Тамара Сахненко

-
Ухожу, не оставив адреса Стихи Тамары Чепель (Сахненко) 1946-2007
-
-
Предисловие
Тамара Сахненко - никому не известный поэт. А поэт она настоящий, ибо присутствовали две необходимые вещи:
1. поэтическое мироощущение,
2. певчая гортань, легко превращающая это восприятие в мелодию слов.
Тамара - трагический поэт, ибо такова была её сущность, хотя почти никто из окружающих не догадывался об этом. Тамара прожила не свою жизнь, но выбрала её сама. В начале 60-х годов прошлого века в Харькове работала литературная студия Бориса Чичибабина. После отсидки известный поэт работал бухгалтером на Харьковском вокзале, зарабатывал на хлеб. А для души вёл занятия с пишущей молодёжью. Тамара была единственной, с кем у него были личные отношения, он верил в её дар.
Ей было четырнадцать. Мы часами ходили по ночному Харькову, она читала мне Мандельштама наизусть без остановок, мы были совсем юные, и нас ждала удивительная жизнь, главным в которой, конечно, будут стихи. Но случилась любовь, Тамара в двадцать один год вышла замуж, родила сына, а в будущем - и второго. Она была замечательной матерью, эта страсть поглотила все её силы, ибо физически она всегда была слабой. Ела символически, была очень худой и высокой. Муж, Серёжа Чепель, понимал, кто его жена, он тяжело работал, но долгие годы у них не было своей крыши над головой, а денег всегда не хватало до зарплаты. Сергей работал в Королёвской фирме. Он создал самую дешёвую в мире вакуумную установку для испытания космических кораблей. Однако не получил за это ни копейки и даже не защитил диссертацию.
Тамара работала на полную ставку. На 23-х метрах их квартирки всегда было уютно и вкусно. Принимали и кормили множество гостей. Томкино горбоносое лицо напоминало мне одновременно и Ахматову, и Цветаеву. Мне кажется, обе великие поэтессы состоялись в том числе и потому, что дар поэтический в них доминировал над всем остальным. Ахматова практически никогда не работала для заработка. Сына отдала свекрови и посылала деньги очень редко. А когда вынуждена была его забрать, она в то время жила с Пуниным в одной квартире
-
с его официальной женой и дочерью. А Лёва спал в коридоре на маленьком диванчике, а масло на хлеб за общим столом высоколобый Пунин разрешал намазывать лишь своей девочке. И гордая Анна Андреевна молчала! Почему? Пунин давал ей любовь, крышу и хлеб. А она имела возможность делать главное - писать стихи.
Человеческая личность поэта и его поэзия зачастую не имеют между собой ничего общего.
Я никогда не посмела бы прикоснуться к личной жизни великого поэта, но сделала это, чтобы объяснить и себе и вам, почему рождение детей и наличие семьи сделало Тамару Сахненко неизвестным поэтом.
Нам, её близким друзьям, просто необходимо, чтобы её голос не исчез, чтобы то немногое, что осталось, запечатлелось на бумаге.
Дина Аронова
-
* * *
Блажен уединенья светлый час,
Так часто одиночеством влекомый,
Но с болью и тоскою не знакомый,
В обман вводящий сходством этих фраз.
Уединенье, полное любви,
Забот, отдохновенья от тревоги,
Час тишины средь бури, камень у дороги,
Когда все чувства, мысли все – твои!
А одиночество – тот омут у обрыва,
Куда с разбега занесло коня,
И пустота внутри равна ей вне меня,
И жизнь висит на тонкой нити срыва.
Дотронется ли кто к пустой руке?
Протянет к сердцу светлый луч надежды
Или на веки замолчит в тоске?
-
Чем мы живем, когда погас костер?
То божья воля или попущенье?
Мне наказанье это иль прощенье?
Кто над моей судьбой крыла простер?
Мой ангел светлый или темный ангел?
Порой не отличить мне свет от тени
И не понять вверх или вниз ступени,
И шаг какой считать мне самым главным?
-
* * *
Весной метель вплелась в капель,
Вдруг перепутав даты.
И, как больничная постель,
В сугробах тени смяты.
Весь мусор прошлых декабрей
Прикрыт пушистой пеной,
И лишь бунтующий ручей
Не терпит той подмены.
Он выставляет напоказ
Все, что до срока прячем,
Быть может, стыд на этот раз
Судьбу переиначит.
-
* * *
Весной набор примет один:
Сверканье, лепет, звонкий крик,
Хруст ломкий вдруг оживших льдин,
Вещей заброшенных язык.
Сгребают мусор со двора,
Со стекол отмывают муть.
И, кажется, давно пора.
С души метелкой пыль смахнуть.
Уж гардеробу смотр назначен,
Там обновленье, не до сна,
Там перекройка тем вчерашних
Под моду завтрашнего дня.
-
* * *
Вновь вьюга над дорогой вьется,
В ограде маленькая дверца
Зовет туда, где вечно бьется
Лампады трепетное сердце.
Там время в вечность истекает
И бытие меняет лик свой,
Над огненными лепестками
Развернут истин древний свиток.
Склоняем голову, смирясь,
В плену потусторонней правды.
Но жизни нашей темный князь
Уже не князь, а древний аспид
-
* * *
Все дни - в пролом, часы - в пролом,
В пролом небытия земного,
Что жизнь? Венец или пролог,
Или сон разума больного?
Сокрыта суть простых вещей
От взгляда в явь непосвящённых.
Я - первый житель всех пещер
Сознанья, над огнём склонённый.
Сложить мозаику судьбы
Пытаюсь из осколков знанья.
Мне гром небесный - звук трубы
К суду зовущего архангела.
Забыв смирения плоды,
Гордыни раскалённый воздух
Глотаю, словно знак беды -
Знак подтверждения любви
И пилигрима древний посох.
-
Господь подобие своё
Укрыл во тьме непониманья.
Протянут к свету веры луч
Умеющим спастись без знанья.
Мне никогда к вершинам храма
Подобным не подняться, знаю.
Слаба душа, в ней шрам от шрама
Не отделить, идёт по краю
Грозящей гибелью судьбы,
Скользит над пропастью, шальная,
И только веры и любви
У Бога молит, умирая.
