Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 5 глава

Близился к концу день. Жара спала. Солнце склонялось к горизонту. Оно еще не стало багровым или медно-оранжевым, как при закате, но поле, деревья, постройки, – все приобрело мягкий розоватый оттенок, – предвестник близкой вечерней зари. Голубые горы вдали сделались бледно-фиолетовыми.
     Малоземельный крестьянин Евкратис работал со своей семьей в поле, заканчивая покос ржи. Низко согнувшись, обливаясь потом, он подсекал медным серпом высокие желтые колосья. Жена Евкратиса Напа, старший сын Агид собирали скошенные колосья в копны. Несколько перевязанных сверху копен стояли неподалеку, отбрасывая на желтое жнивье длинные зеленоватые тени. Множество таких конусообразных снопов и работающих людей можно было видеть далеко вокруг на холмистом поле, уходящем к подножиям гор. Свободные крестьяне, рабы и батраки богатых землевладельцев спешили закончить уборку урожая. Местами на поле темнели густой листвой рощицы, сады и отдельные деревья, светлели дома и хозяйственные постройки усадеб бедных, зажиточных и богатых граждан Коринфа. На северо-западе виднелись стены и башни города.
    На земельном участке Евкратиса было место, на которое ему не хотелось смотреть. А сейчас, когда стало ясно, что урожая опять будет собрано недостаточно, крестьянин испытывал особенно тяжелое чувство, глядя туда. Это было позорное место, угнетавшее неприятным напоминанием. Евкратис старался не смотреть в ту сторону. Ему часто казалось, что, если он взглянет туда, то сразу увидит ораву отвратительных демонов, злорадно хохочущих и указывающих на него пальцами. Почему же это место так пугало и мучило Евкратиса? Там стоял обыкновенный крупный камень. На нем большими буквами было высечено когда и кому Евкратис должен отдать долг. Еще для прошлого посева Евкратис одолжил у богача Стромбихида зерно, которое обязался вернуть в двойном размере. Вернуть не смог и в качестве возмещения взятого жита обязан был отдать в рабство старшего сына. Тогда Евкратису удалось умолить Стромбихида повременить с взиманием долга до следующего урожая. Тот согласился с условием, что убыток ему будет возмещен в тройном размере. Кроме того, Евкратис обязался вернуть с большими процентами и то зерно, которое одолжил для нового посева. Друзья советовали ему отдать Стромбихиду сына и не соглашаться на такие кабальные условия. Но отец и мать не нашли в себе силы расстаться с Агидом. Они еще надеялись щедрыми жертвами и усердными молитвами добиться благосклонности богов. Теперь рабство грозило всей их семье.
     За работой Евкратис не заметил как подскакали на конях Стромбихид и управляющий его хозяйством – Менекол. Оба они были чернобородые, в дорогих красных туниках с непокрытыми чернокудрыми головами.
     – Что, Евкратис, Деметра снова неблагосклонна к тебе? Урожай опять скудный, как я вижу, – сказал Стромбихид.
     Крестьянин вздрогнул, услышав над собою его голос. Разгибаясь, он заметил вначале испуганное лицо жены, а потом увидел всадников.
     – К нему не только Деметра, но и все Мойры (примечание: богини судьбы у древних греков)  неблагосклонны, – расхохотался Менекол. Он был доволен своей шуткой, в которой содержался намек на безвыходное положение Евкратиса, неотвратимо ведущее его к рабству. Менекол взглянул на господина, надеясь прочесть в выражении его лица одобрение.
     Евкратис бросился целовать ногу Стромбихида, волосатую, потную, свисающую из-под  туники с крупа лошади, ухватил его за руку и стал осыпать ее поцелуями, умоляя богача и на этот раз перенести выплату долга. Напа тоже молила его, простирая к нему, как к божеству, руки. Призывая в свидетели Геру (примечание: согласно верованиям древних греков, сестра и жена Зевса, покровительница семьи и брака)  и других богов, она клялась, что в следующий раз все долги будут выплачены сполна.
     – Это было бы чудо, – усмехнулся Стромбихид.
     – Боги сотворят чудо! Они не оставят нас! – кричала женщина.
     – Дура, – воскликнул Менекол, – боги покидают тех, от кого отвернулись Мойры!
     – Стромбихид отдернул руку, которую целовал Евкратис, потом, вытерев пот с лица, вдруг  ласково улыбнулся и стал успокаивать несчастных, обещая быть им добрым хозяином.
