1958

Записка 1.
 
Мы встретились зимой пятьдесят восьмого, помнишь?

Наверное, да, потому что ты запоминаешь всякие мелочи: что ела на завтрак или какая монета валялась на полу у автозаправки.

Мы встретились, и я влюбился в твою походку, низкий, но бархатный голос, в накрахмаленный воротничок белой утюженой блузы и сладкие фиалковые духи.
В тот вечер твоя улыбка сияла ярче фонарей, поэтому я сразу заметил тебя и подошёл. Пару слов, ты снова улыбаешься. Я предложил выпить, но ты отказалась.

Как глуп и молод я был тогда. Как глуп!

- Можешь проводить меня до дома, - предложила ты, но, скорее, это было утверждение. Я кивнул и завёл беседу.

Ты училась на факультете медицины и недавно была в Африке. Я был ошеломлен тобой. И немного фиалковыми духами. Кажется, за десять минут ходьбы я полюбил тебя, но мне показалось. Ты была пока что объектом моего восхищения, как десятки других моих знакомых и хороших подруг.

Это была зима 1958 года. И я запомнил её навсегда.

Записка 2.

На второй день, после нашей прогулки до твоего дома, я встретил тебя в универмаге. Ты искала брокколи, а я тебя.

Специально прошёл два квартала, потому что знал, что окажешься здесь. Это самый большой универмаг в твоём районе.

Я улыбнулся, маша кончиками пальцев, а ты сдержанно кинула и в рассеянности столкнулась с одним грубияном. Я не был зол и не хотел побить его (тогда), а лишь просто осадок неприязни остался на душе.

– Ты специально зашёл сюда, да?
– Нет.
– Ясно.

И ты поняла, что я впервые соврал тебе, но ничего не сказала.

Ты никогда и не осуждала меня, за что я, наверное, мог начать любить тебя, но нет. Продолжал лишь восхищаться тобой.

Это была зима 1958 года и самое тёплое январское утро, которое я, на удивление, тоже помню. В этот день, только вечером, за столиком в кафе ты сказала, что уедешь через два месяца. Но тогда я и не знал, что потеряю тебя навсегда.

Записка 3.

Мы не виделись почти неделю, потому что люди начали умирать от гриппа, а тебе приходилось ночевать в больнице, прямо в приёмной, на неудобной кушетке и просыпаться от тяжёлого сопения или сильного кашля больных.

Ты спасала тех, кто был уже обречен. Спасла и меня, но спустя лишь пару лет.

Ты жалела их, но не себя.

Когда мы вновь встретились, ты как будто постарела: едва видимые мешки под глазами, бледный цвет лица и такого же цвета губы, но тот шарм, который вскружил мою голову когда-то, оставался до сих пор. И вновь я захотел позвать тебя выпить, но ты не отказалась. И снова я понял, насколько глуп.

– Я так устала, поэтому не в силах противиться. Пойдём. Говорят, здесь недорогой виски.

И я снова понял, какая ты удивительная. Но такая потерянная. После получаса твоих рассказов про голодающее население Африки я чуть не плакал. Не хотел отпускать тебя, но ты словно жила этой мечтой.

Спасать людей было твоим призванием, но они лишь умирали на твоих руках.

Это было 24 января пятьдесят восьмого. Мы впервые плакали вместе целый вечер и каждый о своем.

Кажется, именно тогда ты поцеловала меня, точнее, едва дотронулась посиневшими губами в двадцати градусный мороз.

Но мне. Нам было не холодно, нас грели теплые шубы, алкоголь и мои рождающиеся чувства. Я так надеялся, что они взаимны.

Записка 4.

Следующим же утром я мечтал проснуться и увидеть твои очаровательные глаза, тонкие бледные губы и веснушчатый нос, поэтому после пробуждения я не торопился открывать глаза, а лишь строил в своей голове все возможные варианты нашего разговора сейчас (если бы ты была со мной в постели), но нет.

Тебя не оказалось. Тебя не оказалось и завтра, и послезавтра, а мечта с каждым днём росла и росла. А вместе с тем и мои чувства.