-
* * *
Все, что было – не со мной,
«Сегодня» снова не со мной.
Я, словно лист по плоскости пруда,
Скольжу по плоскости сознанья
От ила вязкого непониманья
К уверенности твердой «нет» и «да».
Лишь им есть место в емкости грудной.
Как жар в щеке и стужа за спиной,
Так осязаемы и достоверны,
Как вене – сталь и коже – плеть,
Возносят душу над землею бренной
Крыла два верных: жизнь и смерть.
Что жизнь? Мой сон? Я снова сплю во сне.
Не снять с души оков оцепененья,
И только звук трубы, зовущей в вышине,
Здесь на земле решит мои сомненья.
-
* * *
В сметающем все ветре перемен
Нет ничего устойчивей несчастья.
Обломки прошлого все канули. Взамен
Мы получили равнодушье и пристрастье.
Судить не смея, не берясь гадать,
Плывем волной божественно-безликой.
Чему учились мы? Терпеть, страдать
Со скрученной в кармане фигой?
Из всех возможных случай выбрал нас,
Учил играть, не утруждаясь гаммой.
Собрал всех вместе в некий нужный час –
Есть три классических условия для драмы.
Сейчас поднимут занавес, пыля.
Мы вступим в круг, не понимая действа.
Кто по земле пройдет? Кого возьмет земля?
Нам не постичь всевышнего витийства.
-
Актером, не понявшим за ночь роли,
Играть нам пьесу, не прочтя сценарий,
Всегда есть оправданье: «Божья воля»,
Всегда есть утешенье: «Он направит».
-
За чтением.
Душа, как пес, привязана на цепь
Одной и той же мысли. Как ошейник,
Схватила горло боль.
И глядя в небо, голое, как степь,
Где ветры и дожди всю смыли соль,
Где глаз свободен, как яйцо в бульоне,
Какой угодно, лишь не слишком скромен,
Пытаюсь на забор чужих раздумий
Развесить разноцветье дум своих,
Решить, в чем автор ошибался, в чем разумен,
Но каждому свое: свой ад, свой рай.
У каждого охотника единственная свора,
Единственный олень и колокол в груди.
Ничей мне путь не суждено пройти,
Не получить чужого приговора.
-
Иду тропой отмеренной до шага,
До вздоха, до глотка, до взмаха
Ресниц и рук. Мечтаю об одном -
Чтоб путь был не напрасен. Но о том
Судить не мне. А мне судьба – скитанье.
За кем иду? И это тоже тайна.
Душе так тесно в этом утлом теле
И разуму в коробке черепной!
Хочу освободить их - и не смею:
Мой сын идет след в след за мной.
-
* * *
Душа, паломница и скиталица,
Что тебе видится в свете дня,
Что от прозрений ночных останется,
Когда призовут к ответу меня?
Что мне так важно на жизни изломе,
Когда устав от тягот дорог,
Душа покроет солью лицо мне
И пыль утрамбует пылью ног?
Чьи мне там очи в тумане светят?
Чьи уста посылают привет?
Знаю: в Слове на этом свете
Мне и загадка дана и ответ.
Запутавшись в одной из множеств
Возможных жизней, разум мой
Пытается найти то тождество,
Где я равна себе самой.
-
* * *
Здесь до утра читают и поют,
И пьют вино, и в круг сплетают руки,
И на любви прекраснейшие муки
Меняют хлеб насущный и уют.
Благословлен той дружбы светлый час,
Когда в одном порыве окрыленном
Мой друг в пространстве, горем опаленном,
Меня от верной смерти снова спас.
-
* * *
И снова Телль натягивает лук,
И я стою, доверчивый ребенок,
Мишень в груди отмеривает стук,
И лоб сияет чистотой покорной.
Жизнь вышла на охоту за душой.
Мне не понять, веду я иль ведома -
Едино все. Запущенный пращей,
Летит мой камень сквозь судьбы разломы.
В предначертанье непрожитых лет
Вчерашний день поймал отображенье.
Сегодня светит будущего свет,
Но он сокрыт, как солнце в час затменья.
Какою цепью скована душа
Покуда колокол прозренья не пробил?
В осколки дней года свои кроша,
Напрасно вглядываюсь в зеркало судьбы.
-
Какие струны натянуть
Между молчанием и звуком,
Чтоб бытия восторг и муку
Судом души не обмануть?
-
Сентябрь.
Каким задуман этот день,
Таким осуществлен без утра.
Поежечасно, поминутно -
Порядок не нарушит лень.
В срок лист резной падет под ноги
И ляжет, как печать в приказ,
И смерть порадует наш глаз
Осенней пышностью нестрогой.
Что быть должно, то не минует,
За сроком срок ступает вслед.
И хоровод надежд и бед
Все водит вечность, дни тасуя.
Неведом ритм ее затей,
И цель проглядывает смутно,
И не понять, вчерашний спутник –
Он друг иль недруг... Канитель
-
Разводит дождик, в парке прячась,
И сквозь отмытую листву
Все рядит в осени канву,
К великим замыслам причастен.
-
И. Бродскому.
Как под забором из компостной кучи,
В которой свалены культура, войны, кровь,
Любовь и деньги, преданность и мир,
И вероломство друга и свобода,
Обломки веры, грех непониманья,
Где все прикрыто лопухом лукавства,
Сквозь смрад и ночь к единственной звезде,
Луч протянувшей, вдруг пробился цвет
Поэзии угрюмо – отстраненной
В душе усталой старого поэта,
Изгнавшего себя из всех домов,
Мечтавшего остаться непричастным
К любому месту, чтобы быть свободным?
Но на земле родившись, все причастны -
Поэт и камень под ногой поэта.
-
* * *
Какую ткань все ткет паук времен,
Вытягивая нить из вездесущей сферы
Земного бытия? И мне определен
В узоре мировом мой узелок. Химеры
Сиюминутных бед затмили смысл
Нам явленного чуда.
Вдруг... за поворотом – рябь воды и мыс,
И отраженье уплывающего судна.
И сразу лопается оболочка слов,
Их суть является в холодном беспристрастьи.
