провинциях. Так, хотя трем майорам при подушном сборе в Белгородской губернской канцелярии по штату полагалось майорское жалованье (по 68 рублей в год), ни один из них к 1755 году так и не получил ничего с самого момента определения на должность (один за 2 года и двое за 8 лет){482}. Не получал жалованья определенный к полицейской должности в Туле князь Гундаров; титулярный советник при магазине для провианта также служил без жалованья, а провинциальный секретарь из дворян Василий Рознотовский с горечью писал в своей «сказке», что, находясь в гражданской службе 26 лет, «жалованья не получает, а пропитание имеет от дел, а больше от дому отца его» (у которого было 30 душ крестьян). Это, вероятно, было довольно унизительно для мужчины 40 лет, имевшего пятерых сыновей{483}. Неравномерное обеспечение чиновников канцелярий жалованьем могло становиться источником серьезного напряжения в отправлении ими ежедневных обязанностей.

Жалованье чиновникам на гражданской службе было введено при Петре I, в 1715 году, когда вместо раздачи поместных окладов и дворцовых земель, число которых к XVIII веку значительно сократилось, были установлены единые годовые оклады для всех должностей местного управления{484}, просуществовавшие, однако, очень недолго. В 1724 году Петр ввел дифференцированное определение жалованья гражданских чиновников, которое могло составлять половину или даже четверть от оклада армейских офицеров соответствующего ранга, в зависимости от места службы, предыдущего ранга на военной службе и прочих обстоятельств. Но даже и в таком виде система государственной оплаты труда чиновников оказалась нежизнеспособной. В 1726–1727 годах, в связи с тяжелым финансовым кризисом, вызванным последствиями недавно закончившейся Северной войны (1700–1721) и продолжавшейся еще войной с Персией (1722–1727), правительство сократило число чиновников, получавших жалованье, уменьшило размеры их окладов и вообще лишило какого-либо жалованья канцелярских служителей без чина. Александр Данилович Меншиков, вводивший новшество, мотивировал его скудостью казны, истощенной войной, и оправдывал тем, что эта мера стимулирует старательность чиновников: «А в городах канцелярским служителям, по мнению моему, — писал он, — жалованья давать не надлежит, а позволять брать акциденции от дел против прежнего, чем без нужды довольствоваться могут, а дела могут справнее и без продолжения решиться, понеже всякой за акциденцию будет неленностно трудиться»{485}. Таким образом была восстановлена практика «кормления от дел», характерная для службы XVII века, и содержание местной администрации перекладывалось на население. Узаконенное взяточничество просуществовало до 1764 года, когда были введены новые штаты и система единого жалованья для всех чиновников.

Назначение или неназначение оклада чиновнику на гражданской службе в 1750-х годах никак не зависело от его материального положения. Троицкий, анализируя данные о жалованье чиновников центрального аппарата, замечает, что «по достижении человеком асессорского чина [VIII] и должностей более высоких рангов часто происходило уменьшение денежного оклада, так как правительство в соответствии с практикой XVII века считало, что высшие должности в государственном аппарате должны замещаться крупными помещиками, которые при недостатке средств в казне могут безбедно жить на доходы от своих вотчин»{486}. Возможно, данная логика распространялась и на категорию провинциальных и уездных воевод, чьи должности соответствовали указанному ограничению по рангу и по значимости их властных полномочий. Однако мы видим крупнейших помещиков на значительных окладах на уровне губернской администрации[99] и помещиков средней руки на провинциальном уровне совсем без жалованья. Все тульские воеводы принадлежали к категории средних помещиков, имея от 73 до 300 душ мужского пола. Их положение было гораздо лучше, чем у многих воевод других провинций, среди которых 10 процентов совсем не имели крестьян, а 37 процентов — от 1 до 50 крепостных{487}. В такой ситуации «кормление от дел» и взяточничество были единственным способом существования многих воевод и других чиновников местных канцелярий, что не могло не накладывать отпечатка на осуществление ими своих полномочий и характер их отношений с населением.