Я стал более раздражительным на заводе, все больше и больше срывался на рабочих, но потому, что не мог забыть тебя. И лишь мечтал, мечтал, мечтал. Увы, мне только это и оставалось делать.

Когда одному из моих друзей стало плохо, я поспешил отвезти его в больницу. Но знаешь, сделал это не из добрых побуждений и товарищеского долга, а потому что хотел увидеть тебя и сравнить твою улыбку с чем-то прекрасным и удивительным.

– Добрый день, мэм. Моему другу, гм, стало нехорошо сегодня. Кажется, у него жар, – как только я подошёл к стойке регистрации, начал быстро говорить, но молоденькая медсестра не растерялась.

Не знаю зачем, но когда вижу молодых особ, то начинаю размышлять, а смог бы я в них влюбиться. И каждый раз все заканчивается словами: "Она такая обычная и скучная. Никто не сможет заменить тебя, Галатея".

Боба увезли, как только я рассказал о его состоянии подоспевшему врачу, за которым послала медсестра, к которой я обратился пару минут назад.

– Вам что-то ещё? – тепло спросила она, когда увидела, что я возвращаюсь обратно.

– Да, скажите, мэм, где Галатея?

Она на мгновение прикрыла глаза, расплылась в улыбке и продолжила:

– Тея на четвёртом этаже, но вам туда нельзя, иначе вы точно подхватите вирус. Там больные в тяжёлом состоянии.

И кинув обещание, что скоро ты спустишься, она побежала на верх, нацепив маску, которую сняла во время разговора со мной, и передав дежурство близ находящейся медсестре.

Это было 27 января 1958, и я впервые понял, что меня перестали интересовать другие девушки, кроме тебя. Я окончательно признался себе, что влюбился. Осталось лишь рассказать о своих чувствах тебе.

Записка 5.
Как только ты спустилась, я долго не мог понять, что в тебе изменилось. Скорее, пытался понять, но лишь опьяненный твоим цветом глаз стоял и смотрел, не отрываясь. Спустя пару секунд, когда меня случайно толкнули, отвлекся и перевел взгляд на твои волосы, точнее, на то, что от них осталось.

- Мне пришлось их остричь, знаешь, меньше забот стало, - кротко произнесла она, все не решаясь подойти ближе, и улыбнулась.
- Но не меньше красоты, - прошептал я, расплываясь в теплой улыбке. Кажется, впервые мне стало стыдно за свои слова, словно я какой-то школьник, пытающийся объяснится в первой любви.

Твоему смущению не было предела, кожа, наконец, приобрела чуть розоватый оттенок в области скул, а после ты снова улыбнулась, быстро и громко выдохнув носом.

Ты кивнула головой в строну дверей, как бы говоря, выйдем и поговорим. Я пошел следом, сопровождаемый заинтересованным взглядом той медсестры, с которой недавно у нас состоялось нечто подобное беседе.

- Тут холодно, - ты пожала плечами, и уже, наверное, раз третий улыбнулась.

- Но не в моем сердце, - ответил и подошел ближе, накидывая свое теплое пальто на твои хрупкие плечи.

Мы находились в невероятной близости, от чего я прекрасно слышал биение твоего сердца, сбивчивое дыхание и шелест блокнотных листов в кармане.

Это было 27 января, наверное самое счастливое двадцать седьмое число первого месяца года за все мои двадцать шесть лет жизни. А ты, хоть и не явным образом, но сказала мне о своих чувствах. Еще секунда, и мы поцеловались.

Записка 6.

Моя окрыленность не могла быть сравнима с тем, что чувствовала ты, Галатея. Наверное, волнение перекрыло волшебство того поцелуя, который произошёл между нами пару минут назад, но не у тебя. На миг мне даже показалось, что за спиной у тебя выросли крылья, цветом белого больничного халата, но это лишь плод моего больного воображения.

Твоё сбивчивое дыхание согревало меня изнутри, а улыбка – снаружи. Мне хотелось повторить это действие ещё раз и ещё раз. Настолько мне понравилось послевкусие первого поцелуя, что захотелось поцеловать тебя и во второй, и в третий, и в сто седьмой раз.

