Злой остров-отшельник

               «Береговые батареи с моря не берут!!»

               (из наставления)

               «Если мы заглянем в историю, то увидим какую важную роль во всех войнах играла артиллерия»

               И. В. Сталин



               Батарейцам островка Сухо, что на русском озере Ладожское, отразившим поздней осенью 1942г. бешеный натиск итальянско-финско-немецкого десанта, погибнув при этом почти полностью, но так и не сдав остров лютому врагу!



«Колокол громкого боя» буквально взорвал относительность тишины ночного батарейного кубрика.(1) Тишина была именно относительной: десятки спящих дышали просто, дышали тяжело, дышали почти задыхаясь, присвистывали во сне, хрюкали задами. Они были молоды эти спящие, очень молоды. И они могли бы спать ещё долго-долго; но колокол ворвался в их молодые организмы, вызывая в мозгах почти болевое ощущение, вырывая их из снов, возвращая в реальность бытия.

Тут же в кубрике вспыхнул аккумуляторный свет, и всё дополнилось полудиким криком дневального:(2)

— Подъём! Учебная боевая тревога! К орудиям! Учебная боевая тревога!

И опять пространство кубрика заполнилось препоганым, душу вынимающим грохотом. Это дневальный, истомившийся в более чем двухчасовой борьбе с собственным сном в самое сонное время «собачьей вахты»,(3) срывал своё зло на всех, имеющих законное право спать. И, выполняя строжайшее предписание командира батареи в звании старшего лейтенанта (сокращённо старлея), он поднимал по тревоге весь личный состав за полчаса до восхода солнца. Время тревожного сигнала чётко указывалось в суточном графике дежурства, что белел рядом с тревожной кнопкой. А само время неумолимо отсчитывалось стареньким, потерявшим возможность подавать собственный тревожащий звон, будильником на тумбочке дневального.

Люди в койках зло откидывали одеяла, не спрыгивая на пол, влезали в флотские брюки-клёши,(4) натягивали форменки.(5) Из разных мест доносились хлёсткие, резкие, почти всегда нецензурные высказывания в адрес дневального, не давшего и сегодня выспаться всласть, и почти неслышные замечания по адресу старлея, не позволявшего выспаться и вчера, и позавчера, и уже много рассветов подряд. Ну, не зануда ли?!

Вообще-то старлей по-человечески разрешал добрать сна после отбоя, разумеется не раздеваясь; но об этом сейчас не думалось. И «зануда» летало по кубрику. Более-менее влезши в форму, люди с верхних коек спускались вниз, стараясь не плюхнуться на шеи, ночевавших на нижних ярусах. Ухватив в тесноте и полумраке свои ботинки, все засовывали в них ступни, хватали бушлаты(6) и устремлялись к выходу из пованивавшего кубрика.

И вот что интересно: наружу, мимо прижавшегося к стене дневального, выбегали не только что разбуженные, очумевшие и ещё не очухавшиеся от сна людишки, сопящие и топочущие как бестолковое стадо, а краснофлотцы и старшины, прекрасно знающие куда и зачем следует бежать каждому из них.

Один из пробегавших старшин ухватил дневального за плечо и выдохнул в лицо:

— Чтоб по «боевой» был на орудии как штык!

Это было твёрдое напоминание, что в случае перерастания «учебной» тревоги в «боевую» дневальный должен будет прибежать на соответствующее орудие для выполнения соответствующих обязанностей.

— Есть! — уставно едва сумел в ответ выдохнуть дневальный уже в спину своего командира орудийного расчёта.

Когда кубрик полностью опустел, дневальный, как и положено, прошёл по междукоечной узости, где едва могли разминуться только боками. Тесновато конечно было в кубрике. Тесновато. По нормам мирного времени недопустимо тесно. Но ведь уже второй год шла страшенная война, и о нормах мирного времени не стоило и заикаться.

Койки стояли в три этажа, промежутки между ними определялись шириной тумбочек, которые стояли по три в проходе друг на друге. По полтумбочки на брата. Тесновато, но крыша непротекающая над головами всех была. И было тепло для всех, что на войне крайне важно. В общем жить здесь было можно!

Дневальный подобрал с пола свалившиеся причиндалы и вернулся к своему посту. Выключил верхний свет (аккумулятор следовало беречь) и убавил свет керосиновой десятилинейной лампы.(7) Керосин был завозной с «большой земли», и каждая заправка лампы была на счету. Никого кроме него в кубрике уже не было, и дневальный сел на банку(8) и даже облокотился на тумбочку, подперев щеку рукой. Это было ошибкой, поскольку он тут же вырубился, т.е. уснул накрепко.

Опытные часовые, чтоб не уснуть на посту в заполночь, бьют торцом приклада винтовки по носкам сапог или ботинок, вызывая в пальцах ног боль и тем проясняя свой мозг. Опытные дневальные за неимением винтовки лупят себя по щекам ребром ладони и яростно щиплют за чувствительные участки тела. И те, и другие ни в коем случае не садятся ни на что и не прислоняются ни к чему. Этот дневальный пренебрёг опытом «стариков-карасей» и вот отключился. Теперь разбудить его могли только сильный толчок кулаком под чувствительное ребро или выстрел из нагана возле дневальского уха, или грохот выстрела орудия, в расчёте которого он числился подносчиком снарядов. Дневальный мертвецки спал, а служба вокруг кубрика шла.

Люди, выбегавшие из кубрика, устремлялись к своим постам по тревоге. Большая часть из них бежала вдоль широких белых полос на земле, заметных даже ночью. Полосы эти по полметра шириной расходились веером в северо-западном направлении. Наступать на них в общем-то не полагалось, чтобы белое подольше было заметно. И люди старались бежать рядом с полосами, не сомневаясь что если полосы подзатрутся, то старлей, совсем недавно заставивший намазать эти самые полосы (вот ведь зануда), опять прикажет подновлять эти треклятые линии свежей краской (ну не зануда ли?). Бежать было недалеко и даже совсем близко: не далее шести десятков нормальных шагов – и бежавшие не слишком-то и торопились.

Средняя белая полоса упёрлась в неясный в ночи высокий бугор. Старший средней группы вытянул из-за пазухи бушлата почти как драгоценность «летучую мышь»,(9) выкрутил, скривив губы в усердии, грубыми заскорузлыми, не совсем подходящими для такого тонкого дела пальцами, сколь надо фитиль, приподнялся на носки и изловчился закрепить переносное светило за что-то вверху.

И тут выяснилось, что белая полоса «нитью Ариадны» привела не сбившихся с неё в орудийный дворик(10) к задней части морского орудия среднего калибра прикрытого спереди, с боков и сверху противоосколочным щитом. В неярком свете стреляющая система, прикрывшись бронёй в 13 мм толщины, смотрелась мрачно и угрюмо, своим шаровым(11) цветом сливаясь с рассветным полумраком. Всё в ней было угловато, грубовато, тяжеловато. Никакой изящности и привлекательности. Но в этом и не было никакой необходимости. Зато чувствовалась мощь и серьёзная угроза тому, кто посмеет рассердить эту систему и заставит её швырять в обидчика один за другим страшнейшие снаряды.

Вес одного такого снаряда, т.е. именно «чушки» вылетающей из дула, составлял аж 33,4кг. Не каждый (и уж тем более не каждая) сможет хотя бы вскинуть такой вес на грудь. А орудийщикам надо было подтаскивать их к задней части ствола (именуемой казёнником) и ещё впихивать быстро-быстро во внутреннюю полость того (именуемую каморой). И не один единственный разочек, а десятки раз с темпом, т.е. с промежутками между выстрелами – не более 10 секунд. И это ещё считалось редким темпом. На учениях стремились добиваться темпа в 9, в 8, в 7 и даже в 6 секунд, да ещё при круто вверх задранном стволе, что гораздо труднее чем при горизонтальном положении его.

И выбрасывались такие тяжеленные чушки из дула с изначальной скоростью 870 м/сек и могли лететь вдаль до 25,5 км. Не хило!

И плохо тому, кто по дурости своей или просто по глупости, или по какой-то случайности, а может и по необходимости (и так ведь бывает как ни странно) подставит свою палубу или борт «поцелую» прилетевшего издалека такого снаряда. Поцелуй будет очень-очень горячим в буквальном смысле слова.

Это была артустановка Б13-2С. Расшифруем: Б — от первой буквы завода-изготовителя «Большевик» (грозное и многообещающее название, но в девичестве, т.е. в царское время, завод прозывался просто Обуховским); 13 – калибр орудия в сантиметрах, хотя обычно говорят про калибр в миллиметрах (кстати калибр нарезного русского орудия – это диаметральное расстояние между противоположными выступами нарезов внутри ствола); 2 – второй и улучшенный вариант данной артсистемы (уже с лейнером(12) и с обтекаемым бронещитом); С – данная буква-значок означает очень многозначительное и принципиальное: артустановка имеет «центральное управление», т.е. наводится по приборам с центрального поста управления артогнём.

Данная артустановка изначально предназначалась для советских эсминцев в качестве главного калибра, но распространилась значительно шире. Она ставилась на мониторы, канонерские лодки, самоходные и несамоходные баржи, железнодорожные платформы и конечно на береговых батареях: их калибр как раз простреливал территориальные воды Советского Союза, т.е. 22,2 км (по-морскому – 12 миль)…

В орудийном дворике от тяжёлого металла, занимавшего большую часть площадки, тянуло холодом, вызывающим и на расстоянии ощущение стылости. Но вбежавшим в ровик девятерым фигурам во всём чёрном: чёрные бушлаты, чёрные клёши, чёрные тяжеленные и такие надёжные ботинки, чёрные бескозырки с чёрными ленточками – было не до ощущений. Каждый из орудийного расчёта прекрасно знал свои обязанности по тревоге.

Двое краснофлотцев, что удостоверялось простыми красными звёздами на обшлагах рукавов бушлатов, не задумываясь первыми прыгнули на платформу орудия, привычно проскользнули внутрь щитового пространства вдоль стальных боков станины и уместили свои чёрноклёшные зады на мягкие самодельные подстилки вращающихся тарелок сидений. Первым делом они сорвали чехлы с приборов центральной наводки, а затем дружно, хоть и не видя друг друга, ухватились, в невесть откуда взявшихся нитяных перчатках, за маховики управления.

Правый дёрнул сталь своего маховика за удобный для этого шар на ободе и толкнул его по окружности. И это не ахти какое человеческое усилие, умножась на передаточное отношение редуктора, сдёрнуло тяжеленную вращающуюся часть орудия весом аж в 11,5 тонн с места и легко повело её по кругу. Чёрная дыра уже открытого дула, которую горизонтальщик не мог видеть через броню противоосколочного щита, мрачно прощупывала уже редеющую темноту ночи над самым верхом защитной стенки дворика плавно, ровно и вроде бы непонятно зачем. Хорошо смазанные стальные шары большого диаметра, заложенные сплошным кругом в основание платформы, позволяли орудийной массе вращаться без скрежета и вибрации. Развернувшись влево на четверть оборота, орудие также плавно и задумчиво повернулось вправо уже на пол-оборота и вернулось в первоначальное положение. Краснофлотец, уставно гонявший орудие влево-вправо, убедился в годности механизмов горизонтального наведения и прокричал в сторону задка дворика:

— Горизонтальщик готов! — и оттуда без промедления аукнулось:

— Принято!

Горизонтальщик ещё понаблюдал, как качающаяся часть орудия весом 7,2 тонны, побывав на угле возвышения 45 градусов, мягко опустилась на 0 градусов, т.е. ствол стал горизонтально. Резервный маховик вертикальной наводки перестал вращаться перед глазами горизонтальщика. Вряд ли ему когда-нибудь придётся наводить орудие и по горизонту, и по вертикали. Это только в том случае, если вертикальщик исчезнет куда-то во время стрельбы (тьфу-тьфу). А пока из-за станины прозвучало:

— Вертикальщик готов! – и опять сзади откликнулось моментально:

— Принято!

Оба наводчика с чувством хорошо выполненного долга сняли руки со своих штурвалов, подняли воротники бушлатов, поплотнее закрыли отвороты на горле, попытались подсунуть полы бушлатов под свои зады и приготовились к долгому дежурству, про себя не добром поминая зануду-старлея, который по ночам сам не спит (ну это его собственное дело), так ведь и всей батарее выспаться не даёт.

Наводчики были готовы к стрельбе, но при центральной наводке орудия – это не главные лица в орудийном расчёте. Главным является замковый – это второй человек в расчёте. Он всегда очень опытный орудийщик, из старослужащих, побывавший на всех постах расчёта, подружившийся с орудием накрепко.

И сейчас движения замкового были точными и выверенными. Первым делом он придвинулся к заднему торцу казённика и ухватился обеими руками за вертикаль ручки затвора,(13) прижал надёжно её стопорный клавиш и решительно потянул ручку на себя. Полуметровая ручка, отделяясь от затворного тыла, пошла послушно вправо, вроде бы ничего заметного не делая. Но круглая и толстая стальная пластина, явно закрывающая торец казённика, стала прокручиваться относительно продольной оси казённика влево. Замковый продолжал поворот ручки, и когда она повернулась на 40 градусов, задняя стенка казённой части орудия, именуемая затворной рамой, вдруг начала отделяться от казённика и вслед за ручкой тоже стала поворачиваться вправо на своей вертикальной оси, открывая внутренность казённика.

На внутренней стороне рамы обнаружился странного вида большой выступ, отдалённо напоминающий цилиндр, внешняя поверхность которого скалилась тремя участками очень крупной резьбы, перемежающихся тремя участками гладкой поверхности. Это страшноватое с виду и очень сложное (даже очень-очень сложное) в изготовлении и обслуживании, не допускающее никакой возможности хотя бы полуавтоматики, устройство называлось поршневым затвором системы Виккерса. (Не обошлось значит без вмешательства спесивых англосаксов: ухитрились оставить свой след и здесь. От себя автор имеет наглость и право добавить, что не в лучшую сторону).

Тускло поблескивая сталью скатов резьбы, затвор отворачивался вправо пока полностью не обнажился срез казённика. Его средина проваливалась внутрь большой и явно сквозной дырой, передний край которой изламывался контуром точно такой же резьбы, как и на поршне затвора, но в зеркальном исполнении.

И тут настал момент досылающего, стоящего на своём штатном месте левее казённика. Он уже держал до этого левую руку за левый конец рукоятки поворота балки досылателя, а правой ладонью по-свойски охватывал широкую скобу на правой стороне той же балки. Увидев открывшееся отверстие казённика, он прижал рукоятку поворота вниз, освобождая защёлку поворота балки, и одновременно резко потянул левую руку на себя, а правой рукой толкнул скобу уже от себя. Такое одновремённое движение рук в противоположные стороны повернуло половину балки досылателя на шарнире в сторону торца казённика и поставило её поперёк его оси. Одновремённо снарядный лоток, до этого прижимавшийся к балке боком, тягами повернуло вправо и подвело передней кромкой к самому срезу казённика прямо к нижнему краю его отверстия. Та же защёлка зафиксировала и балку, и лоток в этом положении. Сильно дёрнув балку с лотком и убедившись в их жёстком стоянии, обязательно нужном для досылки тяжеленного снаряда в казённик, досылающий вернул полбалки с лотком в изначальное состояние и с чистой совестью, проделавшего всё положенное, оглушительно проорал в сторону командира орудия, отстоявшего не далее одного метра:

— Досылающий готов!

Его хулиганский доклад о готовности был слышан в ночи по крайней мере на четькилометра в округе. Командир среагировал двояко; одобрительно кивнул:

— Принято! – и тут же показал внушительный кулак.

Спрятав лицо от командира за сталь казённика, досылающий ухмыльнулся, твёрдо убеждённый, что другие расчёты оценили его небольшое словесное хулиганство положительно и в курилке ему обеспечено приятельское похлопывание по спине.

Тем временем замковый, сунув руку в темнеющую полость казённика, проверил отсутствие там посторонних предметов. Постороннему там ничему взяться вроде бы было неоткуда, но проверяющие уже изготовленную к стрельбе матчасть старшие командиры временами почему-то обнаруживали в каморе казённика комки бумаги или тряпок и даже палки и прочие деревяшки, которые совершенно непонятно каким образом ухитрялись проникнуть сквозь закрывающую со всех сторон прочнейшую сталь. Фитиль-нагоняй замковому после этого был гарантирован. Впрочем это случалось в прошлом и на других орудиях – опыт, знаете ли, учит. Вот и сейчас ничего постороннего в каморе не обнаружилось.

Замковый машинально заглянул в камору, не надеясь нисколько увидеть сквозной просвет; но тусклое пятно слабого рассвета всё-таки просматривалось сквозь весь длиннющий ствол (точная длина 6581 мм), и замковый оглянулся в поисках ответа. И сразу же обнаружил его в виде фигуры в брезентовом плаще поверх бушлата с винтовкой и примкнутым штыком. Было ясно, что этот краснофлотец промёрз насквозь и даже глубже за почти два часа хождения часовым по самой кромке берега на стылом озёрном ветру и промозглой утренней сырости, вглядываясь в фиолетовую темноту и боясь что-нибудь там всё-таки увидеть. Сейчас он с удовольствием перевернул штык на стволе винтовки остриём вниз, кое-как сдёрнул с себя жёсткий брезент плаща и оказался подносчиком зарядов.

— Дульную пробку(14) ты снял? – вопросил замковый, не сомневаясь в ответе, и, услышав подтверждение, выразился кратко и ёмко, — молоток!

Оставалось подготовить по тревоге самого себя. Придвинувшись рывком к деревянной стенке дворика, он достал из соответствующего ящика патронташ и закрепил его на своём поясе. Патронташ был почти такой же как у охотников – любителей пошвыряться дробью во что-то летающее или бегающее, а может и прыгающее. И шляпки латунных патронов с капсюлями тоже торчали из гнёзд наружу для удобства хватания за них. Только дроби никогда-никогда не водилось в этих тонких длинных патронах: они полностью были набиты под самую завязку одним чёрным порохом, И назывался такой патрон стреляющей гильзой или запальной трубкой.

Выдернув, подвернувшуюся под пальцы правой руки одну из трубок, замковый на половину длины аккуратно вставил её в соответствующее отверстие с передней стороны поршня и, убедившись в нужной свободе входа трубки в гнездо, предваряющее запальный канал, насквозь пронизывающий всю длину поршня по самому его центру, вернул её в патронташ на прежнее место. Но и на этом подготовка замкового по тревоге ещё не закончилась. Вовсе нет!

Он ещё вернул на рабочее место, отодвинувшуюся как положено для экстрагирования (выбрасывания) стреляной гильзы запальной трубки, верхнюю часть стреляющего устройства. Оно тоже, между прочим, системы Виккерса: очень сложное в изготовлении и не очень надёжное при большой стрельбе. Сложность и ненадёжность – это общее отличие английского оружия.

Потом замковый проверил прочность шнура, тянущегося от защёлки курка сантиметров на 80 и заканчивающегося толстым узлом для удобства дёргания. Как бы ни казалось это смешным и ненужным, но случаи обрыва шнура при стрельбе всё-таки случались. Редко, но случались! Такого не должно быть в принципе, но случалось! Тогда замковый был обязан дёргать за орудийный спуск своей живой левой рукой. Чтобы не оторвало руку напрочь, следовало прижимать её к раме затвора как можно плотнее. В этом случае молниеносный откат казённика на полметра только разворачивал замкового влево на 90 градусов; а рука, посмевшая произвести выстрел, немела. Но «пропуск» в залповой стрельбе – это позор для всего расчёта, и его допускать никак нельзя. Значит: шнур должен быть очень прочен и абсолютно надёжен.

Последним движением замковый дёрнул шнур вправо: курок щёлкнул – боёк ударил в пустоту запального канала, не нащупав капсюля запальной трубки. Но это дало замковому полное право выкрикнуть уставное:

— Замковый готов!

Замковый – главный работяга в расчёте на орудиях этого типа. Это у сухопутных орудийных систем: противотанковых, полковых, дивизионных – в общем таких, которые стреляют в основном по видимой цели, и где вбросить унитарный(15) снаряд в казённик плёвое дело, главным в расчёте обязательно становится наводчик. И это ему будут приписывать количество подбитых танков, уничтоженных дзотов, разбитых пулемётов и пр., если его самого не убьют раньше, чем он успеет открыть огонь из своего орудия хоть раз.

А на более серьёзных орудиях (как в данном случае) с раздельно–картузным(16) заряжанием да ещё с поршневым затвором, да ещё и как правило с «центральной наводкой» — главным обязательно будет замковый. Такова уж тут его планида.

Не каждый может стать хорошим замковым, Далеко не каждый, Его готовят месяцами, беспощадно гоняя на тренажёре. Но даже изрядно подготовленный на тренажёре кандидат в замковые может дрогнуть при виде настоящей огнедышащей пушки, побледнеть и попятиться. Такой не годиться – его выбраковывают в подносчики снарядов, если он может полубегом протащить ящик весом в 75 кг метров 200, или зарядов, если его коленки выдержат гарантированно ящик в полста кг.

Время между выстрелами (темп стрельбы) обычно назначается при углах возвышения близких к максимальному, т.е.45 градусов в 8 секунд. И за эти секунды замковый должен успеть сделать все потребные для нового выстрела движения. Открытая камора казённика плюётся в него дымом и жаром сгоревших порохов. Казённик молнией прыгает при отдаче влево и мгновенно возвращается вправо. Всё это происходит рядышком-рядышком от живого организма замкового. Случается (храни нас провидение), что замковый попадает под откат казённика. В таком разе тело невезучего отлетает по ходу отката и шлёпается на настил дворика безжизненным мешком с переломанными костями.

Серьёзное орудие – чудовищная машина для истребления людей на большом отстоянии от этой машины, но она также безразлично беспощадна к любому, кто неудачно для себя ей подвернётся. И бесполезно просить пощады: этого слова серьёзное орудие не знает и никогда не знало…

Подносчики снарядов уже давно открыли два дежурных снарядных ящика, проверили лёгкость вынимания снарядов из них и стали привычно постукивать каблуками ботинок для согрева ног. Остальные восемнадцать ящиков, имея по два снаряда в каждом, замерли до поры, до времени вдоль внутренних стен дворика.

Ещё раньше подносчики зарядов притащили из недалёкого порохового склада один ящик с четырьмя зарядами-пеналами, отчитались в своей готовности и тоже стали постукивать каблуками в наивной надежде, что может хоть сегодня не придётся тащить ещё сколько-то ящиков по 48,5 кг каждый. Ведь и вчера, и позавчера, и ещё раньше требовалось по три ящика. И каждый раз они пытались хоть самую малость, но отлынить от этой дурацкой, как им всегда казалось, повинности. Ведь через какие-то полчаса, как хорошенько рассветёт, эти же самые ящики с зарядами придётся им же оттаскивать обратно же на тот же склад же, поскольку старлей-зануда опасался отсырения зарядов на сыроватом воздухе двориков. Командир орудия по этому вопросу молчал, и надежда на один только зарядный ящик не покидала подносчиков зарядов. Увы! Самое близкое будущее показало: как они ошибались!