     Напа с еще большим отчаянием в голосе, еще сильнее взмолилась:
     – О, Стромбихид, самый прекрасный, самый добрый, самый умный мужчина на свете! Ты прекрасен как Аполлон! Ты наше божество! Мы будем до смерти молиться тебе как Локсию!  Сжалься над нами! (Примечание: Локсий - культовое имя Аполлона).
     – Дура, да разве ты не знаешь, что Локсий не заботится о страждущих?! Разве в горе на него уповают?!
     Стромбихид поощрил замечание Менекола улыбкой. Он потянул повод, ударил коня пятками и поскакал прочь, поднимая клубы пыли. Теперь Евкратис и Напа, пока Менекол еще не успел ускакать вслед за хозяином, устремились к нему и стали умолять просить за них Стромбихида, обещая дать ему хорошие дары, когда в состоянии будут их сделать.
     Менекол отпихнул молящих ногой, усмехнулся и, поворачивая коня, сказал:
     – Кабы твоя женка, Евкратис, была бы чуть посмазливее, я бы еще, может, подумал.
     Он поскакал, догоняя хозяина.
     Евкратис ожидал, что жена упадет на землю и будет долго рыдать, как это часто бывало. Но Напа сразу кончила плакать как только Сторомбихид и Менекол ускакали. И слез у нее на щеках  не было. Евкратис заметил, что в последнее время, даже в эти дни, когда подтвердились самые худшие опасения, жена, как ни странно, плакать стала меньше, чем раньше. Год назад еще были  какие-то надежды, но тогда она куда чаще предавалась истерическим рыданиям. Неужели она уже смирилась с судьбой, как люди смиряются с потерей близкого человека и все реже оплакивают его?
     Напа подняла с земли пук скошенных колосьев, сжала его в руках, скрутила и сделала еще несколько бессмысленных, машинальных движений, думая о чем-то. Взгляд ее безумно был устремлен в одну точку, лицо выражало страдание и отчаяние. Она уронила колосья и пошла, покачиваясь, к дому, который находился в шагах ста отсюда. Руки ее висели как плети.
     Евкратис посмотрел на Агида. У него был такой виноватый вид, как будто он считал себя виновным во всем происшедшем. Только младший сын, пятилетний Никий, не удручен ни чем. Жизнерадостность никогда не оставляет его. Всегда он сохраняет свою беспечную игривость, всюду найдет себе развлечение. Вот и сейчас с увлеченной деловитостью он что-то делает в траве около долгового камня. Житейские проблемы ему не ведомы.
     Евкратис опять посмотрел на жену. Напа подходила ко входу во двор. Ясно было, что она уже не вернется сегодня работать в поле. Женщина была так потрясена, что не пошла даже помолиться в священную рощу, что обычно делали все крестьяне, заканчивая вечером работу. Евкратис не осуждал ее, хотя не понимал как можно надеяться на благосклонность богов, забывая о молитве.
     Отношения с женой  у него уже давно были плохие. Они все более портились по мере того, как жизнь делалась тягостнее и неотвратимей становилась угроза рабства, нависшая над их семьей. Напа почти не разговаривала с ним, стала груба, неприветлива, а он, подавленный чувством вины, избегал смотреть ей прямо в глаза, был угрюм, озлоблен. Жена стала совершенно холодна к нему. Всегда любвеобильная, страстная, она тем не менее теперь отдавалась ему неохотно. Порой мужу приходилось даже брать ее силой.
     Иногда в состоянии отчаяния и озлобления Евкратис хотел закричать ей, что не он виноват в теперешнем их положении, а слишком небольшой земельный участок, доставшийся ему в наследство, и истощившаяся почва. Когда Напа выходила за него замуж, разве она не знала, что выходит за бедняка? Но он молчал, потому что все равно чувствовал себя виноватым.
     Не дойдя до дома, Напа схватилась руками за голову и упала на колени, а затем и всем телом повалилась на землю. Евкратис понял, что она опять рыдает.
