Суд

Суд.
                Генке, рано ушедшему.
         
Он сидел в одном из многочисленных небольших кафе Берлина. Неподалеку от него за столиком у окна устроилась немецкая пожилая пара. Они завтракали, переговаривались, иногда с интересом поглядывали на него. Он отвечал улыбкой, а потом, устав, повернулся лицом к дверям спиной к паре.
Вошли подростки с тяжёлыми спортивными сумками. Расположились, перебивая друг друга, долго заказывали, разражаясь смехом. Кельнер, почти одного с ними возраста, хмурился, черкал и вновь записывал. Он ушёл, и они оживлённо заговорили. Стало шумно и уютно. Он прислушался, пересекались немецкие, русские и арабские слова. А один помалкивал, задумчиво поглядывал по сторонам, иногда рессеянно разглаживал тонкими пальцами свою пёструю вязаную шапочку на столе.
«Надо же,» - у мужчины потускнело лицо, - надо же,» - повторил он...
... и со всего маху рухнул на лёд, расшибая колени, и закричал  в стылое чёрное небо: «Что мне делать? Что  мне делать?» Далеко-далеко, где сливались в ночи озеро и горизонт, мерцали чуть видные огоньки ночных рыбаков Слабо доносились застывающие на морозе их голоса..                «Что мне делать?» - вскрикнул и с силой ударил руками по колючему снегу, ещё раз, ещё раз, превозмогая жгучую боль в ладонях, и затих. И сладко, и страшо было ему. Поднявшись с колен, долго бессмысленно смотрел на лёд, на обсыпанную звёздами чёрную даль, на огоньки, повернулся и покорно побрёл к берегу, к полосе уличных фонарей.                Дом его стоял недалеко от озера, но после того, как посадили брата, у них в комнате поселилась глухая тишина. Бабушка молчала на табуретке у двери, у окна на углу кровати молчала мать, уставившись в заидевевшее оекно. Обе чего-то ждали, спать не ложились. Молчали и мебель, и картина над диваном, он боялся оцепенения в доме, потому не остановился, не зашёл, а упрямо двинулся дальше, к баракам, по обледеневшей горбатой дороге, скользя и чуть не падая. Он шёл к бесшабашному и лёгкому своему другу.
Два года назад Валерка нашёл его случайно. Однажды летней душной ночью вместе с друзьями  столкнулся у водоколонки с незнакомыми ребятами. Похваляясь друг перед другом насмешничали, боксировались, затем смирились,  и по очреди пили воду до ломоты в зубах, брызгались, хохотали. Дневная жара спала, а жажда всё ещё томила во всём теле. Скоро все разошлись, а Генка остался. Бродили под фонарями, слушали озеро, задыхались от цветущих кустов. И говорили, говорили беспрестанно, делились самым сокровенным. И каждый день наполнился радостью: новый друг смотрел с восхищением, слушал с восторгом. Как вечер – так он уже здесь, а бабушка ругалась и пугала: нашёл себе тоже друга из бараков, одни бандюги там живут. А Валерка гордился: не все могли получить в друзья наглого и самоуверенного жителя бандитского посёлка. Им завидовали и из бараков, и из домов: всегда вместе, всегда заодно. Да и как не позавидовать. Они ни в чём не таились, не лукавили, родные люди не всегда способны так понимать друг друга. Пригрелся Валерка, оттаял и... И вдруг случилось непредвиденное: Генка перестал появляться у него. Не понимая, что случилось, в чём виновен, при редких случайных встречах он затевал скандал. Но как ни негодовал, как ни упрекал друга в предательстве, в неверности, как ни убеждал его, что лучше Валерки нет на свете, что они не смогут дальше жить друг без друга, тот недоумённо вздымал брови, упрямился, возражал сердито, а потом, устав от нелепых и непонятных обвинений, бросал разговор и уходил, иногда и не попрощавшись. А неделю назад Валерка догадался, что друг избегает его. 