– Мне... Нужно идти. Не зря же я клятву Гиппократа давала, – уголки твоих губ дрогнули, и ты опустила глаза.

– Я смогу увидеть тебя завтра? – спросил я, на что лишь получил безмолвный кивок головой.

Ты оттолкнула меня, но совсем легко, но это заставило сдвинуться с места, а после скрылась за дверьми.

Снежинки, кружась в холодном воздухе, опускались на мою голову, тая в прядях волос. Мне не было холодно, нет, меня грела любовь, Тея, твоя любовь, и моя, и наши с тобой души, подобные на распускающийся ранний тюльпан.

Это был первый день на моей памяти, когда ты солгала мне. Это была зима 1958 года, и твоя ложь навсегда погубила меня, правда, с прожитыми в одиночестве годами.

Записка 7.

Я приходил в больницу и сегодня, и вчера, и три дня назад, но тебя там не было. Не было тебя и во всем городе, целом штате, и континенте.

Ты уехала в Африку, ту самую страну, которая нуждается в тебе. А знаешь, кто больше всего нуждается в тебе? Это моё сердце, опустошенное и омраченное этим событием, твоим поступком.

Мы даже не сумели попрощаться, сказать кроткое "до свидания" или же крепко сжать друг друга в объятиях и плакать, неистово рыдать на плече каждого из нас. Но нет, Галатея, ты все решила за нас двоих, за что в праве был ненавидеть тебя, но вместе с тем я обезумел от своей любви и стал словно цербером из царства Аида.

Я ругался с соседями, кричал на таксистов, хмурил брови при каждой встрече с кем-то из знакомых, а после, приходя домой без сил, с разбитым сердцем, плакал в подушку, горько и с огромным сожалением того, что какая-то Африка значит для тебя больше, чем я.

Писал письма, испортил, наверное, центнер этой бумаги, а ведь мог сэкономить свои деньги, но писал и писал, складывая их в угол подоконника. К концу майя их оказалось 28, но я был не в силах отправить их тебе.

Почему?

Я знал, что ты страдаешь не меньше моего (по крайней мере надеялся на это), не хотел лишний раз портить настроение, которого, наверное, нет и так. Любил и страдал, молчал и глотал слёзы, искал тебя среди тысячи американских девушек, в надежде, что ты вернулась в город, но все тщетно. Все мои попытки были равны тому, как найти иголку в стоге сена.

Я копил письма до середины сентября, пока не получил от тебя первую весточку. Это была обычная фотокарточка, но я был безумно счастлив, что блеск в зелёных глазах оставался по прежнему. А это значит, что и любовь до сих пор живёт в твоём сердце, а душа цветет, несмотря на увядающий сентябрь.

Это был первый месяц осени 1958 года, первый месяц осени, когда меня изнутри съедала депрессия, и я не хотел жить.

Записка 8.

Так хотелось приехать к тебе, бросить работу, от которой я так зависим в материальном плане, бросить квартиру и больную мать на другом конце города, бросить все, абсолютно все и рвануть к тебе. Туда, где круглый год лето и нет воды.

Сентябрь увядал все с большей силой, переходил в октябрь, а тот в ноябрь, но я так и не смог отправить тебе одно из писем. Боялся. Попросту боялся, что не дойдёт, что потеряют эти двадцать грамм бумаги, исписанные синими чернилами, что прочтут  не те глаза, что, наконец, разлюбила меня.

Да, Тея. Мне уже двадцать восемь, а я по прежнему боюсь как пятилетний мальчик, который оправдывается за неуд.

Это утро 13 октября было серым и непогожим: таким, каким я привык видеть каждое утро на протяжение уже девяти месяцев. Не знаю, как так быстро пронеслось это бесчисленное количество дней, каждый из которых был для меня пыткой снова и снова, потому что нет тебя рядом.

Звонок по телефону, надоедливая трель, которая была слышна на весь подъезд, и громкий, звонкий голос Эллен Старс:

– Вас к телефону, сэр!