     Крестьянин поднял серп, который обронил, начав умолять Стромбихида, но скоро бросил его: работать он больше не мог, хотя усталость сняло как рукой. Он простер руки к небу и стал возносить молитвы Зевсу, Деметре и Пану , богам, которым привык молиться особенно часто. Он не столько молился, сколько упрекал их за то, что они оставили его в беде, не вняли молитвам, напоминал о жертвах и дарах, какие принес им. Обещал еще щедрые жертвы и приношения, если они помогут ему. Смешанное чувство благоговения, обиды, отчаяния овладело им. По щекам покатились теплые слезы. (Примечание: Пан - одно из низших божеств в пантеоне древних греков, покровитель землевладельцев, домашних животных, пастбищ,мститель за обиженных крестьян).
     Кончив молиться, он сел в один из снопов и некоторое время отдыхал. Затем Евкратис пошел в священную рощу. Сыновья пошли за ним. Видя, что отец сильно расстроен, они тоже молчали. Даже младший стал менее резв и сделался каким-то удивленно-растерянным.
     Евкратис был погружен в мучительные переживания. Он сожалел теперь, что не сумел быть достаточно жестоким и твердым, чтобы отдать Агида  Стромбихиду. Он должен был это сделать, ведь смог же он смириться со смертью пятимесячного первенца, умершего от какой-то болезни. Семья его продолжала жить, появились еще двое сыновей. Многие отдали в рабство своих детей и как-то смирились с этим. Да что там! Разве он, Евкратис не знает, что многие, кто не хочет иметь больше детей, сами добровольно относят новорожденного в специальное место, чтобы он умер или кто-нибудь подобрал малыша и воспитал из него себе раба или рабыню? А сколько сыновей гибнет в войнах?! И родители как-то смиряются с этим и продолжают жить. Нет, он, отец семьи, не имеет права быть слабодушным: слишком жестокий мир его окружает. Значит, и он, Евкратис, тоже должен быть жестоким.
     Немало он сожалел и о том, что завел семью, а не пошел служить в наемные солдаты, как поступали многие бедняки. Продав наследство, он бы, наверное, смог купить тяжелое вооружение и тогда бы служил даже не легковооруженным, а гоплитом. Впрочем, какой смысл сожалеть о возможном и не совершенном, если нельзя исправить ошибку? Теперь он уж почти раб и как раб не имеет права стать солдатом, даже псилоем ( примечание: греки, которые по бедности своей не способны были купить вооружение гоплита - тяжеловооруженного воина, - служили легковооруженными воинами, т.е. лучниками, метателями дротиков, камней. Самыми бедными из них были псилои, вооружение которых составляла дубина, а вместо щита - обмотанная вокруг руки звериная шкура). 
     Евкратис вошел в священную рощу. Под густой листвой платанов и олив было сумрачно и прохладно, хотя верхушки деревьев еще ярко освещало солнце. Здесь стояли раскрашенные изваяния богов, алтари. Вокруг них на земле было множество приношений, начатки урожая, венки из отборной листвы и цветов, свирели, подойники и другие вещи, посвященные крестьянами богам. На стволах висели прибитые шкуры принесенных в жертву животных. Евкратис снова молился Зевсу, Деметре, Пану, опять горячо упрекая их. Вместе с ним молились и его сыновья. Людей в роще пока было мало: лишь немногие закончили свой трудовой день.
     Идя домой, Евкратис с горьким чувством сожаления и обиды думал, что совершенно напрасными оказались принесенные им дары и жертвы. Наверное, надо было задабривать других богов. Не раз он слышал от людей как иные переставали молиться богам, которые не помогали и, когда начинали приносить жертвы другим, то добивались желаемого. Причем нередко, как говорили люди, выручают низшие божества. Почему из них он молился только Пану?! Он, Евкратис, очень редко молился нимфам: какой смысл молиться богиням источников, если и реки и ручьи далеко от его участка? А ведь многие хлебопашцы приносят жертвы нимфам. Может, нимфы обиделись на него и сейчас мстят так жестоко. Надо поскорее попробовать задобрить их. Но он уже так обеднел, что не в состоянии приносить им ни щедрых жертв, ни даров. Ничего, он слышал, что боги порой отзываются и на обычные возлияния и недорогие приношения. Завтра рано утром он придет в священную рощу и помолится нимфам и совершит возлияния молоком и вином.
     Навстречу ему попалась идущая молиться после работы группа рабов из находящегося поблизости поместья аристократа Алкифрона. Они были потные, худые, жилистые, в грязных набедренных повязках, с запыленными нечесаными нестриженными волосами. Евкратис увидел веселые небритые смуглые лица. Один что-то рассказывал, жестикулируя руками, другие смеялись.