В тоске неизмеримой он пожаловадся на Генку хорошей подруге Алле. Оказалось, что она знает  «гавнюка» и посоветовала плюнуть на него, растереть и забыть. А вот этого, к сожалению, Валерка делать ещё не научился. И сейчас, вспомнив презрительное лицо Аллки и в который раз поняв своё бессилие в борьбе за дружбу, он вскрикнул:
«Как же мне быть?!»
И замер — не услышал ли кто его безумный вопль. Испуг был напрасен — в такую погоду люди сидят по домам.
 Подходя к бараку, достал прощальное письмо. Сегодня лихорадочно на уроке матматике набросал его строки, развернул и прочитал, с трудом сдерживая слёзы.               
«Гена, если мешаю, я уеду, уеду в снежную тайгу, она далеко отсюда. И к тебе больше приходить не буду, оставайся среди угрюмых бараков и заборов с гвоздями. Метели заметут меня… Вековые ели поведут свой хоровод и закружат меня… Я уеду, но всегда буду помнить тебя.»
Войти и отдать письмо не осмелился. Потоптавшись, разорвал листок на ровные части и разложил на  крыльце, клочок к клочку. Решив, что не всё сделал для прощания навечно и для наказания друга, всё-таки вошёл в барак и у дверей генкиной комнаты положил портсигар, подареннный ему на день рождения. Странно подаренный. Генка не пришёл на домашнюю вечеринку, и Валерка, проводив ребят, сам заявился к другу. Генка вышел, закурил, помолчал. Потом достал и подал портсигар, новый, сбоку ножовкой были сделаны три нарезки. «Ждал, значит,» - и Валерка умилился.
- Тебе, - сказал Генка, - видишь, три! Это символ счастья: любимая жена, верный друг и работа, помни, - и ушёл…               
Со скорбью в сердце ставил он подарок на полу коридора и покинул барак. По дороге  домой застонал: не увидел друга, не объяснился, не простил его, окаянного. И осенило: а не пора ли покончить со всем, просто покончить. Вытащил пачку сигарет, достовал по одной, разрывал, ссыпал на израненную ладонь табак и жевал, жевал, жевал... Давясь, глотал. Так все сигареты и съел...
Сидящий в кафе мужчина прикрыл глаза, покачал головой: «Господи, Боже мой, и во что я только ни верил!» Ну, а как было избавиться от боли.
...Бабушка дома уложила его, всхлипывающего, в постель. Долго сидела рядом, положив мягкую парохлвдную ладонь на лоб как при простуде в детстве. Он заснул
и остановился у дерева в удивительном лесу, который дышал и подрагивал влажным зелёным телом. Нависло вязкое голубое небо. Желая разглядеть звёзды, Валера развигал его руками и любовался россыпью звёзд. Завиднелся вдали за лесом жёлтый пляж бескрайнего океана. И как только он вступил в него, обожгла холодная вода. Медленно сверху спустилась ярко освещённая сцена с хором голых розовых пионеров в галстуках и с банными тазиками. Они  звонко запели.
Проснулся и уныло заметил, что не умер, не погиб от горя. В комнате ещё ночь, за занавеской светила лампочка, назойливо  бухтело радио. 
- В школу пойдёшь? - спросила бабушка, матери не было, ушла на завод.
- Нет, мне плохо, сегодня суд, - ответил он, собрался и побежал в уборную.
С малых лет побаивался заходить сюда один. Там часто сидели мужики, курили, болтали. При нужде скликал друзей, вместе с ними вбегал, кричал: «Дырки занимай», и мчался  к укромному углу к перегородке, к уютному местечку, от двери далеко.  Пацаны вопили, ругались на него, он оправдывался: не виноват, был первый. Сейчас уборная пуста – время-то позднее, первая смена мужиков на завод ушла, у женщин рядом за деревянной перегородкой тоже никого не было слышно. Задыхаясь от вонючей хлорки, быстро оправился и понёсся к дому. Выпил чай и ушёл.   
Он пошёл на суд, о котором в посёлке все знали и о котором было много разных разговоров. Валерка считал своим святым долгом пойти туда. Судить будут Ябику, «бандита». Валерка его знал, Генка познакомил.