Несоответствие рангов тульских воевод их должностям, наличие при них помощников, обладавших более высоким или более престижным военным рангом и получавших к тому же казенное обеспечение, вели к некоторой неопределенности в отношениях начальника с подчиненными по иерархической лестнице. Это, наряду с другими обстоятельствами, заставляет предположить серьезные проблемы в отправлении воеводой «единоличной» и «неограниченной» власти в управляемом регионе. Подтверждение нашего предположения можно увидеть в ситуации, сложившейся в канцелярии соседней провинции, Севской, где в 1754 году случилось кровопролитное столкновение между крестьянами местных помещиков Е.И. Сафонова и братьев Львовых, по которому Сенат организовал в Севске следственную комиссию{488}. Обстоятельства следствия, не имеющие сами по себе отношения к нашей теме, продемонстрировали, однако, рамки власти провинциального воеводы.

Севский воевода Александр Федорович Салманов (родился около 1705 года) к моменту расследования был опытным администратором и «вершителем правосудия» в провинции, занимая свою должность почти десять лет. Его карьера была вполне типичной для провинциального управителя: начав службу в молодости солдатом, Салманов за 25 лет дослужился до премьер-майора, участвовал в Турецкой кампании, затем был «у сыску воров и разбойников, беглых солдат, матросов и рекрут», а в 1745 году «за болезнями» был отставлен от воинской службы, пожалован в надворные советники «к статским делам» и назначен в Севск провинциальным воеводой. Жалованья ему, однако, не положили, считая, видно, что он сможет прожить со своих деревень в Пензенском и Тамбовском уездах (в которых у него было сто душ){489}. Когда для расследования столкновения крестьян, произошедшего в подначальной Салманову провинции, в Севск по указу Сената прибыл из Москвы коллежский асессор Иван Тугаринов, следственную комиссию учредили при провинциальной канцелярии и Салманов стал ее членом.

Разбирательство велось в течение шести лет, но все эти годы следствие было занято допросами исключительно помещиков Львовых и их крестьян, совершенно не интересуясь выяснением обстоятельств участия в конфликте другой стороны. В самой следственной комиссии по этому поводу возникло разногласие: воеводский товарищ Павлов, третий член комиссии, стал подавать в Сенат рапорты, заметно отличавшиеся от рапортов Салманова и Тугаринова. В них Павлов высказывал сомнения в справедливости расследования, отмечал влияние воеводы на Тугаринова («склонение на свою сторону») и даже выражал «подозрение на воеводу» из-за его близких отношений с Сафоновым, истцом по разбираемому делу. Другой сенатский чиновник, посланный из Петербурга в Севск, донес, не особенно вдаваясь в подробности, о неоправданности подозрений Павлова, и последний был отстранен от должности. Комиссия продолжала работать до своего закрытия в 1762 году по указу Сената, получившего челобитную от Львовых с просьбой приостановить дело, так как они «помирились» с Сафоновым и согласились выплатить ему все убытки.

«Своеобразие» расследования исключительно в пользу Сафонова объясняется обстоятельствами работы севской комиссии, о которых доносил уволенный воеводский товарищ Павлов. Истец Сафонов большую часть времени был самым непосредственным участником следствия, так как находился в Севске «у набора рекрут и по той своей комиссии присутствует с ним Салмановым в той провинциальной канцелярии»{490}. Имея ранг лейб-гвардии капитана, а затем гвардии секунд-майора, он существенно превосходил воеводу по воинскому званию. Более того, Сафонов принадлежал к одному из влиятельнейших и богатейших семейств России, лично владея, согласно III ревизии, 1202 душами мужского пола. Все его имения располагались в Севской провинции{491}. Мог ли воевода Салманов, служивший без жалованья, с его сотней душ в отдаленных провинциях, прожить без «акциденций» и противостоять богатейшему в округе помещику-самодуру, терроризировавшему соседних землевладельцев на протяжении десятилетий?[100] Собственное существование провинциального воеводы безусловно зависело от благорасположения местной элиты, и «полнота» его властных полномочий была этим сильно ограничена. Сменивший Салманова в 1758 году на посту провинциального воеводы Николай Ржевский попытался повернуть следствие в пользу Львовых, но совершенно не преуспел в этом. Разбирательство конфликта между Сафоновым и Львовыми со всей очевидностью демонстрирует, что местная власть в Севске была полностью подчинена воле частного лица — богатого и жестокого помещика, которому даже не пришлось прибегать к влиятельным связям в Петербурге, чтобы повернуть дело в свою пользу. Сенатские чиновники, посланные проводить следствие, подпали под влияние той же силы. Данный пример показывает, что утверждение о безграничной власти воевод на местах является серьезным упрощением.