Где-то наконец застучал движок маленькой электростанции, и через малое время не спеша разгорелись две электролампочки под козырьком щита, сделав свет «летучей мыши» бледным и ненужным. Командир орудия на носках дотянулся до керосинового светила и опустил его фитиль до минимального света, крутнув фитильное колёсико против часовой стрелки: керосин надо было беречь. А уж совсем гасить резервно-аварийную лампу тоже не следовало: электричество, конечно, даёт свет яркий и при нём, конечно, много веселее, но оно же, конечно, штука ненадёжная – может и исчезнуть, спрятавшись в загадочные закоулки динамо-машины в самый напряжённый для батареи момент.

И вот главное-преглавное для чего в первую очередь всей батарее нужно электричество: осветились шкалы приборов центральной наводки у обоих наводчиков второго орудия, сразу сделав их пребывание на орудии весьма нужным и весьма важным.

И тут же гарнитура(17) донесла до ушей командира орудия знакомый, хоть и сильно искажённый, голос командира отделения центрального поста:

— Первое орудие, ответьте!

— Есть первое! – стремительный ответ справа.

— Второе орудие! – второй запрос из центрального поста.

— Есть второе! – выкрикнул уставно командир орудия в микрофон гарнитуры.

— Третье орудие! – запросы звучали неумолимо, как приказ.

— Есть третье! – отозвалось орудие слева.

И сразу же после обязательной переклички деловая команда:

— Выставить условные и доложить отсчеты!

— Есть! Есть! Есть! – выкрикнули все три орудия, каждое в свой черёд.

И как следствие этого и в развитие этого командир второго орудия заорал в адрес обоих наводчиков:

— Выставить условные! – но те и сами уже крутили свои маховики, ведя ими на приборах наводки свои следящие чёрные стрелки за задающими красными, управляемыми с центрального поста по электрокабелям.

У горизонтального наводчика чёрная радиальная риска на конце красной стрелки, подчиняясь импульсам из центрального поста, замерла на 53-00, что соответствовало азимуту 318 градусов (северо-запад, если не мудрствовать). Это было наиболее опасное направление – оттуда скорее всего должен был появиться смертельно-заклятый враг. И скорее всего он появится в рассвет утра, прячась в подходящей непогоде на дальности наиболее результативной стрельбы своих орудий. Так было логично! Этого следовало ожидать! Вот почему перед каждым рассветом волею старлея-зануды трёхорудийная батарея изготавливалась всеми своими орудиями и всем своим численным составом к всамделишнему бою, хотя в это всё-таки и как-то не очень-то и верилось. А точнее: не хотелось верить в плохое. Уж так батарейцы эти размякли в стороне от настоящей войны, что очень хотелось им, чтобы настоящей войны здесь так и не произошло бы. А что старлей- зануда большая, так ему это полагается по его должности. Это ничего. Это пережить можно. Только враг бы из ночи не вылез, сволочь рогатая.

И почти тут же белая радиальная риска чёрной стрелки совместилась с радиальной чёрной риской красной стрелки. И пока чёрная стрелка гналась в приборе за красной стрелкой, всё орудие послушно поворачивалось в нужное положение и замерло в момент согласованности стрелок; точнее: при совпадении их рисок.

То же самое происходило и у вертикального наводчика, только там всё замерло на цифре-отсчёте «0», что соответствовало горизонтали.

С этого момента второе орудие становилось согласованным с центральным постом, и наводчики больше не смели шевелить свои маховики управления, пока задающие красные стрелки стояли неподвижно на «условных отсчётах». Вот это и есть «центральная наводка»!

 Все три орудия сейчас смотрели строго в одном направлении, определяемом азимутом 53-00, и строго горизонтально. И так будет, пока задающие красные стрелки не побегут по кругу, призывая чёрные следящие стрелки немедленно гнаться за ними во след, замирая там, где замирали красные стрелки. Таков принцип «центральной наводки»!

При «центральной наводке» оба наводчика во всю продолжительность стрельбы не видят цели. Они не знают точно в каком направлении движется цель, с какой скоростью, как меняет курс и меняет ли его. Они могут вообще не знать, что собой представляет эта самая цель, по которой их орудие то и дело швыряет смерть несущие снаряды. Разве что командир орудия, сам узнав о типе цели через наушники гарнитуры, сочтёт нужным и найдёт секунды времени, чтобы сообщить всему расчёту о предмете их огненной работы.

Дело наводчиков совмещать следящие стрелки с задающими, причём успевать обязательно это делать между выстрелами, заканчивая вожделённое совмещение хоть за мгновение, но до очередного выстрела. Задающая стрелка может перемещаться большими скачками, может замирать надолго, может дёргаться туда-сюда по чуть-чуть, а наводчик строго-настрого должен следовать её любой прихоти и успевать за всеми её прыжками-дёрганиями. Только в этом случае снаряды будут точно лететь именно туда, куда их сочтёт нужным послать управляющий стрельбой. Обычно, и как правило, это делает командир батареи, поскольку он наиболее опытен в таком вопросе, более обучен, и голова его более приучена решать формулы стрельбы со многими входящими в эти формулы данными, включая самые неожиданные и даже не внесённые в таблицы стрельбы.

Наводчики же сидят, охваченные толстым металлом почти со всех сторон и сверху тоже. В жару от почти раскалённого металла наводчиков быстро кидает в пот, в зимнюю стужу холод от того же металла заставляет горбить спину, гонит мурашки по всему телу; пальцы и в перчатках теряют чувствительность. Но следящие стрелки должны точно замирать на задающих стрелках в любых условиях и в любое время, при любом личном настрое наводчика. При каждом выстреле глаза неумолимо смаргивают, тело вздрагивает. У кого больше, у кого поменьше, но обязательно вздрагивает, доказывая что это живые люди, а не куклы или манекены. Но и через сто, и через двести, и через триста выстрелов почти оглохший, может уже потерявший ощущение жизни, наводчик должен безупречно и точно совмещать следящую стрелку с задающей в промежуток времени между выстрелами. В этом и состоят и его работа и его суть при «центральной наводке».

Другие способы наводки, а они конечно есть,  здесь не рассматриваются. И всё-таки повествование о наводчиках ещё не полное.

Во-первых: прибор вертикальщика проградуирован не в градусах и его делениях, как следовало бы ожидать, а в кабельтовых (ударении на «е»). Кабельтов – это десятая часть морской мили(18) равной 1852 метра. Значит кабельтов имеет 182,5 метра. Дело при стрельбе выглядит так: управляющей артстрельбой, получив от дальномерщиков дистанцию до цели в кабельтовых, голосом по телефону передаёт её в центральный пост. Оттуда она в виде нужного электросигнала поворачивает задающую красную стрелку у вертикальщика на заданное число кабельтов, Вертикальщику достаточно вращая маховик подъёма ствола орудия, совместить чёрную следящую стрелку с задающей, и орудие будет иметь нужный угол возвышения.

Во-вторых: прибор горизонтальщика проградуирован в «тысячных дистанции». Артиллеристы для своего удобства окружность делят на 6000 равных частей. Центральный угол, опирающийся на дугу одной такой части и есть «тысячная дистанции». Она равна 3,6 минуты. Значит: 50 т. д. = 3 градусам; 100 т. д. = 6 градусам; 1500 т.д. = 90 градусам и т.д. Направление на цель (азимут) задаётся четырьмя цифрами, например: азимут 270 градусов в т.д. будет 45-00. Такой азимут произносится двумя числами (без тире) сорок пять – ноль ноль. Шкалы артиллерийских оптических приборов: бинокля, стереотрубы, дальномера и пр. проградуированы в т.д. Корректировать стрельбу по направлению, т.е. «правее-левее» в т.д. очень удобно.

Ниже будет показано: как управляющий стрельбой корректирует огонь по дальности в кабельтовых, а по направлению в т.д. (тысячных дистанции). Это подлинное ИСКУССТВО, которое даётся далеко не каждому!...

Звёзды совсем уже поблекли, потянул утренний неприятно холодящий и по-осеннему знобкий ветерок. Совсем рядом обнаружились постройки и главное: кирпичная вертикаль старого маяка с надстроенной ещё выше площадкой, за пределы которой выступали концы длинной и толстой горизонтальной трубы.

У соседних орудий шла такая же возня и перекличка расчётов. И изредка слышался перекрывающий всё командирский выкрик. Не приходилось сомневаться, что на первом орудии батарейным занудой-старлеем уже проводится обязательная предрассветная проверка готовности расчёта к бою. Так было вчера и позавчера, и поза-позавчера и ещё раньше. И каждый рассвет обозначался занудливой проверкой старлеем полной готовности батареи к бою, которого ни разу ещё у батареи не было со дня её появления на этом пятачке суши, и которого может никогда и не будет. А вот занудливость старлея была ежеутренней и обязательной. И привыкнуть к этому что-то не удавалось.

На всякий случай командир второго орудия высвободил из-под шлема гарнитуры одно ухо, чтобы одновременно внимать командам из центрального поста и слышать окружающее орудие пространство. И не напрасно.

Быстрый уверенный стук подкованных каблуков, и у входа во дворик возникла уже хорошо видимая высокая фигура в чёрной шинели с двумя рядами жёлтых пуговиц и с обязательной по утрам жёлтой трубой в левой подмышке. Труба без сомнения была гордостью её владельца и оберегалась им с особой тщательностью. Ещё бы: это была подзорная труба аж в 12 крат приближения. Большая редкость, ещё от царского времени, цейсовского изготовления, в латунном корпусе. Таких сейчас не делали. Эта редкость осталась от предков нынешнего её владельца. Уже само только наличие флотской шинели отличало гостя от обушлаченного расчёта и наводило на мысль о его начальственном положении. Тут же раздавшийся твёрдый голос уверенного в своих полномочиях отсеял всякие сомнения.

— Командир орудия, доложите о готовности расчёта! – отчётливая команда хлестанула весь расчёт и заставила старшину первой статьи вытянуться, уставно сдвинув каблуки, и уставно же выдавить:

— Второе орудие к бою готово! – звонкостью и быстротою ответа пытаясь отвести грозящие претензии к вверенному расчёту и себе лично, но:

— Предложите вашему горластому крикуну сегодня вместо физзарядки притащить с отмели два валуна по два пуда каждый. На обваловку передней стороны дворика!

— Есть притащить! – ошарашился неожиданностью командир орудия.

— Не слышу ответа! – ещё выше поднял голос старлей.

— Есть притащить два валуна! – обозлёно но твёрдо прозвучало в ответ с тайной надеждой, что хоть на этом-то всё и обойдётся. Не обошлось, вопросы посыпались неуклонно:

— Условные выставлены?

— Так точно!

— Не слышу ответа!

— Так точно! – уже не жалея голоса отчеканил старшина первой статьи.

— Сколько открыто снарядных ящиков?

— Два!

— Сколько в наличии зарядных ящиков?

— Один! – опять отчеканил командир расчёта уже без надежды на благополучный исход и не ошибся.

— Доставьте сюда ещё два зарядных ящика! Лично сами! Бегом!

Командир орудия сунул мешающую гарнитуру в руки, стоявшего в струнку замкового, и кинулся в сторону недалёкой землянки, выполняющей обязанности порохового погреба. Обгоняя его без подсказки устремились туда же оба подносчика зарядов, на бегу схлопотав по серьёзному подзатыльнику от старшины, и не обидевшись за это, но не забыв помянуть «занудство» старлея :

— Сам по утрам толком не спит и другим не даёт, — это один.

— Не поленился ящики зануда проверить, — это уже другой.

— Сам бы их потаскал, — это опять первый.

— Туда и обратно, — уточнил второй.

— Цыц! – приструнил их командир орудия, — сопли сначала подотрите. И вообще: приказы не обсуждаются! …

Придвинувшись к казённой части орудия, старлей любовно погладил витки резьбы поршня, пощупал прокладку и убедился в свободности отверстия запального канала. Ничто не мешало вырваться оттуда форсу запального огня. Переместив руку внутрь затворного гнезда казённика, старлей надавил на поперечную защёлку, убедился в упругости её пружины, вдавил фигуристую пластину в правую сторону внутренней полости заподлицо, отпустил её и, когда та опять стала поперёк каморы, остался доволен: пенал порохового заряда не вывалится обратно наружу при ещё отодвинутом в бок поршне. Ответственность этой защёлки была очень высока, и старлей проверял её работоспособность всегда: нельзя, никак нельзя было допустить хоть малейшую возможность отказа выстрела могучего орудия из-за такой вроде бы ерунды, как малюсенькая защёлка. Ненужностей, без которых запросто можно обойтись в орудии нет! Это старлей знал твёрдо-натвердо и требовал этого же от всех батарейцев. Отсюда и его вынужденное занудство.

На всякий случай вопрос замковому:

— Дульная пробка снята?

Замковый едва не выдал: «обижаете, а как же, само собой» — в общем что-то по-свойски, но во-время спохватился и ответил по уставному безлико:

— Так точно!

Старлей привычно заглянул в полость каморы и увидел где-то в глубине серость рассвета: дульной пробки действительно не было. Занудливость старлея в этом вопросе с дульной пробкой объяснима: время от времени орудия ухитряются выстрелить с дульной пробкой. В общем-то ничего особенного при этом не случается. Просто орудие навсегда теряет родную дульную пробку, а снаряд летит куда угодно, но только не «точно в цель». За обязательным отсутствием дульной пробки перед первым выстрелом следят много пар глаз, и всё-таки выстрел с дульной пробкой иногда случается. В личной практике старлея такого до сих пор не бывало (не зря же он слыл на весь дивизион распоследней занудой), но артиллерийская молва частенько уверяла в подобном.

Со сбитым дыханием подбежали командир орудия и оба подносчика. Каждый притащил по ящику зарядов, которые почти торжественно были уложены с левой стороны орудия. Старлей на это никак не среагировал (вот же зануда!), а двинулся к третьему орудию.

— Зазря вы три-то ящика приволокли, — подал не к месту голос досылающий, — запросто хватило бы одного. А ещё и обратно подносчикам придётся оттаскивать лишних два ящика. И чего надрывались? Я бы ни в жисть не стал бы так стараться, да ещё и бегом. Больно надо каблуки сбивать.

— Тебе сколько валунов-то старлей вырешил? Два? – вдруг обозлился командир расчёта, — Ну, так притащишь три!

— Старшина, ты что, сдурел? – изумился досылающий и зря:

— Пять валунов! – окончательно обозлился командир, — лично проверю.

Сообразив, что дело для него может обернуться и дюжиной тяжеленных камней, досылающий поспешно, прекращая рост наказания, отуставил:

— Есть пять валунов! – И поспешил на всякий случай отодвинуться в тень за корпус казённика…

Блестяще подтвердив и на третьем орудии, что как был занудой, так занудой и остался, старлей поспешил к облезшей от времени свече маяка. На вверенной ему территории всё было рядышком: не сделав и четырёх десятков шагов, старлей уже распахивал узкую маячную дверь. Оставив её открытой, чтобы иметь хоть какой-то свет внутри, он стал поднимать своё ещё крепкое, никакими излишествами не испорченное тело на самый верх маяка. Тело было, пожалуй, худоватым; но ведь страшенная война перевалила по-времени уже на второй год, и вся огромнейшая страна, которую старлей не стеснялся называть своей Родиной не доедала. Вот и здесь на батарее конечно было не сытно. Но по сравнению с вымирающим (в буквальном смысле) «Городом», что был отсюда где-то на западе, здесь было «райское житьё».

Ступеньки, точное-преточное число которых он давно знал, были конечно по-русски дубовыми. Те, кто устанавливал их здесь когда-то, в этом деревянно-топорном деле толк без сомнения понимали. Но всё старится, состарились и эти ступеньки. Под сапогами старлея они постанывали, словно извиняясь за свою старость, но держали вес поднимающегося надёжно и обещали служить людям ещё долго.

Старлей всегда, если не вмешивалось что-то особенное, поднимался до самого верха без остановки. Дыхалка работала хорошо, а где у него находится сердце, он никогда не задумывался. Ему от роду было тридцать с небольшим хвостиком. Если учесть, что лейтенантами становятся в 22 года, а в старлеи выбиваются через три (самое большее через четыре года), то старлей в своём звании засиделся чересчур.

И тому было объяснение, да ещё какое! Всем объяснениям объяснение: он был графского рода! Ну, там что-то вроде седьмой воды на киселе. Но это уже называлось «из бывших»! И кому положено было знать об этом, те это знали и никогда про это не забывали. И рост старлея в званиях прочно задерживался. Может в мирное время старлей и стал бы переживать по этому поводу, но сейчас уже второй год шла страшнейшая война, в которой его Родина могла просто-напросто погибнуть; и переживать по поводу задержки очередного звания было просто ни к чему. Да и не всё ли равно в каком звании защищать честь и независимость своей Родины.?!

Сейчас Родина для старлея приняла вид маленького пятачка-островка, островка-отшельника, удалённого от всех берегов самого большого озера в Европе на расстояние невидимости его даже с береговых скал. По сути это была почётная ссылка: батарея была неполная, батарея была удалённая, штаб дивизиона её не долюбливал, войны батарея практически не вела, а с момента замерзания озера батарея будет вроде бы и вовсе не нужна. И вообще островок-отшельник самое подходящее место для временного размещения командира невысокого уровня, происхождение которого туманно, не очень понятно, но совершенно ясно что не пролетарское, а значит и подозрительное.

Оказалось очень кстати, что старлей стреляет из пушек как бог (которого конечно нет и при большевиках быть никак не может). Как само-собой разумеющееся, старлея обязали научить и краснофлотцев своему умению попадать в малюсенькую цель вроде прогулочной лодчонки аж за 10 миль. Перебежать с островка – отшельника к противнику совершенно было невозможно, а для полного спокойствия начальства приглядывать за старлеем должен был естественно его собственный замполит. Стрелять из пушек замполит разумеется совершенно не умел, но он по крайней мере знал: с какой стороны пушка заряжается. Этого для замполитовского бытия уже считалось в политорганах достаточным, а его умение великолепно писать доносы делало замполитовскую кандидатуру идеальной.

Пришлось гарнизону островка потесниться для размещения ещё и замполита в звании всего лишь младшего политрука, что соответствовало обычному строевому лейтенанту. А было и до того теснее некуда. На этом отшельнике с трудом размещались три морских орудия калибра 130 мм. Четвёртому орудию, до полного положенного числа в батарее, места здесь просто не нашлось. Площадь островочка была так мала, что четвёртое орудие никак в него не поместилось. Существующие орудия стояли друг от друга на расстоянии всего лишь 20 м, и стволы соседних орудий, если их развернуть встречь дулами, почти касались дульными пробками. Приличная бомба, угодившая в один орудийный дворик и искорёжившая одно невезучее орудие, могла вывести из строя и соседнее своими зазубренными осколками. Особенно если они попадали в накатник или затвор, как в наиболее уязвимые места.

Но и три ствола глядели на здешнюю воду с непривычной для этого места пугающей мощью. Вот только противника для этих стволов с момента их появления не было ни разу. Военные корабли и гражданские суда, что хоть и не часто, но всё-таки появлялись в зоне досягаемости орудий, были «своими». А «чужие» упорно сюда не заглядывали. Почему так – старлей не знал, но из всех своих сил старался держать свою батарею в состоянии хорошей боеспособности. Насколько это ему удавалось, мог показать только настоящий бой.

А для этого был нужен настоящий противник в виде летящего по волнам миноносца или медлительной с виду, но грозной канонерской лодки, или и того, и другого вместе взятых. Но достойного противника всё не было и не было. А может это и хорошо, что его всё не было? Ведь уже был конец октября-месяца. Ещё каких-то десяток дней и на воде начнётся ледостав. Пусть ледок будет тоненький-тоненький, пусть на волне он будет прогибаться, но тонкобортные миноносцы станут на прикол и фанерные торпедные катера тоже. И отпадёт наконец постоянная, давящая, угнетающая опасность большого десанта на этот крохотный и вроде бы никому ненужный островок-отшельник. Хорошо бы так-то! Ох, как хорошо бы!

Но надо прожить эти десять дней. Это ведь больше седьмицы-недели, это два раза по пять дней. И появится сволочной десант, если он всё-таки появится (чтоб ему тридцать три раза не было покрышки), обязательно ранним утречком. И постарается выползти эта мерзость из тумана или дождичка, или раннего снежка на дистанции уже гарантированной досягаемости своего главного калибра.

А что у этой гадины может быть серьёзным главным калибром здесь на нашем озере с чистой-пречистой водой? Надо полагать зениточки калибра 88 мм (восемь-восемь как сами фрицы-гансы говорят). Очень даже распространенные у противника стрелялки. Они и в верхотуру швыряют 0,87 кг взрывчатки на 11 км, а там осколками, осколками по самолётам, по самолётам. Они и танковую броню, даже самую толстую, раскалывают как ореховую скорлупу. Ещё бы: начальная скорость 820 м/сек при весе бронебойного снаряда 9 кг. Этого поцелуя и наши тяжёлые танки КВ-1 не выдержат. А вот теперь стрелялки эти и на корабли-кораблики проникли.

Старлею плевать на вес их снаряда, старлею плевать на начальную скорость того; старлея интересует только дальность его бросания по горизонтали. А она у него  целых 15 км. Для сухопутья это даже серьёзно. Но старлеевы стволы швыряют снаряды в четыре раза тяжелее и на 7 км дальше фрицегансовских способностей.

На пределе дальности рассеивание снарядов конечно так велико, что бросать их по малой цели почти бесполезно. Но целью для гитлеровцев будет целый остров, хоть и маленький; и попадать в него и на их пределе всё-таки будет можно. А старлею придётся целиться в катерную мелочь, и попасть в неё на батареевском пределе – это почти случайность.

Короче: фриц или ганс, или там ещё какая–нето дребедень – сможет дотянуться до острова только с 15 км, а старлей может долбить их насмерть уже с 20 км дальности. Вот на это-то старлей только и надеялся, на это только старлей и рассчитывал. Лишь бы погода не подвела; старлею как воздух нужна по утрам отличная видимость на 10,8 мили, т.е. на 108 кабельтов.

Хорошо думалось в полутемноте внутренней полости маяка. Ничто  не мешало бегу мысли. И старлей в двухсотый, а может и в трёхсотый раз додумывал то, что могло в любой день (хоть сегодня) выпасть на кон. И в трёхсотый раз мысленно шлифовал возможное предстоящее:

— Эх, ледостав бы поскорее! Снежок ведь уже был. Ледку бы теперь, хоть самого завалящего!

На одном дыхании без малейшей задержки сильные ноги поднимали старлея на самый верх внутренней лестницы. Рассвет едва-едва пробивался в нутро маяка через редкие и узкие как крепостные бойницы окна. Стёкла в них были толстыми старинно-узорчатыми и хорошо промытыми. Узорчатость оконных стёкол на работе маяка никак не отражалась, а сейчас света от них было мало и смотреть сквозь них наружу не было смысла. Старлей взбегал в маячных потёмках каждое-прекаждое утро и научился не спотыкаться на грубых ступеньках. Правой рукой он лишь чуть-чуть касался для ориентировки кирпичной стены. Штукатурки не было, но кирпич был хорошо затёсан и не царапал руку. Откинув крышку потолочного люка, он оказался на фонарной площадке. Но не она была целью высотного подъёма старлея. Он только глянул в ещё слабо проглядываемую сторону северо-запада, откуда по его прикидкам должна появиться возможная опасность (если она вообще соизволит появиться ещё этой вот самой осенью до ледостава на озере), и продолжил подъём ещё выше уже по простой наклонной лестнице с редкими перекладинами-ступенями.