Никак я не ожидал, что это будешь ты, та, которая звонила через океан. Как? Это по прежнему остается для меня загадкой

– Ты как?
– А ты? – слишком громко дышал я в трубку, опьяненный твоим хриплым шепотом.
– Надеюсь, что недурно, но я скучаю.
– Не представляешь, как я!..

– Почему же не пишешь?
– Я... Я... – Запнулся, запутался в собственных мыслях и страхах, захлестненный волной очередного страха и стыда.

– Пожалуйста, пиши мне. Очень дорого звонить вот так и молчать.

И я пообещал написать. Выкинул к черту все те не отправленные письма, достал новый лист пожелтевшей бумаги, смочил перо и стал писать размашистые буквы, которые все никак не могли коснуться начерченной строки и летали, словно воздушные шары в праздник лета.

Впервые луч света оказался в осени моей души, и я точно помню этот октябрь и чай с липой, который пил перед сном, вспоминая твою улыбку.

Записка 9.

Не успело солнце показаться из-за вершины гор, находившихся далеко, в северной части города, а точнее округа, как я сломя голову побежал в почтовое отделение, чтобы опустить конверт с дорогой маркой в ящик, и со спокойной душой пошел на работу, где все должно было быть как обычно.

Как обычно, как обычно, как обычно...

Хотел бы я этого, очень хотел, но Господь Бог решил иначе или сама Судьба-злодейка; в любом случае сегодня был самый плохой день за всю мою жизнь. Кажется, я это говорил, когда уехала ты, но я ошибся. Именно сегодня такой день, Тея.

Я был на грани смерти, был по ту сторону человеческого кошмара, когда, как утверждают, видишь свет в конце темного туннеля.  Почти забылся, кажется, даже душа уже была за сотни километров отсюда, как вдруг оглушительный удар, крик Дональда и резкий рывок. Я упал на трубы, большие и массивный,  но остался жив.

Лучше бы я умер тогда, это было бы разумнее и благороднее.

Цех номер три горел. Горел таким неистово красным пламенем, забирая все больше и больше невинных человеческих душ, а потом все чернел и чернел, точно это явление было связано с каждым умирающим от асфиксии или сильнейших ожогов. Мужчины кричали, кое-кто, опустившись на колени, истошно рыдал, что уже говорить о женщинах, которых полуживыми выносили из здания; а я не мог встать.

– Что-то с ногами. Что-то с ногами, – шепотом вторил я, но на меня никто не обращал внимание. Всех интересовал пылающий цех номер три, а не стонущий мастер четвертой категории, который не то что ногами, даже кончиками самих пальцев не мог пошевелить. Не знаю, кто приволок меня на холодную землю из цеха, но я готов отдать все сбережения ему.

Вру. Я бы ни за что не отдал, потому что копил на наш с тобой дом, Галатея, в котором уже никто из нас не сможет жить. Наверное, главная причина в том, что я боялся. Боялся, что ты разлюбишь меня, немощного двадцати восьми летнего инвалида.

Пошёл дождь, холодные капли которого скатывались по нашим лицам, смешиваясь с горькими слезами. Кто-то в безумстве падал на асфальт, кто-то пытался подняться на ноги и смыть копоть и грязь, а некоторые были уверены, что дождь потушит пожар. Однако, это было глупое детское убеждение, нужны были пожарные.

Я почувствовал, что кто-то похлопал меня по плечу. Это оказался Питер, славный малый, который вынес из горящего цеха, по меньшей мере, шестерых.

– Что-то с ногами, – бросил он приехавшим буквально пять минут назад медикам и вновь пошел в здание, как оказалось позже, помочь пожарным.

Через пять дней, 19 октября, мне ампутировали ноги, как будто лишили жизни. Ненавижу себя и этот чертов мир, но не тебя, милая, прелестная Галатея. Только ты была для меня самым важным в жизни, что не дало мне уйти из жизни от горя и безумства.

Записка 10.

Жить без ног, существовать (правильнее сказать) есть самое ужасное препятствие, которое только мне преподнёс этот мир. Если раньше я сам мог спуститься в магазин за кремовым печеньем и сладкой водой, то сейчас я даже не в состоянии открыть балкон и любоваться звёздами, как это делала ты каждую ночь после очередной изнуряющей работы.

