Соловей

   Струнные переборы арфы проиграли несколько аккордов, и вслед за этим коротким вступлением матовое серебро женского сопрано пропело:
- Wie mein Ahni zwanzig iahr…
- Мой любимый старый дед молодец был в двадцать лет… 
  Моих знаний в немецком хватило, чтобы  поймать смысл  некоторых слов, но дальше нить  рассказа выскользнула из моего сознания, и я мог только уловить замирающее пиано перехода к следующей музыкальной фразе:
- Noch ein mal, noch ein mal, noch ein mal… - нежно, томно и вкрадчиво, почти замирая на конце каждой короткой фразы, выпевал женский голос необыкновенной, неземной красоты. «Ну, ещё, ну, ещё, ну, скорей… о любви мне пропой соловей»!  Это была ария Адама из оперетты Карла Целлера «Продавец птиц». Я помнил эту волнующую, полную любовной неги мелодию с далёких сороковых годов. Она тогда часто звучала по радио, конечно, в исполнении совсем других актёров, не достигавших и половины звучности и красоты нынешней дивы. Да, хоть это и была ария мужчины, но пели её и теноры и альты, как в опере Глюка «Орфей и Эвридика», где партию мифического певца, спустившегося за своей возлюбленной в ад, тоже пели женщины, Полина Виардо, например.
В опереттах часто заняты  исполнители не оперной школы и не самого лучшего вокала. Да не взъедятся на меня поклонники малой музыки. Вынужден принести свои извинения,  ибо знаю, как горячо любят они свой жанр и как самолюбиво обидчивы. Избавь меня бог поднять руку на их любимцев. Я и сам большой почитатель оперетты, особенно красивых арий.  Будем откровенны, слушать оперу целиком довольно скучно. Многие приходят в театр, чтобы послушать увертюру да два-три блистательных номера. Эти арии звучат (или звучали) часто и по радио. И по ним большая часть слушателей составляло представление обо всей опере. В опере Бородина, что скрывать, больше всего нравились нам ария князя Игоря «О, дайте, дайте мне свободу», ариозо хана  Кончака да Половецкие пляски. Князя Игоря пел знаменитый баритон Александр Пирогов, а Кончака - Дормидонт Михайлов. Голос Пирогова будил высокие и скорбные, наверное, чисто русские струны в моей душе. А низкий бас Михайлова напоминал о тех временах,когда не знала покоя Русская земля от набегов Степи. И когда звучали последние ноты особенно низкого регистра, профундо, отзывавшихся чем-то зловещим, сердце замирало от глубины обертонов, погружавших душу на самое дно преисподней. Так и виделись тёмная ночь в степи, костры, ронявшие свои блики на полотняные стены шатров, и хоровод невольниц в цветных шальварах и накидках.
В малой опере не было той строгости, какой отличалась её старшая сестра. В оперетте царили улыбка, лёгкое похмельное веселье, приглашавшие уставших от голода, холода, войны в другую жизнь, отделённую от улицы расписанным цветами, отделанным золотом занавесом. Пусть золото было поддельное, что называется канитель,  но праздник был настоящим.
В оперетте царил Григорий Ярон, чуть позже Татьяна Шмыга,   вот уж подлинно красивый голос, сопрано, не боявшийся самой строгой критики.
 И сколько же музыкальной красоты пролилось в те годы в наши души!
 Я и вспомнил о творении Карла Целлера потому, что как-то вечером услышал дуэт опереточных певцов сороковых годов из фондов радио. Начиналось их состязание с  давно не слышанного мною мотива со словами «Мой любимый старый дед…». И в памяти ожил голос знаменитого в ту пору Владимира Канделаки (если ошибся в имени, да простится мне невольная забывчивость), который часто исполнял эту песню. Мне захотелось ещё раз послушать старую мелодию. Я залез в Интернет и нашёл её. Пела великая Елена Образцова. Да, поистине великая. Голоса такой нежности и  красоты я не слышал давно. Все лучшие качества лирического сопрано живым золотом излились в этой арии. Господи, чего только не обещал он, этот голос грешного и невинного ангела, преданного и служившего одной любви! Все богатства близких наслаждений, всего того, что выше любовного томления: предчувствие восторга, обещанного только тонким душам.
Концерт был записан в каком-то немецком зале. Пела земная  женщина, может быть, не вполне отвечавшая канонам классической красоты. Но музыка одушевляла её лицо. Оно пылало от внутренней страсти. Вся душа её сгорала в этом пламени. «Не надо так волноваться, девочка!» - хотелось мне сказать. Конечно, она меня не услышала бы. Во-первых, потому, что была далеко, на плёнке, во-вторых, потому, что не могла петь иначе. В третьих, это было позднее обращение, потому прошёл год или больше, как она ушла от нас, сгорев в  огне музыки. Но голос её не умолк, и, думаю, что при всей строгости небесных нравов и сам Господь не  отвратит слуха своего, когда в райских кущах раздадутся напевы «Адама», названного так же, как и любимое Творение Божье, созданное из красной глины. Та глина давно вернулась в землю, откуда была взята, но ангельской красоты пение Соловья, Нахтигаля, и сегодня радует слух и Неба и Земли.