Оценок нет – они из мира снов,
Из нашей жизни, Божий мир без страсти.
Когда устав от слез, отчаянья и стонов,
Сей мир в небытие любовью смыт,
Свернувшись на божественной ладони
Сияющим клубочком, время спит.
-
* * *
Когда замкнется круг во мраке ночи
И одиночества наступит скорбный час,
В огне мечты, несбывшихся пророчеств
Что может удержать у края нас?
Примерившись с судьбой всесильной властью,
Презрев невосполнимость всех потерь,
Находим мы постыдный привкус счастья
В знакомой обреченности затей.
Собравшись вновь, затеплив наши свечи,
Былых времен пьем терпкое вино
И говорим пророческие речи.
Что лучшее нам было суждено?
-
* * *
Век мой! Зверь мой! Кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки?
(О. Мандельштам)
Кто посмеет, век мой, зверь мой?
Что ни всходы - то полынь.
Занесло ростки прозренья
Тяжким золотом пустынь.
Чуждых всех законов кармы,
Нас, источник иссушив,
Мучит родовая травма
Не познавшей смысл души.
Все! Восстать. Презревши зверя,
Тьму отвергнув, жить и быть,
Неопознанному верить,
Несбывшееся воплотить!
-
Владимиру Высоцкому 25 января 1998 г.
Меж двух ладоней неба и земли
Трос натянулся от души до сердца.
Струна ли, нерв ли под ладонь легли,
Чтоб кровью хлынуть или песней спеться?
Над пропастью полет. Всегда над ней,
Крыло вспороло отвердевший воздух
И сгустком света без земных теней
Мелькнуло отражением надзвездным.
На краю жизни – пропасти – судьбы,
Настроив слух на века гул подспудный,
Под пересудов дробь и медь трубы,
Всегда судим и никогда подсудный,
Идешь вперед...
-
* * *
Мир расколот, навеки сломан,
Не собрать осколки потерь.
Я из прошлого, как из дома,
Ушла и закрыла дверь.
Только раны сочатся былью.
Подчиняясь датам и срокам,
Безнадежно ломает крылья
Бытия отвердевший кокон.
Утром серым по тропке льдистой
Пробегу в суетливой спешке,
От толпы торопясь укрыться
За березы хрустальный подсвечник,
Не уйти от недоброго глаза,
Злую речь никак не забыть мне,
И нанижет фразу за фразой
День на нитку никчемных событий.
-
И уставясь зрачком помутневшим
На окно в чертежах морозных,
Ночь подступится к горлу неспешно,
Где с утра оседают слезы.
Не смягчить им коросту корысти
Душ, затеявших тяжбу с судьбою,
Только смерти прицельный выстрел
Примирит их самих с собою.
Продают, покупают беспечно.
Что в цене? И какие цены?
Что купили? Продали вечность
За монет золотую пену.
-
России
Мы любили тебя, как учили,
А потом уж, как поняли сами.
Только души под ветром стыли,
И мечты становились снами.
Снова тройка скачет пожаром,
Седоки обнадёжены хмелем ...
Борозда прорастает ржавым,
Если в поле незрячий лемех.
В этом мороке снов без пророчеств,
В этом омуте рыбьей проказы,
Где душа говорит, как подстрочник,
Расцвели два цветка сероглазых.
Заклинаю плачем без жалоб,
Подкупаю молчаньем и смехом,
Твоей поступи великодержавной
Эти двое, клянусь, не помеха.
-
Между пепельной бурей и снежной,
Умоляю, не сокруши
Хрупких два, большеглазых и нежных,
Поплавка для моей души.
-
* * *
Не вырваться из круга бытия,
Душа обречена вовек томиться,
К сияющему символу стремиться
И возрождаться, к алтарю придя.
Надейся: знание из веры прорастет,
И возликует пресвятейших племя,
Когда, поправ неверие и время,
Над миром солнце новое взойдет.
Но отчего не весело душе?
Над левой грудью снова ткань намокла.
То кровь, иль слезы, или блещут стекла
Для красоты узорной на плаще?
Из чаши дня, из чаши ночи пьем.
Полыни горше этот вкус надежды,
Когда, сменив нарядные одежды,
На плащ паломника, мы облегченья ждем.
-
Спаси нас, Боже! Смилуйся над нами,
Незрячими детьми твоих садов,
Любовь сурова, приговор готов,
Не погасить слезами будущего пламя.
Помилуй нас, не ведающих чуда,
Не отличивших зерна от плевел,
Нас, подающих скорбный сей пример,
Что Божьей волей подан был Иудой.
-
* * *
Не говори случайных слов,
Знай, слово каждое свершится,
Неотвратимо воплотится
В сей мир из мира наших снов.
Одно лишь Слово вправе быть.
Все остальные – плод незрелый
Желаний наших, а не дела.
Не говорить учись – любить.
Когда нам речь любовь диктует,
Нам Вечность руку подает
И на крыло свое берет,
Тогда нас Бог в уста целует.
-
* * *
По дням минувшим память кружит,
Напрасно силюсь я понять,
Чем нашей жизни челн загружен,
Вперед движенье или вспять,
Как время тягостно сгустилось
Сквозь духоту ночей и сплин,
Неотвратимо воплотилось
В багряных россыпях рябин.
Оно с пространством загустевшим
Течет, меняя лик вещей,
И прорастает вширь неспешно
Сквозь толщу снов и хруст хрящей,
Оно течет потоком крови
По трубам вен, таясь во всем,
Не истекая с болью вровень,
Проткнувшей сердце острием.
-
Я время трогаю рукою,
Коры морщины, моха пух...
Из зыбкого пространства скроен
Утес гранитный, мокрый луг.
И в кристаллической решетке
Открытого нам бытия
Из времени и праха соткан
Тот мир, в котором ты и я.
Не отделить минут от этой
Под ноги брошенной тропы,
Как не решить спор тьмы и света
И нашей воли и судьбы.
-
* * *
По нарядному блеску капели
И по звонкому крику зверья
Мы приметы весны захотели
Отделить от примет декабря.
Сбросив шубы и шарфы и шапки,
За примерку соломки взялись.