А ещё понял, что лишил себя самого дорого на свете: твоего приезда в город, твоего запаха духов в моей спальне и сладостных поцелуев. Ты хотела приехать, тебе почти дали долгожданный отпуск, хоть и на пару недель, но я уговорил остаться тебя там. Сквозь свои слёзы и боль в ногах, сказал, что так будет лучше, но не сказал, почему, повесив телефонную трубку.

Наверное, это стало ещё одной причиной, почему все сложилось иначе, не так, как хотели мы оба, двое до ужаса влюблённых друг в друга людей. В моих снах, в моих мифических и сказочных снах, мы гуляли и много путешествовали. Сегодня, например, нам удалось побывать в Голландии, родине красных тюльпанов, угоститься булочкой с корицей и горячим кофе и поговорить на ломаном французском с каким-то фотографом, а ещё удалось насладиться компанией друг друга. Клянусь, я так не хотел просыпаться, лишь не прекращать этот чудесный сон, в котором ты, Галатея, держала меня за руку и говорила, что любишь меня за все.

А сказала бы это, когда узнала, что мне ампутировали ноги? Этого, к сожалению, уже никто не узнает.

Утром я сел и заплакал, но не громко и надрывисто, а тихо, настолько тихо, что испугался той тишины, которая образовалась в пять утра и семь минут. Раньше был птицей свободного полёта, а сейчас зависим от того, чтобы меня накормили, постирали одежду и сходили в магазин. Хорошо, что я успел обзавестись друзьями, иначе бы  просто сошёл с ума, медленно, но точно бы сошёл.

Я понимал, насколько непросто Мэриленд, которая вместо перерыва на обед мчится на другой конец города, чтобы, в первую очередь, разогреть мне обед, убрать постель и проверить почтовый ящик. Также Боб после семи часов вечера забегал ко мне, рассказывал, как дела на заводе. Меня тошнило от одного лишь упоминания этого мрачного здания, но я молчал, потому что итак не с кем говорить целыми днями.

Понимал, что я лишь обуза для своего друга и сводной сестры, но ещё большей обузой буду для тебя, Галатея. Только представь, мы не сможем ходить в кино, не сможем как обычные люди гулять по парку, а я ещё молчу о том, как ты будешь справляться с детьми, когда у тебя муж-колясочник, с ограниченными возможностями, словно ещё одно дитя.

Знаю, ты сказала, что мы прорвемся, но я хотел лучшей жизни для тебя, мой луч солнца. Поэтому все реже и реже писал, а когда ты звонила, говорил, что мне нездоровится.

Это была середина ноября завершающегося пятьдесят восьмого года, и я решился на то, чего раньше никогда бы не сделал. Решил попытаться разлюбить тебя.

Записка 11.

Я не вел этот дневник уже семь лет, потому что пытался освободиться от душащих мыслей на протяжении всего этого времени. Ничего не изменилось: я все тот же немощный человек, только немолодой и уж точно никому ненужный.

Думаешь, Галатея, я ни разу не жалел о своём решении? Да каждый божий день был на грани того, чтобы не сорваться и не начать отвечать на твои письма. А ведь первые три года ты продолжала писать, умоляла ответить и даже звонила моей сестре не раз, но та говорила, что со мной все в порядке, и я просто уехал далеко. А письма все шли и шли, видимо не особо ты поверила, мой нежный тюльпан в завядшем саду. Словно считала своим долго рассказать о своей жизни, в которой ты спасала бедное население Уганды, которые считали тебя почти своей, не обращая внимание на белый цвет кожи.

Не поверишь, но я не смогу разлюбить тебя, хотя внушал себе это, внушал, что я никогда никого не любил. Я все тот же глупый двадцати семи летний молодой парень с горячим сердцем и ветреной душой, хотя уже седые волосы иногда появляются на моей голове и морщины вокруг глаз, но нельзя сказать, что я старею. Нет, кажется, начинаю взрослеть, а душа все также держится за зиму тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года.