Ещё один потолочный люк и старлей оказался на самой верхней площадке маячного строения. Это была площадка не для осмотра тутошних достопримечательностей, не для установки маячного фонаря ещё выше, не для наблюдения за перемещением стай птиц и косяков рыб. Это была дальномерная площадка, т.е. на ней был установлен стереоскопичекий дальномер с шестиметровой оптической базой – гордость старлея.

По-видимому следует объяснить неискушённому в морских делах читателю, что такое дальномер. Почему-то этот самый неискушённый читатель твёрдо убеждён, что дальномер далеко видит: не зря же дескать это слово начинается с «даль». А вот это далеко не так и даже сосем не так.

Ну, во-первых: на открытой воде дальше линии горизонта никто ничего увидеть физически не может при любой дальнозоркости – земля-матушка наша круглая, если уж совсем точно — сферическая. И то, что прячется за линией горизонта, не может быть увидено наблюдателем по причине абсолютной прямолинейности луча наблюдения. Чтобы ухитрится заглянуть-таки за горизонт, надо иметь кривой луч наблюдения. Чтобы кривизна эта загибалась вниз за линию горизонта. Поскольку это никому и никогда не удавалось, то придётся принять как должное, что все оптические приборы (включая самые что ни наесть совершенные) видят только до линии горизонта. (И не надо хватать автора за язык словом «мираж». Это к нашему повествованию не относится).

Чтобы смотреть как можно дальше, хитрые люди поступают очень просто: они отодвигают от себя линию горизонта. Сделать это в принципе проще простого: надо глаза (а лучше оптический прибор) поднимать повыше. Вот поэтому во все времена люди для взгляда в даль лезли кто на дерево, кто на специальную вышку, а на кораблях карабкались на мачты. И до сих пор дальномерные посты устанавливают как можно выше. И вот для чего:

- высунутый из-под воды на полметра перископ подводной лодки видит всего лишь на 1,5 мили, т.е. на 2,8 км. Поэтому подлодки вокруг себя многого не замечают.

- с высоты 2 м (рост человека) уже видно на 2,9 мили, т.е. на 5,4 км. Это уже кое-что.

- с 15 м (высота дальномерного поста на эсминце) можно глядеть на 8,1 мили, т.е. на 15 км. Это уже изрядно.

- а с 30 м (высота объективов батарейного дальномера) вглядываются на 11,4 мили, т.е. на 21,1 км, что равно 114 кабельтовым.

Значит не случайно старлей, поднимаясь в потёмках по лестнице маяка, прикидывал начать стрельбу с дистанции до цели в 20 км, т.е. с 10,8 мили или с 108 кабельтовых. Значит он прекрасно знал предел стрельбы своих орудий и предел видимости своего дальномера. И это неудивительно, он же служил на береговых батареях уже 11 лет и конечно распрекрасно знал в своём ремесле всё и даже больше необходимо-достаточного.

Во-вторых: не мешает обратить внимание на то, что слово «дальномер» оканчивается на «мер». Это сокращение от мерить, измерять. Значит дальномер предназначен не для смотрения шибко далеко, а для измерения расстояния (дистанции) до какого-либо наблюдаемого объекта (цели).

 При этом размеры дальномера очень велики: по сравнению с биноклем просто огромны. Главной его частью является толстая горизонтальная труба, в нашем случае больше 6 метров. Почти по концам её вперёд смотрят два объектива, расстояние между которыми точно 6 метров. Вот это-то расстояние и называется оптической базой дальномера. Чем больше база, тем точнее измеряется дистанция. Существовали дальномеры с базой аж 12 м. Это конечно для линкоров.

Пройдя объективы, смотрящие в сторону цели, лучи света много раз изламываются внутри трубы и выходят через окуляры, с противоположной объективам стороны в середине трубы, прямо в глаза «измеряющего». Тот крутит два верньера (небольшой маховичок с ручкой на ободе): грубой наводки и точной наводки. Сначала конечно крутится верньер грубой наводки до того момента, пока цель не будет видеться отчетливо. Это отмечается соответствующей шкалой с грубыми делениями. После этого измеряющий хватается за верньер точной наводки. Вот тут его действия становятся особыми. Небольшим проворотом верньера вправо измеряющий ухудшает отчетливость изображения цели. Затем верньер крутиться немного влево и так, чтобы цель сначала увиделась отчётливо, а потом опять затуманилась. Снова верньер подаётся вправо через отчётливость изображения в туманность, но угол поворота при этом уже меньше. Так делаются колебательные движения верньера туда-сюда с уменьшающимся углом поворота, пока измеряющий не прекращает вращение верньера на наиболее отчётливом изображении цели. Измеряющий этот момент подтверждает выкриком: «Отсчёт!», что соответствует замершей шкале точного отсчёта. Стоящий у правого конца трубы «считывающий дистанцию» суммирует показания грубой и точной шкал и сообщает их через микрофон гарнитуры в центральный пост или прямо управляющему стрельбой, если он на дальномерной площадке.

Наводит дальномер на нужную цель левый номер расчёта. Он видит цель через одноокулярную буссоль с перекрестием, а большим штурвалом вращает трубу по горизонту до тех пор пока перекрестие не попадёт на цель. И всё время удерживает перекрестие буссоли на заданной управляющим стрельбой цели, понемногу поворачивая свой штурвал в нужную сторону. Все три номера дальномерного расчёта должны действовать слаженно. Это достигается длительными и буквально изнуряющими тренировками. Но иначе никак нельзя: только так можно добиться быстрого и предельно точного измерения расстояния до вероятной цели.

Нести дежурство на верхотуре дальномерной площадки было совсем непросто. Любой осенний ветерок оборачивался для тамошних краснофлотцев пронизывающим холодом, постоянная близость студёной воды добавляла непроходящее ощущение сырости. Глаза, обязанные смотреть вдаль, слезились и зудели, а это сильно мешало службе. И расчёт по приказу старлея напяливал на себя полушубки, которые старлей добыл невесть откуда и невесть как. Вид у дальномерщиков от этого стал совсем не гвардейским и даже вовсе неуклюжим. Но ведь не для танцев же залез строенный расчёт на главную островную достопримечательность…

Расчёт конечно услышал каблуки старлея и тяжесть его дыхания и даже откинул крышку люка, облегчая своему старшому (хоть он и зануда распоследняя) доступ на самую верхнюю точку вверенного ему хозяйства.

Распрямившийся старлей отмахнулся от уставного доклада старшего в расчёте, нетерпеливо глянул в сторону стремительно яснеющего ненавистного северо-запада и на свистящем выдохе уточнил:

— Что видно в «гнилом секторе»?

— Ничего не видно товарищ старший лейтенант.

— Огни мелькали?

— Никак нет.

— Смотреть ещё! И лучше смотреть! – И нетерпеливый мах рукой в сторону того же северо-запада.

— Есть! – уставный, предельно короткий, максимально ёмкий (и такой родной для автора) ответ.

Успокаивая дыхание, старлей вопросил:

— Где наш тральщик?

— На 15-00, — последовал немедленный ответ в тысячных дистанции, что соответствовало «востоку», — удаление 12 кабельтов.

Взгляд старлея в нужном направлении обнаружил на фоне багрового солнца, уже вылезшего из-за горизонта по пояс, маленький прямоугольник должный быть тральщиком. Ещё недавно это было работягой-буксиром, но война поставила на него две пушки сорокапятки, а его буксирной лебёдке без разницы что таскать: баржу, гружёную по самые некуда, или минный трал, чтобы вытаскивать им на мелководье «рогатую смерть» в виде больших шаров с симпатичными рожками. Между прочим подрыв одного такого шарика мог расколоть тральщик напополам.

Обнаруженный на положенном ему месте тральщик сразу перестал интересовать старлея. Он не верил в полезность для острова паршивых (с точки зрения старлея) пушчонок тральщика. Старлею были важны (и даже очень важны) глаза тральщиковых наблюдателей-сигнальщиков и постоянное присутствие тральщика в заданном ему квадрате в пределах видимости флажного или светового семафоров.

— А где наш сторожевик? – снова вопросил он.

— Должен быть на 45-00, — это соответствовало «западу».

— Я и сам знаю про 45-00. Но где он по-настоящему, где он сучонок прохлаждается сейчас?

Ответом было общее молчание расчёта. Левый номер, крутя штурвал туда-сюда, гонял объективы дальномера по «гнилому сектору» запад-север, но непрояснившаяся тамошняя даль не позволяла пока просматриваться до самого горизонта. Оставалось ждать полного рассвета на всю глубину северо-запада, и длиннющая труба дальномера неутомимо вглядывалась в неохотно светлеющее пространство, послушная повороту задающего штурвала.

Старлей не верил и в сорокапятки главного калибра сторожевика. Но крайне важен был дозор в сторону «гнилого сектора». И неуверенность в наличии там сторожевика напрягала и без того уже взвинченный мозг старлея. Ему позарез нужна была отодвинутая видимость в сторону «гнилого сектора»: хоть на десяток кабельтов, а если уж на два десятка кабельтов – так вообще нет слов.

С высоты птичьего полёта старлей быстро оглядел своё небольшое хозяйство. Ничего нового, всё то же: островок почти квадратный размерами 100м в длину и 90 м в ширину. В задней части вмятина во внутрь, способная вместить большую шлюпку или маленький катерок.

Правее причала стояла зенитная установка из четырёх пулемётов «максим», стволы которых задиристо глядели вверх. Пулемётный расчёт как ему и положено тоже таращился в утреннее небо. Старлей не верил в противосамолётную пользу этой счетверёнки, но другой зенитки не было и не предвиделось. Впрочем дымные учебные трассеры, пачкающие на недолго небосвод, почему-то производили положительное впечатление на проверяющее иногда остров начальство. Ну, хоть какая-то польза от этих стрелялок.

Рядом стояла уродина, только отдалённо напоминающая пушку, с очень коротким словно обрубленным стволом. Всё в ней было грубым и топорным. У всех расчётов эта штуковина пользовалась дурной славой и прозывалась «машиной пыток». Это был тренажёр для отработки  движений расчёта во время стрельбы. Именно на нём достигалась безупречная слаженность действий каждого расчёта. Полчаса игры с двухпудовыми учебными снарядами с имитацией выстрела через каждые 8 секунд (или меньше) вгоняли в пот любого. Выдохнувшийся расчёт сменялся свежим, потом новая смена и далее по кругу. Угнетала кажущаяся бестолковость проливания обильного пота на этой противной железяке, возлюбить которую было совершенно невозможно. И только зануда из зануд мог заставлять краснофлотцев каждый божий день уродоваться на этой железной уродине железными учебными уродинами-снарядинами.

В передке островка самое главное: три морских орудия своими длиннющими стволами постоянно грозили северо-западу. Сверху хорошо было видно, что все расчёты давно подготовив каждый своё орудие к бою, буквально, маялись без должного дела: и стрельбы нет, и есть поутру особенно хочется аж в животе кишка кишке кукиш кажет, и солнце никак не вылезет наружу как следует, и холодом тянет от опостылевшей воды, и ночью не удалось выспаться от души, и отбоя нет и вроде бы не предвидится.

И виноват во всём конечно старлей-зануда. И сам по утрам не спит (ну это его личное дело: не хочешь спать и не спи – никто же не против), так ведь и другим спать не даёт, Ну, не зануда ли он после этого? Само-собой зануда. И никуда от занудства его не деться. С острова не сбежишь. Да и куда бежать-то? Страна в войне уже второй год. Отсюда только высунешься – сразу в дезертиры попадёшь! Ну, а там быстренько военно-полевой суд и в лучшем случае штрафбат.

Если про штрафбат не забывать, то занудство старлея не таким уж и страшным покажется. Ну, подумаешь — не доспалось. Эка невидаль. Есть хочется, так ведь и завтрак по распорядку ещё не положен. Будет завтрак. Обязательно будет. Дрова позавчера с «большой земли» подвезли, воды для чая хоть залейся, и вобла хорошей посолки имеется, и сухари в наличии, и картошка сушёная есть. Будет завтрак, с голоду не помрём! И на ящики снарядные силёнок хватит. Ежели в одиночку не осилим, так по двое ящик потащим. Это разрешается по двое на 75 ка-ге веса. На каждого придётся по 37 ка-ге с половинкой. Это ничего, это можно: дотащим к пушке всё, что следует. Непременно дотащим и в пушку как надо запихнём, и за шнур как следует дёрнем.

Поскорее бы всё же отбой!!



•         

Оставим пока этот одинокий островок с неотменённой учебной боевой тревогой. На время. На недолго.

Озеро, в котором затерялся или заблудился, или спрятался наш островок, конечно природное. Его соорудил агромаднейший ледник, что в давние-предавние времена то приползал сюда с севера, то уползал обратно и оставил после себя и это озеро, и тьму моренных камней-валунов. С озером этим всё ясно.

А вот островок-отшельник-то откуда взялся? Ведь его происхождением не озаботился прошлый ледник. Нет, не озаботился. Не было здесь никакого островка до появления на Руси царя-императора Петра-первого или Петра Великого, или Петра Алексеевича Романова.

Такого правителя у нас не было никогда: ни до него, ни после него – кутила, озорник, охальник, судостроитель, пушкарь, кузнец, полководец и флотоводец. Не было такого дела или вопроса, в котором он себя не проявил бы серьёзнейшим специалистом. Но самое главное: Петр Великий был государственником, т.е. любил беззаветно своё отечество, заботился о нём до умопомрачения, истово стремился укрепить его и расширить. Для этого он создал регулярную армию и великолепный морской флот. Опираясь на эту очень серьёзную силу, царь Пётр раздвинул границы доставшегося ему государства до Кавказа, до Чёрного и Балтийского морей.

Почему внимание заостряется так много на царе Петре-первом? Да потому что тот имеет самое прямое отношение к нашему озеру, и к нашему острову. «Прорубив окно в Европу», т.е. выйдя к Финскому заливу и построив там «Город», Великий Пётр стал естественно налаживать туда удобный и надёжный водный путь: Нева, Ладожское озеро, Свирь, Онежское озеро, Мариинская система, а там уже куда хочется – Волга, Кама, Ока, Москва, Каспий и. т.д. И тут–то Ладожское озеро и проявило свой норов: штормы, высокая волна, бродячие мели и пр. Срочно понадобился путеуказатель правильного пути через озеро т.е. маяк.

Великий царь не знал предела своим желаниям. Он приказал, и на озере появились мужики со звонкими топорами. Очень толково они принялись рубить ели и сосны, т.е. мало гниющие дерева. Потом так же толково в лапу зарубили большие прямоугольники с доньями из тех же брёвен и с открытыми верхами. Готовые срубы спихнули на воду, оттащили на нужное место и поставили тесно друг к другу. И стали бросать в их чрева камни, коих вокруг озера и на отмелях было без счёта. Срубы притопились, сели на дно и стали называться «ряжи». Их забросали камнями доверху и ещё выше, добавили песку и гравия, утрамбовали,

и получился островок.

На нём, не стряпая, те же мужики соорудили деревянный маяк, который долго и верно указывал путь всем, кому пришла охота или нужда пересечь Ладожское озеро. Менялись в России императоры, а маяк честно указывал путь. Когда дерево отслужило своё, маяк отстроили из кирпича хорошей выпечки. Императоров сменили генсеки, но маяку было на это плевать: он продолжал исправно выполнять своё дело, т.е. указывал правильный путь.

Последний раз он послужил как маяк в конце первой осени навсегда Великой Войны для каждого подлинно русского. Тогда кто-то очень умный, упреждая пересечение гитлеровским сбродом Невы, вывел из «Города» в сторону Беломорско-Балтийского канала конвой из шести великолепных подводных лодок. Четыре были типа «К» («Крейсерская», позже любовно прозванная «Катюшей») и две типа «Л» («Ленинец» самой последней т.е. наилучшей серии). Все они прекрасно воевали на Северном Флоте. Именно одна из них К-21 торпедировала главный гитлеровский линкор «Тирпиц» и не дала фрицам-гансам полностью уничтожить ленд-лизовский конвой PQ-17! Больше «Тирпиц» в войне не участвовал и был до своего конца для Германии дорогим балластом. А К-21 стала легендой и до сих пор стоит на пьедестале памятником. Между прочим, проход только одного указанного конвоя уже полностью оправдал строительство Беломорско-Балтийского канала, чего бы и сколько бы тот ни стоил!

Помигав прощально вслед уходящим на восток подлодкам, маяк прекратил свою маячную службу. Ему предстояло совсем другое.

Между тем у немцев и финнов, вышедших к Ладожскому озеру и с юга, и с севера, силёнок для быстрого взятия «Города» с миллионным населением не хватило. И в их мозгах, которые сами хозяева считали сверхцивилизованными и сверхгуманными появилось словцо «блокада», т.е. умерщвление «Города» голодом. Немецко-финские профессора и даже академики, пощёлкивая логарифмическими линейками и арифмометрами, с точностью до плюс-минус одной недели рассчитали, когда в «Городе» умрёт, окочурится, сгинет, сдохнет, откинет сандалии последний его обитатель, и можно будет без единого выстрела осваивать пустые, мёртвые, нежилые кварталы «Города», который они уже заранее переименовали. Но…!!

Вот то-то что но…!!

Город не захотел сдаваться. Он ел кошек и собак, лизал клейстер старых обоев, вымирал, но не сдавался. По озеру пошли караваны судов. В сторону «Города» они везли продовольствие, обратно — полуживых горожан. Зимой по льду туда-сюда побежали колоннами грузовики. И опять: в сторону «Города» шла еда, обратно — полускелеты людей. К весне «Город» уполовинился в населении, но не сдался. И опять по озеру, сменив грузовики, пошли-поплыли суда: туда — жратва, обратно — остатки ещё полуживых людей.

Возникла естественная необходимость в обязательном и надёжном прикрытии –охранении «дороги жизни» от неприятностей с финской стороны. И на островке появились краснофлотцы со старлеем и строители. Они все работали не считаясь со временем. И быстро, очень быстро, даже сверхбыстро появилась береговая батарея. Строители уплыли-уехали, а краснофлотцы и старлей остались и стали гарнизоном этого островка.

Немедля по старлеевскому хотению начались буквально отупляющие тренировки на трнажёре и орудиях, учебные боевые тревоги в любое время суток и чаще всего именно перед рассветом, когда так отчаянно хочется спать и спать. И ещё было изнуряющее ожидание какого-то десанта, которому вроде бы ну совершенно неоткуда было взяться.

Чёртов старлей не давал передышек своему маленькому гарнизону ни днём, ни ночью, и к нему как-то само-собой приклеилось словечко «зануда».

 В первое время досаждало дивизионное начальство.

Дивизионный замполит усмотрел необходимость повесить в каморке старлея, именуемой на батарее из уважения к старлею «каютой», портрет вождя мирового пролетариата В.И.Ленина (Ульянова). Потом, многозначительно поднимая брови, настоятельно рекомендовал (т.е. приказал) изучить «Военные произведения» Ф.Энгельса. По мнению дивизионного замполита это должно было сильно помочь старлею отражать возможный десант противника. На этом дивизионное политначальство политработу со старлеем сочло законченной, чему старлей был весьма рад, и переключило своё политвнимание на островного замполита. Старлей ни на грош не поверил ни дивизионному замполиту, ни Ф.Энгельсу, но толстенный том принял с видимой благодарностью и разместил его в своей каюте так, чтобы собственный замполит всегда мог лицезреть его раскрытым на самых разных страницах.

Командир артдивизиона, у которого кроме этой батареи были ещё четыре других, попивая в каморке-каюте старлея флотский, т. е. очень крепкий, очень горячий и очень сладкий чаёк (при случае заезда на этот отрезанный от всего дивизиона островок) обычно вещал:

— Санаторный у тебя режим, старший лейтенант. Санаторный.

Иногда он употреблял словцо «курортный», но сути это нисколько не меняло. Старлей не очень отчётливо понимал, что такое санаторий или курорт, поскольку никогда не был ни там, ни там. И ему это представлялось пальмами, кокосовыми орехами, горячим красным песком пляжа, смеющимся тёплым синим-пресиним морем и ещё чем-то подобным. Разница между видением и былью была такой оглушительной, что старлей и не пытался её осознать. Если комдиву хочется звать его остров санаторием, пожалуйста. Хуже от этого не будет. И против курорта старлей тоже ничего не имел. А комдив, щурясь от удовольствия чаепития, продолжал:

— Не тревожит тебя враг, старший лейтенант. Не тревожит. Тишина у тебя. Покой. И авиация не налетает. А знаешь, что там творится? — следовал кивок на юго-запад. — Смертушка там с косой ходит и днем и ночью. Круглосуточно, значит. Опять же «дорога жизни» там. Авиация вражья тама свирепствует, не приведи бог. А у тебя тишина. Покой.

Да и чего тебе бояться? У финнов флот здесь дерьмовый, вовсе никудышный: буксиришки, баржонки, чуть ли не шаланды. А немцы свой серьёзный флот на озеро протащить никак-никак не могут. Нет у озера, сам понимаешь, водной связи с Финским заливом. Так что против тебя есть только пушчонки калибра 75 мм. Противу твоего калибра — это мелочь несерьёзная.

И опять же островок твой ото всех на отшибе. И от «дороги жизни» далековато, и от финских берегов не ближний свет. Одним словом — отшельник.

В конце блаженного чаепития комдив мог при хорошем настроении вымолвить:

— Ты в случь-чего по радио нам SOS давай. Мы к тебе на помощь подскочим.

Старлей догадывался, что помощь эта появится часа через три после SOS, не раньше. Когда нужды в ней уже не будет никакой, но принимал довольный вид. Отплывая от острова, комдив обычно говаривал:

— Ты тут не рассиропливайся! Держи всё в кулаке!

Что значит «держать  всё в кулаке», он никогда не объяснял, и старлей вынужден был делать это по своему собственному разумению и уставам. Вроде бы что-то получалось, но проверку мог дать только всамделишний бой, а его всё не было и не было. А может это и хорошо?

В последний свой визит комдив вроде бы вскользь упомянул, что у финнов могут появиться пушки калибра 88 мм. И это было единственное, что насторожило старлея всерьез.

 


Вернёмся на вышку к дальномеру.

— Есть сторожевик! — радостно вскричал левый номер, ужас как довольный, что пропажа соизволила найтись, — на 53-50. (Это был почти точно северо-запад, точнее 321 градус в «полярных координатах», т.е. от направления на северный полюс по часовой стрелке.

На площадке все четверо сразу повеселели: пропажа обнаружилась там, где ей и полагалось быть — в самой серёдке «гнилого сектора». Всё становилось нормальным, как вчера, позавчера и ещё раньше. Глядишь: и тревогу можно будет отменить, и доспать может быть удастся хоть чуток до завтрака. Ну а завтрак — это такая важность-преважность, пропустить которую никак, ну никак нельзя. Но тут наблюдатель удивился вслух:

— Сторожевик сегодня какой-то шибко широкий, т.е. длинный!