Лишь торжественно-белого жалко
В разноцветии летних кулис.
Сыгран акт леденящей нас драмы –
На подмостках иной реквизит.
Но нас вряд ли тоскливым храпом
В пыльной будке суфлер удивит.
Все от века известно и скучно:
Смена флагов и ропот толпы...
Все равно не понять, кому нужно,
Чтобы рушились веры столпы.
-
* * *
Предчувствием покаран этот день
И одиночеством он одарен сверх меры.
Как страшны соответствий все примеры,
Былого вызывающие тень.
Как было в нем весомо все и ново,
Пылал огонь, но мне – зола мечты.
И вот я здесь, у края пустоты,
И не спасет убитое мной слово.
Казалось, колокол, во тьме ночей и зим
Кого-то разбужу своим набатом,
Но разум хром, душа моя горбата,
И милостыни жаждет пилигрим.
Прости меня, мой простодушный враг,
И враг лукавый, дай мне отпущенье,
Прости твой гнев и, мною искушенный,
Дай руку мне свою у Царских врат.
-
Февраль
Размазал слезы по стеклу,
Не с той ноги с утра поднявшись,
И, ком обиды не сглотнув,
Весь день рыдал, чело напрягши.
Надвинул небо на глаза
Намокшей под дождем ушанкой,
Сквозь всхлипы силясь рассказать,
На что обижен спозаранку.
Мы все старались отогнать
Печаль огнем свечей ... Облапив
Крыльцо, ложился ветер спать,
Под перебранку дробных капель.
Что делать ночью нам с тоской
Ничем не утоленной боли,
К нам в дом на длительный постой
Вселившейся по чьей-то воле?
-
Как заманить улыбку дня
В прореху уходящих будней,
Зимы обноски утром снять,
Весну вдохнуть уставшей грудью?
Ну, пусть нарушив весь расчет,
Под петель скрип и льдинок скрежет
Случайный блеск луча пошлет
Нам зайчик солнечный надежды!
-
* * *
Свивает в кольца дни и годы.
Нас манит плод кровоточащий -
И света отблеск в тень уходит,
И в сердце жив греховный пращур.
Одной мечте корить судьбину,
В тисках свободы несвободны
Мы предпочли страстей стремнину
Отечеству любви бесплотной.
Простит ли небо нашу слабость?
Из пут не выпростать крыла.
Сквозь пораженья и усталость
Тропа надежды пролегла.
-
* * *
Сказано было: « Взойди и слушай»,
Кровью стань и плотью моей.
Только тогда бессмертную душу
Ты оградишь от смертных теней»
Сказано было... Но что с душою?
Словно разорвана пополам.
Подвиг ей нужен – покоя прошу я.
За счастье любимых и душу отдам.
Поле возделано. Зерна упали.
Что же взошло на этой земле?
И колос спелый над блеском стали
Хлебом мне станет иль хмелем хмелеть?
Почва бесплодна иль время нас сушит?
Черно – багряные всходы вокруг.
Или песком золотым наши души
Снова заносит извечный недуг?
-
Пастырь, овец собери за оградой -
Буря надвинулась, в сердце огонь,
И боязливое серое стадо
Тычется робко мордой в ладонь.
-
* * *
Скитальцы по чужим мирам
Чужих судеб, не зная истин,
Мы, на эфесе пальцы стиснув,
Преследуем мечты мираж.
Что нам мечта? Она напрасна.
Определен изгиб тропы,
Не отделиться от судьбы,
Как ни мечтай об этом страстно.
Лишь легкий сон утешит нас
Возможностью случайной чуда.
Жизнь все равно пинком разбудит
В урочный день, в урочный час.
-
* * *
Стихи мои сокрыты не во мне
К какому звуку, ноте или шуму
Прильнуло ухо? Длится сон во сне,
Его не разгадать и не придумать.
Живу, дышу, всё зная наперёд,
Приняв всю невозможность осознанья
Закономерности, что время рвёт свой ход
На мелкие обрывки опозданий.
Я знала: будет так. Но что с того?
За призрачной вуалью стихотворной
Мной вновь пропущен нужный поворот,
Мой знак беды забыт и не опознан.
Рукой моей с чьих слов занесено
На белый лист? Забывчивый Ахилл
Вступает в бой, и как тогда, давно,
Пророчески сбываются стихи.
-
* * *
Судьбой в душе оставлены пустоты.
Не может их заполнить разум мой,
И на вопрос: « О, Боже, кто ты? Кто ты?»
Ответ не слышен в тишине немой.
Его ищу я в предрассветной дрожи,
В пыли закатной на изломе дня,
В томящей пустоте пустопорожней
И в храме под мерцание огня.
Ищу вокруг. А он во мне, быть может.
О, дай мне знак и путь мой укажи,
И руку протяни, о Боже, Боже!
Кто проводник моей души скажи.
Пошли мне то единственное слово,
Что в пыль развеет жизни миражи.
Ты научи меня моей надежде снова
И как любить мне снова расскажи.
-
* * *
Три цвета: белый, синий, черный –
Конец зиме, ветрам и мгле.
Надежда, как щенок покорный,
При блеске солнца льнёт ко мне.
Все громче смех у бубна будней,
Все больше тает ночи лед,
И не будильник утром будит,
А птиц стремительный пролет.
Последним приступам ненастья
Поставил календарь заслон.
Одно тревожит – не проспать бы
Под капель блеск и перезвон.
Весенний хмель мечтой напрасной
Не затуманил бы ума,
Что жизнь опять, как встарь, прекрасна.
Нет. Не солгу себе сама.
-
Обманы прежние сегодня,
Как паутину из углов,
Смету. Уже и тем довольна,
Что на вопрос ответ готов.
Пускай надежда лжет надежде,
Соперницы у веры нет.
Сегодня я, как кто-то прежде,
Целую Будущего след.
-
Покровка
Уже который день подряд
Нам небо, туч собрав охапку,
Грозы неряшливый наряд
Бросает, словно мелочь в папку.
Рассыпав блестки на жнивье,
Осколки луж по бездорожью,
Рвет небо серое тряпье
На полосы дождей и с дрожью.
