Пролог и чудо-книжка

В 2011г. Рустам Шаяхметов опубликовал статью под названием «Чудо-книжка» в «Коньке-Горбунке» Ершова». В ней он пишет: «хотя сказка из соседской книги была произнесена по-русски…, есть непонятное русскому уху имя Бабыл (в поздних редакциях: Бобыл). Весьма загадочен и персонаж Бобр, поскольку, во-первых, он выпадает из «титулярного рода» Царь, Царь-девица, Боярыня, Князь, во-вторых, не обнаружены народные сказки, где он представлен главным героем. И, вообще, само понятие чудо-книжки в русской традиции было неизвестно; более того, сложено оно вопреки модели чудо + одуш.: чудо-богатырь, чудо-юдо, чудо-молодец, чудо-конь. Но есть более существенная нестыковка. В «Коньке-Горбунке» перед появлением книжки…
В царской кухне повара // И служители Двора, //
Попивали из стакана // Да читали Еруслана.
Забавно, что дворовый слуга не мог вспомнить Царь-Девицу, ключевую фигуру русской сказки о Еруслане, бывшей на слуху у всего народа… стало быть, необходимость во введении второго сборника сказок ради Царь-Девицы не было – было достаточно и упомянутого Еруслана.
Так зачем нужна была чудо-книжка? Увеличение числа строк поднимало и гонорар. Допустимая причина.
Бессмыслица или наоборот, зашифрованное послание Автора, с заданным в тексте семантическим кодом. …Возможно, под описанием чудо-книжки скрывается двухтомник англо-французского издания «Альгамбра» Ирвинга [Irving 1832]…Ирвинговская новелла Legend of the Arabian Astrologer может быть скрыта в крайне сжатом описании сказок о Царе и Боярыне восточной… Приведённая схема способна разворачиваться в сюжет (речь идёт о пушкинской «Сказке о золотом петушке» (1834) и наброске «Царь увидел пред собою»…, на которые и повлияла Legend of the Arabian Astrologer Ирвинга, как показала Анна Ахматова… Есть и такое совпадение. В завершение сборника приводится новелла Notesto «The Enchanted Soldier». Из неё узнаём о перстне царя Соломона, потерянном и найденном в брюхе рыбы. В третьей части «Конька» чудо-юдо рыба кит (кит-рыба) помогла Ивану-дураку найти перстень Царь-Девицы. Такого сюжетного хода сказки не знают, следовательно, путешествие за перстнем в окиян введено в текст автором.
Подводя итог, отметим главное: упоминание чудо-книжки в сказке Ершова «Конёк-Горбунок» не имело сюжетной необходимости, а служило, вероятно, скрытой отсылкой к произведению Ирвинга Вашингтона «Альгамбра» (1).
Молодец Шаяхметов (благо, что и фамилия у него, как у Шлимана и автора этих строк, на букву «Ш»)! Почувствовал всё-таки присутствие Вашингтона Ирвинга в «Коньке». Да ещё и заметил странности с «чудо-книжкой». Но и этого мало – заподозрил в ней «зашифрованное послание Автора, с заданным в тексте семантическим кодом»! Ну, что ж, попробуем это «послание» расшифровать.
Так, «дворский слуга» говорит о «чудо-книжке», в которой пять сказок. Уже само это число настораживает, поскольку цикл законченных пушкинских сказок также состоит из пяти. Так не о пушкинских ли сказках идёт тут речь?!
Смотрим:
1. «Перва сказка о Бобре», и строим, как для кроссворда, вопрос: герой первой сказки Пушкина, в имени которого пять букв, первая из которых «Б»? Ответ лёгкий, это Балда!
2. «А вторая о Царе». Ответ тоже прост: это вторая по времени написания сказка Пушкина о царе Салтане. И при этом мы замечаем крик слушателей: «О царях мы уж слыхали», поскольку «Сказка о царе Салтане» - это единственная из пушкинских сказок, которая ко времени написания «Конька» уже была издана! И поэтому о ней немудрено было не только что-либо услышать, но её и можно было спокойно почитать.
3. «О Боярыне восточной». Да, и такая сказка у Пушкина имеется, - это «Золотой петушок», в котором рассказывается о Шамаханской царице, чьё царство находилось на Востоке.
