Герой для зеркала 11

VII.

Дни тянулись и тянулись, безликие, как степь за окном старомодного поезда, которым путешествовали когда-то бабушки и дедушки. Вроде и есть какая-то новизна, а всё равно, одно и то же.
Марк покосился на календарь, прикинул, чем можно было бы порадовать себя сегодня и выбрал книги.
Спасибо Клёну, помог протащить, тайком ото всех, целый ящик антикварной печатной продукции, которую Марк взял собой по примеру Луция. Полный список того, что было у Бонеона, раздобыть, конечно, не удалось, но кое-каких авторов знающие люди перечислили, и все их книги Марк разыскал и купил, не торгуясь.
Клён по этому поводу много шутил, обзывал доктором Фаустом, сулил скорое помешательство, но делал это больше для удовольствия. Марк же, с маниакальным упрямством воссоздавал у себя в «Сфинксе» ту же атмосферу, что, по его представлениям,  была у Луция на «Гермесе» и, поскольку делал это тайно, а значит, без помощников никак, открылся одному только шутнику Клёну, который много вопросов никогда не задавал. Остальным было не объяснить, какая связь могла существовать между старыми печатными книгами и удачным пролётом сквозь «кротовую нору» - сочли бы суеверным придурком и, чего доброго, засомневались, стоит ли такого посылать в крайне ответственный полёт? Но Марк чувствовал..., точнее, был уверен в необходимости погрузиться в сознание Бонеона насколько это было возможно без присутствия самого Луция, чтобы всё, всё сложилось у него, как надо!
Твёрдая убеждённость в этом появилась во время одного из контактов с зазеркальем, когда после перехода в некое иное состояние, которое для себя Марк называл «управляющим», десятки вариативных реальностей веером разбежались перед его глазами, меняя, ломая, или продолжая так, или этак, сложившуюся в мозге последовательность событий его, Марковой, дальнейшей жизни. Всё самое интересное крутилось, естественно, вокруг предстоящего полёта, хотя периферийное зрение заметило «петлю возврата», где одна из многоличностей отказывалась лететь и возвращалась в привычную жизнь. Там даже просматривалась кое-какая перспектива, но настолько унылая и скучная, настолько переполненная гадостными ощущениями и страхами с полным параличом активности, что рассматривать её не захотелось даже из чистого любопытства.
Зато самые удачные, на взгляд Марка, события имели одну общую точку, в которой все они как бы пересекались, хотя, говорить так было совершенно неправильно. Точка эта напоминала «невидимый» камень в японском саду камней с той лишь разницей, что, наоборот, была видна с любого ракурса! Варианты событий выгибались в самых причудливых плоскостях, искривлялись во времени, смыкались в мирок значений ниже постоянной Планка, но любое положение «управляющего» состояния в любой точке окружающего условного пространства позволяло видеть тоже условное пересечение всех вариантов..., ну, опять же, лучше не скажешь - в одной единственной точке!
Марк не сразу сообразил, что всё это ему напоминает, понял только, что что-то напоминает, и мучился днями и ночами, как вязальщик, который никак не может подхватить упавшую петлю. Ещё до отлёта, дома, погружался в собственные отражения, с отчаянием выныривая и погружаясь снова и снова, пока вдруг не осенило! Истинным ли было это озарение, или нет, он не знал, но вполне удовлетворился тем пониманием, что загадочная точка пересечения всех удачных вариантов его будущего полёта не что иное, как «управляющее» состояние кого-то другого, кто точно так же пребывает в зазеркалье вместе с Марком! Этот другой не являлся одной из многоличностей, но, подобно магниту, притягивал к себе те вариации Марка, которые имели общую удачную перспективу пролёта сквозь «нору», и быть он мог только Луцием Бонеоном, или одной из его многоличностей, совсем не случайно залетевшей в Марково зазеркалье.
Как всё это могло образоваться, следовало ещё постичь и, лучше бы, вместе, но Марк очень надеялся, во-первых, на то, что у них с Луцием всё-таки произойдёт личная встреча, которая многое прояснит, а  во-вторых..., да, космическое Зазеркалье. Марк даже не пытался себе его представить, чтобы не спугнуть ту сладостно-заманчивую перспективу, которую он углядел среди позитивных для себя вариантов грядущей жизни. Конечно, при погружении в обычное земное зазеркалье никогда не определишь, какой именно вариант развития событий выпадет тебе в реальной жизни — всегда существует некая развилка, на которой дальнейший путь выбирается, как бы вслепую, в соответствии с качествами, пристрастиями, убеждениями и прочей начинкой, коей набита одна конкретная личность. Результат выбора становится ясен чуть позже, когда здесь, в этой конкретной ситуации уже ничего не изменить, но, если так уж запал в душу, какой-то иной вариант, к нему всегда можно приблизиться на следующей развилке...
Впрочем, подобные утопические рассуждения Марк всерьёз никогда не рассматривал. По его мнению, выбор всегда делается конкретной личностью, которая вряд ли выберет то, что ей не свойственно, а значит, нечего и мозги пудрить глупыми обещаниями, что, якобы, можно достичь любого варианта будущего, из промелькнувших в зазеркалье. Кесарю кесарево! Но условная точка пересечения всех без исключения желательных путей, связываемая подсознанием, или другим каким-то интуитивным ощущением, с Луцием Бонеоном — это уже из другой оперы! Это не попытка измениться ради жизни одной из своих многоличностей, это сразу, изначально, выбор, сделанный самим собой ради желанной ВОЗМОЖНОСТИ!
Поэтому и требовались те же книги, которые взял с собой Луций, как единственный способ понять его и, может быть, принять его мировоззрение, с которым удастся пролететь сквозь «кротовую нору» точно так же, как Луций, то есть, успешно!
Объяснить это было проблематично даже Клёну, так что, ещё раз спасибо, что лишних вопросов он никогда не задавал, а просто кивнул на вопрос «Поможешь?» и только потом добавил: «Если, конечно, смогу». «Сможешь, - ответил Марк. - Сложного ничего, книжки пойдём покупать, а потом перетаскаем их в «Сфинкса»». Клён мимолётно удивился, потом, как у него водится, поржал, сделал всё, что от него требовалось, и был теперь единственным человеком на земле, кто знал об этой странной космической контрабанде.