Старлей одним движением раздвинул свою замечательную трубу на всю её длину, утвердил локти на дальномере, приставил глаз и замер. Замерли и все прочие. Секунд через восемь труба старлея пошла влево, прощупывая горизонт, и замерла секунд на пять где-то на южном направлении. И дальше она никуда уже не пошла. Дальше была многоколенная матерщина, вылетевшая из старлея совершенно неожиданно и так забористо, что все дальномерщики уткнули свои носы в дальномерную трубу каждый на своём участке. Такого от своего старшого никто не ожидал: никогда и никто на батарее от него ничего матерного (даже самого малюсенького) до сих пор не слыхивал. Но оценить как следует великолепие старлеевского изречения не пришлось:

— Вон он мерзавец где! — проорал старлей, указуя на юг. Все три других головы повернулись в нужную сторону, заранее прищуривая глаза для зоркости. Но напрягаться особенно и не понадобилось: не далее полутора миль чётко просматривался знакомый силует сторожевика. И сразу же смешались злые выкрики:

— Что он там, собака, делает?

— Заблудился что ли?

— Рыбку небось ловит!

И общее отрезвление:

— А кто же тогда на 53-00?

Все четверо развернулись на «гнилой сектор», трое из них прильнули к оптике. Двое дальномерщиков вскричали почти одновременно:

— Их там двое!

Но старлей в свою усиленную оптику уже видел, что целей там похоже больше, и похоже, очень похоже, что идут они на остров двумя колоннами. Реакция старлея была стремительной, он отвернул ухо гарнитуры у левого дальномерщика и прокричал туда:

— Батарея, боевая тревога!

С этого мгновения для островка-отшельника кончилась теоретическая подготовка к войне, кончилась тайная надежда устроиться на войне без войны, кончилось отлынивание от войны. Началась настоящая, самая что ни на есть всамделишняя война.

Не дожидаясь пока телефонные провода отрепетуют его команду, старлей схватил обыкновенный рупор и прокричал в него в сторону каждого орудия:

— Боевая тревога! Боевая тревога! Боевая тревога!

Расчёты сначала задрали головы в сторону дальномерной площадки, а когда командиры орудий озвучили ту же команду, прибежавшую к ним по проводам, все поняли, что скорый «отбой» не предвидится, и каждый стал занимать положенное ему по тревоге место, всё ещё скрючиваясь от утреннего холода поздней осени.

Мозг старлея работал чётко, мысли не прыгали и не путались.

Первое: связь с дивизионом; узнать «свои» или «чужие» идут на остров. Команда:

— Радисту, связаться с дивизионом!

Второе: узнать скорость визитеров. Команда дальномерщикам и центральному посту:

— Определить скорость правой головной цели! (Он не мог пока определить точно тип, идущих на него силуэтов, и вынужден был применить нейтральное слово «цель»; но это было вполне правильно, и его правильно поняли).

Секунды, и считывающий дистанцию прокричал:

— 109 кабельтов! — это было чуть больше самому себе установленной старлеем дистанции открытия огня. Но ещё не известна была скорость цели; без этой величины вести огонь на большой дистанции по движущейся некрупной цели — переводить впустую боезапас.

Определение скорости цели — дело центрального поста, если управляющий огнём не задаст её сам, опираясь на свой опыт и свой глазомер, что конечно будет не очень точно и увеличит расход снарядов при стрельбе.

Считывающий каждые 10 секунд называл новую дистанцию для центрального поста. Через одну минуту, т.е. через 60 секунд центральный пост выдал скорость цели: 7,5 узлов.(19) Это было непонятно, загадочно, а значит и тревожно мало. Старлею ещё не приходилось видеть здесь на озере самоходных боевых посудин, ползающих по воде с такой черепашьей скоростью. И он прокричал:

— Уточнить скорость!

Теперь в ожидании растянулись целых полторы минуты, т.е. аж 90 секунд. Уточнение от ЦП было для старлея оглушающим:

— Скорость цели 7 узлов!

Это было ещё меньше первоначального замера и для мозга старлея совершенно необъяснимо, и он опять прокричал:

— Еще уточнить скорость!

Через следующие 90 секунд снова было названо:

— Скорость цели 7 узлов!

Семь узлов — это 7 миль в час, или 13 км/час, или 0,22 км/мин, или 216 м/мин, или 1,17 кабельтов в мин.

Между прочим, за четыре минуты точного определения цели, она прошла в сторону острова 4,7 кабельтова (почти полмили), и теперь до неё было уже 104,3 каб., т.е. цель углубилась старлеевскую зону открытия огня на 3,7 каб.

Самое время для открытия огня. Но…!!

Вот именно: НО!! Была сейчас для старлея заковыка из заковык, непонятка из непоняток, грозящая быстро обернуться к старлею трибуналом с «законами военного времени»: было неясно чья свора идёт к острову. «ЧУЖИЕ» или «СВОИ»? Это, знаете ли, огромнейшая разница.

Если «чужие», то по-инструкции: «Батарея, к бою!» Ну и дальше как положено.

А если «свои»? Тогда что? «Своим» вроде бы с ТОЙ стороны да ещё в ТАКОМ количестве, да ещё и без всякого ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ взяться никак нельзя! Этого не может быть! Это просто невозможно!

А ВДРУГ?! Что если какому-то идиоту «на верху» пришло в голову проверить готовность старлеевской батареи и старлея лично к нештатной ситуации? Поглядим, дескать, как родственник графа поведёт себя: штаны полные с испугу наложит, SOS по рации прокричит, а может и того-с — белый флаг на маяке выкинет?

И почему до сих пор не отвечает родной дивизион? Старлей на всякий случай прокричал в чужую гарнитуру:

— Радист, что говорит дивизион? — и почти не удивился, услышав заикающийся от волнения ответ радиста, — Связи нет! Рация не работает! Сгорела лампа, двойной триод не…

Дальше старлей и вникать не стал: яснее ясного, что его мозг остался на островке-отшельнике в одиночестве, в изоляции — один на один со свалившейся на него неподъёмной напастью. И решать эту напасть кроме него старлея здесь некому! И времени на размышления, на причитания уже не было. Время для принятия решения было уже равно НУЛЮ!

Как ни странно, старлей стал спокойным. Он надел гарнитуру, отобранную у левого номера, нахлобучив на голову того свою мичманку, как на наиболее подходящее для случая место. Поточнее навёл перекрестие дальномерной буссоли на правую головную цель, зачем-то подмигнул, замершему в ожидании жёсткой команды нечаянному владельцу мичманки, вдохнул и чётко хлестнул весь вверенный ему гарнизон островка командой:

— Батарея, к бою!

(Автор, которому, кхм-кхм, полных уже 76 лет, успел прочитать сотни художественных произведений о Великой отечественной Войне и почти все военные мемуары на ту же тему. Но нигде, никто и никогда не отразил все команды, которые обязан подавать управляющий артогнём — в нашем случае командир батареи, т.е. старлей. Автор считает своим долгом ликвидировать этот пробел, а также кратко пояснить суть каждой команды.)

Команда «Батарея, к бою! — естественно первична. (Она чётко и твёрдо говорит всем без исключения батарейцам, что любые шутки, ахи и охи вокруг пушек-орудий враз кончились, и будет, обязательно будет настоящая, всамделишняя стрельба. Маленькая или большая — это уж как придётся, как получится, как выйдет. Но стрельба обязательно будет! И каждый батарейный винтик обязан всячески способствовать чёткой и результативной стрельбе.)

— По правому головному! — (Это целеуказание, по которому в самое ближайшее время будет работать взвод управления и стрелять огневой взвод. И очень скоро выбранная цель почувствует себя неуютно по сравнению с другими соседями-кораблями, потому что именно рядом с ней будут подниматься фонтаны воды от разорвавшихся снарядов, и отстояния от них будут всё время уменьшаться, стремясь к нулю, т.е. к прямому попаданию в цель.)

— Дистанция 103 кабельтова! — (Эту величину старлей услышал от правого номера. Она определяет угол подъёма стволов орудий и предназначена для центрального поста.)

— Азимут 53-50! — (Это направление на цель в полярных координатах. Оно определяется дальномером и тоже предназначено для ЦП.)

— Курсовой угол ноль градусов! — (Это угол между направлением от батареи на цель и направлением движения цели. Угол отсчитывается от носа цели и может быть соответственно «левого борта» и «правого борта». При курсовом угле от 0 до 90 градусов — цель приближается, при курсовом угле от 90 до 180 градусов — цель удаляется. Курсовой угол «0» означает, что цель идёт прямо на батарею. При такой ситуации пристрелка по цели упрощается. И эта команда для ЦП.)

— Скорость 7 узлов! — (Цель движется. Чтобы попасть в неё следует целиться не в то место, где цель находится в момент выстрела, а в точку упреждения по курсу цели. Для определения этого места и нужно точно знать скорость цели. И эта команда тоже только для ЦП.)

— Снаряд осколочно-фугасный! — (А вот это уже для огневого взвода. В рассматриваемое время для данного типа орудия в основном применялись три вида снарядов: полубронебойный, осколочно-фугасный и осветительный. Полубронебойных на батарее быть не могло по причине их ненадобности. Осветительные применялись для кратковременного разгона мрака ночи и редко. И львиную долю боекомплекта составляли осколочно-фугасные снаряды. Они прекрасно работали по небронированным целям. Применялся снаряд образца 1928 года типа ОФ-46, вес взрывчатки в таком снаряде составлял 3,65 кг. Воздействие на противника было фугасным и осколками корпуса снаряда. Чтобы снаряд ни в коем случае не разорвался внутри ствола орудия, корпус снарядный изготавливался из прочной стали. А чтобы взрывчатки вмешалось как можно больше, её заливали в стакан снаряда в горячем состоянии. Так взрывчатки вмещалось во внутреннюю полость корпуса наибольшее количество.

По этой команде именно осколочно-фугасные снаряды подтаскиваются в ящиках к самым орудиям, ящики раскрываются и подносчики контрольно убеждаются, что возле орудий оказались именно осколочно-фугасные снаряды.)

— Взрыватель обыкновенный! — (Это тоже для огневого взвода. Мало добросить взрывчатку до цели, нужно чтобы она ещё и взорвалась, коснувшись цели или другой преграды. Для этого в головной части снаряда устанавливается взрыватель. Конструкция его очень сложная, а требования к нему очень суровые. Взрыватель должен выдерживать чудовищные перегрузки при выстреле и не ломаться. Он должен гарантированно воспламенять взрывчатку при утыкании снаряда в преграду и не реагировать на любые толчки и удары до выстрела. При выстреле взрыватель самоустанавливается в рабочее положение, а при ударе в преграду его боёк накалывает капсюль, который и воспламеняет взрывчатку.

При этом возможны: мгновенный взрыв — «взрыватель без колпачка», взрыв с небольшим замедлением — «взрыватель обыкновенный» и взрыв с относительно большим замедлением — «взрыватель замедленный». По небронированным целям: транспорта, миноносцы и т.п. — применяется «взрыватель обыкновенный». Его небольшое замедление взрыва позволяет снаряду пробить один борт цели и взорваться уже внутри. Никакой спецнастройки такой взрыватель не требует.)

— Заряд боевой! — (А вот эта команда и для огневого взвода, и для ЦП. Существуют заряды: «уменьшенный» и «боевой». Различаются они количеством пороха: в «уменьшенном» — пороха поменьше, а в «боевом» — пороха побольше. По этой причине при уменьшенном заряде температура и давление в зарядной каморе меньше и дульная скорость снаряда тоже меньше. При боевом заряде всё наоборот. При уменьшенном заряде зарядная камора и нарезка лейнера изнашиваются меньше, но снаряд летит ближе чем на том же угле возвышения при боевом заряде. Рекомендуется при первой же возможности применять уменьшенный заряд. Это возможно на учебных стрельбах и на сравнительно небольших дистанциях. Но в данном случае дальность стрельбы велика и нужен заряд боевой.

Ну и ещё про «заряд». Это буквально цилиндр, сильно похожий на студенческий пенал. Поэтому заряд такой часто именуют «пеналом». Он обшит полностью сгорающей при выстреле без малейших горящих остатков тканью.

Пороховая смесь — не абы что подряд, лишь бы горело. Нет, это совокупность строго одинаковых маленьких кубиков или цилиндриков. Каждый такой кубик или цилиндрик пронизан множеством сквозных отверстий. Это делается для резкого увеличения наружной поверхности, что сильно ускоряет процесс горения. Для порохов применяют смеси, при сгорании которых выделяется огромное количество газов, создающих в зарядной каморе чудовищное давление, заставляющее снаряд двигаться внутри ствола со всё возрастающей скоростью. Вылетевший из ствола снаряд ещё мгновение подталкивается в полёт вылетающими следом пороховыми газами, а потом эти газы рассеиваются в воздухе. Наиболее тяжелые их частицы оседают на землю перед орудием. Это хорошо заметно на снегу в виде тёмного треугольника с основанием у орудия.

Выполняя данную команду, подносчики зарядов подтаскивают к орудиям ящики с именно боевыми зарядами.

Для ЦП данная команда заключается в смене детали, именуемой эксцентриком для уменьшенного заряда на эксцентрик для боевого заряда. Уловив данную команду, оператор вставляет в соответствующую  коробку прибора съёмную ручку и крутит её максимально быстро в нужную сторону. При этом в сигнальном окне зелёный цвет, соответствующий уменьшенному заряду, меняется на красный, соответствующий заряду боевому. Эта операция занимает около 20 секунд. После этого боевой эксцентрик будет влиять на угол подъёма ствола орудия для определённой дистанции в сторону его уменьшения. На этом подготовка ЦП по данной команде заканчивается.)

— Орудия зарядить! — (Это конечно для огневого взвода. Ну, здесь всё ясно: осколочно-фугасный снаряд с взрывателем обыкновенным бросается на снарядный лоток. Лоток со снарядом немедленно подводится к уже  открытой казённой части. Длинной и крепкой палкой с мягким концом снаряд с большой силой вгоняется через зарядную камору в нарезную часть ствола так, чтобы медный поясок задка цилиндрической части снаряда врезался в пазы лейнера и заклинился там, не имея возможности снова вывалиться из казённика наружу. Пустой  лоток срочно отводится. Заряжающий вручную всовывает в зарядную камору пенал так, чтобы он вошёл в глубину дальше защёлки, безупречность работы которой любит проверять старлей. Затвор наглухо закрывает казённик. Замковый левой рукой хватает шнур, а правой бьёт по педали сигнализации. И в ЦП перед командиром отделения загорается  лампочка, сигнализирующая о полной готовности данного орудия к выстрелу. Все загорающиеся лампы подтверждают, что полностью готовы к выстрелу все орудия батареи.)

— Залп!(20) — (Это команда для ЦП. Уловив её, командир отделения включает секундомер, и залп орудий прозвучит только, когда его стрелка отсчитает ровно 60 секунд, т.е. одну минуту. Это время даётся, чтобы ЦП и орудия лучше изготовились к стрельбе. Ведь только на смену эксцентрика боевого заряда требуется около 20 секунд, ну и.т.д. и т.п.)

Когда кончились 60 секунд, командир отделения ЦП нажал нужный клавиш, и на каждом орудии взвыл ревун, который продолжал выть 2 секунды и не услышать который просто невозможно. Все замковые дёрнули за шнуры, и грохнул залп. Орудия окутались дымом, остров содрогнулся, воздух ударил по ушам, чайки прибрежные с криками возмущения кинулись прочь от острова. А снаряды, именно для которых всё на батарее и делалось, умчались к цели с начальной скоростью 870 м/сек.

Всего прозвучало 10 команд. Старлей произносил их громко, отчётливо для каждого слова, с короткими паузами между командами, чтобы каждый, слышавший старлея не мог ошибиться в восприятии. И сколько же на это потребовалось времени? Примерно 30 секунд. А цель двигалась к острову.

И ещё 60 секунд было  согласно инструкции дано на полную подготовку батареи к залпу. А цель продолжала упрямо двигаться к острову.

Снаряды помчались к цели, но лететь им до точки упреждения примерно 22 секунды. А цель не просто продолжала двигаться к острову, она торопилась изо всех своих моторных сил выйти на дистанцию досягаемости орудий своего главного калибра.

За 30 сек +60 сек +22 сек =112 сек цель пройдёт 2,18 кабельтова и дистанция до неё будет 100,8 кабельтова. До возможности открытия огня на пределе своего главного калибра цели останется пройти всего 19,8 кабельтова. Это меньше 17 минут хода её прежней скоростью.

Целых 22 секунды ожидания результата первого залпа! Это тоскливо! Это более чем тоскливо. Это сплошное занудство! Вот на сухопутье: пальнул по танку прямой наводкой и меньше чем через секунду увидел результат. Попал или промазал (а скорее всего с первого раза и промазал), но результат тут же увидел. А здесь пока увидишь результат, два раза помереть можно.

— Тьфу, накликаешь себе хрен знает что! — старлей сплюнул себе под ноги, не отрывая правого глаза от оптики.

Свободным глазом он искоса увидел, как какой-то краснофлотец, суматошно влезая в бушлат, подбежал к третьему орудию. Командир того, не снимая гарнитуры, ухватил подбежавшего за ухо, дёрнул явно от души  и ткнул рукой в сторону ещё не открытого снарядного ящика. Наказанный краснофлотец одной рукой ухватился за повреждённое ухо, а другой стал распечатывать замки на ящике. Откинутая пола бушлата показала кобуру нагана, и старлей, знавший весь свой гарнизон в лицо и по фамильно, догадался, что скорее всего это дневальный по кубрику, прозевавший боевую тревогу.

Не стоило тратить время на уже наказанного, и старлей замер и незаметно для себя даже съёжился в ожидании главного: всплесков падения первого снарядного залпа.

А ведь будет промах! Обязательный промах! Сверхопытный старлей не случайно выбрал для первого залпа именно правый головной силует. Ветерок-то тянул  не только спереди, но и немного слева, и снаряды должно было отнести правее цели. Старлей всё ещё не был уверен, что на него шли именно  и гарантированно ЧУЖИЕ! Не уверен! Никто ему этого ещё не доказал! И никто ему уже не приказал и не прикажет открыть огонь на поражение: радиосвязь-то не работала  и явно в ближайшие две — три минуты не будет работать. И старлей вынужден был первым залпом ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРОМАХНУТЬСЯ. Такая уж ему выпала в этот раз планида.

И будет не только вынос залпа вправо, но будет ещё и недолёт! Старлей служил в артиллерии уже более одиннадцати лет и распрекрасно знал, что неубранная смазка лейнеров обязательно затормозит снаряды  первого залпа, и будет гарантированный недолёт. Конечно можно было дать пару быстрых залпов только одними пороховыми зарядами и выжечь их огнём смазку в лейнерах, а заодно и прогреть стволы. Это разрешалось и даже рекомендовалось инструкцией, но тогда возможно было попадание в цель первым же залпом со снарядами. Вероятность такого случая ничтожна, но всё-таки реальна. Снаряд же старлеевского орудия слишком тяжёл, чтобы допустить хотя бы нечаянное попадание его в СВОЙ корабль, в СВОЁ судно. Двухпудовая чушка, залитая до отказа взрывчаткой, при ударе в машинное отделение или в кормовой бомбосбрасыватель глубинных бомб запросто могла отправить их владельца на дно. А топить СВОЙ корабль случайно, нечаянно или негаданно было совершенно недопустимо. Вот почему старлею  и нужен был только гарантированный недолёт в придачу к выносу вправо.

Далее следовало спровоцировать нечаянных и загадочных визитеров на ответную стрельбу. Значит нужно было приближать разрывы каждого следующего залпа всё ближе и ближе к головному визитеру, пока у того (если он точно чужой) не выдержат нервы и он не откроет встречную стрельбу, полностью расшифровывая себя и заявляя громко «Я — ЧУЖОЙ!»

Ну, а если это всё-таки СВОЙ? СВОЙ не будет стрелять в СВОИХ ни за что! Он покажет себя положенным способом: хоть ракетами, хоть прожектором — но обозначит свой позывной на  последний день.

Всплески первого залпа легли вправо на 7,5 тысячных дистанции.

— Лево семь с половиной! — выкрикнул старлей, сосчитал помедленнее до 10, давая визитерам время проявить себя хоть как ни то, не увидел встречных выстрелов и опять скомандовал:

— Залп! — залп был дружный. Островок снова содрогнулся, а остатки чаек окончательно отлетели от пугающего кусочка суши.

Снова томительные, угнетающие 22 секунды, и всплески второго залпа чётко проявились на фоне правого головного. Недолёт! Ожидаемый недолёт: ещё не всю смазку медные пояски снарядов выскребли из пазов лейнеров. И недолёт должен был быть обязательно: старлей же специально не увеличивал прицел.

—Недолёт четыре с половиной! — выкрикнул считывающий: оптическая база дальномера в 6 метров позволяла определять величину недолёта или перелёта (если его будет видно). И это было важным подспорьем для управляющего огнём.

И снова визитер не проявил себя как ЧУЖОЙ — не выстрелил в ответ.

Полагалось давать «очередь с широким шагом», рассчитывая на захват головного типа в «первую вилку», но старлей скомандовал:

— Больше три с половиной, залп! — он ещё раз придвигал будущие всплески-фонтаны почти к форштевню головного нахала, никак не желавшего проявить свою принадлежность. Остров уже  привычно дёрнулся, а галдящих чаек уже не было. Умные птицы могли покинуть, ставший вдруг опасным для жизни остров, а вот люди, бытующие здесь, такого удовольствия себе позволить никак не могли. Наверно они были глупее птиц. Опять, уже в третий раз потянулись выматывающие душу секунды: целых 21 — цель ведь приблизилась.

— Ну, гадина! Ну, сучара! Ну, паскудина! Проявишь ты себя или нет? Ракету вверх кинь, прожектором подмигни — я уж пойму, догадаюсь что к чему! — умолял старлей мысленно надвигающуюся плавучую непонятность, — ну, сними ты с меня грех стрелять по СВОЕМУ! Ну, что тебе ракету паршивую жалко? Так у меня одолжи, сочтемся как ни то. Ну, покажи себя, будь человеком хоть сейчас! Именно сейчас, сию минуточку, а лучше сию секундочку! Больше мне от тебя ничего и не надо, остальное я сделаю сам.

Фонтаны третьего залпа легли возле самого носа правого головного. Старлею даже показалось, что брызги фонтанные долетели до верхней палубы того, и почти сразу же головной хрен выбросил вверх из своего нутра узкие струи трёх или четырёх дымов. Так стреляют крупнокалиберные зенитки.

— Ну, вот — молодчага! Давно бы так! — возликовал старлей и почувствовал, что уши его откладываются от черепа, кулаки, непонятно когда сжавшиеся, стали разжиматься, а всё тело явно расслабилось — и как же на тебе, зараза, столько стволов-то разместилось? Скорость у тебя черепашья, высота тоже приплюснутая. Откуда же столько пушек? И небось все «восемь и восемь»? Ну, принимай же от меня теперь подарочки в разлуку, гадюка подколодная!

