Её вечный сон

Она была первой мыслью, с которой я проснулся сегодня.
Это была мысль об утрате, болезненно оборвавшееся с этими словами в нерадостное, но по-прежнему солнечное, светлое утро.
Я сжал пальцами белый, шершавый уголок простыни: я боялся, что он может вот-вот выскользнуть из моих рук, вместе со сном, вместе со всеми теми сладкими воспоминаниями,  оставшимися в памяти.
Волна напряжение прошла по предплечью, по моему запястью: сжались мускулы, чётче проступили светлые полосы вен. И я отпустил покрывало, позволив ему свободно свеситься с кровати.
Я пристально разглядывал короткие, розоватые, вполне нормальные крепкие ногти. Ладонь, мелкие разветвления линий, колец… среди этих линий была и линия, напоминавшая о ней. Но она давным-давно стёрлась. Исчезла, как сон.

Помнил ли я цвет её настоящих волос?

Чаинки слабо колыхались в привычно дрожащей руке. Она любила бергамот, просто обожала. Она могла часами наслаждаться этим спелым, ярким ароматом, рассматривая своё отражение в чёрном чае.
Её правая нога лежала на левой, слегка постукивая изящной ступнёй о слабо выступающую кость голой лодыжки: бледной, чёткой при ярко врывающихся бликах. Солнце затмевало всё. Всё, кроме неё.
Она была обута, кажется, в совсем обычные белые босоножки, которые я довольно часто видел на ней. Она потянулась к моей тени, кокетливо изгибая свою чуткую спину: левый локоть поддерживал низко опущенную передо мной голову, серые глаза высматривали что-то в чашке, а тонкие, смеющиеся губы сложились в улыбку. Каждый изгиб тела напоминал мне о ней.
- Какой ты загадал вопрос? - звонко усмехнулась она.
- Что? Что ты сказала?
Я невольно залюбовалось её запястьем.
Как всегда, совершенство.
- Какой ты задал вопрос?  - повторила она. - Я не знаю, на что это похоже.
Она вдруг рассмеялась, приятно удивлённая мои замешательством. Я тут же отпрянул, но опять придвинулся, заглядывая в чашку.
Она проследила за моим взглядом.
- Действительно, совсем ничего не видно. Оставь.

Чего же в ней было такого, что заставляло моё сердце до боли сжиматься в комок?

Всегда, чуть ли не всю жизнь, мы были вместе, родившись под одной звездой в одно и то же время. Разве что она была старше меня на несколько минут. Но даже это не спасало нас от кровного родства.
Из года в год повторялось одно и то же: сделанные прививки, день рождения,  класс и выпускной. Даже в списке мы были рядом. Только она — чуточку выше. Единственное, что мешало над быть вместе, так это время и истинная случайность — мы были как брат с сестрой, только разве что немного больше.
Одна и та же комната из года в год, одни и те же волосы, глаза, руки — мы были роднее и ближе, чем родственники, выросшие в одном и том же доме, родившись из одного и того же утроба. Всегда, когда я касался её, я чувствовал, что нас отделяет одна только кожа. Тонкая, но нерушимая между нами преграда. Словно во сне, терзая её, я чувствовал, что за пульсирующей влажностью губ прячется всё её существо, которое она мне так никогда не доверила.

Мог ли я теперь также отчётливо вспомнить её?

О да, я помнил её лучше, чем кого-либо. С самого далёкого детства единственно живым, реальным персонажем была она…
Она попросила сделать меня снимок. Он ведь до сих пор рядом, где-то в моём сердце: довольно коротко подстриженные, светло-пепельные, тёмные в лучах расцветающего солнца волосы. На заднем плане, позади неё, — невидимая пустота бесконечного городского пейзажа: созданные, выстроенные чёрными глыбами высотки, врывающиеся в небо. Небо медленно теряет свой цвет, а лучи, светло-голубые, жемчужные, розовые, затуманенные золотом, напоминают о лете. О нашем последнем с ней лете.
Её руки, сплошь украшенные тёмной росписью, придерживают соломенную шляпу, неизвестно зачем купленную в каком-то магазинчике. Я никогда не ввязывался в личную её жизнь, понимая, что сам уже являюсь её частью. Но я не знал, зачем она сделала этот цветок у ключиц. Даже не знал, почему она выбрала именно такую расцветку.
Она всегда молчала, если не хотела говорить.
Я просто любил её, не ожидая ответа. Она была моим произведением, мраморным изваянием безымянного скульптора, которым я восхищался и должен был восхищаться все оставшиеся свои дни. Но, увы, словно предчувствую утрату, последние дни были наиболее резкими, будто бы они и в самом деле врезались в мою душу шипами цветов, которые она изобразила на своём теле. Она была моей загадкой.

Но почему же я тогда её не остановил?

Был прекрасный, тёплый солнечный день. Возле меня в те минуты существовал лишь её смех, до сих пор стоящий у меня в ушах.
Мы, забавляясь, ели, болтали, шутливо боролись. В один из моментов она оказалась подо мной, прижатая в зелёной траве, и  её улыбка, как казалось, просочилась сквозь тело, заражая ослепительным весь мир. Я до сих пор не могу поверить, как звучало в её голосе это настойчивое «ешь». Или «успокойся». Как легко ей давались эти слова.
Она хохотала: «Курт, оставь меня! Прекрати».
Неужели именно это приблизило её к смерти?
Вскоре мы поехали домой. После этого небольшого пикника в парке она вела себя обеспокоенно, не так жизнерадостно, как раньше.
Когда я остановился на заправке, а она вышла, зайдя в небольшой магазинчик, задержавшись там дольше обычного, я не на шутку обеспокоился. Но она мои вопросы она отвечала знакомым молчанием, полностью погружённая в свои мысли. Тогда она покачала головой и приказала мне ехать. Ни слова в ответ. Ничего. Только мудрая складка пролегла меж её бровей.
Я так ничего и не заподозрил.
Она сослалась на плохое самочувствие, отпросившись, и вскоре ушла в свою комнату. Заперлась там без единого звука, бледная и осунувшаяся. Будто бы часом раньше это блага совсем не она.
Мне было страшно. Тогда было уже поздно.

Больше она не проснулась. Вернее, проснулась, но только лишь спустя долгие часы. Она из последних сил добрела до ванных, упала, скользнув на холодный, влажный пол, не проронив ни слова. Когда я нашёл её там, уже утром, то заметил, как сильно она изменилась. Под глазами — круги, на губах — кровь.

В воздухе пахло смертью.

Как же всё было просто!
Я повёз её в больницу, тщетно пытаясь прочувствовать на холодном запястье пульс. Я сидел над её телам, заглядывая в затуманенные, стеклянные серые глаза. Анализы, дни и ночи, тянущиеся друг за другом… дома сразу стало как-то холодно и пусто. Одиноко.
В этой больнице так и сообщили, что это было острое, почти летальное отравление мышьяком. Где она его нашла? Кто позволил купить ей этот яд? Сколько же она всыпала этого вещества в еду? Кого она хотела убить? Меня? Себя? Или нас двоих?
Я мог бы последовать за ней в могилу.
Это она приняла на себя мою смерть…

Так почему же до сих пор я не могу её забыть?



За изображение огромную благодарность выражаю фотографу Viktoria Temnova.