Все жалуется невпопад
На шум в листве и ломкость веток,
Печалится, что старый сад
Меня оплакал напоследок.
Мне завтра уезжать пора.
Тропа намокшей хлебной коркой
Легла от кухни до костра,
И дом слезит глаза под челкой
-
Резных навесов. Пустота
Здесь к вечеру заляжет прочно.
Здесь все не то и я не та,
Что в прошлом случай нам пророчил.
Здесь жизнь, как выпитый стакан,
Забытый с вечера под елью
К услугам ливня – чудака,
Трясет озноб чужого хмеля!
Одна, с души пустой сумой,
Пойду вперед по тропке хлипкой,
Не радуясь себе самой,
Меж равнодушных до улыбки.
-
* * *
Не много меди наберешь
Приветных слов от душ неродных,
Пустой руке пустячный грош
Иной дороже целой сотни.
Что проку жалобы копить?
Есть место, где утешен каждый.
Смириться б мне, туда ступить,
Остаться б там навек однажды.
-
* * *
Чередую цвета и приметы,
Снова время сплетает венки,
Забывая начала разметить
И развесить из «завтра» звонки.
Не дано нам понять суть времен.
Скован цепью случайных событий,
Верой в вечное опьянен,
Разум хочет из времени выйти.
Мы поэта пророком зовем,
Отмечая его предсказанья,
Но «вчера» или «завтра» поем -
Мы сегодня не знаем и сами.
Разгадать бы загадку одну,
На которую нет нам ответа:
Поэт ли у времени в вечном плену
Или время в плену у поэта?
-
Ответ Блоку.
« Я – Гамлет, холодеет кровь»
А. Блок.
Я – Гамлет. Холодеет кровь,
И круг очерчен тьмой загробной.
Нет. Не жива во мне любовь,
Лишь мести пьявка сердце злобно
Сосет, насытиться не может,
И ядом речь сожгла уста,
И извлечен клинок из ножен,
И, как погост, судьба пуста.
Лишь призрак бродит здесь неспешно.
И наяву или в бреду
Я, ненависти раб прилежный,
В свой ад за Клавдием иду.
-
* * *
Я поймана, заключена в темницу
Текучих дней и прошлых мятежей.
Из данности реальной не пробиться
К иному свету горних рубежей.
Как рудокоп, я прорубаю в штольне
Своей судьбы изменчивый маршрут,
Лишь слабый звон с далекой колокольни
Мне скрашивает подневольный труд.
В колодце дня сереющая плесень
Небес, облокотившихся на сруб,
Слизала пену прошлогодних песен,
Настойчиво клубящихся у губ.
Не слышен голос в стынущем пространстве,
Далекой дружбы замер теплый звук –
И одиночество, мой поводырь и пастырь,
Все дни и ночи кормит сердце с рук.
-
* * *
Я хочу приглушить все краски,
Определенности смыть черты,
В принадлежности каждой маски
Обреченность моей мечты.
Четкость линий и верность звука
Нас надежно вводят в обман,
Всепричастность любви друг к другу
Не зависит от счастья и ран.
Все объемля своей заботой,
Не хочу выделять лица,
Нет лица у толпы и народа,
Нет избранничеств у творца.
Все в единой кружит карусели,
Кто есть кто не дано нам понять,
Не постичь нам конечной цели
И себя у судьбы не отнять.
-
Ранние стихи
В ЛОДКЕ.
А солнце мечется,
А солнце,
А солнце встретиться
С тобой мечтает.
Упало солнце
Плашмя на воду,
Стекает с весел
И бьется о борт,
Стремится в лодку,
К тебе поближе,
Твои ладони
Собакой лижет.
А ты не видишь,
А ты смеешься...
И солнце в сердце –
Весло как поршень...
-
Деревья в отблеск,
Деревьям кажется,
Что это солнце
За вечер кается.
Давай топить тоску
В случайных полустанках,
Ронять по большаку
Нарочно, без остатка.
По прошлому, по нас
Тоску губить и мучать,
В случайный поезд класть,
Выбеливать, вымучивать,
Швырять, смеясь в толпу,
В разъезды, в перелески
И с криком: «Почему?»
Бросать на рельсы,
И поднимать, и бить,
Тащить везде с собою...
-
Мы так хотели быть!
Мы так любили море!
-
* * *
Уходить, не оставив адреса,
Запастись, как едою, безумием,
А потом возвращаться и каяться,
Как над трупом Помпеи Везувию.
Вдруг понять желание камня
У грозы остаться одним,
Зацелованным и закапленным,
Ставшим вдруг таким голубым,
И поднимать, и бить,
Тащить везде с собою...
Мы так хотели быть!
Мы так любили море!
-
* * *
Зачем тебе надо?
Верни.
Отдай назад мое детство.
Перрон гулом оброс.
Шепчу «Не будь гордым!»
И снова и снова,
Под стуком колес
Асфальтовое лицо всего города.
-
ОСЕННИЙ ЭТЮД.
И снова осень, и снова улицы.
Неонов давка в асфальтах мокрых.
Давай заблудимся, всю ночь проблудим
В прозрачном городе, в стеклянном городе.
Пусть будет дождь, и фары шуршащие?
Пусть шаровыми молниями летят,
Мы сквозь толпу – сквозь текущую чащу
Туда, где не спят, никогда не спят.
Пусть будет небо в асфальтах морщиться...
Пусть будут звезды качаться в ветвях,
Пойдем туда, где ничто не помнится,
Пойдем туда, где ничто не хранят.
Давай заблудимся, давай забудемся,
Давай уйдем от давящих домов,
Быть может, встретимся, быть может, сбудется,
О чем мечтаем и что зовем.
-
* * *
Пей белую, пей стаканами!
Чтоб любовь и разбойность коснулась спин.
Пей! Ну что ж ты налакалась?
А стакан застыл, задрожал и застыл.
Среди водки, окурков, апельсиновой шелухи
Проститутка читает свои стихи.
Проститутка стихи!?
Хохот в музыку врезался.
Проститутка - стихи,
Водка и трезвость!
-
* * *
Бродит чем – то вино
В недопитых стаканах,
А стихам все равно,
А стихам водки мало.