Как-то летом гуляли, зашли в сарай, уютный и тщательно подметённый. Остро пахло полынью. Посредине стол, по краям две лежанки. На них сидели парни, в чём-то горячо друг друга убеждая, посмотрели на вошедших и смолкли. Один из них, низкорослый, с буйными чёрными кудрями и мясистым носом, сказал:
- Чего стоите, проходите, Ген, а кто это?
- Валерка, я же рассказывал.
- А, тот самый. Смотри-ка,  в очках, умный, значит. Много читаешь?
- Да, - и Валерка застыдился и книг, и очков.
- Надо же кому-то читать. Меня зовут Ябика, панымайт?
Все рассмеялись, а Валерка перепугался: он узнал в Ябике сына тёти Вали, когда-то по буянству своему известной на всю округу. Времени прошло много, все выросли, изменились, но взгляд Ябики остался прежним, острым и угрюмым, он-то и выдал того пацанёнка на дороге.
В те дни Валерка в школу ещё не ходил, бегал по улицам, услышал шум и, на свой страх и риск, помчался на крики. А там, у бараков, собралась толпа, он, юркий, маленький, пролез в первые ряды и застыл от изумления. Пьяная женщина кривлялась перед всеми и пыталсь плясать. «Давай Валя, давай!» - подбадривали зрители. Та подмигивала, прищёлкивала пальцами, перебпрала на месте босыми ногами в калошах. Из толпы выкрикнули: «Валь, чё ты, давай рыбку!» Она всем раскланялась, послушно легла в лужу и забила руками-ногами по грязной протухлой воде – поплыла. И Валерка с ног до головы был обрызган. Мужики потребовали: «Быстрей, быстрей, догонят!»  Тут-то и явился сын тёти Вали, и звали его тогда Мишка, он ухватил мать за голые ноги и потащил её из лужи. Она не поддавалась, Мишке сочувствовали и расходились. Подбежала бабушка, схватила внука за руку, потащила за собой. Дома побили за рубашку в грязных потёках.
Хозяин сарая не распознал в госте свидетеля детского унижения, а мог бы, вспомнив, и убить –  только так смывается бесчестие. Вероятно, забыл или просто не желал тревожить прошлое. Так познакомились, потом при встречах Ябика приветливо здоровался. Валерке льстило внимание такого человека. Но однажды они с пацанвой забрались в густые кусты, спасаясь от жары. и сидели на земле. Привольно покуривали, солидно беседовали ни о чём.
Вдруг, ломая ветви, ворвался Ябика в чёрной маске и с пугачом в руках. Сквозь прорези блеснули обезумевшие глаза, и он исчез так же стремительно, как и появился. Раздались дребезжащие свистки милиции и отчаянные крики. Ребята притихли.
- Видел, пистолет!
- Какой пистолет – пугач!
Долго сидели, боясь шелохнуться, а не то, что выйти.
Вечером Валерка прохаживалс на улице, навстречу шёл Ябика с парнями, постриженный наголо, что делало его ещё более страшным. Остановил его и тихо произнёс:
- Ты ничего не видел и меня не знаешь.
- Да, ничего, - искренне заверил Валерка.
Через полгода милиция нашла Ябику, сегодня суд.
Суд показательный, состоится в заводском Дворце Культуры. Бандиты пытались обокрасть сберкассу. Слава Богу, никого не убили, хотя, как милиция утверждает, у преступников были пистолеты. 
Дворец одиноко стоял на берегу озера. С нелепыми колоннами перед входом, с огромными окнами и высоким широким мраморным крыльцом со ступенями он напоминал древнеримские храмы из учебников по истории.
Солнце ещё не появилось и, вероятно, так и не взойдёт сегодня: небо до горизонта над озером и над крышами домов покрыли плотные серые облака. Люди у дворца собирались, Валерка прошёл мимо, боясь даже и взглянуть на толпу. Его гнали дальше и дальше страх перед судилищем, так он его назыал, и мороз по дороге вдоль берега. Чернели худые деревья, озеро окоченело, рыбаки попрятались. Он прикрыл глаза и стремительно шагал, преодолевая себя и путь.
- Валерка, Валерка, ты что, очумел?   
Перед ним стояла Верка Царёва, подруга Ябики.
- Ты куда?