Полагалось переходить на «поражение». Считая падение последнего залпа как пристрелянный «репер»(21), не сомневаясь что этого достаточно для «захвата» цели первой же «очередью», старлей выбрал «узкий шаг» прицела. Он был очень опытным управляющим огнём  этот старлей. Он же служил на батареях уже целых 11 лет — большущий срок службы по артиллерийской части и огромный опыт ведения артогня в любых его вариантах. Последовала сложная команда, совершенно непонятная  неартиллеристу, да и артиллеристу тоже не каждому:

— Поражение, очередями, шаг один, темп десять! — («Поражение» означает, что «пристрелка», а все предыдущие залпы были именно пристрелкой, закончена и начинается стрельба на выведение цели из строя и её возможное уничтожение. «Очередь» — три залпа в одном направлении, но с разными дистанциями, т.е. прицелами. Первый залп очереди выполняется на прицеле последнего пристрелочного залпа, т.е. повторяет его. А поскольку этот пристрелочный залп показал «недолёт», то второй залп очереди должен лететь уже «дальше», третий ещё дальше.  «Шаг» — расстояние между падениями соседних залпов очереди в кабельтовых. «Один» — это как раз и есть узкий шаг для дистанции стрельбы в 100 кабельтов. «Темп десять» — значит теперь батарея будет давать очередной залп через каждые 10 секунд.

Через каждые 10 сек на орудиях по команде из ЦП будут взвывать двухсекундные ревуны, концы стволов будут на 0,01 сек укорачиваться на 0,5 м и заволакиваться дымом. И так будет продолжаться до тех пор, пока старлей своей новой командой не изменит темп стрельбы. Поскольку время полёта до цели смерть несущих снарядов побольше 20 сек, то в воздухе могут одновременно находиться какое-то время три снаряда.)

Теперь старлей с хищным любопытством следил за ЧУЖИМ кораблём: будет отворачивать или нет? По мнению старлея и ежу должно быть ясно, что после фонтанов под самым носом ИХНЕГО корабля должна последовать, и обязательно последовать, очередь тяжёлых и очень неприятных для ЧУЖАКА залпов, не попасть в которую, не отворотив быстренько в сторону, просто невозможно. Но видимо страстное желание поскорее и обязательно дойти до дистанции хотя бы предельного огня по ненавистному острову оказалось сильнее здравого смысла — головняк не отвернул, и первый залп очереди, как и ожидал старлей, опять зарылся в воду под носом то ли упрямца, то ли недоумка.

Ответный залп, выдавший всё-таки врага с головой и полностью, упал далеко от острова с выносом вправо от линии наблюдения. Старлей вскользь отметил для себя, что  враги не сделали поправки на ветер, и что высота чужих всплесков ниже старлеевских. Но гарантированный вражеский недолёт сразу же перестал интересовать старлея: второй залп его собственной очереди дал «накрытие» — два недолёта и один перелёт.

— Везучая тварюга попалась, — скривил губы старлей, — накрытие то есть, а попадания-то нет!

Он, как и положено,  не стал менять наводку орудий, убедился, что третий залп очереди показал ожидаемый перелёт, а первый залп второй очереди — положенный недолёт, выждал ещё 10 сек темпа и чуть не закричал от восторга: средний залп второй очереди обозначил «попадание» одним снарядом. Да и как не возликовать? Как не обрадоваться?

Старлей многие десятки раз стрелял учебно: и по наземным целям, и по плывущему парусиновому «щиту», и по пустому водному «квадрату». Но это всё было понарошку, по ненастоящему, да ещё и учебными снарядами, как правило болванками. А всадить всамделишний снаряд в всамделишний корабль всамделишнего противника — это совсем-совсем другое дело. Это дорогого стоит, для этого не жалко всех одиннадцати лет монотонной и вроде бы бесполезной службы.

Целых одиннадцать лет — и вот первое попадание своим настоящим снарядом в настоящую, одетую в сталь, вооружённую тремя или четырьмя пушками, плывущую специально на тебя, чтобы убить тебя и убить обязательно, цель! Уже только для этого стоило жить и служить!

— Попадание! — выкрикнул старлей, чтобы вся батарея узнала и обрадовалась первому и желанному результату своей работы на орудиях; и тут же без паузы скомандовал:

— Один прицел!

Теперь батарея, согласно инструкции,  принялась стрелять на прицеле среднего залпа последней очереди, а два снаряда, уже висящие в воздухе, упав перелётом и недолётом, стали называться «хвостами». Впрочем падающие с перелётом снаряды не были совершенно бесполезными. Они ведь тревожили  и сильно тревожили идущих в колонне за головным. Видеть как вскипают разрывы вокруг ведущего, да ещё и некоторые из них лопаются совсем близко к плывущему вслед, и прекрасно сознавать, что именно очередь второго быть расстреливаемым, если не отвернуть, радости конечно не доставляет.

Первый залп на «одном прицеле» показал накрытие: недолёт и два перелёта — выцеливаемому головному явно везло. К тому же старлею показалось, что снаряды попытались лечь чуть левее цели на четверть деления. Что-то отводило цель вправо: то ли ветер, то ли течение, а может и то, и другое вместе  взятые — в любом случае на это следовало реагировать и как можно быстрее:

— Вправо четверть! — вскричал старлей и грустно проследил падение последних двух хвостов именно левее цели. Жаль было снарядов. Очень дорогими они были: один единственный выстрел обходился любимой Родине дороже чем почти полный комплект обмундирования краснофлотца, т.е. тельник плюс кальсоны, плюс форменка, плюс брюки-клёши, плюс ботинки, плюс бескозырка и плюс ещё и бушлат. Вот так-то! Да и военные заводы буквально не в состоянии были производить снаряды, заряды и стреляющие трубки столько, сколько требовали их жадные на это пушки, способные заглатывать комплекты выстрелов буквально без числа.

Зато  снаряд следующего залпа буквально разворотил низкую надстройку цели, даже короткую мачту срубило напрочь.

— Ну, теперь ты вряд ли завиляешь на курсе, — злорадно подумал старлей, — штурвал-то в надстройке должен быть, а что от неё осталось-то? Дырка от бублика?

Дозлорадствовать не пришлось, так как снаряд очередного залпа уткнулся в самый нос расстреливаемого.

— Ну, и что с тобой делать-то? — озадачился старлей. Он распрекрасно знал (хоть в ночь-заполночь спроси его), что трёх попаданий его снарядов достаточно для гарантированного выведения из строя средних размеров сторожевика или тральщика. Но эта хренотень с черепашьей скоростью и с черепашьей высотой не фигурировала ни в каких справочниках, и сколько в неё следовало всаживать статридцатимиллиметровых чушек было совершенно неизвестно.

— Ладно, хрен с тобой, — решил старлей, — если не соизволишь утопнуть, то по крайности будешь на одном месте торчать. А я с тобой разберусь опосля.

И он вцепился ястребиным глазом в отвернувшую-таки вправо вторую хренотень, навёл перекрестие оптики на неё, услышал дальность, стремительно вычислил поправки в прицел (по дальности) и целик (по направлению) и скомандовал:

—Больше полтора, вправо четыре и три четверти, курсовой девяносто градусов правого борта, двойной уступ вправо, больше четыре!

Едва он закончил чётко выдавать последнюю команду, как предпоследний залп на одном прицеле утопил едва державшуюся на воде после трёх попаданий головную цель. Оставшийся «хвост» стрельбы на одном прицеле уже не интересовал старлея: наверняка ткнется в воду впустую.

А как понимать последнюю команду?

 «Больше полтора» — это увеличение прицела на 1,5 кабельтова, Такая малость поправки по дальности нужна старлею для получения будущего гарантированного недолёта. «Вправо четыре и три четверти» — это поправка по направлению, т.е. целик в тысячных дистанции с расчётом обязательного получения знака падения первого пристрелочного залпа: недолёт-перелёт. «Курсовой девяносто градусов правого борта» — указание, что вторая цель движется вправо под прямым углом к линии наблюдения. Всё уже перечисленное в команде — довольно-таки ясно, понятно и естественно.

Но что такое «двойной уступ вправо»? А это четыре пристрелочных залпа на разных, каждый раз увеличивающих дистанцию, прицелах с постоянным заданным командой шагом между соседними залпами. И ещё: каждый следующий залп смещается в сторону движения цели на постоянную величину-целик, определяемую центральным постом в соответствии со скоростью и курсовым углом цели.

«Больше четыре» — это «широкий шаг» изменения прицела, равный четырём кабельтовым, что соответствует дистанции примерно 100 кабельтов.)

Первый залп данного двойного уступа старлей использовал как одиночный «оригинальный залп» для сокращения времени пристрелки. Это не совсем соответствовало инструкции, но у старлея были в наличии стереоскопический дальномер с шестиметровой оптической базой и его одиннадцать лет службы на батареях. И всё-таки в ожидании падения первого залпа двойного уступа, уши старлея подприжались к черепу: а вдруг не будет знака падения залпа? Тогда перерасход снарядов и возможные неприятности по службе!

Но всё получилось как надо: первый залп двойного уступа чётко определился на фоне идущей вправо второй цели как «недолёт». В бок цель выглядела длиннее и ниже, и контролировать всплески было легче. Уши старлея опять поотложились от черепа, а их хозяин продолжил нетерпеливо вглядываться в дальнейшие результаты своей стрельбы. Второй упавший залп тоже оказался «недолётом». Знак третьего залпа старлей не смог непонятно почему определить и сердито цикнул зубами, но четвёртый (он же последний) залп в двойном уступе чётко показал «перелёт»: низкий силует цели позволял хорошо видеть всплески перелётов.

Старлей недовольно прокричал:

— Меньше четыре, залп! — нацеливаясь на место залпа не показавшего знак своего падения. Пристально вглядываясь в оптику, чтобы не проморгать падение отдельного залпа, и даже затаив дыхание, сумел-таки в этот раз увидеть «недолёт» и почти тожественно снова и без всякого промедления скомандовал:

— Больше два (старлей половинил шаг захвата цели), поражение, очередями, шаг два, темп десять!

Первый залп первой очереди по второй цели дал естественный недолёт, а второй ударил в цель в самую её серёдку.

— Ну, вот, голуба, тут тебе и смертушка будет! — ласковое обращение к ненавистной цели вырвалось из старлея как-то само-собой в уверенности, что и эту бяку он теперь обязательно потопит. Так почему бы мысленно не поиздеваться над скорым утопленником? Старлей не вводил никаких корректур пока второй залп второй очереди не показал «накрытие». Чего было больше спереди, чего сзади — не имело значения для последующей команды:

— Один прицел! — и отдавший команду почти равнодушно смотрел, как послушные его воле снаряды буквально стали топтать всё ещё непонятную по конструкции и назначению цель. Зато понятно было главное: топить без пощады и любых сомнений всё, что сейчас было в пределах досягаемости его орудий.

После второго попадания на втором залпе постоянного прицела старлей ослабил внимание на расстреливаемое и заметил, что из-за него выползает, мудро прятавшаяся сзади, третья хренотень и явно спешит повернуть назад. Да и вся правая колонна делала тоже самое, но в разной степени торопливости. Это было как раз то, что от правой колонны и требовалось.

Теперь надо было остановить, а лучше разметать на куски левую колонну, упорно лезшую к острову видимо в надежде, что старательно расстреливая колонну-соседку, остров выпустит из внимания другого хищника. И тому удастся-таки добежать, добраться, дотянуться до заветной дистанции стрельбы по острову. Вот тогда уж…!

Старлей навёл перекрестие оптики на  левый головной, уже привычно высчитал поправку доворота стволов на левую колонну с учётом обязательного небольшого выноса влево, чтобы не позволить колонне торопиться с началом поворота в  свободную для неё сторону, и уже уверенно, без особого волнения, без идиотского мандража проговорил поправку в микрофон:

— Влево шесть с четвертью, — и добавил уже резко, — залп!

Он не стал уменьшать прицел по дальности на левый головной, поскольку собрался сначала потрепать средину тела колонны, познакомить каждое судно в колонне с мощью старлеевских снарядов и таким образом наглядно объяснить им, что остров шутить с пришельцами не собирается. Чтобы каждый, торчащий на тамошних палубах, тамошний гадёныш убедился, что уже двух горячих поцелуев старлеевских осколочно-фугасных чушек может быть достаточно для окунания этого гадёныша в ладожскую воду, которая для русского старлея кажется ещё просто холодноватой, а для избалованных западно-европейцев окажется непременно уже обжигающе ледяной.

Непролетарское происхождение старлея избавляло его от идиотских мыслей, что и среди плывущих на него с пушками, чтобы убить старлея и уничтожить всю батарею, есть наверно и сознательные рабочие, которых насильно принудили воевать со старлеем, и которые только и мечтают как бы поскорее побрататься с русскими. О чём-то подобном  любил  вещать дивизионный замполит. А по твёрдому убеждению старлея с любыми врагами следует объясняться только через оптику пушечного прицела, ну на худой конец — через прорезь прицела винтовки. И сейчас старлей своими командами стремился нанести пришельцам-гадёнышам максимальный урон.

Примерно через 20 с чем-то секунд первый пристрелочный залп по левой колонне обозначился как ожидаемый «вынос влево три четверти». Старлей одобрительно хмыкнул точности своего расчета  и довернул батарейные стволы на тело упрямой колонны уточняющей поправкой:

— Вправо три четверти, — и опять резко, — залп!

На этот раз через новые 20 секунд он не увидел признаков падения залпа. Это означало, что весь залп упал где-то в длинное тело колонны. Полагалось приближать следующий пристрелочный залп аж на 8 кабельтов сразу, пытаясь получить «первую вилку» на головной. Но старлей, исходя из своего одиннадцатилетнего опыта, скомандовал:

— Меньше четыре, поражение очередями, шаг четыре, темп десять!

Старлей любил стрелять очередями: после такой команды батарея вроде бы самостоятельно швырялась снарядами раз за разом, пока старлей не приказывал иное. Вот и в этот раз батарея принялась неумолимо бросать снаряды через каждые десять секунд. Грохнул первый залп очереди, потом второй залп, потом третий — и тут же старлей увидел вдали чуть заметные признаки падения первого залпа этой очереди. Он упал в место падения последнего пристрелочного залпа где-то в средине колонны и был едва заметен. Теперь грохот очередного залпа совпадал с падением снарядов, выпущенных два темпа ранее. Четвёртый грохот совпал с падением второго залпа, упавшего поближе, пятый — с падением третьего залпа, упавшего ещё ближе в тело колонны. Снаряды падали в разные места колонны, нервируя,  пугая, раздёргивая её на части, нарушая строгий кильватер(22) и побуждая к развороту назад.

Не получив первой очередью «недолёта» перед головным и нисколько не удивившись этому, старлей продолжил издевательство над колонной, приблизив после грохота пятого залпа середину более точной очереди, споловинив шаг:

— Меньше шесть, очередями, шаг два!

Два «хвоста» (от очередей с «шагом четыре») и дальний залп очереди с «шагом два», повторяя перелётами падения предыдущих залпов, заметно добавили нервозности в колонне, и она стала изламываться. Средний залп последней очереди с «широким шагом два» только «накрыл» наконец головную хренотень левой колонны. И хотя желанного «попадания» старлей на сей раз не увидел, он сразу же,  не дожидаясь знака следующего залпа, совершенно законно перешёл на очереди с узким шагом:

— Очередями, шаг один!

И тут старлей заметил вдруг совершенно сначала непонятное и вроде бы невозможное: тонкая мачта головного стала непостижимым образом исчезать, растворяться, прятаться в дымку, а следом стали затуманиваться и надстройка, и весь силуэт.

— Что за чёрт? — чуть не закричал старлей, — откуда здесь взяться дыму?

И тут же увидел, как два быстроходных катера (скорее всего торпедных), двигаясь от боков колонн навстречу друг другу, оставляли каждый позади себя роскошные хвосты дыма. Катера эти всё время и раньше болтались с внешних боков колонн, вроде как охраняя их от невесть чего. Старлей на них и внимания своего не обращал: носятся какие-то едва заметные мошки-блошки, с которыми ему не воевать по причине их малости-крохости. Ну, и хрен с ними!

На такие букашки тратить могучие снаряды — дурь чистейшая. Конечно одного единственного попадания старлеевского снаряда в любое место такого катера (хоть в тонюсенькую мачту его) сразу выводило того из строя. Но вот как добиться-то этого   единственного попадания? Площадёнка такого катерочка чуть побольше кухонного стола, а скорость у него под 100 км в час. Попробуй попади в такую быстроходную блоху, мечущуюся где-то в 20 км от острова. Да и вреда от них для батареи никакого не предвиделось. И на тебе: дымят как паровозы на сырой соломе. Сказать честно, такой бяки от паршивых катерочков старлей никак не ожидал.

Но война есть война. Это сплошные неожиданности и пакости, мерзости и подлости. И от заклятого врага всегда следует ждать только мерзость и подлость.

По-видимому мешающие старлею катера были большими специалистами в дымном деле и очень в этом старались, поскольку обе бывшие колонны быстро стали исчезать в клубах совершенно непросматриваемого дыма. Старлей ещё успел увидеть, как расстреливаемый им головной заработал-таки «попадание» в самое уязвимое место-корму, где рули, винты, моторы — идеальный случай. Он успел выкрикнуть:

— Один прицел!

И всё спряталось в дымной работе старательных торпедных катеров, главное предназначение которых всё-таки бросаться торпедами. На «одном прицеле» исчезли в дыму ещё три залпа, пока старлей останавливал стрельбу всем известной на флоте и предельно короткой командой:

— Дробь!

Снаряды надо было беречь, и швырять их в дым-туман наобум было просто преступно. Вообще-то, если уж на то пошло, старлей имел право по инструкции кинуть в молоко дыма аж 9 снарядов тремя очередями с широким шагом и целиком 10 т.д., не наблюдая результатов. Имел он такое право! Имел! Но не воспользовался этой правовой возможностью. Уж слишком мала была вероятность попадания во что-либо из прячущегося в дымзавесе.. А вгонять полудрагоценные снаряды в молоко попусту, хотя бы это и допускалось инструкцией, было для старлея совершенно недопустимо. Да и боезапас на батарее был не бесконечен. Снаряды давались скупо: из расчёта на драку с пятком нападающих посудин, а тут приходилось отбиваться от большущей своры, замыслы которой совершенно не известны. И разумно было снаряды приберегать.

И была  ещё у старлея надежда, очень даже серьёзная надежда (он же был сверхопытным управляющим огнём, что ещё раз подтверждалось боем, который он сейчас вёл), что выплывет, непременно выплывёт всё-таки из молочного дыма нечто, заслуживающее его старлеевских снарядов. И старлей напряжённо вглядывался через сильную оптику в дымзавесу, собрав всё тело в комок, стиснув зубы, затаив дыхание и почти не моргая. Мозг, и без того перегруженный непрерывно меняющимися формулами стрельбы и  ЕДИНОЛИЧНОЙ  ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ  за её результат, ещё более напрягся, хотя вроде бы дальше напрягаться и некуда было: в затылке заныло, явно предупреждая о необходимости передышки-разрядки для старлеевского организма.

Довольно долго, кроме продолжавших дымить катеров, ничего из дыма не проявлялось. Ветер, дувший почти со стороны врага, способствовал тому прятаться и отходить в недосягаемую для старлея зону. И всё-таки выплыли из дыма две неподвижные хренотени, брошенные теми, кто ещё был способен уносить ноги, а скорее винты, подальше от страшного островка, на произвол судьбы, т.е. на усмотрение старлея.

Старлей не спешил решать судьбу брошенных посудин. Торопиться было уже незачем. Брошенное никуда не могло подеваться. Тело подрасслабилось, и старлей с удивлением почувствовал, что запотел до влажности тельника и кальсон. С чего бы это? Ведь он не пахал пароконным плугом паровой клин, не врубался позванивающим хорошей закалки топором в твёрдый-претвёрдый дуб, не махал на жарком сенокосе повизгивающей в траве косой-литовкой и вообще не совершал никакой полезной работы, достойной горячего пота.

Он всего лишь глядел одним глазом в стекляшку буссоли, пустяшным движением штурвала наводил тонкое перекрестие на  силует кораблика и выкрикивал слова, короткий набор которых совершен не понятен ни пахарю, ни плотнику, ни косарю, т.е. настоящим труженикам, прекрасно знающим что такое рабочий пот.

В молодости, помогая в сельской кузне плющить тяжеленной кувалдой полосы раскалённого железа и придавая им форму подков для рабочих лошадок или зазубренных скоб для плотницкой надобности, он не раз и не два чувствовал как по спинной ложбинке стекали струйки пота. И это было нормально, это был заслуженный пот. Ну, а здесь-то на продуваемой ветром вышке с чего потеть-то? Вроде бы и не с чего. А вот подишь ты: влажный тельник прилип к спине и в паху неприятная сырость. Неужели заглядывание в стекляшку окуляра и выкрикивание резких слов, именуемых командами, тоже очень тяжёлая и ответственная работа, требующая пролития пота?

А ноющий затылок с почти дикой болью, переползающей на виски? Ни у наковальни, ни на косьбе, ни  на рубке дров затылок старлеевский никогда не жаловался на перегрузку головы. А теперь–то что? Какой-то  десяток минут управления стрельбой батареи перегрузил мозг до подлого нытья затылка? Неужели действительно так тяжело управлять настоящим огнём настоящих орудий по настоящему врагу?

Старлей дождался, когда противник спутанным стадом стал исчезать за горизонтом, разогнул с трудом почему-то закоченевшую спину, придвинулся к ограждению вышковой площадки и взглянул с верхотуры на свою батарею.

Орудия стояли на прежних местах, задрав стволы, откинув в бок затворы, готовые снова заглатывать снаряды в паре с пеналами-зарядами. По снаряду, как и положено до команды «отбой», лежало на лотках в готовности исчезнуть в дырах казёнников, Вокруг валялись пустые снарядные ящики. Расчёты стояли на своих боевых постах, разгорячённые боем и явно готовые выполнить любую команду старлея. Только командиры орудий и наводчики оставались в бушлатах, расстегнутых для удобства. Остальные голубели форменками или белели полосами тельняшек.

Почувствовав над собой старлея, все задрали головы и молча ждали старлеевских слов. Старлей пошевелил губами, проверяя их на  способность громко произносить слова, и сказал вовсе неожиданное:

— Ребята! — (Вот именно «ребята», а не уставные «товарищи краснофлотцы». И это означало, что краснофлотцы стали для старлея «СВОИМИ».) — Остались неутопленными всего две паршивых посудины. Надо ещё стрельнуть разов по 15 и «АМБА»!!(23)

Старлей закрыл рот и смотрел на расчёты. Внизу не возникло замешательства. Просто люди определялись: всё ли уже высказал старлей. А потом выдвинулся старшина батареи (любопытно и знаково, что не замполит) и был ещё более краток:

— Командуй, комбат! — (Не «товарищ старший лейтенант», а именно «комбат». И это означало, что старлей стал для батарейцев, кроме замполита, навсегда своим «КОМБАТОМ»). И далее его следует именовать именно «комбатом».