Книги поддавались Марку с трудом. Раньше беллетристику он почти не читал, а если и брался за эту тяжкую обязанность, то только по крайней необходимости, без эстетического интереса и дело предпочитал иметь с «цифрой». Несколько раз понуждал себя к чтению ради погружений во внутренний мир того, или иного писателя, но, когда нет интереса к процессу, нет и всего остального.
Сейчас же, с неким странным испугом поднимая плотные обложки с подмятыми уголками, Марк чувствовал себя так, словно заходил в очень древний закрытый клуб, куда его не звали, но всё-таки позволили войти, и где предложили осматриваться самостоятельно. С одной стороны, немного неловко, потому что незнакомо, а с другой, крайне стеснительно из-за того, что до тебя здесь, словно у себя дома, перебывало столько достойных людей, которых безоговорочно приняли, что поневоле задумаешься, а тебя-то дикого такого примут ли?Первые дни он, действительно, как дикарь, книги подолгу рассматривал и ещё дольше нюхал. Запахи эти пробуждали в недрах его ДНК целые поколения любителей почитать, которые словно шептали: «Давай, давай, не стесняйся, иди дальше, вглубь, мы поможем...». И Марк постепенно, шаг за шагом, втянулся...
На календаре, так скрупулёзно рассчитанном по занятиям на всё время полёта, давно уже не значилось такое занятие, как «чтение», поскольку оно само собой выделилось в разряд ненадоедаемых, и, стало быть, как захочется, так и делай!
Излишне говорить, что иные книги заставляли забыть обо всём на несколько суток, что, к слову сказать, сэкономило Марку несколько полновесных обедов, зато изрядно проредило запасы лёгких закусок, всяких там орешков, чипсов и прочей ерунды, которая, в особо интересные моменты валится в рот горстями, безо всякого разумного контроля над собой.
Но, когда волна азартного обжорства прошла, когда наступил умиротворённый, разумный штиль, тогда и пришло, наконец, ПОНИМАНИЕ, и древний клуб раскрыл свою последнюю сокровенную тайну о том, что нет никакого клуба, ты здесь один, в собственном разуме, как в родном обжитом доме, и сам принимаешь гостей, которых стал достоин.
Марк долго помнил тот горделивый восторг, с которым вдруг понял подтекст и мысль, не высказанную словами! Но потом оказалось, что есть ещё более глубокие ходы, под ними другие, а там ещё, и ещё, и ещё... Или это уже не глубины, а высоты? Не корни, а растущие ввысь ветви? Впрочем, что вверху, то и внизу, и какая в принципе разница, особенно тут, в этом гигантском космосе, в котором только и надо искать идею, вдохновляющую на настоящую Жизнь, от Бога до общей теории всего!
Теперь он не читал запоем, позабыв о еде и сне. Теперь особо изысканными считались моменты послевкусия, когда взгляд отрывался от поверхности бумаги, межстрочные пробелы раскрывались, как створки жалюзи, и мысли, подобно приливу и отливу, то погружались в новый мир, открывшийся за строчками, то возвращались, уже видоизменённые, будто повзрослевшие … Это было почти как в зазеркалье, с той лишь разницей, что Марк не видел множество вариантов собственного будущего, прошлого и настоящего, не видел обилия измерений, ибо измерять тут ничего не требовалось — он просто был ВНЕ ВСЕГО!
Марк полюбил эти мгновения, Порой, задумавшись над прочитанным, долго сидел, глядел в одну точку на панорамных мониторах, как человек, залюбовавшийся видом, транслируемой камерами тёмной материи, но на деле не видя ничего. В такие минуты он отпускал мысли на волю, давал им полную свободу от стереотипов земного обучения и прочих догм, навязанных воспитанием и общественной моралью, мог создавать новые истины и тут же разрушать, чтобы убедиться в их прочности! В такие минуты ничего не стоило услышать ГОЛОС. Любой. И, чем свободней резвилась мысль, тем отчётливей и неожиданней проступали голоса тех, кто заставил его задуматься — голоса Писателей...
«Слушай беззвучие, – говорила ему один – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду... твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи...», и Марк светлел в ответ улыбкой.
В такие минуты он точно знал, что не вернётся из этого полёта, без страха ждал свою точку невозврата и, как никогда, ощущал переполненность огромной любовью к Земле.