Её голос на морозе звучал одиноко и хрупко.
- На суд.
- Он в другой стороне, поворачивай.
Валерка повернул.
- Так жалко, так жалко! Сволочи, он же ничего не сделал!
Валерка промолчал, с трудом поспевая за ней. Она шагала размашисто впереди.
- Зашла к тёте Вале, она почти без сознания, всё ревёт, подняться не может, стыд-то какой, сюда привезут, все увидят! Я убрала, печь растопила, суп сварила и побежала. Что она теперь делать будет одна — не знаю.
Она остановилась, и он замер тоже.
- Слушай, Норка просила, чтобы ты не приходил больше к общежитию, ты ещё ребёнок, - озабоченно сказала Царёва, - что она с тобой будет делать.
- Да не хожу я уже туда, Генка водил, он там любил кого-то, а Норка мне просто нравилась, - с досадой возразил Валерка.
- Надо же, она ему нравилась, а тот ещё и любил, все вы туда, как мухи на сладкое, слетаетесь.
Пацаны злорадно называли жительниц общежития проститутками, подмигивая при этом многозначительно друг другу и похохатывая. Он не верил, спорил и никогда не бегал с ними вечерами к этому дому, стыдясь за пацанов и сожалея девушек. Генка однажды уговорил сходить туда, Норку показал, Валера и пытался ему доказать, что умеет соблазнять девушек, но не получилось, как ни старался. 
- Идём, что стоишь, - решительно заявила Верка, - я замёрзла.
- Генку не видела?
- Что ты со своим Генкой привязался ко мне, идём!
Потом, спустя несколько лет, я случайно услышал, что Верку Царёву повязала милиция и она «стучала» на ребят, очень боялась тюрьмы, и ребята  «порезали» её до смерти.   
А у Дворца Культуры собрался народ. Тихо переговаривались, толкались, пытаясь согреться, раздавался натужный кашель. Никто не смеялся, все были насторожены, мужики беспрестанно курили. «Пригнали с завода, чтоб увидели,» - так говорили.
В толпе разглядел группу знакомых парней, одного ни разу ещё здесь не видел. Среди них стоял спиной к нему Генка в вязаной пёстрой шапочке и в коротком сером пальто. Всё, как и предвидел Валерка, как и ожидал, иначе и быть не могло. На деревянных ногах подошёл к ним, встал, поздоровался. Незнакомец замолчал, осмотрел его, поправил кепку-семиклинку и процедил:
- Видите, какой широкоплечий, мышицы пальто рвут, - сквозь зубы сплюнул.
Валерка виновато улыбнулся.
- Значит, по системе дрочится и регулярно, и ведь, подлец какой, никому не рассказывает, - отвернулся.
Все мрачно молчали, никто не ответил на шутку. Валерка не знал, уйти или остаться. Генка кивнул ему, и они выбрались из толпы. Достал портсигар, тот самый,  с нарезками, открыл, предложил закурить. Валера не отказался.
- Я склеил письмо, красивое, начитался ты Шекспира, буду хранить.
У Валерки и душа рванулась, вот только куда – неизвестно.
- Зря ты пришёл, да ещё так оделся, замёрзнешь. А Маркела не бери в голову, пижонит, ничего не умеет, пять лет отсидел.
- Ты с ним?
- Зачем? Ябику судят, а этот... - Гена затянулся, - из-за меня пришёл?
Валерка закашлялся.
- Чего вдруг, - охрипшим голосом ответил он.
- Ну, ну, извини, а портсигар возьми, не разбрасывайся дорогими вещами.
Протянул подарок и ушёл, бережно спрятал Валерка портсигар глубоко во внутренний карман. Люди заполнили площадь перед дворцом до отказа, ступить некуда, машины с преступниками всё не было и не было. После долгого молчаливого ожидания массивные двери дворца с трудом раздвинулись, вышла щуплая женщина в очках, зябко передёрнулась и сказала слабым голосом:
- Суда не будет, можете расходиться, - и скрылась за тяжёлыми дверьми.