Однако недооценивать возможности местной администрации в использовании служебного положения в своих интересах тоже не стоит. Общеизвестно, что приобретение или расширение собственности, прежде всего земли и крестьян, рассматривалось человеком XVIII века как естественное следствие его служебных усилий. Вводя ограничения на сроки службы воевод на одном месте (от 2–3 лет до 5) и практикуя назначение на воеводские вакансии дворян-помещиков зачастую чрезвычайно удаленных губерний, правительство преследовало цель воспрепятствовать «врастанию» воеводы в управляемый регион. С этой же целью, в попытках ограничить беззаконие и полновластие воевод, правительство издавало указы, запрещавшие воеводам приобретать имения в управляемых ими провинциях или уездах{492}. Среди тульских воевод 1755 года мы, однако, находим одного воеводу (Лопухин в Кашире), официально в своей «сказке» показавшего наличие у него имения в подвластном ему уезде. Хотя большинство воевод являлись собственниками имений в других губерниях, 5 из 10 тульских воевод были одновременно и «местными» помещиками, то есть владели имениями в соседних уездах той же Тульской провинции. На такое владение законы о запрещении не распространялись, что давало воеводам многочисленные выгоды по службе — частые отъезды в свои вотчины, больший контроль за происходившим в родных краях и тому подобное. Вероятное знакомство воевод между собой, а также с чиновниками других канцелярий могло давать дополнительные возможности, о наличии которых мы можем судить опять-таки на примере севского воеводы Салманова.

Во время работы следственной комиссии в Севске одним из Львовых была подана в Сенат челобитная, обвинявшая Салманова в насильственном удержании принадлежащей Львовым крестьянской семьи, на которую была изготовлена поддельная купчая. К челобитной прилагалась копия купчей, из которой следовало, что Салманов якобы купил крестьян у чиновника белгородской канцелярии на имя своего тестя. Львов писал в челобитной, что «сделка» была специально оформлена в отдаленной от Севска уездной канцелярии Курской провинции, воевода которой «Володимер Бакшеев по карачевским своим деревням состоит в команде его Салманова». Далее Львов прибавлял, что это не единственное подобное правонарушение Салманова, так как он в течение своего правления, «хотя по указам воеводам запрещено покупать в том же уезде, купчие брал сильно, а дворяне за страхом бить челом на него боятся и многие Севской провинции помещики и протчие в обидах будут на него воеводу показывать»{493}.

В приведенном примере налицо использование воеводой своих связей не только в другой уездной, но даже и в губернской канцелярии, а также образец взаимоотношений (и отношений зависимости) воеводы-помещика с воеводой уезда, где находились имения первого. Возникновению прочных связей способствовало прохождение воеводами службы в близлежавших уездах. Так, крапивенский воевода Андрей Игнатьев служил до этого назначения воеводой в Епифани; там же успел послужить «по ревизии» веневский воевода Дмитрий Данилов, который был помещиком в Тульском и Крапивенском уездах и не мог не быть знаком с Игнатьевым. Алексинский воевода Фома Хрущов был помещиком Епифанского уезда, а епифанский воевода Иван Чоглоков — алексинским помещиком. Если учесть, что среди чиновников тульских канцелярий более низких должностей и офицеров при подушном сборе также были местные помещики, то круг зависимых друг от друга лиц существенно расширяется, а количество возможностей увеличивается. Мы не располагаем на сегодняшний день документальными свидетельствами корыстного использования воеводами и другими чиновниками Тульской провинции своих служебных связей, но вполне уместно предположить, что и тульские «администраторы» оказывали друг другу разнообразные «услуги». В мемуарах, однако, можно встретить описание «мздоприимства» представителей тульских властей: в частности, А.Т. Болотов описывает тяжбу своей матери в 1751 году, сопряженную с большим количеством «даров» с ее стороны каширскому воеводе{494}. Мы знаем, что этим воеводой был Яков Лопухин, служивший в Кашире по крайней мере с 1742 по 1756 год{495}.