     «Неужели и я также смирюсь с рабством и буду улыбаться и смеяться как и они?!» – подумал Евкратис. Впрочем, он заметил, что не все смеялись. У одного лицо было угрюмое, другой морщился так, словно испытывал что-то неприятное. «Наверное болен, а его заставляют работать, – подумал Евкратис, – а, может, просто морщится от жары, или у него болит зуб».
     Евкратис попробовал себя успокоить. Действительно решения Мойр не изменить. Одним они назначили быть свободными, другим – рабами. Видно ему и его семье суждено рабство. Так угодно богам. И ведь сколько людей живут рабами. И ведь как-то привыкают. Евкратис старался убедить себя, что с началом рабства жизнь не будет кончена. Но стоило ему представить рабами своих детей, как его охватывали боль, отчаяние и возмущение. Он не мог допустить даже мысли о том, чтобы их унижали, избивали, изнуряли непосильным трудом, продавали как скот на рынке. Особенно мучительно было представлять в рабстве младшего сына. Евкратис знал, что во многих рабовладельческих хозяйствах отношение к таким малолетним невольникам не лучше, чем к щенкам. Даже есть им давали, как собакам, комочки хлеба. Агид был ласковым, милым, боязливым ребенком. Его детская боязливость вызывала в отце особенно трогательное, трепетное чувство. Евкратис приходил в ужас, думая о том, что должен будет испытать Агид, оказавшись один среди грубых, жестоких людей, когда ни отец, ни мать не смогут ему помочь, не смогут его защитить. Все эти мысли приводили Евкратиса в такое неистовство, что он сжимал кулаки, потрясал ими и кричал: «Нет! Нет!» Затем хватался руками за голову, впивался ногтями в лицо, безумно выкатывал глаза и хрипло стонал: «О, мстительные божества, за что, за что вы так наказываете меня!?» Мысли о самоубийстве и об убийстве своей семьи ему уже не казались чудовищными. Теперь он понимал отцов, которые убивали обреченных рабству свою семью и себя, хотя раньше он всегда воспринимал известия об этих ужасных и не таких уж редких случаях с душевной оторопью и гневом. Раньше он негодовал на людей, способных совершить подобное злодеяние. И вот теперь он сам должен стать одним из них! Также он не осуждал теперь и тех варваров, которые, видя неизбежность захвата в плен жены и детей, убивали их.
     Смерть казалась Евкратису единственным избавлением от мук. И как ни тяжелы ему были мысли об этом, он вновь и вновь возвращался к ним, обдумывая возможно более простой и быстрый способ убийства. Евкратис старался настроить себя на совершение этого страшного преступления, старался оправдать его неотвратимой необходимостью, но едва он представлял как будет происходить убийство в реальности, как его рука с ножом будет опускаться на беззащитные родные тела, то он опять в ужасе кричал: «Нет! Нет!» Наконец ему окончательно стало ясно, что убить сыновей он не сможет. Это было выше его сил. У него оставалась последняя надежда, надежда на то, что он сможет покончить хотя бы с самим собой. Но хватит ли у него духу собственноручно прервать свою жизнь? Он боялся, что не сможет и это сделать. Мысль, что не хватит решимости особенно пугала его, потому что только в самоубийстве он видел спасение и понимал, что как ни ужасен и труден этот последний шаг, он должен будет его совершить. Конечно он мог бы попробовать спастись бегством, как пытались сделать иные из тех, кому грозило рабство за долги, но Евкратис с чувством отчаяния понимал, что даже это невозможно для него. Он не мог позволить себе бежать не потому, что хорошо знал как редко удаются подобные побеги и как изуверски казнят пойман- ных, – отношение к таким беглецам было ни чуть не лучше, чем к беглым рабам, – а потому, что понимал – жить, зная, что где-то в рабстве страдают его дети, не сможет: лучше ему будет умереть, ведь попав в аид  и, испив из вод Леты, он все забудет. (Примечание:  древние греки верили, что души умерших попадали в загробный мир, подземное царстсво, которое называли аидом, по имени властителя этого царства, бога Аида. Воды реки Леты - забвения - находились в Аиде. Души, испившие из них, забывали прошлое). Но было обстоятельство, которое ставило под сомнение и этот выбор: Евкратис очень опасался, что жена, когда будет его хоронить, не положит ему в рот монету, и он не сможет заплатить Харону, перевозящему души мертвых через реку Стикс, отделяющую мир живых от Царства мертвых, и Харон не посадит его в свою лодку, а значит ему, Евкратису, придется вечно бродить вдоль берегов этой мрачной реки, и он не избавится от своих мучений. Евкратис не сомневался, что жена именно так и посту-  пит – она, конечно, не простит ему такого предательского устранения от несчастий семьи, он знал ее мстительный характер. Значит, он не сможет найти избавления от мук даже в самоубийстве. Неужели ему предстоит испытать все то горькое, невыносимое, так страшащее его, что уготовили ему Мойры?! Вот уж воистину сказано, что предначертанного ими избежать не дано никому. Даже богам.