Как-то раз в одной из книг нашлась короткая записка на непонятном языке. Марк повертел неровно оторванный лоскуток бумаги, ставший от времени рыхлым и, шутки ради, решил проверить, сможет ли погрузиться сквозь эти строки в чужую, совершенно незнакомую ему жизнь, или мысль, или во что-то новое — чёрт его знает, какие ещё фокусы таит сознание?!
Погрузиться в привычном уже смысле ему не удалось, но мысль, пущенная сквозь потёртые на сгибах строчки, внезапно словно кувыркнулась, и Марк, не столько увидел, сколько почувствовал Судьбу...
Из далёкого прошлого потянулась чья-то рука... Потянулась к стопке чистой бумаги...
Кто-то взял новый чистый лист бумаги и разорвал его, вот именно так, не иначе, навсегда закрепив рисунок разрыва... Другая половина, возможно, была смята и выброшена, или понадобилась для чего-то другого... неважно! Главное здесь тот миг, когда рука человека из двух половин листа выбрала именно этот, летящий сейчас с Марком к космическому Зеркалу. То есть, миг, определивший этому клочку бумаги его судьбу — долгую жизнь в антикварной книге ради того, чтобы вот сейчас пробудить в космолётчике Марке Лагире странные, крайне простые, но многослойные мысли, вроде той самой пачки бумаги из таких же вот листков...
Он осмотрелся вокруг и подумал, что каждому предмету здесь, от гигантского корпуса «Сфинкса» до самого его же мелкого винтика выпала единая Судьба - оказаться всем вместе в масштабном и чертовски интересном предприятии! Возможно, всем доведётся рассыпаться космической пылью, что покажется либо обидой, либо привилегией перед другими винтиками и корпусами, которые остались на Земле. Возможно придётся претерпеть изменения, или просто, без потерь и стрессов, долететь до места назначения, что, опять же, неважно! А важно то, что из груды, скажем, винтиков, чья-то рука выбрала именно эти, сбросив другие, которым «не судьба»...
Мысль запнулась, а потом потекла широким потоком.
Уж если кто-то «раскрашивает» космос и всё, находящееся в нём, включая самую мелкую рыбку, птичку, бабочку на той крошечной планете, которую Марк покинул, то, может быть, существует и некий алгоритм Судьбы? Ведь не может же быть, чтобы всё случайно!
Почему одно зерно падает в придорожную пыль и зачем-то прорастает в ней, нищей, продавленной колёсами, копытами, ногами, тогда как другое, такое же, благоденствует в густой траве, где подставляет солнцу идеальные сочные лепестки, полные жизни и совершенства, с которыми они и были задуманы в чьём-то идеальном плане? Почему вот эта книга, лежащая сейчас на коленях, стала антикварной, чрезвычайно дорогостоящей, а другая такая же, возможно сгнила, выброшенная в утиль, хотя одну и другую достали когда-то из одного печатного станка?! Почему из двух горшков, вылепленных с одинаковым мастерством, один достался семье, бережное отношение которой довело его до пребывания в музее, а другого хозяин разбил, не донеся до дома?
Судьба? Или схема вселенского устройства? Или оба эти понятия одно и то же? Или...
Чёрт!
Марк позвал мысль обратно, «подержал» её немного и «запустил» снова.
Или человеческий «высший» разум колотится и колотится о потолок храмов, который возвёл своим богам, и не может прорваться сквозь все эти балки и перекрытия, чтобы увидеть всю  гигантскую шахматную доску целиком?
Или он НЕ ДОЛЖЕН её видеть?!
Вереницы запрограммированных судеб представились тонкими шуршащими ленточками, что текут себе вдаль, бесконечные и необозримые в своей долготе, словно таинственное число «пи», беспредельно множественное в значении после запятой... Что произойдёт, если абсолютно каждому будет ясна любая судьба? На что станет похожа жизнь, если всякая грядущая секунда будет заранее известна?
Да ни на что!
Жизнь прекратится, поскольку в ней не останется ничего тайного... Нет, не так! Из жизни уйдёт интерес... Опять не то! Но ответ где-то рядом, рядом...
Не останется запятой, после которой множественное значение?
Да! Вот что-то отсюда..., от множественности значений... Многоличности.



Продолжение:http://www.proza.ru/2016/04/07/2020