Комбат вернулся к штурвалу и оптике дальномера, чтобы то ли продолжать, то ли заканчивать бой, с удовольствием ощущая, что боль от висков уходит куда-то назад и там вроде бы исчезает. И это было такое удовольствие, что комбат впервые  за время боя чуть-чуть улыбнулся.

Пожалуй, необходимо объяснить тем, кто просто дочитал до этого места, а также тем, кто ищет как бы придраться к чему-то в тексте: вариант управления огнём примененным комбатом. Это именно для случая подвижной морской  цели: классическая «стрельба ПО НАБЛЮДЕНИЮ ЗНАКОВ ПАДЕНИЯ» при наличии стереоскопического дальномера с оптической базой 6 метров и приборами управления стрельбой (ПУС) в режиме «СКОРОСТЬ, ДАЛЬНОСТЬ — АВТОМАТ».

Стереоскопический дальномер с оптической базой 6 метров способен измерять величину недолёта и перелёта на дистанциях больше 70 кабельтов, т.е. на дистанциях нашего повествования, на что не способны дальномеры с меньшими оптическими базами. Вот почему при каждом упоминании батарейного дальномера указывается ещё и  его оптическая база.

ПУС (приборы управления стрельбой) центрального поста позволяют управляющему огнём  вести пристрелку нужными «уступами» и «поражение» с нужными «очередями». ПУС, конечно, способны и на другие «штучки», которые нашему комбату просто не понадобились.  «Штучки» эти  весьма и весьма полезны при других вариантах стрельбы, но здесь про них не рассказывается, чтобы не перегружать излагаемое повествование сложной математикой.

Именно дальномер (с оптической базой 6 метров) и ПУС (приборы управления стрельбой) позволили нашему комбату изящно разгромить, вылезшую из-за горизонта большую эскадру с большим, как выяснилось позже, десантом на борту.


А откуда и почему взялась эта эскадра да ещё и с десантом?

В двух словах этого никак не объяснить, но чего не сделаешь для ясности вопроса? Была видите ли у финнов давнишняя мечта. И не просто мечта, а голубая и даже преголубая мечта: создать Великую Финляндию. В принципе ничего особенного в этом нет. Все без исключения народы время от времени, а иногда и целую тысячу лет, мечтают создать своё Великое государство. Не всем и даже далеко не всем это удаётся. Да и понятие «великости» у всех народов совершенно разное.

Крохотному народику, населяющему крохотный островок в огромном океане, присоединить к себе другой такой же крохотный островок — это уже «великость». Но были народы, создававшие  действительно Великие государства. Например: монголы времён Чингиз-хана создали гигантское по площади  государство-ханство, размеры которого оспаривает только царская Россия в период своей максимальности. Не мешает добавить, что все без исключения огромнейшие государства (ханства, царства, империи, республики) ОБЯЗАТЕЛЬНО со временем разваливаются на куски, которые тут же начинают  с лютой ненавистью смотреть друг на друга и частенько с той же ненавистью и воевать друг против друга.

Когда у финнов впервые появилась тяга к «великости» точно не известно. А чётко и выпукло это проявилось в 1917 г. Тогда в Великой России произошёл государственный переворот, последствия которого ощущаются до сих пор: к власти пришли большевики-ленинцы. Власть их была конечно незаконной (сейчас сказали бы нелигитимной). Ничего удивительного в этом нет: любая новая власть после государственного переворота обязательно незаконна. Ведь для её узаконивания нужна новая конституция, которая появится только через годы.

Ухватившись за власть огромнейшего государства, большевики совершенно не знали как управлять этой страной. Они умели орать на митингах, убивать царских чиновников любого уровня, осуществлять эксы, т.е. грабить банки и любые прочие места хранения денег, сидеть в тюрьмах и на каторге. А вот управление государством оставалось для них «белым пятном», ведь в ленинском творении «Государство и революция», вроде бы обязанном быть инструкцией по управлению захваченным революцией государством, об управлении этим самым государством нет ни слова.

На всякий случай ленинцы принялись разбрасывать казённые российские территории всем желающим независимости. Автономная до этого Финляндия, не будучи дурой, изъявила пожелание независимости, и тут же её получила «без аннексий и контрибуций», т. е. со всем русским капиталом вложенным в Финляндию: с русскими железными дорогами, с русскими заводами, с русскими пароходами и т.д., а также с русскими мощными береговыми фортами с мощными русскими орудиями.

Опешившие поначалу от невиданной щедрости дара, о степени которого одариваемые и не помышляли, финны, придя в себя от изумления, восприняли это как несусветную дурь и полную немощь новой власти в новой России. Решение финское было вроде бы подлым, но естественным: отобрать у слабенькой дурочки Советской России ещё и другие территории от устья реки Невы до аж Северного Урала, включая г. Архангельск и реку Чусовую. Вот это и стало «голубой финской мечтой».

Идеологи финские немедленно выдумали обоснование «голубой мечте». Поскольку, дескать, в названиях рек Нева и Чусовая присутствует один и тот же слог «ва», что вообще-то переводиться на русский язык как «река», то оставить его, дескать, мог только один народ, живший некогда на большущей, дескать, территории от Невы до Чусовой. А народ этот, дескать, обязательно был прапредком  финнов, и, дескать, теперешние финны имеют законное право на эту территорию как на наследственную.

Ну, что сказать о «финской голубой мечте»? Народ, оставивший после себя следы-этнонимы в виде слога «ва» конечно был.

Но, во-первых: это совсем необязательно прапредок именно финнов. Как на своего предка на него могут претендовать и карелы, и угры, и биармины, и ханты, и манси, и другие народы.

Во-вторых: в слове «Чусовая» на слог «ва» нанизаны ещё два слога «со» и «чу» (оба переводящиеся на русский язык тоже как «река»; а в слове «Нева» на слог «ва» опустился только один слог «не», что является простым отрицанием. Это означает, что искомый народ совсем необязательно занимал сразу всю территорию от Невы до Чусовой. Он скорее всего сначала пожил на небольшой территории на Чусовой, а потом переместился на Неву, никого из своих родичей не оставив на Чусовой. И, значит, при любом раскладе финны не должны раззявливать рты на весь кусище от Невы до Чусовой. Надо ограничиваться долькой поменьше.

Но указанные неувязки-неточности финских идеологов не интересовали. Уж слишком заманчивой виделась «голубая мечта».

И ещё была малюсенькая неувязочка: как ни верти, как ни крути, а для воплощения «голубой мечты» никак было не обойтись без военного захвата, т.е. аннексии уже именно русских территорий. Но и на это идеологам Великой Финляндии было плевать. Вот только где взять сил для воплощения «голубых мечтаний»? Своих собственных силёнок для такого злодейского действа у финнов категорически не хватало.

Выручила так своевременно для финнов начавшаяся против молоденькой Советской России «интервенция»,  т.е. одновременное нападение со всех сторон сразу 13 государств-хищников под общим английским управлением. Финны немедленно присоединились к ним и стали четырнадцатой хищницей в интервенции. Все 14 хищников яростно пытались оторвать от Советской России куски соответственно аппетиту и возможностям каждого. Кто-то хватал Украину, кто-то заглатывал Приморье, кто-то скалился на Камчатку и т.д.

Захватнический размах интервентки Финляндии был конечно много меньше, но и она продвинулась при В.И.Ленине на юг до Ладожского озера и почти до устья Невы. До «Города « им оставалось всего-то каких-то несерьёзных 16 км. Пушка калибра 85 мм уже могла дострелить по крайней мере до окраины столичного города, но ведь у финнов водились и  орудия калибра 254 мм (10 дюймов) — уж эти-то пушечные монстры могли дошвыривать свою снарядную смерть и до центра Северной столицы.

Между прочим, благоволивший к финнам главный большевик всех народов на серьёзнейшую опасность для Питера никакого внимания не обращал. Положение изменилось, когда волей обстоятельств новым правителем Советского Союза стал и стал надолго т. И.В.Сталин. Этот гражданин оказался не трепачём, а редчайшим тружеником, способным работать до 20 часов в сутки. Среди тысяч решаемых им лично вопросов главными были прочность границ и расширение доверившегося ему государства. 16 км от Питера до финской границы были для него недопустимы.

Предложение отодвинуть границу от Питера на север с обменой нами территории по принципу «баш на баш» в другом месте границы было финнами неразумно отвергнуто. И в ноябре 1939 г. дивизии Красной Армии начали теснить финнов на север от «Города» и от Ладожского озера. Расставаться со своей «голубой мечтой» финны наотрез не желали и сопротивлялись бешено. Но «сила ломит ведь соломушку», и в марте 1940 г. финны, скрипя зубами и бормоча проклятия «рюссам», согласились–таки на новую границу, которая проходила уже в 150 км от «Города» и несколько севернее Ладожского озера. 

С тех пор вот уже три четверти века историки всех мастей, всех рангов и всевозможных государств ругаются между собой на тему: была ли для Советского Союза хоть какая-то польза от «зимней войны» с Финляндией?

Правильнее всего оценивать «зимнюю войну» как РЕПЕТИЦИЮ Великой отечественной Войны. В этом случае она сразу же становиться полезной для СССР. Без победы в войне с финнами вряд ли была возможна победа в ВОВ. Во всяком случае «Город» почти невозможно было бы отстоять: ведь те самые (разрешённые В.И.Лениным) 16 км финны скорее всего прорвали бы, а там!?

…После «зимней» войны вроде бы советским людям можно было наконец-то спокойно дальше жить-поживать да добра наживать. Как бы не так! Ишь чего захотели русские медведи! И вся Западная Европа (теперь уже под немецким управлением) дружно собрала новую волчью стаю из 14 стран-хищников и кинула их на один-одинёшенький Советский Союз. И четырнадцатой хищницей в этой стае опять была «голубая мечтательница» Финляндия. И продвинулись ведь финны-вояки на юг опять до Ладожского озера, а вот в сторону «Города» на дистанцию пушечного выстрела выйти так и не смогли: сказалась тут мудрость т. Сталина, отодвинувшего ранее финнов от «Города» аж на целых 150 км. И финны-таки как ни старались, а не прорвались, не пробежали, не прошли, не проползли на брюхе в «Город» с севера, и главная часть их «голубой мечты», сделать устье Невы навсегда финским, так и не осуществилась.

…Убедившись летом 1942 г., что проклятый «Город» ухитрился полностью не вымереть, да ещё и мерзавец этакий вроде бы и не собирается делать ничего подобного, финны, обозлившись на непослушность его, решили поспособствовать ему в деле вымирания дополнительно. Для этого надо было любым способом уничтожить «дорогу жизни». А значит следовало захватить такой малюсенький, такой паршивенький, такой ненормальненький, такой вроде бы никому ненужненький островок с бездействующим маяком. Так возникла естественная идея большого десанта для захвата островка-отшельника.

Своих, подходящих для такого сложного дела, кораблей у финнов отродясь не водилось, и они опять сунулись со своей идеей к дружкам-приятелям, т.е. к немцам. Те и сами подумывали на эту тему, и кто-то из них выразился: «Mein Gott!» (мой бог!), а кто-то напротив: «Donnerwetter!» (чёрт побери!). Но результат был один и тот же: настало время немца по фамилии Зибель.  Зибелей в Германии водилось порядочно, но для нашего случая важен именно инженер Зибель-кораблестроитель. Германия вообще богата на толковых инженеров, вот и этот в соответствии с острой потребностью войны создал сборно-разборный военный корабль, конструкцию которого следует оценивать высоко.

Это был катамаран, т.е. двухкорпусное судно. Каждый корпус представлял собой цилиндр заострённый с переднего конца. Очень простая и очень дешёвая в изготовлении конструкция: эка важность сделать длинную бочку. Ну и на отдельные части (отсеки) разделить эту бочку водонепроницаемыми перегородками тоже не бог весть какая сложность. В заднем отсеке ставился двигатель, от которого наружу выходил вал с винтом, в струе которого стояло перо руля. Всё до офигенности просто: очень важное свойство в период длительной всё высасывающей войны.

На бочки-корпуса сверху на болтах укладывался настил палубы, а на неё опять на болтах крепилась низенькая надстройка со штурвалом и компасом; и судно готово. Чтобы обратить его в военный корабль, по углам палубы ставили орудия. Вот тут было большое разнообразие, чуть ли не фантазия. Ставились пушки калибра 88 мм, калибра 37 мм, калибра 20 мм — во всевозможных сочетаниях. Именовалось всё это десантным паромом или десантной баржой.

Самая большая баржа имела на вооружении 3 орудия калибра 88 мм и спаренную зенитку калибра 20 мм. Такое судно могло перевозить 75 человек. Не мало! И для транспортировки этой хренотени требовалось 14 немецких небольших вагонов. Разумеется, для десантных барж размером поменьше и вагонов нужно было поменьше.

Вид у баржи, прямо сказать, был неказистый: четырёхугольный, приплюснутый, никакой лихости, никакой устремлённости вперёд. Скорость не более 7,5 узлов. Ну, разве это скорость для боевого корабля? Барахтание почти на месте, а не стремительный набег на врага. Зато осадка всего 1 метр. Вот так-то! Идеальное качество для высадки на берег десанта.

Предназначались эти неуклюжести изначально вроде бы для десанта на островную Англию через узенький проливчик Ла-манш. Но что-то у немцев с этим замыслом не состоялось, и уже готовые зибелевские сборно-разборные паромы-баржи стали разбредаться по всей воюющей Западной Европе. Вот их-то немцы и перебросили по железной дороге через Финляндию на северо-запад Ладожского озера в разобранном виде. Там сболтили и свинтили их, поставили на них пушки и пулемёты и посадили туда же живую часть десанта. Да ещё разнообразия ради одолжили у итальянцев то ли три, то ли четыре малогабаритных торпедных катера и тоже привезли на озеро вместе с итальянскими экипажами.

И собралось десантное кодло почти в 30 кораблей и корабликов: 21 пушка калибра 88 мм, 9 пушек калибра 37 мм и ещё 135 стволов калибра 20 мм. Пулемётов было — без счёта. И помещалось на этой своре почти 1000 человек. И это всё против островка-отшельника с тремя орудия и гарнизоном в 70 человек.

Вот только орудия на отшельнике были не мелкими, и командовал гарнизоном комбат-зануда графского рода, с одиннадцатилетним стажем берегового артиллериста, кадровый (так и хочется сказать «офицер», но тогда это слово находилось под запретом) командир, хоть и не высокого звания. Но разве для безупречного управления артогнём батареи нужен обязательно вельможный  адмирал? Вот как раз адмиралы-то толково управлять огнём береговой батареи и не смогут. Подзабывают они уже эту премудрость.

В общем и целом: не повезло на этот раз италльянско-финско-немецкому кодлу-десанту. Крупно не повезло!

…Комбат уже привычно, не прикладывая уши, не сжимая кулаки, не затаивая дыхания, навёл перекрестие оптики на более дальнего недобитка, услышал от считывающего дальность и твёрдо выговорил перечень команд. Но последняя команда в перечне была уже другой:

— Второе орудие, выстрел!

Гром от одиночного выстрела был конечно послабее чем от строенного залпа, но всё-таки прозвучало это серьёзно. Пока снаряд 20 с чем-то секунд ввинчивался в воздух, комбат успел коротко взглянуть на огневой взвод. Крайние расчёты (кроме наводчиков, уткнувших неотрывно носы в шкалы приборов) завистливо глядели на среднее орудие, которому выпало удовольствие пока стрелять одному.

Одиночный далёкий всплеск показал «вынос вправо на 3,5 деления». Тут же последовало:

— Влево три с половиной! Второе орудие, выстрел!

Первая половина этой команды была общей для всех орудий, и их стволы шевельнулись чуть-чуть влево. А вторая половина команды предназначалась только для одного второго орудия, как для именинника. Таково правило пристрелки батареи по неподвижной цели.

 Через положенное время падение второго снаряда зафиксировалось как «недолёт».

— Недолёт один и три четверти! — выкрикнул считывающий и посмотрел в сторону комбата: на какую поправку в принципе тот решится (по инструкции полагалось «больше четыре»).

— Больше два! Второе орудие, выстрел! — прокричал комбат в микрофон, рассчитывая захватить цель в «последнюю вилку». И считывающий хмыкнул негромко, но измеряющий  услышал хмыканье и тоже напряжённо стал ждать всплеска от падения. В идеале нужен был «перелёт», только тогда именно небольшая поправка в прицел будет оправдана.

И выпал всем на вышке «перелёт», и комбат, как и положено при захвате цели в «последнюю вилку», споловинил эту вилку в сторону цели командой:

— Меньше один, батарея, два снаряда, беглый, огонь! — (Здесь: меньше один — уменьшение прицела на один кабельтов, т.е. на половину «последней вилки»; батарея — приказ стрелять всем орудиям; два снаряда — каждое орудие должно выстрелить дважды; беглый — общей команды для каждого выстрела, т.е. залпов по ревуну не будет — каждое орудие стреляет по своим временным способностям; огонь — общая команда для всех орудий на стрельбу.) — Шесть снарядов коротким разнобоем ушли к нежелающей тонуть цели объяснить, что её поведение неправильно.

А незанятый мозг комбата стали посещать посторонние мысли; ну не то чтобы они были вообще лишними, ненужными, пустыми и вовсе глупыми. Нет, просто они несколько опережали ход стрельбы: «Надо будет ребят накормить посытнее. В снарядиках, как ни верти, по два пудика веса. Придётся потревожить  «неприкосновенный запас». От начальства конечно влетит за самоуправство, как пить дать — влетит. Ну, и хрен с ним!»

Шесть всплесков накрыли упрямого нетонущего, показав: недолёт, попадание и перелёты остальных. Это означало, что центр эллипса рассеивания несколько дальше цели, и комбат уточнил прицел, смещая половину прежней поправки в сторону цели:

— Меньше половина, батарея, два снаряда, беглый, огонь!

Очередная порция из шести снарядов понеслась дотапливать упрямца, а комбат продолжил размышления: «Надо затребовать из дивизиона новый комплект боезапаса…Радист-сволочь даст связь с берегом или нет?...Как это он лампу подлую называл? Что-то из двух слов. Первое вроде «двойной», а дальше не помню. И почему мужской род в слове? Лампа же женского рода».

Тут он заметил, что силует цели стал принижаться, как у тонущего: «Не дождалась сука последних подарков, шесть чушек будут зряшными, — но снаряды обрушились, когда цель ещё малость была видна, и буквально затолкали её под воду, — порядок, не зазря!»

Не стоило разглядывать пустоту содеянного, и комбат перевёл перекрестие своей оптики на последнее что-то, всё ещё торчащее из озера. Считывающий отчётливо назвал дистанцию, а комбат озвучил команды, повторяющие начало предыдущей стрельбы. Дальше всё почти повторялось, перемежаясь мыслями комбата.

Второе орудие грохнуло первый раз, «…Хрен с ним, с радистом-недотёпой; тральщик и сторожевик уже небось сообщили о бое….Право три четверти, второе орудие, выстрел!...Из дивизиона сегодня вряд ли пожалуют; завтра к обеду….Больше два, второе орудие, выстрел!...Сколько их прибудет? Небось и особист явится….Меньше один, батарея, два снаряда, беглый, огонь!...Эта личность не откажет себе в удовольствии носом тут поводить….Попадание!...Не тонет гадина! Батарея, два снаряда, беглый, огонь!...Как бы замполит  не вздумал сегодня политработой заняться? Сегодня-то уж точно ни к чему…Попадание!...Не тонет стерва! На мели сидит  что ли? Батарея, два снаряда, беглый, огонь!...Эх, припишут мне перерасход снарядов! Сами бы попробовали бы! Да ещё без связи с «большой землёй»! Да ещё и с замполитом-недотёпой…Попадание!...Ну, точно тварюга сидит на мели. Не могла себе для такого важного случая найти местечко поглубже, чтоб потонуть как следует! Ладно, будет у нас трофей! Тоже неплохо, а может ещё и лучше!

— Дро-о — у него перехватило горло: уже проговаривая последнее слово, он вдруг осознал, что ВСЁ! Всё кончилось! Стрелять не в кого! Дёрнув горлом, он твёрдо крикнул, раскатывая звук «р»:

— Др–р-р-обь!!

И всё внизу замерло.

Свежие снаряды замерли на снарядных лотках, готовые исчезнуть в жадных каморах казёнников. Свежие пеналы-заряды лежали в открытых ящиках возле задков орудий, готовые нырнуть вслед за снарядами в те же каморы, чтобы сгореть там почти мгновенно и одну сотую секунды, упираясь в дно каждого снаряда и в его медный поясок, гнать беспощадно снаряд по нарезке лейнера к срезу дула, заставляя его бешено вращаться вокруг продольной оси, и вышвырнуть наружу со скоростью близкой к девятистам метрам в секунду.

Замерли все расчёты на своих боевых постах. Только подносчики снарядов и зарядов, уже ухватившие свежие ящики, ещё бежали к своим орудиям. Освободившись в положенных местах от груза, они тоже почти замерли, раскрытыми ртами хватая воздух, рукавами тельников стирая пот со лбов, подбородков, щёк.

Все дружно задрали головы в сторону дальномера и ждали новой команды комбата, которая могла стать сейчас и последней, но могла и заставить их продолжать тяжёлую, кому-то грубую, а кому-то тонкую, но для всех страшную работу ещё и сто, и двести, и триста раз, пока не кончится боезапас или не прозвучит комбатовская команда «отбой».

Комбат приставил знаменитую трубу к глазу и долго осматривал окружающую водную гладь. Дольше всего он вглядывался в «гнилой сектор», по которому только что и старательно швырял страшные снаряды, и где только что вскипали фонтаны их разрывов. Потом, не снимая гарнитуры, подошёл к ограждению вышки и выкрикнул для ВСЕХ:

— ОТБОЙ!!...Всё, ребята! …Наша взяла!… Амба!!!

Внизу запрыгало, замахало бескозырками, заорало. Комбат дал людям попрыгать и  поорать и продолжил уже приказом:

— Оставшиеся снаряды и заряды разложить по ящикам как положено!

— На орудиях остаться наводчикам и замковым! — трёх именно этих человек из расчёта в принципе было достаточно, чтобы орудие могло вести огонь прицельно.

— Пустые снарядные ящики отнести к камбузу!(24)

— Коку(25) приготовить двойной завтрак как можно скорее, — последнее вызвало внизу полное одобрение, — добровольцам помочь коку!

— Выполнять!

Внизу с явным удовольствием принялись выполнять приказанное, особенно в части камбуза: добровольцев помогать там нашлось вперебор.

Комбат, оставшийся на верхотурье, вдруг почувствовал себя не у дел. С самого рассвета он напрягался до предела всех своих сил  и ещё более того. С самого рассвета его придавливал неподъёмный для одного человека груз ответственности за этот крохотный, но ставший почему-то родным, островок. С самого рассвета он ощущал себя бегуном на бесконечной дистанции с препятствиями, изнывающим от необходимости делать переменные усилия, конца которым не было видно.