До сих пор храню ту фотокарточку, твой шёлковый шейный платок цвета июньской сирени и свои воспоминания, и старые, мокрые от слез наволочки. И даже до сих пор люблю тебя, хотя не знаю насчет тебя. Каждый раз, перед сном, ко мне в голову подкрадываются мысли о том, что было бы с нами, если не пожар или если бы не моя трусость и страх, а после становлюсь реалистом, напоминая себе, то ничем уже не помочь.

Уже 1956 год, уже произошло столько всего, например, в Массачусетском технологическом институте создан первый многоцелевой транзисторный программируемый компьютер, а ты, наверное,уже вернулась в родной город, в свою больницу и живешь как обычно, забыв обо мне. Скитаюсь по странам Европы, но все же планирую вернуться. Я, безнадежно влюбленный романтик, надеюсь увидеть тебя в городе, в той самой больнице, но также ужасно боюсь смотреть в твои глаза. Мне стыдно, невероятно стыдно. И также невероятно одиноко.

Завершаю этот дневник. Оставлю его себе как память того необычного года, когда я влюбился и потерял былую жизнь.

 13.07.1965

эпилог.

ни встретились спустя двадцать пять лет разлуки. Каждый из них начал свою новую жизнь, хотя и цеплялся за прошлое, страстное прошлое, прошедшее в разлуке и слезах.

Галатея состоялась в жизни: нашла себе обеспеченного спутника по жизни, смогла обзавестись двумя кошками, большим домом и родить прекрасного сына, но найти любовь с новым мужчиной она никак не могла, хотя Генри любил ее до безумия, она лишь притворялась, что получалось иногда крайне нелепо.

Фредерик. А что Фредерик? Он и по сей день остается один, лишь сестра заботится о нем и сиделка, которой было едва за тридцать; она была метиской и никак не могли найти работу получше, вот и сидела за гроши с мистером Болдуином.

Их встреча произошла случайно, и если бы кто-то из них пришёл к перрону раньше или позже, то так бы они и скончались, не увидясь в последний раз. Фредерик отправлялся в северную Канаду, где по словам мисс Дюбоз было жить легче, а у Теи была пересадка.

Платформа 9. Большая толпа людей, которая все минует и минует коляску уже изрядно поседевшего Фреда, с понурым взглядом и хмурыми бровями, и женщина, которой кто-то помогает спустить чемодан с поезда. Тихо благодарит, откидывает свои кудри и, едва прикрыв глаза, замечает того самого, о ком болела душа на протяжении минувших дней.

Она так и оставила чемодан на том месте, куда любезно спустил его мужчина, и ринулась к человеку, который пытался укрыться головным убором, натягивая его на лоб и отворачивая голову.

– Боже милостивый! Фред, Фред, – почти рыдала она, падая на колени перед коляской и кладя голову на колени старого друга. Ее сливовый берет спал на лоб, а длинная юбка в цвет пальто была вся в дорожной пыли и грязи. Тело дрожало, а сердце трепетало, и, захлебываясь в слезах, она не могла более вымолвить и слова

– Тея, прошу, не плачь, – его голос совсем изменился, а ведь он стал больше курить, но не пить. Считал, что сигаретами уменьшает себе жизнь, которая и без того закончилась два десятка лет назад. Тогда умерла душа, а тело продолжало жить.

– Почему?... – она прервалась, переводя взгляд на него и тихо откашливаясь. – Почему ты ничего тогда не сказал, дьявол? Знаешь, сколько я провела бессонных ночей, думая, что ты меня разлюбил? Когда ты просил меня не звонить, я чуть с ума не сошла! Да, да, как ты мог? – кричала и одновременно плакала Галатея, сжав свои тоненькие ручки в кулаки.

Люди не оборачивались, потому что это не было для них интересным. Каждый торопился на смену, потому что все страдали от недостатка денег, а любое опоздание - штраф, а того, гляди, и хуже - увольнение. Кажется, именно тогда многие потеряли истинную веру в любовь, но не Галатея и Фред. они продолжали любить.

Она негодовала. Она была ужасно обижена и вместе с тем невероятно рада увидеть этого человека вновь. Никто более и не знает, что случилось дальше, но в одном я уверена точно: Фредерик бросил курить, а Галатея продолжила спасать людей.