Небо клином сошлось,
Небо в центре стола,
Небо – в горле кость.
Синью ты истекла,
Задрожала, не плачь,
Кричишь: «не хочу!»
Все – от ручки ножа
До картины в углу –
Хороша!
Ты кончай загибать!
Джаз над чем-то хохочет.
Ты – чтобы спать.
Скомканный лифчик
На многоточиях.
-
А глаза кричат.
А глаза не хотят.
А глазам – любовь.
-
* * *
Не надо жалости.
Слезиться бросьте!
Мне дайте жадности,
Мне дайте злости
Базарной сутолоки,
Мне дайте радости
Земной и лютой.
-
* * *
Есть дом, есть улица,
Есть два окна.
А осень кружится
Вдоль полотна
Трамвайной линии.
И гром колес,
А сердце вынули
И на поднос.
Несут. И в комнату
К тебе на стол.
Ты видишь? Помнишь ли?
Застой. Застой
-
* * *
В живучей памяти.
И стук колес.
- Послушай, хватит!
Тамара, брось...
- не понимаю, не надо...
Правда...
А осень рядом.
И вот ограда.
- Прощай – И за руку.
- Нет, до свиданья.
- Зачем же назад
В воспоминанья?
Пусть навсегда.
Пусть в первый раз.
Правда?
- Да.
Осень без нас.
-
* * *
О радость обреченности!
О злость любви!
В жадности, девчоночка,
Отчаяние топи!
В сжатости базарной,
В пестроте – конец.
Будем разбазаривать
Жар сердец.
-
* * *
Моя любовь, как битница,
Как бунт в гетто...
Хохочет быт в лицо
И ночь, как Берта
Над нами кается,
Манит бедро.
А лодка аистовым
Плывет гнездом.
А лодка – нищенкой
Бежит за солнцем,
А мы? Мы – рыжие.
Клянем. Клянемся.
Волна ребенком
Орет внебрачным,
Звездой в ребро нам,
Грозит зачаться,
-
Как померанцы,
Заря сгорела.
Мы – побираться
В город белый.
-
* * *
Вот двери. Стук
Сердец и пальцев.
Зевок. И зверское:
« Поспать бы».
Ковры, Торшеры,
Хрусталь. В цветы.
О неужели...
И это – ты!
А крик волны?
Он будто и не жил,
То были мы, а
Это между.
-
Воспоминания друзей о Тамаре
-
Тамаре Сахненко
Ни с кем нельзя так славно помолчать
И быть услышанным и понятым в молчаньи.
Остановить мгновенье, отдыхать,
Согревшись от дыханья обаянья.
И слушать, как журчит потоком слов
Дрожащий голос - ветра дуновенье -
Нанизывая бусинки стихов
На тоненькую нить воображенья.
Борис Аронов
-
Тамара.
Часто собирались на ул. Рымарской у Тамары Сахненко. Мы познакомились в литературном кружке, его вела журналист - Валентина Алексеевна Еженкова. Нам было по 16 лет.
Тома с мамой и бабушкой жили в одной довольно большой комнате. Мама, Валентина Савельевна, работала в университете на физическом факультете секретарем-методистом. Человек обаятельный и общительный, Томкиных друзей встречала тепло. Бабушка мне казалась не от мира сего. Высокая, прямая, с профилем римской аристократки, обычно молчаливая, она строго смотрела на Томкиных гостей. Спрашиваю, откуда она? Может быть, гречанка?
- Да нет, украинка, как и все мы. У Тамары, как и у ее бабушки - длинный нос с горбинкой, острые темные глаза и удлиненный овал, все это предполагало некую тайну. Комнату ловко перегородили шкафами, и у Томы оказался свой угол, куда вместился диван, письменный стол и книжные полки. На столе всегда таились интересные книги. Тут я нашла и прочитала Уитмена, Верхарна, Рембо, Джойса и Шервуда Андерсена «Историю рассказчика». Спрашиваю:
- Откуда у тебя эта книга?
- Знаешь, вытащила из сундука и зачиталась.
- Хороший сундук!
Все издания дореволюционные, с «ъ», удивительно пахнущие умершей эпохой.
Тамара интересовалась философией. Вслед за ней мы стали выписывать в отделе редкой книги труды Спинозы, Канта, Ницше, Юма, Бердяева, античных авторов... У нее я взяла почитать «Так говорил Заратустра». Часами спорили по самым разным вопросам и так же упоенно читали стихи.
У нее был острый цепкий ум, Тамара умела выделить главное.
- Человечество, - говорила она, - находится в вечном поиске смысла. Все имеет начало и конец. Смерти нет. Все переходит из одного состояния в другое.
-
Тамаре захотелось иметь черного кота, и она с подругой Ирой Серебрийской отправилась за ним в поселок Фигуровку. Ехали на крыше поезда, так как денег на билеты не наскребли. Почему искать кота решили в Фигуровке - непонятно, я увидела такого у себя под домом, возле мусорных ящиков. В коробке из-под обуви повезла его в университет. Тома заканчивала вечернюю школу и подрабатывала лаборанткой. Восторг по поводу моего питомца проявили все присутствующие. Вскоре он превратился во всеобщего любимца, вырос в упитанного котяру и прожил в Томкином доме много лет.
В этом доме часто бывало многолюдно. Приходили студенты-физики. Среди них Спинер и Сережа Чепель. За него она вскоре вышла замуж. Сережа – широкая душа, был открытым и обаятельным человеком. Мы все порадовались за Томку. Туда, на Рымарскую, заглядывали харьковские поэты, просто интересные люди. Нельзя сказать, что Тамара была очень коммуникабельным человеком. Она могла в присутствии гостей просто сидеть молча или продолжать читать, они развлекали себя сами, переговаривались, тоже читали или о чем-нибудь спорили.
Поэзия Тамары Сахненко выделялась самобытностью. Она, с моей точки зрения, была самым ярким, самым талантливым человеком в кружке. В Москве, куда она переехала с мужем Сергеем и маленьким Кирюшей, она показала свои стихи Григорию Михайловичу Левину. Он:
- Это гениально.