4. «Вот в четвёртой: князь Бобыл», - говорит уверенно слуга, хотя такой сказки в цикле пушкинских сказок вообще нет. Вот это уже серьёзная загадка!
5. Ну, а пятую сказку, которую слуга-рассказчик назвал «О прекрасной Царь-девице», отгадать совсем не трудно, - конечно, это пушкинская «Сказка о мёртвой царевне». Кстати, намёк на неё имеется и в присказке ко второй части «Конька»: «В гробе девица лежит». Тем более что до правок «Конька» в стихе №1269 было не «Нам красоток-то скорей», а «Нам девиц-то поскорей», что по слову «девица» более сближало обеих героинь-царевен.
А теперь мой комментарий по пунктам.
И начнём, конечно, с таинственного «Бобыла», чьё имя в первом издании «Конька» из-за опечатки звучало как «Бабыл» (эту опечатку в 1934-м году попытался воскресить М.К.Азадовский, но её не повторил А.Лацис при издании первоначального текста «Конька» в 1997-м году). Это имя Р.Шаяхметов называет «непонятным русскому уху»! Но так ли это? А навострю-ка я своё русское ухо, поскольку, как я подозреваю, у Рустама Шаяхметова с его именем и фамилией ухо не совсем-то и русское. Слушаю, слушаю - и ничего. Нет, надо и второе ухо задействовать, и… вот оно, услышал!
Так это имя намекает о Бове-королевиче, о котором Пушкин в разное время начинал писать три раза! И, самое главное, записал в начале 1834-го года (а это время, когда работа над шлифовкой «Коньком» ещё продолжалась!) не только план этой сказки, но даже и два стишка: «Красным девицам в забаву Добрым молодцам на славу». Т.е. мы нашли отличный признак для идентификации пушкинского авторства «Конька», поскольку о плане «Бовы» и двух стихах этой сказки Ершов вряд ли мог что-либо знать, т.к. написана она не была, Пушкин о ней никому не говорил, а довольно скромные её следы нашлись лишь в XX-м веке.
Но ещё интересней другой признак пушкинского авторства «Конька»: ведь под данным-то номером должна была быть «Сказка о рыбаке и рыбке», а её нет! Однако с подобным её исключением мы уже сталкивались в нашей главе «Куда пропала сказка?». А сейчас, глядя на перечень сказок в «Коньке», мы получаем ещё одно подтверждение, что именно эта сказка и должна была временно «потеряться». Однако для того, чтобы окончательно убедиться и в этом, и в том, что М.А.Цявловский на стр.193 XVII тома ПСС Пушкина вместо «Вторая - 1833г.- «Сказка о рыбаке и рыбке» должен был написать: «Вторая – 1833г. – сказка «Конёк-Горбунок», представляю новое доказательство: написанный Пушкиным осенью 1834-го года план издания его сказок, в котором «Сказки о рыбаке и рыбке» тоже нет!
План этот таков: «Царь Гвид   О мерт.   О золот. пет.   Балда» (2). Четыре законченные сказки в нём указаны, а вот законченной ещё в прошлом году «Сказки о рыбаке и рыбке», повторю, так и нет!! Т.е. манипуляции с ней Великий Мистификатор, как мы видим, продолжил и в следующем 1834-м году. А до этого ещё при написании «Конька» скрытно отразил отброс «Рыбака и рыбки» из перечня сказок от «дворского слуги», выдумав под №4 ещё ненаписанную сказку.
В целом же манипуляции Пушкина со «Сказкой о рыбаке и рыбке» выглядят так:
1. Из названия убирается слово «Сказка» и пишется «Рыбак и рыбка» (3).
2. Затем под текстом сказки ставится надпись, что это – «19-я песнь сербская», хотя никакого отношения она к этим песням не имеет.
3. Осенью 1833-го года в плане издания на следующий год сказки обозначаются лишь под номерами, где под номером II (4) подразумевается сказка «Конёк-Горбунок», которая согласно этому плану в 1834-м году обязательно будет напечатана, но только под именем подставного автора.
4. Несмотря на отсутствие препятствий «Рыбак и рыбка», как и все «Песни западных славян», в 1834-м году не печатается.
5. Следующей осенью в первоначальном плане издания сказок на 1835-й год она ТАКЖЕ не указывается (5).