И вот бег наконец кончился, цель достигнута, а что же дальше-то? Неотпускающее напряжение требовало действий. Пальцы сами сжимались в кулаки, расслаблялись и снова сжимались. Тело и мозг не хотели покоя. Комбат опять схватил свою наследственную трубу, опять приставил её к глазу и опять долго смотрел в «гнилой сектор». Дальномерщики замерли в ожидании действия, которое обязательно должно было быть.

По-видимому комбат увидел что-то для него интересное. Он сдёрнул с чужой головы свою мичманку, утвердил её на себе, нащупал взглядом недалёкий силует тральщика и твёрдо, как решённое окончательно, выговорил:

— Семафор на тральщик: «Прошу подойти к моему борту!»

Никто не удивился слову «борту». Все привыкли сравнивать остров с кораблём. Хлопок и сигнальная ракета ушла круто вверх, загибаясь в верхней точке в сторону тральщика. Красные флажки, запорхавшие в руках дальномерщика, потребовали ответа. И тральщик ответил: и ракетой, и флажками и, главное, дал полный ход и как мог скоро помчался к острову.

— Смотреть за горизонтом! Особенно за «гнилым сектором»! — последнее указание комбата, уже просунувшего себя в люк по пояс. Ещё секунда и краб его мичманки скрылся из глаз дальномерщиков. На земле комбат ухватил первого же краснофлотца:

— Старшину к причалу!

— Есть!

Когда комбат подошёл к небольшой выемке в береге, громко именуемой причалом, старшина уже был там, с трудом переводя дыхание.

— Ты рыбалку любишь? — огорошил старшину комбат и, не дожидаясь ответа, стал излагать свою мысль, стараясь сделать её предельно доходчивой. По мере комбатовского высказывания напряжение с лица старшины уходило, и, когда комбат закончил, старшина радостно гаркнул:

— Сделаем, в лучшем виде! — и кинулся осуществлять сразу понравившуюся мысль комбата.

К моменту когда тральщик аккуратно ввёл свои обшарпанные скулы в выемку-причал, его уже поджидали кроме комбата и старшины ещё три толковых, с точки зрения старшины, первогодка вооружённые сачками и набором пустых вёдер. Сбежавший с мостика привычным полубоком по узкому трапу, молоденький лейтенантик радостно приветствовал комбата как старшего по званию, выразил горячее восхищение стрельбой батареи и сожаление, что его пушчонки для такого дела оказались бесполезны, и с полуслова понял и принял предложение комбата: поналовить оглушённой снарядами рыбы на условии «всё пополам».

— Рыба — она тоже еда! — высказался он, и батарейные рыболовы дружно полезли через фальшборт,(26) позвякивая пустыми вёдрами.

Тральщик так же аккуратно вывел свои скулы из выемки, развернулся и помчался самым полным ходом к месту недавних разрывов снарядов. Ему следовало торопиться, пока оглушённая рыба не потонула, не была съедена птицами и просто частично не ожила. Бурун, поднявшийся в носу, заливал пеной лапы якорей, торчащих из клюзов,(27) и это говорило, что скорость бывшего буксира побольше 11 узлов. Комбат с лёгкой завистью проводил взглядом удаляющуюся фигуру лейтенанта на мостике: тот мог менять своё местоположение, чего напрочь был лишён комбат. Впрочем постоянное местоположение комбата имело то преимущество, что оно было непотопляемым. Так сказать: «КАЖДОМУ СВОЁ!»

Между прочим жизнь на островке шла своим чередом согласно распорядка дня, установленного ранее самим комбатом, резко нарушенного давешними многочисленными и непрошенными визитёрами-хищниками с пушками, и опять самовосстановившимся. Без твёрдого распорядка дня батарея не могла нормально существовать и нормально выполнять свои батарейные обязанности. Это даже не обсуждалось!

И вот уже в большом котле парил утренний чай для завтрака, и уже первая смена чаёвничала, макая твёрдые сухари в кружки с кипятком, по-русскому обычаю согревая ладони о стенки кружек. Ожидая своей очереди, вторая смена с удовольствием рубила ставшие ненужными снарядные ящики на мелкие щепочки для экономной топки котла. Какое-то время назад где-нибудь на горном Урале или ещё дальше тамошние люди, а скорее всего по-военному времени мальчишки, старательно сколачивали эти ящики, размахивая молотками и хвастаясь, что могут забивать гвоздь с одного удара. Тамошние военпреды придирчиво проверяли шаблонами посадочные размеры для снарядов, удостоверяли нужное количество гвоздей. Они все так работали для Войны; для них всех это тоже была Война. А сейчас их изделия приносили последнюю пользу на НАСТОЯЩЕЙ Войне, экономно сгорая под котлом с батарейным чаем.

Сам любитель помахать топором, комбат не стал лишать этого удовольствия своих подчинённых, но вскользь высказал мысль, что из ящиков в принципе можно сделать и стол для флотского домино. Это было встречено с полным пониманием и одобрением, и потребное количество ящиков сразу же было отодвинуто в сторону, а главные доминошные «забойщики» тут же принялись прикидывать как будущий стол сделать побыстрее, а главное покрепче, чтобы обязательно выдерживал оглушительный пристук победной костяшкой.

Комбат не стал мешать блаженству чаепития, а точнее завтрака, и удовольствию поигрывания топорами и вознамерился отбыть к своей каюте, но был перехвачен заметно картавящим и навсегда неприятным для него голосом:

— Товарищ старший лейтенант!

«Замполит. Никуда от него на малюсеньком отшельнике не деться. И прогнать нельзя. Вот невезуха. — Комбат почувствовал снова начинающуюся боль в затылке. — Ну что ему от меня сейчас-то надо?»

— Слушаю Вас, товарищ младший политрук.

— Сегодня по графику полагаются политзанятия.

«Не забыл, значит, политработничек про график».

— И что же предусматривается по графику?

— Изучение бессмертного ленинского наследия «С чего начать?»

«Ну, да. Конечно. «С чего начать?» — это извечно».

— Вот так сразу всего «С чего начать?» целиком?

— Да, сразу!

— А не много ли будет сразу всего?

— Ленина никогда не «много»!

«Тут тебя ни за что не переупрямить».

— Недавно был тяжёлый бой.

— Тем более его результат полезно закрепить идеологически ленинской точкой зрения!

«Надо любым способом дать батарейцам отдохнуть!»

— А может написать главную ленинскую мысль из «С чего начать?» и на дверь кубрика её? Покрупнее этак, поотчётливее, позаметнее, чтоб издалека читалось.

— Что Вы имеете в виду?

— Не я, а Владимир Ильич: «Газета не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но так же и коллективный организатор!»

Младший политручок опешил: он-то всегда считал, что непролетарского происхождения старлей совершенно не сечёт в ленинских трудах. А тут на тебе: легко, свободно, без малейшей заминки выдана длиннющая фраза. Да, ещё и такая сложная. Замполит попытался повторить её про себя по памяти и не смог. И обозлился на старлея: «И как он-то ухитрился запомнить такую сложность?» Обозлился и на своё начальство: «Конспектировать заставляли, а что там главное  — не сказали! Ну, как вот теперь-то быть? Сказать, что это «неглавное», а вдруг это как раз «главное»? А если согласиться, что «главное», а оно «неглавное»?

У замполита от напряжения мозга начала кружиться голова. Оставалось одно: срочно перечитать или хотя бы перелистать «С чего начать?», найти это треклятое (нет, так говорить нельзя) — это спорное место и уличить старлея в ленинской НЕКОМПЕТЕНТНОСТИ. Боком-боком замполит устремился в свою конуру, схватил нужную брошюру и принялся яростно перелистывать её с самого начала, выискивая фразу, выданную старлеем непринуждённо, как само собой разумеющееся.

Нужное место быстро не находилось, замполит метался глазами по страницам, перелистывал их, боясь пропустить нужное, и всё больше злился на старлея и завидовал своему начальству: «хорошо ему сверху указания давать; а как вот тут, на этом паршивом островке, с таким старлеем политработой заниматься?»

Брошюра вроде уже заканчивалась, и появилась злорадная мыслишка, что старлей-графёнок ошибся, соврал, напутал; но на самой последней странице обнаружилось это место. Замполит чуть не завыл с досады. Оставалась слабая надежда, что старлей всё-таки что-то наверно перепутал в словах. Но когда было прочитано спереди к концу, потом сзади к началу и опять спереди как и полагается, замполит не стал утруждать себя размышлениями: что ему-то теперь делать?

Он схватил недокуренный «беломор», окунул его мундштук в чернильницу и на обратной стороне какого-то старого плаката написал эту фразу про газету. Внизу, как и положено, удостоверил: В.И.Ленин. Отбросив ненужный больше окурок, полюбовался написанным и остался доволен. Что-что, а писать красиво замполит умел. Даже окурком, даже на обратной стороне старого плаката.

Потом он прикрепил написанное к наружной стороне двери кубрика и стал со стороны наблюдать за результатом. И тут его ждала неожиданность: прочитав написанное, батарейцы поначалу нормально исчезали за дверью, но обязательно снова появлялись и читали текст более внимательно. Кто-то при этом шевелил губами, кто-то вертел головой, а некоторые пары били друг друга ладонями как на спор. Не придумав самостоятельно объяснения такому подозрительному поведению, замполит обратился за разъяснением к умудрённому опытом старшине батареи.

— Да, развежь с одного раза такую премудрость запомнишь? Вот люди и читают: кто по второму разу, а кто и по третьему.

Это сразу же успокоило замполита: В.И.Ленин, по  твёрдому мнению младшего политрука, мог писать только «премудро». Значит всё в порядке, и значит ему замполиту волноваться нечего.

…С ноющим затылком комбат добрался до своей каюты, обнаружил там завтрак и нисколько не удивился этому. Как и все, размачивал твердющие сухари в слегка подслащённом чае, почти не разжёвывая глотал раскисшую хлебную чёрную мякоть, прихлёбывал понемногу горячего пойла, растягивал удовольствие насыщения. Жить было можно. Потом прилёг на койку, накрывшись шинелью и сдвинув обувь  от одеяла в сторону. Безнадёжно пытался пристроить на местечке помягче болящую часть головы. Боль не уходила и не давала закрыть глаза. Мозг всё ещё пытался заглядывать в буссоль.

Её перекрестие бритвенным лезвием вонзалось в далёкий силует цели. Снова мысленно  отдавались команды, отсчитывалось время до всплесков упавших залпов и вводились бесконечные корректуры прицела и целика. Мозг болезненно и упорно пытался стрелять, захватывал цель в «первую вилку», половинил её сколь надо раз, добивался «последней вилки», переходил на «поражение», сожалел о «хвостах».

Мысль перепрыгивала от «вилок» на «поражение», металась между «одинарным» и «двойным уступом», ныряла в «один прицел», выныривала из «первого пристрелочного залпа» и опять отскакивала в сторону. И каждый прыжок мысли требовал активных действий, а их всё не было и не могло быть. И организм комбата впал «в полный раздрай»(28), что подтверждалось усиливающейся головной болью. И это не могло продолжаться долго без очень плохих последствий для организма.

Недолгое облегчение привнёс старшина батареи, буквально ворвавшийся в каюту, сияя от радости:

— Есть рыба! Много рыбы! На тральщике полные вёдра! — и без промежутка в докладе, — разрешите уху на всех!

— Валяйте! Побольше! Чтобы всем хватило с добавками и ещё осталось! Нужное возьмите из эн-зэ!

— Есть, на всех! — счастливо выкрикнул старшина и стал пятиться к двери, но комбат добавил:

— Когда все как следует налопаются, организуйте чистку и смазку стволов! Орудия надо беречь!

— Есть, чистку и смазку стволов! — догадливый старшина враз оценил мудрость комбата: сытые люди охотнее пойдут на тяжёлую работу — чистить и смазывать стволы.

Оставив на орудиях по одному дежурному на всякий случай, вся батарея принялась готовить для себя сверхнормную жратву. Невесть откуда взявшимися ножами, половина батареи чистила и потрошила рыбу на камнях уреза воды, швыряя потроха в воду подальше от берега на пропитание ещё живых рыб. Другая половина батареи под руководством кока пластала рыбу на куски нужных размеров, бросала их в котлы и, прочие подходящие для такого важного дела, ёмкости и поддерживала под ними огонь. Кок, счастливый от возможности готовить еду без меры, сам ничего не делал, а только давал ценные указания и витиевато матерился в адрес непонятливых, за что на кока никто не смел обижаться. Большая еда была для всех делом почти святым.

…А младший политручок уже, не теряя времени, писал отчёт своему начальству, не сомневаясь что отчёт в письменном виде от него потребуют обязательно, и значит чем раньше его начать, тем лучше он будет выглядеть для судьбы самого замполита. И главное в отчёте выглядело вроде бы складно:

а) старший лейтенант слишком рано начал стрельбу батареи, и это не позволило ей уничтожить ещё больше кораблей противника;

б) пристрелка производилась необоснованно долго, при стрельбе было много «хвостов» — всё это привело к перерасходу дорогостоящих снарядов;

В таком серьёзном деле спешить было нельзя, и замполит обдумывал и обсасывал каждое слово; благо торопиться было некуда. Принесённая свежая уха натолкнула замполита на мысль:

в) использовал неподчинённый ему тральщик для ловли рыбы, что отвлекло упомянутый тральщик на длительное время от его непосредственных служебных обязанностей как сторожевика;

Сытый кляузник чувствовал некоторую несерьёзность пункта «в»: не для себя же одного старлей организовал лов рыбы — но вспомнив, что кашу маслом не испортишь, не стал его удалять;

г) было сорвано предусмотренное графиком обязательное изучение бессмертного ленинского наследия «С чего начать?»

Не мог простить младший политручок свою собственную растерянность, да что там и говорить: унижение —  в вопросе «что главное в «С чего начать?» Кстати: это так и оставалось для доносчика загадкой и сидело в нём болезненной занозой. Перечитав черновик, то ли кляузник, то ли доносчик решил, что написанное достаточно и убедительно.

Этот не очень умный человек не понимал, что если его донос (а это конечно был донос) понизит возможную награду старлея хотя бы на степень, то и ему-писаке награду выше старлеевской тоже не дадут: неудобно награждать замполита, непричастного в общем-то к бою, выше подлинного командира.

И если старлею не присвоят давно задерживаемое воинское звание, то он скорее всего так и останется командиром этой батареи. Но нового большого десанта быть уже никак не могло, и значит у старлея появлялась великолепная возможность дожить до конца войны, не убегая от войны.

А вот если младшего политрука, оценив его донос, повысят до политрука, то новое звание будет уже великовато для неполной батареи. Политруку полагалось быть замполитом в стрелковом батальоне. А это уже «передовая линия». А «передовая» — это место, где долго не живут. В атаку, к примеру, больше трёх раз подряд не ходят: или госпиталь, или братская могила.

Но заглядывать в будущее младшему политруку было не дано, и он старательно переписал своим красивым почерком донесение-донос набело и вложил его аккуратно в папочку для докладов. И позаботился о повторении ему наваристой ухи так удачно организованной для всей батареи комбатом, донос на которого уже ждал своего часа.

…В отличие от доносчика-замполита комбат был занят совершенно другим: более полезным, более насущным, т. е. он пытался загрузить себя повседневными делами. Котелок ухи с двумя сухарями и полудрагоценной долькой чеснока, которые он съел, только убедившись что вся батарея уже наелась до отвала, заметно приуменьшил боль в затылке, и пружина активности сидевшая в комбате вновь потребовала действий. Но весь гарнизон, выпестованный этим комбатом, самостоятельно делал именно нужное на данный момент, делал всё достаточно правильно и в комбатовском присмотре уже не нуждался.

Уверенно ступая по твёрдокаменному острову, почти печатая по-строевому шаг, комбат прошёл по дуге позади орудий, не мешая людям чистить стволы. Командиры орудий дирижировали: «Нашим-вашим!» — при виде комбата и сами хватались за концы длиннющих банников. Расчёты работали слаженно: кто-то кхекал, кто-то хулиганисто фыркал задом, но никто не отлынивал от этой тяжёлой и в общем-то «чёрной» работы. Краснофлотцы, почувствовав близость своего старшого, оглядывались на него коротко и продолжали раскачиваться маятниками у казёнников своих орудий. В тельняшках по пояс, явно сытые до ещё неспавшей оттопыренности животов, счастливые от сознания, что страшнейший бой в их жизни так удачно для них всех уже давно закончился.

И на «отшельнике» уже не пахло порохом: ветерок с «гнилой стороны» унёс дым и его запахи в сторону невидимой, но мысленно ощущаемой «большой земли». Если бы повсюду валялись стреляные гильзы как на малокалиберном сухопутье, то от них ещё долго бы тянуло кисловатостью сгоревших порохов. Но здешние картузы-пеналы начисто сгорели в стволах. Пеналов дым давно растворился в воздухе вместе с запахом бесследно. А почти невесомый пепел выстрелов попадал на шевелящуюся волну и тоже не оставил от себя никакого следа.

По прежнему совершенно бездумно комбат вышел к самому крайнему и любимому камню. Неподалёку, а здесь на островке всё было рядышком, два краснофлотца самодельными сачками на длинных жердях, выполняя прежний приказ комбата, всё ещё пытались подбирать, оглушённую их же давешними снарядами, рыбу. Мелочь, не выдержав длительного плавания вверх брюхом от места разрывов, смерть всему живому приносящих снарядов, уже успела утонуть. Или часть её пожрали голодные по-осени более крупные плавающие  хищники вместе с летающими хищниками-чайками. А вот белые брюха самых крупных рыбин, хоть и появлялись не часто, зато были хорошо заметны. Тем более с вышки в бинокль. И с тамошней верхотуры временами раздавались целеуказующие выкрики для рыболовов. Это было конечно некоторым нарушением порядка, но комбат на такую неуставность не реагировал.

«Голод —  не тётка!» — эту русскую мудрость несытых веков комбат уяснил твёрдо-натвердо ещё от обеих своих бабушек (мир праху их) в далёком-предалёком детстве. И если уж появилась нежданно и негаданно возможность хоть чуть-чуть, хоть самую малость, хоть на малюсенький срок подкормить (или хотя бы создать видимость краткой сытости) личный состав батареи, не воспользоваться ею было просто недопустимой глупостью.

Изредка кто-то из ловцов торжествующе задирал сетку сачка вверх, демонстрируя свою добычу. Что поменьше бросалось в ёмкость с водой для скорейшего использования. Что покрупнее насаживалось жабрами на верёвки-куканы, оставаясь телами в родной воде и получая возможность ещё некоторого существования. Это предназначалось хитрющими людьми для более позднего употребления: через день, через два, а если добыча не поторопится всё-таки «уснуть», то и ещё позже.

Для гарнизона это было более чем важно. На его островке-отшельнике отродясь не водились грибы, не рос щавель (даже конский, который тоже можно использовать в щах), не бывало земляники или малины, черники или ежевики. Да и вообще здесь ничего съедобного никогда не прорастало и никакого подножного корма не водилось. На «отшельнике» никогда не было НИЧЕГО такого, чем можно было бы набить несытый живот. И потому каждые рыбьи хвост или головка вызывали у батарейцев соответствующее слюновыделение.

Нет, на «отшельнике» не было такого голода как в «Городе», который питала единственная и не очень надёжная «дорога жизни», и где люди умирали в любой момент: хоть стоя, хоть сидя, хоть лёжа — у заводского станка, обтачивая корпус сраряда; на крыше дома при тушении бомбы-зажигалки, с уже угасающим сознанием засовывая её искрящуюся в пожарный ящик с никогда негорящим песком; в ржавом трюме всё равно какого военного или вспомогательного судна, обеспечивая тому возможность выполнять боевую задачу и т.д.

Береговая батарея «отшельника» была приписана к РККФ (Рабоче-Крестьянскому Красному Флоту) и обеспечивалась нормами питания гарантированно достаточными (с точки зрения людей, считающихся очень большими специалистами в вопросах обеспечения Флота питанием), чтобы орудия могли в любое время суток шевелить стволами как то требовалось и швырять в окружающее озёрное пространство смерть несущие снаряды.

И всё-таки батарейцам есть хотелось почти всегда. Даже отрываясь с сожалением от тщательно выскобленных ложками, корочками хлеба (если он был) и очень удобными для этого пальцами котелков и мисок в конце приёма пищи по-распорядку дня, люди служилые чувства сытости сразу не испытывали. Оно приходило несколько позже и ненадолго.

Бесполезно твердить сверхсытым людишкам 21-го века, что когда-то (из текущего века это кажется давным-давно) котелки и миски выскабливались ещё и пальцами. Нынешние обыватели лишь брезгливо кривят рты. Очень старое и очень мудрое выражение «Сытый голодного не разумеет!» — совершенно и абсолютно точно, и непреходяще в веках.

Меду прочим существует продолжение вышеприведённой мудрости: «Голодный сытого не уважает!» Об этом продолжении все очень сытые (а сверхсытые тем более) даже не подозревают. Тем, кто не представляет себе жизни без заглатывания в неограниченном количестве консервов из лягушачьих ножек или пищащих протестующее, когда их жуют, устриц, никогда не понять прелести малюсенького кусочка чёрно-пречёрного сухаря или твёрдокаменного жмыха(29) для по-настоящему голодного человека.

И очень-очень правильно, что батарейцы старались использовать всеми им доступными способами (сколь бы те не нравились жильцам 21-го века) всё съедобное не только до последнего грамма, но и включая этот самый последний грамм, не выбрасывая совершенно ничего и не брезгуя никаким маломальски съедобным.

Каждый съеденный, а не выброшенный грамм:

— улучшал у дальномерщиков точность определения дистанции до цели;

— обеспечивал у наводчиков безупречность совмещения следящей чёрной стрелки с задающей красной на приборах наводки;

— не давал замковому ошибиться в его многочисленных действиях у замка орудия;

— не разрешал подносчику, сгибающемуся под весом  тяжеленного снаряда почти знаком вопроса, уронить эту ценнейшую для боя тяжесть, что могло вызвать «пропуск» с выстрелом его орудия, что  считалось у орудийных расчётов совершенно  недопустимым  при любом темпе стрельбы и при больших углах возвышения, именно на которых и провела батарея весь бой;

—  и так  по каждому батарейцу, задействованному в стрельбе.

…По обязательной привычке управляющего артогнём прощупав глазами горизонт и отыскав в «гнилом секторе» силуэтик, который должен был быть сторожевиком, осуществляющим дальний дозор в опасном для «отшельника» направлении, комбат от души чертыхнулся:

— Где тебя, гада, носило перед рассветом? Стой ты утречком  там, где сейчас стоишь, враг не стал бы таким неожиданным, и урон ему батарея могла бы нанести куда больший. И не пришлось бы мне ломать голову, выворачивая мозги на изнанку: «открывать огонь или нет»! — и тут же смилостивился, — Ну, что с него возьмёшь с этого лейтенантика-недотёпы, что красуется на капитанском мостике: «молодо, зелено — погулять велено».

Ладно! Обошлось! И обошлось очень даже неплохо!