У Левина – удивительное чутье на таланты. В его литературной студии «Магистраль» занимались Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, бывал Булат Окуджава. Григорий Михайлович просил Тамару ни в коем случае не бросать литературное творчество. Посещать по мере возможности его студию. Увы! Возможностей ездить в Москву становилось все меньше. Они переехали в Подмосковье, она продолжала писать, но слабое здоровье, двое маленьких деток, безденежье и бесконечные заботы о семье. Она так рано ушла от нас, но остались стихи.
Зина Лахманчук
-
* * *
Давным-давно у одного советского писателя (не помню, у какого) я встретила очень хороший и точный образ: пока жив дорогой нам человек – будто горит огонёк, к которому всегда можно прийти погреться, за помощью или просто так. Он светит нам и охраняет нас. Ушёл человек – и погас огонёк, и стало холоднее и темнее в мире и в душе, хоть может быть и не так часто вспоминается об этом. Вот так и с Тамарой Чепель: хоть прожили мы последние годы (без малого два десятка) в разных странах, виделись всего два раза, редко перезванивались и ещё реже переписывались. А тепло оставалось.
Дружба эта длилась все годы моей жизни в Москве, а началась она в поезде Харьков-Москва, когда в канун 1970 года я ехала в Москву начинать свою замужнюю жизнь и встретила Тамару, которая тоже ехала к мужу, но уже имея несколько лет опыта семейной жизни. Жизнь эта устраивалась непросто. Серёжа Чепель, физик-«низкотемпературщик», работал в Королёвской фирме. Квартиры не было, снимали, что подешевле, поскольку денег тоже не хватало. У них к этому времени был уже сын Кирюша, который большей частью оставался с бабушкой, а Тамара разрывалась между Харьковом и Москвой. Кажется, тогда же в поезде она рассказала мне о Динке, бывшей ученице моей мамы. Мы с Диной давненько не общались, и оказалось, что она тоже живёт в Москве, окончила мединститут и работает врачом. Вышла замуж, муж тоже из Харькова, тоже физик, учится в аспирантуре.
Через некоторое время мы, все три пары (я и мой муж Серёжа, наши тёзки Тамара и Серёжа Чепели, Дина и Боря Ароновы) очень сблизились, основав как бы маленькую харьковскую колонию в Москве, в которую, правда, затесался один коренной москвич – мой муж. Мы встречались не так уж часто, но проводили вместе праздники, отмечали дни рождения – свои и детей, помогали друг другу в случае житейских авралов – переездов, ремонтов и т. д. Нас связывало очень многое: общее отношение к жизни, любимые книги и фильмы, воспоминания детства (город Харьков, общие знакомые). Встречались, разговаривали, пели (способный Серёжа Чепель выучился играть на гитаре), а частенько и танцевали, как умели и как позволяло пространство наших маленьких квартир.
До всего этого в Харькове мы с Тамарой были знакомы «по касательной». Пару раз встречались в литкружке, кивали друг дружке на улице или в университетских коридорах. Не помню, чтобы слышала её стихи, до каких-то
-
серьёзных или задушевных разговоров дело тоже не доходило. Просто «по умолчанию» хорошо друг к другу относились.
Она была (по крайней мере, я так считала) близка с харьковской литературной элитой, богемой и полубогемой, при этом никакого снобизма или эпатажности никогда за ней не водилось.
Ни по каким стандартам нельзя было назвать её красивой, но одухотворённость и какая-то особая, почти аристократическая, грация были во всём её облике – высокой, худой, сутуловатой фигуре, чуть впалых щеках; даже нос с горбинкой и очки только добавляли значительности, а прекрасные волнистые волосы, обрамлявшие лицо, привносили женственность и мягкость. Тонкие подвижные губы очень подходили для иронической улыбки, но чаще она, эта улыбка, была дружеской и тёплой.
Всегда казалась она мне каким-то сверходухотворённым существом, человеком не от мира сего. Тем удивительнее было узнать о её раннем замужестве, рождении сына.
И все годы в Москве и нашей дружбы образ Тамары как бы двоился в моём сознании. Она была хорошей мамой, женой, хозяйкой, замечательным другом, готовым всегда прийти на помощь. Всё, что делала она (одевалась, одевала мужа и детей, обставляла маленькую квартирку, украшала праздничный стол) всегда отличалось большим вкусом. И рядом с этим продолжал для меня существовать её «возвышенный образ». И понятно было, что эта её сущность почти никак не реализуется, если не считать тех отблесков таланта и вкуса, которые привносила она в обыденную жизнь. Административная работа, которой приходилось ей заниматься, была совсем не творческой, но даже и в этом она, по-видимому, оказалась талантливой, способной на добросовестность и организованность, которые вызывали уважение и даже позволяли ей продвигаться в маленькие начальники.
Оглядываясь назад, я понимаю, что мы практически никогда не говорили об этом, вообще не помню, чтобы обсуждали какие-то философские или психологические проблемы, не связанные с достаточно напряжённой повседневностью.
Временами меня поражала её практичность в обычной жизни. Я имею в виду способность быстро сообразить, что делать, и начать действовать в
-
определённых, не совсем обычных, обстоятельствах. Я в таких случаях чаще всего теряюсь и чувствую себя беспомощной. Так и получилось, когда мы переехали из нового современного окраинного района Москвы в центр, в бывшую коммуналку. Нас устраивало географическое положение и внутреннее устройство квартиры. Но оглядевшись, мы были шокированы: выкрашенные синей масляной краской стены прихожей, кухня, в которой почему-то ничего не помещалось (а прежде жили три семьи!), слабоватое освещение – всё это просто вгоняло в депрессию.
И тут Тамара (они помогали нам с переездом) выяснила каким-то образом, что над нами на втором этаже живут люди, которые переоборудовали такую же квартиру и сделали её очень интересной и привлекательной. Тамара тут же предложила пойти посмотреть. Я бы одна, конечно, застеснялась, но с ней мы поднялись и, объяснившись, попросили разрешения посмотреть квартиру. Это действительно было интересно и красиво, и я получила мощный толчок к дизайнерскому творчеству. После ремонта переоборудованная кухня с обоями под украинский «рушничок» стала уютнейшим местом в доме.