6. И наконец, чуть позже эта сказка под названием «О Золотой рыбке» обозначается в зачёркнутом перечне «Простонародных сказок» нового плана издания (6).
Итак, мы видим не одно подтверждение того, что Великий мистификатор со своим планом издания сказок на 1834-й год обманул опытного пушкиниста М.А.Цявловского. Но интересно, что и со следующим планом издания сказок (уже на 1835-й год) он тоже основательно заморочил голову! Но, правда, уже не Цявловскому, а его будущей жене – Татьяне Григорьевне Зенгер, которая взялась комментировать этот план. Так, рассмотрев запись - «Царь Гвид   О мерт.   О золот. пет.   Балда», она написала: Царь Гвидон - «Сказка о царе Салтане» (7). А вот и нет! - говорю я, посмотрев на эту же запись глазами следователя. Никакого царя Гвидона в пушкинской «Сказке о царе Салтане» нет и в помине! Читайте полное название этой сказки, в котором Гвидон назван лишь князем. А потом читайте текст, из которого видно, что царём в данной сказке является только один Салтан.
Ну, конечно, Гвидон после своего рождения был царевичем, но потом «стал княжить он И нарёкся: князь Гвидон». Да и Лебедь сначала была царевной, но, выйдя замуж за Гвидона, стала княгиней, после чего о ней стали говорить: «княгиня – диво». Но вот царём-то в пушкинской сказке Гвидон так и не стал! Так о какой же тогда сказке мог думать Пушкин, когда писал «Царь Гвидон»? Ответ таков: в его голове была сказка о Бове-королевиче, план которой он написал в том же 1834-м году (8). А именно в этом плане и сохраняются имена из народной сказки о Бове-королевиче, и именно в этом плане Пушкин пишет: «Бова спасён Чернавкою – (как в сказке)». Повторяю: КАК В СКАЗКЕ! Т.е. в той народной сказке о Бове-королевиче, где среди героев как раз и есть «царь Гвидон»! Правда, к пушкинскому Гвидону он отношения не имеет.
Но давайте проверим – действительно ли осенью 1833-го года, когда и был в основном написан «Конёк», Пушкин мог думать о Бове-королевиче. А для этого заглянем в сказку, которая была закончена Пушкиным в то же время, т.е. в «Сказку о мёртвой царевне». И именно там мы и встретим среди русских царя, царицы и царевны некоего «королевича Елисея». Однако почему же Пушкин, взяв источником немецкую сказку братьев Гримм о Белоснежке и сделав из королевы царицу, из короля царя, а из королевны царевну, оставил без изменения звание королевича (и это-то в русской сказке!)? Тем более что и в немецкой, и в русской сказке, записанной Пушкиным в Михайловском, у главной героини не было женихов с иностранными званиями: царевич там соответствует царевне, а королевич – королевне.
Для ответа же о звании «королевич» нам придётся спросить: а что нового по сравнению с известными источниками использовал Пушкин в своей «Мёртвой царевне»? Ну, во-первых, образ «сенной девушки» Чернавки, которую мачеха послала отравить царевну, а во-вторых, образ отравившегося от того, что принесла Чернавка, пса Соколко. А теперь смотрим эпизод из народной сказки о Бове-королевиче: «И прекрасная королевна Милитриса, уйдя в королевские палаты, почала месить два хлебца своими руками на змеином сале во пшеничном тесте. Испекла два хлебца и послала с девкою к Бове в темницу. Да за тою же девкою пришли два выжлеца и сели у темницы под окошком. И девка дала Бове два хлебца, и Бова хочет хлебцы ясти. И девка прослезилася и почала говорить: «Государь храбрый витязь Бова королевич! Не моги ты, государь, те хлебцы скоро съести, а скорее того умрёшь. Мати твоя… месила те хлебцы… на змеином сале». И Бова взял хлебец, да бросил выжлецу, а другой другому. И сколь скоро выжлецы хлебцы съели, и скорее их разорвало по макову зерну. …И девка, пошедши из темницы, не затворила и доски железной не задёрнула. И Бова вышел из темницы…» (9). Так вот откуда в пушкинском плане слова: «Бова спасён Чернавкою – (как в сказке)». Кстати, «выжлецы» – это гончие псы. И тогда работа Пушкина с «Бовой» выглядит следующим образом:
1. Девку, спасительницу Бовы, он называет Чернавкою и под этим именем в качестве «сенной девушки» вставляет в свою «Мёртвую царевну», где она изначально спасает царевну.