Для дополнения «портрета» представителя власти в провинции небезынтересно обратиться к истории двух офицеров при подушном сборе — служивших в Тульской провинциальной канцелярии прапорщиков Герасима Золотникова и Герасима Голохтионова. Кроме одинаковых имен эти Герасимы имели много общего и в других отношениях: в 1755 году им обоим было уже за семьдесят (70 лет и 72 года), оба происходили из солдатских детей, начинали службу еще при Петре, в 1707 году в Москве, вместе служили в Бутырском пехотном полку и прошли путь от солдата до унтерофицера, вместе были отставлены за старостью и неспособностью к воинской службе в 1746 году, с награждением рангами подпрапорщика и прапорщика. Три года спустя, однако, оба Герасима вновь попросились на службу и были определены, по их собственному желанию и челобитным, в Тулу к подушному сбору{496}. Как мы уже отмечали, должность эта была весьма хлопотной. Общая сумма недобора подушных податей в начале царствования Елизаветы Петровны составила более 5 млн. рублей, и правительство издавало указ за указом с требованием собрать недоимки под угрозой жестоких наказаний неплательщикам. В случае задержки с высылкой денег указами 1742 года поведено было штрафовать как воевод, так и офицеров при подушном сборе и разрешалось держать и тех и других в канцеляриях скованными до уплаты всех податей сполна{497}. Понятно, что должность офицера при подушном сборе была связана с трудностями «выколачивания» недоимок из населения, но также была чревата и ежеминутно грозившими осложнениями по службе, исходившими от воеводского начальства. И тем не менее два престарелых воина добровольно обрекли себя на непосильный труд. Причина, побудившая их забыть о старости и ранах, была проста и банальна — деревень с крестьянами бывшие солдатские дети за свою долголетнюю службу не нажили, а пенсии по старости им не полагалось. Вот они и вынуждены были проситься вновь на казенное довольствие, тем более что у обоих были многочисленные семьи — у Золотникова три сына служили в том же Бутырском полку, причем младшему, только что определенному солдатом, было всего 15 лет; у Голохтионова было четверо сыновей, самому младшему из которых был всего «другой год». Как справлялись со своими обязанностями эти ветераны, нам не известно, характеристик типа «к продолжению службы за старостию непригоден», которыми пестрят более поздние формулярные списки, «сказки» об их службе 1755 года не содержат. Даже при полной недееспособности данных офицеров провинциальный воевода ничего не мог сделать для того, чтобы от них избавиться, — назначенные на должность Герольдмейстерской конторой Сената престарелые офицеры должны были оставаться «на службе», пока по их поводу не поступит новое распоряжение Герольдмейстерства.

Похожую картину мы наблюдаем и в других областных канцеляриях. В Белгородской губернской канцелярии в 1755 году заканчивал службу 78-летний офицер при подушном сборе Кондратий Алексеев. Он начал ее тогда же, когда и тульские Герасимы, в 1707 году, как и они — с самой нижней ступени, драгуном, но, будучи дворянином по рождению, сделал гораздо более успешную карьеру, за тот же срок службы став майором. Получив назначение к подушному сбору, Алексеев находился в еще более тяжелом положении, чем оба Герасима: имея жену и девятилетнего сына, он не получал жалованья и едва сводил концы с концами, так как владел всего лишь пятью душами в своем имении в Новосильском уезде и семью другими крестьянами «в подушном окладе у башкирцев»{498}. Подобная ситуация определенно толкала офицеров при подушном сборе к использованию всех «привилегий», которые давало их служебное положение. Невозможность избавиться от не слишком работоспособных подчиненных и нередко даже отсутствие механизма контроля за их действиями (как показал шумный процесс 1763–1766 годов над чиновниками Белгородской канцелярии, о чем речь ниже) создавали дополнительные заботы для «полновластного» воеводы и значительно ограничивали его власть.