В небольшой нише образовался как бы кусочек столовой: стол со стульями, полки с чайной посудой и очень красивый и оригинальный светильник, который мы с Тамарой долго и тщательно выбирали: два керамических плафона, расписанные цветами, подвешенные к доске-коромыслу из тёмного дерева, которая, в свою очередь, цепями крепилась к потолку («Дышло» - прозвал это устройство Серёжа Чепель). Но это было красиво и очень подходило к общему стилю.
Под этим дышлом мы и встречались до самого нашего отъезда в Израиль. Сюда оно приехало с нами, не сломавшись и не разбившись, и висит в спальне, утратив свою былую функцию гостеприимства и оставшись лишь воспоминанием о московских кухонных посиделках и прекрасных уже навсегда отсутствующих наших друзьях-тёзках, Тамаре и Серёже Чепель. Они были очень красивой парой – оба высокие, стройные – большой и сильный Серёжа и хрупкая и изящная Тамара. Они вырастили хороших сыновей – Кирилла и Митю. При всех зигзагах, которые выписывает судьба этих мальчиков, они остаются тёплыми и душевными ребятами (уже, правда, не совсем ребятами, а вполне взрослыми людьми).
Стихи Тамары мы прочли совсем недавно, когда возникла идея сделать маленький сборник в её память. Мой муж был поражён их трагизмом. «Я не
-
представлял себе, - сказал он мне, - что Томка была так несчастна. Это стихи человека, которому очень плохо». Но я с этим не согласна. Да, они трагичны. Да, Тамара прожила не совсем свою жизнь, ей не дано было реализоваться в «публичном» литературном творчестве. Но свою другую жизнь она тоже прожила творчески, и очень хочется думать, что она это чувствовала и не ощущала себя несостоявшейся и глубоко несчастной, ибо не должен и не может быть несчастным человек, отдавший столько света и тепла, окружавшим его близким людям – мужу, детям, друзьям.
Тамара Черниховская
-
Ваш нежный лик,
Загадочный и странный
М. Цветаева
Тамара Сахненко сама по себе, как киплинговская кошка, ни с кем из кружковцев не сближалась. Худая, дистрофичная, голос тихий, монотонный. Из-за близорукости выражение лица казалось безразлично-высокомерным.
Она работала в университете и училась в 10-м классе вечерней школы, когда я впервые увидела её. Стихи Тамары потрясли и сразу запомнились на всю жизнь. «Ухожу, не оставив адреса. Запасусь, как едою, безумием. А потом возвращаться и каяться, как Помпея пред гордым Везувием»
В 16 лет она была сформировавшимся взрослым человеком, цельным, целеустремлённым. Это от неё и через неё мы узнали, услышали о Вийоне, Рильке, Рембо. Она раньше нас поняла, почувствовала Пастернака, Цветаеву, Белого. С её тихого, невыразительного чтения запоминались стихи.
Она дружила с Олегом Спинером, старше неё лет на пять, студентом-физиком, писавшим стихи. Спинер, умный, начитанный, наставлял Томку, и она, не замечая, иногда говорила его языком, пересказывала его мысли; вкусы Спинера в те годы стали вкусами Сахненко.
Обо мне она высказалась, что я слишком женщина, с оттенком брезгливости и неприязни, подразумевая, что она другая.
-
Женщиной в физическом смысле я ещё не была, мальчики всецело не занимали меня: так, ухаживания, влюблённости, кокетство. Высказывание Томки меня задело, и я решила поближе с ней познакомиться. Это было волевое решение.
Я пошла к ней с Зиной, которая Томку обожествляла, говорила о ней с придыханием. С порога заявила Тамаре, что девчонки делают из неё кумира и мне интересно её разгадать. Отношения наши стали с налётом шизоромантики: ходили, например, тёмными зимними вечерами разговаривать н читать стихи только на старое Пушкинское кладбище; гонялись за чёрными кошками, даже ездили за ними на Фигуровку на крыше вагона. Наконец, Зина поймала на помойке вожделенного чёрного котёнка, а я, чтобы вывести у него насекомых, искупала в керосине, после чего котёнок впадал в эпилептические припадки, а между ними трясся и безумно мяукал.
Томка жила на Рымарской в дореволюционном доме с крылечком и множеством соседей, в одной комнате с бабушкой и мамой. Ей отгородили уголок буфетом и шкафом, и получилось что-то вроде купе, где стоял топчан и письменный стол и где мы уютно просиживали допоздна, слушая, споря.
Где-то я читала, мне кажется, что у Сельвинского, о полной трагизма любовной лирике одиннадцатилетнего мальчика, писавшего стихи по ерундовому поводу. Нечто похожее было у Томки. В стихах её отчаяние, безысходность, трагедия, безответное чувство, потеря, горе. Вдохновителем некоторых был учитель, отношения с которым не выходили за рамки ученик-преподаватель.
Она после школы, как и мы, поступила на филфак. Реже стали встречаться, иногда заходили в студию Чичибабина в клубе связи, или, как мы острили, в дом свиданий. И вдруг в студии замечаю у Томки обручальное кольцо. Мой недоумённый взгляд. Она: «Да. Вышла замуж за Серёжу Чепеля, помнишь?»
Вот так она откололась от нашей компании. Потом её переезд в Москву. Редко приезжала в Харьков, и тогда виделись, или девчонки, бывая наскоком в Москве, передавали от неё приветы. Семья, заботы, двое детей, а говорила, что я слишком женщина. У меня это появилось на десять лет позже.
-
Мне Сахненко в пору нашего сближения казалась бунтаркой, диссиденткой. Вот только прикажи Спинер, да хотя бы университет взорвать или листовки расклеивать, она бы не струсила.
Недавно у нас встреча была с Томкой Сахненко и Тамарой Черниховской по случаю их приезда в Харьков. Мы с Зиной читали рассказы – воспоминания о себе, о кружке; Зина и Оля – стихи. А Сахненко стояла с улыбкой, и непонятно было, нравится ей или нет.
Многие в юности пишут стихи, но такие, как у Сахненко, редко. Куда всё исчезает? Неужели «ухожу, не оставив адреса»?
Ира Серебрийская, 1982 год