2. Затем выписывает мачеху, которая посылает Чернавку с отравленным яблоком так же, как и Милитриса свою девку с отравленными хлебцами.
3. Двух отравленных псов из «Бовы» Пушкин объединяет в один образ пса Соколко, который добровольно погибает от отравы, принесённой Чернавкой.
Т.е. мы видим, как, разбив по мелким частям эпизод из Бовы, Пушкин в «Мёртвой царевне» собрал из этих осколочков нужный ему сюжет. И мы можем порадовать исследователей тем, что в виде народной сказки о Бове-королевиче нашли ещё один, доселе неизвестный, источник к «Мёртвой царевне», написанной в одно время с «Коньком», где под маской князя Бобыла у нас проявился всё тот же Бова, чьё звание «королевич» Пушкин-Плюшкин не забыл перекинуть в свою «Мёртвую царевну».
Любопытно и то, что план к пушкинской сказке о Бове и два стиха к ней через 100 лет после их написания были впервые опубликованы Т.Г.Зенгер (10). Т.е. той, которая и рассматривала пушкинскую запись о его т.н. «царе Гвидоне» и которая не догадалась, что наличие такого царя могло быть у Пушкина лишь в планируемой им сказке о Бове. Хотя, с другой стороны, а как бы могла объяснить Т.Г.Зенгер то, что из четырёх указанных Пушкиным сказок две вообще не могли быть изданы, т.к. «Бова» не написан, а «Балда» не пригоден к печати из-за цензурных соображений?
И то же самое мы видим и в «Коньке»: первая сказка из «чудо-книжки» непечатная, третья не дописана, а четвёртой – и вовсе нет (да и никогда не будет)! Кстати, о третьей сказке: «Сказку о золотом петушке» Пушкин осенью 1833-го года только начал, а закончил лишь в сентябре следующего года. Так не отсюда ли частично и забывчивость «дворского слуги»? Но главное всё же не в этом, а в том, что мы, наконец-то, дошли до того злополучного стиха, из-за которого, как я уже ранее говорил, в апреле 1834-го года невозможно было издать полный текст «Конька»! А почему? Да потому, что только в марте 1834г. Пушкин получил в дар от Павла Катенина напечатанную им «Княжну Милушу», откуда и позаимствовал выражение «шамаханская царица». И именно этот образ царицы (а не царевны, в которую он ранее мог превратить готскую принцессу из легенды В.Ирвинга!) и помог Пушкину продвинуться в написании «Золотого петушка». На момент же получения «Княжны Милуши» у Пушкина были хлопоты с женой, у которой случился выкидыш, затем ему надо было найти время для чтения большой по объёму сказки Катенина, и лишь после этого у него мог созреть замысел (а это тоже время!) использования образа царицы в «Золотом петушке». Т.е., судя по всему, до 31 марта, когда было дано цензурное разрешение для первой части «Конька», он ещё со своим замыслом полностью не определился, а лишь в апреле-мае смог обозначить свою будущую Шамаханскую царицу в «Коньке» под видом «восточной боярыни». Попутно замечу, что слово «боярыня» более относится к замужним знатным женщинам, чем к знатным девушкам, которых, как правило, называли «боярышнями».
Так, что же представляет собой «чудо-книжка»? А может, она рукописная?! Не надо! Пушкин ранее уже много намучился со своими произведениями, которые ходили в рукописных списках и которые привели его к тайному надзору. Нет, не ему, поднадзорному, распространять рукописные сказки! И тем более - незаконченные. А вот в своей голове он любые свои сказки мог держать спокойно. Так, не в этом ли причина странного одушевления «чудо-книжки», которое заметил Рустам Шаяхметов?