     Если б он смог разрыдаться, как жена, выплакать свое горе, ему было бы хоть чуть-чуть, наверное, легче. Плакать мужчине у греков не считалось постыдным. Но за все эти многие горькие дни Евкратис ни разу не заплакал, хотя слезы постоянно стояли в его глазах. Вот и сейчас едкой пеленой они застилали взгляд, отчего хозяйственные постройки и дом с облезшей штукатуркой, к которым подходил Евкратис, казались ему зыбкими, расплывчатыми.
     С какой радостью раньше, в лучшие дни, Евкратис подходил к родному дому. Он знал, что его ласково встретит жена, что здесь он отдохнет в согретом ее нежностью и любовью семейном уюте. Но вот уже полгода как все переменилось. Не осталось и следа от прежнего семейного уюта. Каждый раз теперь Евкратис вступал во двор с нежеланием входить в дом, с ожиданием неприятной встречи с женою.
     Сегодня его особенно страшила встреча с нею. Не осталось никаких надежд на то, что Стромбихид опять согласится отсрочить выплату долга. Конечно, душевное состояние Напы сейчас ужасное. Скорей всего опять придется выслушать много гневных упреков, вынести ее истерические рыдания.
     Евкратис замешкался у двери. Он подумал, не лучше ли не входить в дом, а пойти ночевать к брату. Детям можно велеть передать матери, что он приглашен им на утреннее жертвоприношение и ему удобнее переночевать у брата. Но он не успел выполнить своего намерения – пока стоял в нерешительности, дети опередили его, распахнули дверь и вбежали в дом. На Евкратиса пахнуло теплом с легким запахом угарного газа, привычным с детства и неотделимым в его сознании от родного домашнего уюта (очаги в домах крестьян не имели дымохода, дым выходил в отверстие в крыше, частично задерживаясь под ней). Евкратис сразу увидел Напу. Она стояла вполоборота к нему в сизоватой дымке. И тут произошло то, чего Евкратис никак не мог ожидать. Она вдруг приветливо улыбнулась ему и как в прежнее доброе время ласково обратилась к нему, посетовав на то, что он задерживается к ужину.
     Евкратис опешил от удивления, затем радостно, быстро шагнул за порог. «О боги, неужели она наконец поняла, что я не виноват?! – мелькнуло у него в голове. Он сразу с благодарностью ощутил прилив нежности к ней. «О боги, как я люблю ее!» – подумал он. Но в следующее мгновение Евкратис увидел какого-то незнакомого мужчину, идущего к нему из глубины комнаты.
     «Ах, вот оно что! – разочарованно и с досадой подумал Евкратис. – Значит, пока меня не было, они здесь… А теперь она испугалась, что я пришел. Потому она так и приветлива со мной – испугалась».
     Если бы год назад он заподозрил жену в измене, то пришел бы в неистовую ярость, но сейчас был настолько подавлен сознанием вины и своего полнейшего ничтожества, что вспыхнувшая было в нем ревность тут же угасла. Он не дал ей завладеть собою. Мог ли он, виновник всех несчастий семьи, позволить себе ревновать?!
     Евкратис, тяжело вздохнув, прошел в комнату, не ответив на приветствие гостя.
     – Евкратис! – укоризненно воскликнула жена. – Как ты встречаешь гостя?! Или ты не почитаешь Зевса Гостеприимного?! Ты забыл как он велит встречать гостей?!
     – Боги разных гостей посылают, – злобно и иронично усмехнулся Евкратис и окинул незнакомца пристальным недобрым взглядом. То был крепкого сложения лысоватый мужчина лет сорока, в солдатском хитоне и с коротким мечом на боку. По лицу его страшным рубцом пролегал длинный шрам. С виду незнакомец был или разбойник, или бродяга, или солдат без доспехов.