Одни не расслышали, далеко стояли, другие расслышали, но не поверили, потому все продолжали стоять. Валерка застыл и в отчаянии ждал любого решения. Подъехала легковая машина, оттуда вышли две грузных заплаканных женщины. Одна из них что-то сказала Верке. Та заголосила, подбежали ещё двое девчонок и тоже взвыли в голос. Все встревоженно заговорили разом, по толпе пронеслось, что Ябика порезал себе вены, не хотел сюда ехать, к страшному позору.
Стоящие рядом с Валеркой люди вдруг стали крениться и падать, а земля стремительно надвигалась на лицо как давно в детстве при первом обмороке. Он застонал...
- Эй, эй, парень! Ты же болеешь, дома надо сидеть!
Двое мужчин держали его под руки, тревожно заглядывали в глаза. Затем, убедившись, что он может стоять на ногах, нахлобучили шапку.
- Справишься?
- Да, спасибо.
Он беспомощно огляделся. Все отдалялись, словно тени сне, и исчезали, слышались шёпот, говор, ругань. Уходил и Маркел, рядом с ним шёл Генка в своей вязаной пёстрой шапочке, обернулся, посмотрел, кивнул на прощание и ушёл.
Весь день Валерка искал на улицах посёлка хоть кого-то из близких, из родных. Поздно вечером забрёл в дом на берегу озера. Он рпомёрз так, что его колотило, прижался спиной к батарее парового отопления и замер, ожидая тепла. Наконец, отогрелся, и закурил одну сигарту, вторую, пока не погнали из подъезда, чуть не избив. Так и куролесил по посёлку от подъезда к подъезду, куря и пытаясь понять, что случилось сегодня, вчера, год назад...
В первом часу ночи пришёл к своему дому. Под лампой у входной двери стояла мать. Озябший, голодный и смертельно уставший, он посмотрел на неё. Она помолчала, размахнулась, но не ударила, а сморщилась и заплакала. Бабушка в комнате ахнула и запричитала.
- Оставь, мало нам одного, и второй туда же! – и мать, будто долго ждала и, дождавшись, наконец-то, отчаянно бросилась в крик, в брань, но он уже ничего не слышал.
Лёг, сжался в комочек, закрыл глаза.
На этой постели спали раньше с Лёвкой, теперь Валерка один. Свиданку с братом разрешили через три месяца после того, как посадили. Мать собрала «передачку»: конфеты, печенье, сигареты, тёплые носки, - и поехали. На зоне братья увиделись, мать поплакала, отдала продукты и вещи, а они с Лёвкой поулыбались, пожали руки друг другу и через два часа разошлись. Брат к себе в колонию, а он к себе в двухэтажный дом. И из-под дверей камеры, где сидел Ябика, ожидая суда, потекла кровь, все закричали…
Сидящий в кафе вздрогнул.
Недавно, как обычно, позвонил в родной город на Урале знакомому, поговорили о том, о сём, поделились тем, чем можно поделиться по телефону.
- Ах, да, слушай, я тебе всё время забываю сказать.
Валерка насторожился.
- Да говори, чего ты, нашёл тоже время цацки разводить.
- Генка умер.
- …
- Ты чего молчишь?
- Я не молчу. Когда?               
- Полгода назад, в мае.
- Почему?
- Если бы я знал, я был бы Бог…
- Я спрашиваю, почему скрывал?
- Не хотел тебя огорчать.
За год до переезда с семьёй в Берлин Валерий из окна движущего трамвая увидел Генку на велосипеде. Обрюзг, состарился, налегая на руль всей своей тяжестью, ворочал педалями, по обе стороны седла висели два огромных куска тела…
У ребят время вышло, громко споря, выхватывая друг у друга кошельки, расплатились. Кельнер сдержанно раздал каждому сдачу. Подростки нехотя поднялись, оделись и пошли к выходу. Мальчишка в вязаной пёстрой шапочке обернулся и пристально вгляделся в одинокого мужчину за столом, пытаясь припомнить, где видел это лицо. Не вспомнил, кивнул на прощание,смутился и исчез.
Стеклянная дверь открывалась, закрывалась, входили и выходили посетители, а мужчина и пожилая пара так и оставались на своих местах, хотя всё, что было на заказ, и съели, и выпили.