Ведь выходит, что «дворский слуга» обманул своих слушателей, говоря о «чудо-книжке», и мы уже с самого начала перечисления сказок в ней начинаем подозревать, что эта книжка всего лишь выдумка рассказчика. Ну, а чтобы ответить Рустаму Шаяхметову по поводу предполагаемой им «бессмыслицы», скажу, что никакой бессмыслицы не только в сцене на кухне, но и во всём «Коньке», нет! А что есть? А то, что Шаяхметов не увидел, как перечень сказок из «чудо-книжки» схематически перекликается с пушкинским Прологом к «Руслану». И одним из намёков об этом служит появившийся после правок «мёд из жбана», который уводит к такому же одинокому мёду из «Руслана», а также - к пиру в первой его части, где пили «из тяжкого стакана». Тем более что и в «Коньке» собравшиеся на царской кухне тоже пили, да ещё и «читали Еруслана». Т.е. ту народную сказку, которая была одним из источников пушкинского «Руслана».
И когда Шаяхметов пишет, что «само понятие чудо-книжки в русской традиции было неизвестно» и что «сложено оно вопреки модели чудо + одуш.: чудо-богатырь, чудо-юдо, чудо-молодец, чудо-конь», то я спрашиваю: а если посмотреть не на «русскую традицию», а на пушкинскую? И в частности - на «Онегина», в котором гадательную книгу Мартына Задеки Пушкин называет просто Задекой, как бы одушевляя её. А затем заглянуть в пушкинские «Сцены из рыцарских времён» с главным героем Мартыном, имя которого представляет собой очередную намеренную ошибку Пушкина, умудрившегося среди явно нерусских имён персонажей (Франц, Бертольд, Альбер и т.д.) вместо соответствующего имени Мартин оставить герою единственный русский вариант в виде Мартына. Ну, а после этого понять, что под книжкой с именем Мартына Задеки Пушкин прячет некое одушевлённое лицо в виде мужчины, который с Татьяной «безотлучно спит и отрады во всех печалях ей дарит».
Другим же примером одушевления книжки является у Пушкина следующее сравнение ключницы из села Горюхино: «Разговоры кормилицы моей, произведенной мною в ключницы и управительницы, состояли счетом из 15 домашних анекдотов, весьма для меня любопытных, но рассказываемых ею всегда одинаково, так что она сделалась для меня другим новейшим письмовником, в котором я знал, на какой странице какую найду строчку» (11).
Однако апофеозом пушкинского одушевления книг, конечно же, является предсмертный эпизод от 27 января 1837-го года, о котором доктор Шольц пишет следующее: «Я осмотрел рану…и наложил новый компресс.
- Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из близких приятелей?
- Прощайте, друзья, - сказал он, глядя на библиотеку» (Вересаев «Пушкин в жизни», с.573).
Запомним слово «друзья» на будущее, а пока спросим: а что же могло быть одним из источников, повлиявшим на одушевление книг Пушкиным? А хотя бы родной язык! И действительно, когда Пушкин в своём Прологе говорит «сказку эту поведаю теперь я свету», то, заглянув в Словарь В.И.Даля, мы легко обнаружим, как от слова «поведать» выводятся не только производные «повествовать» или «повествователь», но также и «повестник», т.е. «рассказчик, сказочник, балагур, краснобай». И при этом (внимание!) слову «повестник» даются и такие неодушевлённые значения как «книжка, сборник повестей» или «Старинное повествованье, повесть». Так не отсюда ли основания для одушевления Пушкиным книжек в «Коньке», «Онегине» или в «Истории села Горюхина»? И не сам ли он является «чудо-книжкой», если заменил «поведаю теперь я свету» из окончания Пролога на «Начну своё повествованье» из окончания вступления к «Медному Всаднику»? И разве не перекликается авторское «сказку эту поведаю теперь я свету» со словами «дворского слуги» из «Конька», когда тот «усевшись важно, Стал рассказывать протяжно»? И разве это протяжное рассказывание не перекликается с той напевностью, с которой Пушкин устно рассказывал сказки своим современникам, о чём последние писали в своих воспоминаниях?
А вот что, например, пишет Леонид Гроссман: «Под рукописным посвящением одной своей книги поэт подписал: « С к а з о ч н и к Александр Пушкин». На это до сих пор не обратили внимания, а между тем такие авторские формулы бывают необыкновенно проницательны. П у ш к и н - с к а з о ч н и к — не в этом ли его самая выраженная творческая доминанта? Он являет себя мастером увлекательного сказа не только в поэмах, повестях и романе, но и в устной своей прозе, изредка доходящей до нас в современных записях. …Поэт, мы знаем, культивировал жанр устного творчества, и проблема поэтической импровизации глубоко захватывала его. В приятельском кругу он импровизировал подчас целые художественные произведения. Однажды, поздно вечером у Карамзиных, «к тайному трепету всех дам» он мастерски рассказал «сказку про чорта, который ездил на извозчике на Васильевский остров» (12).