      – Это хороший гость! Клянусь Деметрой, это хороший гость! Он пришел, чтобы помочь нам. Он спасет нас, Евкратис! Я верю ему, – со страстной убежденностью сказала Напа.
     Евкратис решил, что жена хитрит, стараясь оправдать присутствие постороннего мужчины, но как утопающий готов в надежде на спасение ухватиться за любую соломинку, так он не мог не поверить в то, что этот, как ему казалось, любовник жены способен помочь его семье. Сердце радостно вздрогнуло в предчувствии доброй вести.Он устремил на загадочного гостя просветлевший взгляд, полный мольбы, надежды и тревоги. Евкратис подошел к незнакомцу и пожал ему руку, говоря:
     – Прости, о, гость дорогой! – Затем приподнял глаза кверху и несколько торжественно, набожно произнес: – И ты прости меня, Зевс Ксений, и вы простите меня, боги дружбы! – Евкратис снова посмотрел на незнакомца и сказал: – Кто б ни был ты, гость дорогой, здравия тебе желаю и пожалуй к моему очагу.
      – И ты тоже будь здоров, – еще раз приветствовал его незнакомец и сказал, что зовут его Никадор.
     Напа пригласила мужчин к столу. На нем уже были чарки для вина, оливки, яблоки, ржаной хлеб.
     Здесь, за столом Евкратис лучше разглядел Никадора. Не только на лице гостя был шрам, но мелкие и большие шрамы покрывали его мускулистые руки.
     «Наверное, этот головорез припрятал где-то не мало золотишка и серебра, а они, разбойники, как я слышал, щедрые люди, легко расстаются с награбленным, – подумал крестьянин, – может, он, и вправду, выручит нас».
     Женщина наполнила чарки виноградным вином, разбавленным водой (примечание: греки пили вино, разбавленное водой в соотношении 1:3 или 1:2).
     – Не забудем о божественном! – торжественно сказал Никадор и пролил часть содержимого своей чарки, говоря: – Я совершаю возлияние Гермесу, богам местным и общеэллинским!
     Напа восполнила пролитое вино в его чарке и все приступили к ужину.
     Евкратис не чувствовал вкуса пищи – так его внимание было поглощено гостем.
     Пока не утолил голод, Никадор скупо отвечал на вопросы и только когда насытился, рассказал кто он такой и зачем пришел. Никакой он не разбойник, а бывалый солдат, который этих самых разбойников не раз рубил без всякой пощады. И вовсе не нужна ему Напа, а нужен ему Евкратис, нужен для очень важного дела. Оно чрезвычайно рискованно и в случае неудачи может погубить взявшегося за его исполнение. Но если Евкратис решится сделать то, о чем его попросят, его семья независимо от исхода предприятия получит много денег, не менее двух талантов золотом,  а в случае удачи – неизмеримо больше. (Примечание: талант - самая крупная денежная единица у древних греков, равная двум тысячам золотых драхм. Кроме того, талант был и мерой веса. В разных полисах ее величина была своя, колебалась в пределах 26 - 30 кг).
     При упоминании о двух талантах глаза крестьянина чуть не вылезли из орбит от удивления. Никадор, довольный, улыбнулся: он понял, что Евкратис согласится. Впрочем, он и не сомневался – ведь не случайно же выбрал человека, находящегося в отчаянном положении.
     – Только, если тебе не повезет, – добавил гость, то постарайся успеть заколоть себя, иначе смерть твоя будет очень мучительна – они, конечно, станут пытать тебя.
     – Кто они? – спросил Евкратис.
     Никадор стал подробно объяснять Евкратису что необходимо ему сделать, чтобы получить вознаграждение. Дело представлялось действительно очень рискованным, но Евкратис радостно согласился его исполнить, предполагая, что какое-то божество посылает ему шанс спасти семью.
     Когда Никадор ушел, Напа уложила детей спать, а затем легла на супружеское ложе в объятия мужа. Впервые за долгое время она отдалась ему страстно и ласково, как всегда, пока беда не постигла семью и не сделала несчастную женщину холодной к мужу.
     На другой день Евкратис встал от сна как давно уже не вставал – в радостном, бодром состоянии духа, хотя был почти уверен, что скоро погибнет, делая то, на что мог решиться только безрассудно смелый человек или совершенно отчаявшийся, стечением обстоятельств лишенный другого выбора.