Посмотрев же глазами следователя на слова Р.Шаяхметова о Вашингтоне Ирвинге, я вижу следующее. Ну, конечно, Ирвинг присутствует в «Коньке», но не рядом с «чудо-книжкой», а рядом с Царь-девицей! Ведь сцена её обеда скроена автором из разных источников. Так, шатёр, прибор, прохлада, музыка струнного инструмента («И в тишине из-за ветвей Незрима арфа заиграла»), героиня и её обед в шатре – это из «Руслана», а точнее из описания обеда Людмилы во второй главе. И всё это перекликается в «Коньке» со сценой обеда Царь-девицы, хотя вместо «прохлады» от сени шатра тут для «прохлажденья» служат некие «сласти». Но вот что совсем не перекликается с пообедавшей Людмилой – так это пение Царь-девицы! И правда, почему она запела? Может, опьянела от мёда?! Ведь не зря же конёк говорит: «Приплывёт опять девица Мёду сладкого напиться». Может, напилась, да и запела?
Да, нет, опьянев от спиртного, могут петь дружки Пугачёва в «Капитанской дочке», но отнюдь не царевна. «От зелёного вина Отрекалася она», - так о своей царевне совершенно синхронно осенью 1833-го года пишет Пушкин в «Сказке о мёртвой царевне». И не зря Пушкин из немецкой сказки о Белоснежке отбросил эпизод, когда та, попавши в хижину гномов, «из каждой чарочки выпила по капельке вина». Это пусть немки пьют (тем более «на халяву»!), а русские царевны этим не занимаются!
Да и вообще царевны спиртное у Пушкина не пьют. Хотя вполне возможно, что какой-нибудь упёртый читатель и скажет: а вот в «Коньке» царевна пьёт! А мы сразу же ему и укажем, что в этой сказке совсем не зря сделан упор на «сласти» и на СЛАДКИЙ мёд, который вовсе не относится к спиртным напиткам, а является, как говорит нам Словарь языка Пушкина: «Сладким веществом, вырабатываемым пчёлами из цветочного нектара». И, конечно, совсем не зря в пушкинской «Мёртвой царевне» рядом с царевной появляется слово «мёд». Правда, при описании яблока, которое «Будто мёдом налилось!». Однако в любом случае слово «мёд» без всякой причастности к спиртному появляется в сказке, написанной синхронно с «Коньком». И это важно.
Итак, Царь-девица в «Коньке» в отличие от Людмилы в «Руслане» сама и играет, и поёт. И главное, что пение-то у неё усыпляющее!! Т.е. именно такое, как и у готской принцессы из «Легенды об арабском звездочёте» Вашингтона Ирвинга. Вот оно присутствие Ирвинга в «Коньке»! И нам становится понятно, что, ознакомившись с опубликованной в 1832-м году ирвинговской «Альгамброй» (а именно там и была «Легенда об арабском звездочёте»), Пушкин осенью 1833-го года на основе сюжета этой легенды не только стал писать «Золотого петушка», но и синхронно перенёс усыпляющее пение готской принцессы в пение Царь-девицы из «Конька». Правда, он ещё и заменил серебряную лиру, на которой играла готская принцесса, на более уместные в русской сказке гусли, на которых играла Царь-девица. Да и заставил её усыплять не старого звездочёта, а молодого Ивана, который звездочёт ещё тот! Или вы думаете, Иван просто так в своём ночном дозоре «Звёзды на небе считает» (стих 121)? Нет, всё со своим смыслом и своим подтекстом!
Ну, а теперь об описанном Ирвингом перстне царя Соломона, которым так заинтересовался Шаяхметов. Во-первых, не надо путать перстень царя Соломона с перстнем Царь-девицы, который никакая рыба, в т.ч. и Кит, в «Коньке» не проглатывала. А во-вторых, и это самое главное, - а где же направление к Пушкину? Так, уже из принципа «Пушкин-Плюшкин», сам по себе возник бы вопрос: раз Пушкин использовал для «Золотого петушка» ирвинговскую «Альгамбру», то далеко ли он «отбросил» указанный там перстень царя Соломона? Ответ понятен: недалеко. А точнее, если говорить о синхронности, то – в последние главы «Дубровского», которые он дописывал в том же 1833-м году. Именно в конце XV главы Дубровский отдал своё кольцо Маше, которое та впоследствии передала младшему брату, а тот спрятал его в дупле дуба, откуда его взял мальчик Митя. Однако Митю задержали, а когда Троекуров потребовал отдать кольцо, то Митя «разжал кулак и показал, что в его руке не было ничего». Вопрос: куда делось кольцо Дубровского?
И никогда вы не догадаетесь, что это кольцо Митя просто-напросто проглотил, если не загляните одновременно в две сказки: в сказку из сборника «Альгамбра», где кольцо Соломона проглотила рыба, и – в сказку «Об Иване-трапезнике», известную под авторством Петра Павловича Ершова (а какой он автор «Осенних вечеров», в которых и напечатана данная сказка, вы уже знаете!). И уж не заметить в последней сказке прямую перекличку с сюжетом о кольце царя Соломона может разве только слепой, глухой и непонятливый.
Вот отрывок оттуда: «Старый князь помер; надо было выбрать из четырёх сыновей его наследника. Это бы ничего, да дело в том, что в этом княжестве был обычай, по которому из сыновей должен был княжить тот, кто предъявит княжеский перстень. И хоть перстень этот был отдан покойным князем младшему сыну, но тот, по неосторожности, уронил его в море во время купанья. … Нечего говорить, что награда за отыскание перстня была несметная, и потому, несмотря на гибель, много являлось охотников поискать счастья. Однако всё по-пустому.
Когда наши странники узнали об этом, добрый Иван решился подстрекнуть своего спутника – попробовать удачи. … Прохожий рассмеялся.
- Ладно, но прежде дай поворожу – найдётся ли перстень. А то ты по-пустому будешь трудиться, а я не получу ни пула за ученье.
Сказав это, прохожий начертил углем на столе круг с разными перегородками и взял ячменное зерно. Пошептав над ним какие-то тарабарские слова, он закрыл глаза и бросил зерно на круг. Потом внимательно посмотрел на место, куда оно упало, и сказал:
- Перстень точно найдётся. Его, видишь, проглотила меч-рыба. Стоит только поймать разбойницу» (13).
Чуть позже, как вы понимаете, рыбу поймали, «распластали её, и перстень нашёлся» (14).
Кстати, об иной связи «Конька» с «Дубровским». Вот что писал Александр Лацис: «Есть в первопечатном тексте слова и сочетания малоупотребительные, старинные. Но вот что примечательно: «дозорные» и «караульные» в бесспорно пушкинских произведениях встречаются единственный раз. В повести «Дубровский», на одной и той же странице, в XIX главе.
Соседствуют они и в сказке. Что же было написано раньше?
XIX глава – заключительная, она помечена началом февраля 1833 года. Если верно, что сказка датируется 1834 годом, значит, оба слова извлечены из повести. При жизни Пушкина повесть не печаталась. Остаётся предположить, что автор сказки и повести одно и то же лицо» (15).
Отличное наблюдение Лациса!

Примечания.
В данной главе использованы отрывки из книги «Пушкин глазами следователя», изданной мной в 2014г.
1. См. в Интернете: Rustam Shayakhmetov, 2011 http: // www. utoronto. ca/tsq или в электронной библиотеке Пушкинского дома по фамилии автора).
2. XVII, 202.
3. XVII, 218.
4. XVII,192.
5. XVII 202.
6. XVII,203.
7. XVII, 202.
8. XIX, 39.
9. «Городок в табакерке», М., «Правда», 1987, с.22.
10. См. в сборнике «Труды Публичной Библиотеки СССР им. Ленина», вып.III, 1934, с.24-25.
11. ИГ 129.32. Выделено мной. С.Ш.
12. Л.П.Гроссман С/с в 4-х т.т., т.I, М., 1928, с.110.
13. П.П.Ершов «Сузге», с.319.
14. Там же, с.320.
15. «Сампо», 1997, с.205.