Вот именно, что «неплохо». А могло бы быть лучше, если бы этот сторожевик паршивый дежурил бы всю прошлую ночь на положенном месте, если, завидев бы врага и поняв бы, что это именно враг, а не бродящая по озеру всякая ерунда, сразу же известил бы мою батарею, если бы…»

Комбат не стал напрягать свой и без того сверхперегруженный с самого рассвета мозг и просто стал раздеваться по пояс. Ещё десяток дней назад он разделся бы догола и лёг на воду бы грудью, ощущая колотье холода по всей коже и чувствуя себя почти мальчишкой. И обогнул бы свой островок вплавь на боку, буравя ладожскую воду теменем и сильно загребая правой рукой. Комбату так было плыть и быстрее, и привычнее, а русские сажёнки он не жаловал: брызг вроде много, а продвижения почему-то мало. Но сейчас было уже намного холоднее, а старшему на «отшельнике» нельзя было понапрасну рисковать своим здоровьем.

Шинель аккуратно легла на край камня, сверху на неё опустился китель, а на самом верху оказалась мичманка. Комбат привычно проверил кистью холод воды и стал плескать её горстями и пригоршнями на голую свою кожу, стараясь смыть с неё  что-то жирноватое, и с удовольствием ощущая как пружина боевого напряжения, распирающая его изнутри до сих пор, начала немного слабнуть. И он удвоил плескание воды, оглаживая кожу мокрющими руками, заливая озёрную воду в уши и нос, отфыркиваясь и отплёвывая в сторону то, что попадало в рот.

По-видимому он увлёкся этим расслабляющим и успокаивающим занятием, не требующим недавнего БЕШЕНОГО напряжения всего ЕГО организма и всех закоулков ЕГО мозга. А может специально тянул время, продлевая получаемое удовольствие; но когда он, собираясь распрямиться, взглянул на одежду, там уже лежало сухое полотенце и малюсенький но всамделишний обмылок.

Комбат подозрительно покосился на рыболовов, но те старательно процеживали сачками ближайшую воду, не глядя на получающего водную процедуру. Экономя почти драгоценное мыло, комбат повторно и более старательно оплескал свой торс холоднющей водой. Только убедившись в отсутствии прежней скользости кожи, сбросив ладонями излишек воды с тела, он с удовольствием переходящим в блаженство протёрся невесть откуда взявшимся полотенцем до розового цвета обнаженной поверхности и натянул тельник — обязательный признак принадлежности к флоту.

На сухопутье не понимают и никогда не поймут, что значит для НАСТОЯЩЕГО моряка тельняшка. Натягивая (именно натягивая: тельняшка как правило облегает, особенно после стирки) тельник, настоящий русский моряк приобщается к славе Гангута, Синопа, Корфу и Чесмы, к трагедии Цусимы и гордости непобеждённого «Варяга». Он (настоящий) услышит, если постарается, свист ветра в такелаже(30) и рангоуте(31) прошлых парусников, пенивших с русским андреевским флагом моря и океаны; он вспомнит грохот карронад и бомбических пушек, казематных и башенных орудий, и почувствует не проходящий в веках запах пороха. И ещё: он в любой момент может ставить ноги так, как будто под ним шатающаяся палуба миноносца.

Разумеется настоящие моряки и их корабли «ходят», но в нашем повествовании всё-таки островок. И пусть он и дальше плывёт по Ладоге-озеру своим замечательным курсом.

От своей «конуры», которая была точной копией «каюты» комбата, за холодным обливанием его следил младший политрук и то ли презрительно, то ли завистливо кривил губы. Решиться на такое почти ледяное полоскание он конечно не мог, не собирался и вообще ничего подобного ему и в голову не приходило. И общая оценка поведения командира батареи вылилась у его замполита в окончательное мнение: ИНТЕЛЛИГЕНТИК — как это понять осталось неизвестным.

Заканчивая одевание, комбат надвинул мичманку на левую бровь. Ему так удобнее было  исполнять обязанности управляющего артогнём: к свободному правому глазу без помех прижимался окуляр подзорной трубы, и тем же глазом свободно было заглядывать в буссоль дальномера. Опять ступая твёрдо (это всё-таки была вверенная ему территория), комбат зашагал к своей каюте. Да и куда ещё было ему идти на этом крохотном островке?

Но придавленная было холодной процедурой пружина сверхактивного действия, опять принялась бузить в нём, и он непонятно зачем повернул к вышке. Рывком распахнув узкую дверь, отметив с удовольствием, что недавно смазанные петли не скрипят, комбат уверенно, как это он уже проделывал может и сотни раз, стал легко подниматься по крутой лестнице, ставя ступни как на узком корабельном трапе с узкими ступеньками почти параллельно ступеньке и держа свой корпус почти боком к лестнице — морская традиция, знаете ли, давно перешедшая в естество привычки.

Одолев без малейших признаков одышки первый прямой участок из девяти ступенек, он привычно  глянул в узкое наподобие бойницы самое нижнее окно. Одобрительно агакнул, увидев как расчёт левого орудия, заканчивая чистку ствола, уже смазывал его канал, протаскивая банник с смазывающим утолщением на рабочем конце того одним безостановочным движением от дула до казённика. Так нужно, чтобы смазка легла внутри ровно-ровно, без плешин, уплотнений, перепадов и даже красиво. Прекрасно понимая, что это последнее усилие в чистке орудия, требующее ответственного подхода, расчёт тянул древко банника напористо, весело, почти бегом.

Сегодня у комбата получалось ВСЁ! Любые его приказы люди кидались выполнять быстро и даже с видимым удовольствием. И от великолепной работы орудийного расчёта в голову комбата пришла дикая мысль: если он прикажет своим батарейцам догонять вплавь давно исчезнувшие корабли противника, люди чего доброго похватают винтовки и кинутся в воду выполнять его сумасбродный приказ.

Подавив приступ этой дури, комбат  повернулся на промежуточной лестничной площадке ко второму крутому участку. И тут его повело! Конечно, внезапно! Конечно, неожиданно! Конечно, этого он никак не ожидал и предвидеть не мог! Такого с ним отродясь не бывало, и никто из его мужской родни ничего подобного никогда не рассказывал!

Он уже поднял ногу, чтобы поставить её на нижнюю ступеньку очередного участка подъёма, но что-то щёлкнуло тут в его голове. Тихонечко эдак, без всякого грома или грохота. Но сразу же появилось препротивное ощущение, что в его голове помешали поварёшкой. И всё стало расплываться, растекаться и напрочь отказываться служить.

Вероятно пружина, так долго беспокоившая его изнутри, и которой он хоть и с трудом но воли не давал, пока та чем-то удерживалась, фиксировалась и стопорилась, сорвалась-таки со своего крепежа, выскочила из своего гнезда, со своих штифтов, шплинтов, шпонок и прочих штук и принялась рушить, громить и уничтожать его сознание с беспощадной жестокостью. Упругость ног пропала, улетучилась, испарилась и исчезла; и те стали ватными.  Они вздрагивали, подгибались и совершенно отказывались держать всё тело.

И тело стало оседать. Он пытался задержать его, хватаясь за стену обеими руками, но та не имела выступов, и дрожащие пальцы не могли хоть за что-то понадёжнее ухватиться. Ногти пытались зацепиться хоть за пазы кирпичной кладки, но ломались, оставляя на ней слабые царапины. В глазах темнело. Мысли растекались, разбегались вразнотык; голова отказывалась управлять телом. Свет из окошка-бойницы стал противен для глаз, и они прикрылись веками. Только что прекрасно видимое орудие раздвоилось, растроилось, размножилось и стало сероватым комком. И самое страшное: исчез комбат, любое слово которого исполнялось сегодня на батарее как неумолимый приказ. Остался мужик в флотской форме, совершенно не способный управлять собственным мозгом.

— Хреново! Хреново! Хреново-о-о! — это единственное, что выдавало сознание. Сердце прыгало и пыталось куда-то пропасть.

— В каюту! В каюту! Скорее в каюту-у! — там виделось спасение от своей немощности, — На койку! Лечь! Вытянуть ноги! Ни о чём не думать!

Но до каюты были пятьдесят три шага и ещё вот эти проклятые девять ступенек. Он стал опускать одну ногу, пытаясь нащупать более низкую ступеньку.

— Чёрт, ну кто делает такие большие промежутки между ступеньками? По шее бы этому гаду!

В глазах начало сильнее темнеть, но он всё-таки нащупал нужную  опору, сместил на стене пониже обе руки и стал опускать вторую ногу. По-видимому ступни теряли чувствительность, поскольку их хозяин не сразу понял, что левая нога встала-таки рядом с правой на более низкой ступеньке. Проделанные усилия при малости их результата вогнали мужика в пот. Но ведь ниже были ещё семь (нет целых семь) ступенек, и каждую нужно было пересчитать обеими ногами. Когда проклятая лестница всё-таки оказалась позади, он почувствовал, что и тельняшка и кальсоны уже мокры от пота до противности, а по сырой его коже мечется ХОЛОДНЫЙ огонь. Так быть не должно, так не бывает: ведь огонь всегда горячий, обжигающий. Но этот огонь был именно холодный!

Мужик не позволил себе тратить силы и время на размышление о возможности и невозможности холодного огня. Всосав сквозь зубы свежую порцию воздуха и с присвистом выдохнув её, он навалился на дверь лбом, коленями и животом и приоткрыл её на треть. На большее силёнок уже не хватало, но и такой открытости оказалось достаточно. Он продавился наружу и спиной закрыл дверь.

Теперь, на открытом пространстве видимый всем, мужик обязан был быть только комбатом, не имеющим права на личную слабость. И он стал собирать остатки своих сил, готовясь к последнему броску длиной в пятьдесят три его же нормальных шага. На этой дистанции он не имел права упасть. Нельзя  было даже споткнуться: дальше было гарантировано падение. Но упасть мог мужик, хотя бы и в флотской форме, а комбату это было не дозволено ни как.

Как комбат он зацепился взглядом за дверь своей каюты, отрёкся от ощущения всего стороннего, напрягся и, касаясь одной рукой стены вышки, попробовал сделать первый шаг. Это удалось. Он опустил руку, расставаясь с последней опорой, и сделал второй шаг. Остров подрагивал под ногами, но пока держал. Не отрывая взгляда от заветной двери, он стал передвигать свои почти чужие ноги, переставляя их как на качающейся палубе во время шторма среднего балла. Шаги были мелкими, и заветная дверь никак не приближалась. В его ушах сначала слегка зашумело, потом шум усилился, потом загудело пароходным гудком. При каждом выдохе он слегка присвистывал, и это получалось как-то само-собой. Его держала в вертикальном положении одна единственная мысль:

— Не упасть! Только не упасть! — и опять, — Не упасть! Только не упасть!

Желанная дверь приближалась трудно. Он сделал уже больше семи десятков шагов, сам удивляясь своему нележачему ещё положению. Он почти не ощущал своего тела и плохо понимал, кто же он всё-таки и что делает, когда вожделенная дверь оказалась на расстоянии вытянутой руки. И он поднял руку, чтобы ухватиться за ручку этой тридцать три раза проклятой двери.

И всё…!!

Комбат исчез, кончился, перестал существовать! Сознание ушло из него без всякого предупреждения, без щелчков, толчков и т.п. Тело в форме осталось стоять перед дверью, а вот сознание отправилось гулять куда-то само по себе. И самое удивительное, что внешне ничего заметного не произошло. Комбат не упал, как это случается с молодыми женщинами в обмороке; и, чтобы привести их потом в чувство,  полагается прыскать им в лицо водой, шлёпать их же по щекам, рассупонивать всевозможные шнуровки и пояски, извлекать их из юбочных волн и т.п.

Но сильные духом мужчины после отключения сознания способны ещё некоторое время двигаться на «автопилоте» и двигаться при этом совершенно правильно. И наш комбат взялся-таки за ручку двери, приоткрыл её насколько нужно, вдавился в открытое, и дверь каютная за ним захлопнулась.

Вот так!!...

Оба вахтенных наблюдателя конечно засекли момент резкого поворота комбата в их сторону и стали ждать его появления на верхней площадке. Но тот на верху так и не появился, что вызвало естественную настороженность у наблюдателей. И они, перегнувшись через поручни, обнаружили комбата, переставлявшего ноги к своей каюте как боцман, поседевший в походах по морям-океанам. По такому случаю младший вахтенный неосторожно высказался:

— Кажись, зануда-то наш уже остограмился!

Это вызвало резкую реакцию старшего вахтенного:

— Утрись, салажонок! — и он, унижая напарника сильно провёл костяшками кулака по физии младшего от подбородка через нос, выбивая сопли из ноздрей и заканчивая это движение чувствительным толчком в лоб. — Комбату сегодня всё можно! А твоё дело смотреть в свой сектор в четыре глаза и помалкивать!

И они опять стали, глядя в противоположные стороны, следить за давно опротивевшим горизонтом. Каждый в своём секторе, меняясь время от времени, чтобы глаз не замылился.

…Краснофлотец, почти торжественно принёсший в каюту ужин, обнаружил комбата, аккуратно лежащим на спине и аккуратно же сместившим ноги с койки в сторону, чтобы не запачкать казённое одеяло. Как было строжайше наказано коком, краснофлотец поставил полнейший котелок с ухой на тумбочку, положил рядом два больших сухаря, добавил порядочный зубец противоцинготного чеснока и с сознанием точно выполненного поручения вернулся на камбуз, где всегда чуточку и теплее, и сытнее чем в любом другом месте «отшельника». Заглянув через четверть часа в каюту насчёт добавки, он нашёл комбата в том же самом положении и нетронутый ужин и, как и положено в таких случаях, доложил старшине батареи.

Имея фельдшерский навык, старшина прощупал пульс комбата. Тот оказался редковатым и несильным, и по мнению старшины «не очень». С комбата сняли обувь, ему расстегнули ремень, шинель и китель. Приученный не верить ни чему с первого раза, старшина вторично ухватился за кисть комбата, пошевелил губами и изрёк:

— Раздевай до тельника и кальсон!

Стараясь не очень тревожить тело, они извлекли комбата из верхней одежды, облегчая тому дыхание. Влажность нижнего белья тоже не понравилась многоопытному старшине, и они сняли тельник и кальсоны, чем-то сухим протёрли нереагирующее тело и надели запасные кальсоны. Контрольное прощупывание пульса вызвало у старшины краткое:

— Годится!      

Батарейцы старательно накрыли комбата одеялом, дополнительно утеплили ноги шинелью и оставили в ПОКОЕ. Это было САМОЕ БОЛЬШЕЕ, что на батарее могли сделать для СВОЕГО командира!

Покидая каюту комбата, старшина проговорил:

— Через себя переступил комбат!

Краснофлотец-первогодок, конечно, не понял великой мудрости старшины, но согласно кивнул.

Так что же итальянско-финско-немецкий десант?

А с ним будет плохо! И даже очень плохо! Едва остатки десанта отбежали от страшного островка-отшельника, их отыскала советская авиация и принялась долбить безжалостно и с удовольствием. Потом к авиации подключились  корабли Ладожской флотилии. Подвергаясь ударам и с воздуха, и с воды, десант как мог уходил к финской базе, уменьшаясь в количестве судов, теряя живую силу, с трудом затыкая пробоины в бортах и не всегда успевая откачивать воду.

Когда побитые остатки десанта спрятались в спасительной финской базе, национальные характеры соучастников проявили себя совершенно по-разному.

Итальяшки для снятия нервного напряжения сразу же кинулись в ближайший бордель. Но там их постигло разочарование: медлительная кровь финок не соответствовала горячности апенницев.(32) Раздосадованные такой невезухой итальяшки погрузили свои малогабаритные торпедные катера на железнодорожные платформы и навсегда отбыли из прохладной Финляндии с её холоднокровными финками. Главный итальянский фашист Муссолини, сидящий в Риме и знающий толк в проститутках, нашёл причину недовольства своих моряков финской женской обслугой вполне уместной и претензий к ним не предъявил.

Более дисциплинированные немцы посчитали обслугу финок вполне приемлимой, а вот необходимость своего дальнейшего присутствия на Ладожском озере необязательной. И они опять разобрали свои зибелевские паромы, погрузили их по частям на платформы и тоже отъехали по железной дороге в свою Германию. Ихний главный нацист А.Гитлер то ли из Берлина, то ли из своей ставки с звучным прозванием «Волчье логово» быстро нашёл им новую работку на Балтике, в Северном море, в Чёрном море и прочих местах. Конструкция Зибеля была великолепна в смысле быстрой собираемости-разбираемости, и значит перебросить его творения в любой водный район, где велись военные действия, было делом нехитрым.

Оставшиеся в одиночестве финны уже ничегошеньки на Ладожском озере сделать не могли. Их главный националист Маннергейм на всякий случай выразил из Хельсинки официально горячую благодарность и немцам, и итальянцам за вроде бы оказанную серьёзную помощь, удостоверяя тем свою любовь и приверженность к фашизму. И на этом финская активная возня на озере в общем-то кончилась.

В Москве главный коммунист т. Сталин правильно оценил неудачную попытку итальянско-финско-немецкого десанта как продолжение активных действий против «Города» с целью полного лишения того продовольствия и всего, что нужно для войны. Т. Сталин в это время не имел возможности оказать большую помощь «Городу», так как  сверх маковки был занят Сталинградской битвой, где буквально решалась судьба всей Войны и всего советского государства. Но он всё хорошо запомнил, благо память у него была изумительная. И когда в январе 1943г. победа под Сталинградом была уже для т. Сталина очевидной, он послал на помощь «Городу» своего лучшего полководца генерала армии Г.К.Жукова. И тот сделал то, что до него не смогли сделать дважды другие генералы, Он пробил вдоль Ладожского озера проход в немецкой оккупационной перемычке. Проход этот был совсем узеньким (в самом тонком месте всего 11 километров) и простреливался из орудий немцами насквозь, но блокада «Города» была снята и уже навсегда. Операция эта получила романтическое название «Искра», и была очень высоко оценена т. Сталиным. Он произвёл Г.К.Жукова в Маршалы Советского Союза и присвоил ему высокое звание Героя Советского Союза во второй раз.

Так круги вокруг «отшельника», расходясь во все стороны, достигали Рима, Берлина, Хельсинки и Москвы.

Окончательно т. Сталин вышиб (и надолго вышиб, по крайней мере до своей собственной кончины)  из  голов всех финнов, включая Маннергейма, их «голубую-преголубую мечту о Великой Финляндии аж до Северного Урала, включая г. Архангельск», летом 1944г., вразумив их мощнейшим «4-м Сталинским ударом»,(33) потрясшим всю Финляндию до основания. Но это будет уже другая история.


Комбат очнулся на следующий день где-то после батарейного завтрака. Он обнаружил в каюте ведро горячей воды и ещё тёплую еду. И почти сразу же он почувствовал за левой лопаткой там, где нормально должно биться сердце, болевой комок размером в половину комбатовского кулака. При вздохе боль хваталась чуть ли не за весь левый бок, запрещая ему шевелиться. И левая рука подчинялась голове неохотно. Но правая рука вела себя нормально, и ноги вроде бы тоже переступали прилично. Подвигавшись по каюте: три шажка туда, три шажка обратно — комбат решил, что для ЕГО войны такого здоровья достаточно.

…Когда с вышки прокричали про катер с «большой земли», комбат вышел из каюты в полной флотской форме. Любой самый лютый проверяющий не смог бы придраться к его внешнему виду:

— верх на мичманке был растянут до аэродромной плоскости и без единой пылинки;

— все пуговицы на шинели (включая хлястиковые, по которым проверяющие так любят определять неряшливость человека в форме) сверкали. Осеннее солнце, второй день балующее «отшельник», отражалось от граней пуговиц, удостоверяя их фактический блеск. Такой блеск достигается, когда пуговицы долго и яростно драят в трафарете почти до горячего состояния, проверяя их разогрев губами;

— поясной ремень сзади опирался на хлястик, что не давало ему сползти ниже, а спереди блистала бляха, подтверждающая силуэтом своего якоря,(34) принадлежность её владельца к Балтфлоту. И можно было не сомневаться, что бляху долго-долго драили на войлочном куске с применением мела или чистоля;

— толстенные суконные брюки (мечта каждого старослужащего) были совершенно загадочным образом отутюжены так, что о стрелки «можно было обрезаться»;

— обувь излучала надёжность их хозяина;

— не стоит по-видимому упоминать, что все поверхности, подлежащие бритью, были выскоблены опасной бритвой; а вот, что от комбата в подветренную сторону тянуло «тройным одеколоном», сразу же вызывало завистливый вопрос: «И где же он его раздобыл?»

Твёрдо знающий (без всякой проверки), что на вверенной ему батарее и на всём малюсеньком островке  всё в совершенном порядке, комбат, слегка приволакивая левую ногу и не размахивая левой рукой, приблизился к причалу-выемке. Когда на берег по наклонной сходне сошли неразлучной парой комдив и его замполит, комбат выкрикнул в пространство, раскатывая  «р» и обрывая «о»:

— Батарея, смир-р-р-но!!

Скользнув взглядом для приличия по дивизионному замполиту, он поставил левую ногу в трёх шагах от комдива, с чётким стуком каблука приставил к ней правую, раздвинув при этом носки ботинок на ширину ступни, зафиксировал глаза на переносице комдива, развернул кулак резко вскинутой правой руки в ладонь с плотно прижатым большим пальцем, сделав прямую линию до самого локтя так, что средний палец чуть-чуть коснулся правого виска, и чётко, твёрдо, не картавя, без акцента, не путаясь в словах и их слогах, доложил: что в текущие сутки на вверенной ему батарее ничего особенного не произошло.

И это была чистейшая, абсолютнейшая, совершеннейшая ПРАВДА!!

******************************************* ******************************

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 — стр.1 — Кубрик —  общее жилое помещение для краснофлотцев и старшин.

2 —стр.1 — Дневальный — обязательный вахтенный (дежурный) на входе в кубрик. Подавал команды на весь кубрик, т.е. на почти весь личный состав батареи согласно распорядка дня, составленного командиром батареи, следил за порядком в кубрике и не пускал в кубрик «чужих». По причине войны был вооружён сверхбезопасным и сверхбезотказным револьвером системы «наган». В его заведывание входили тумбочка и питьевой бак. Дневальных в сутках трое, они сменялись на вахте каждые четыре часа и подчинялись старшине батареи.

3 — стр.1 — Собачья вахта — дежурство в ночной период, примерно с 0 часов и до 6 часов ночи. Главная трудность дежурства в этот период — желание спать. Временами оно становится невыносимым.

4 — стр.1 — У флотских брюк нет сухопутной ширинки. В верхней передней части у них есть откидной клапан, шириной от правого кармана до левого. Этот клапан крепится двумя пуговицами, что в верхних его углах. Низы брючин было модно растягивать как можно шире, даже вшивая в них уширяющие вставки. Автор, износивший не одну пару флотских брюк, так и не понял преимущества такой одежды. Зато автор научился в совершенстве гладить клёши через влажную газету. Женщины всегда изумлялись применению в таком ответственном деле бумаги, но «стрелки» на брюках при газетном глажении острее и долговечнее.

5 — стр.1 — Форменка — верхняя рубаха с длинными рукавами и большим отложным воротником, заправлявшаяся в брюки. Существовала повседневная форменка голубоватого цвета и выходная чёрная. Здесь конечно повседневная голубоватая.

Поверх отложного воротника форменки на плечи накладывался ещё воротник синего цвета с тремя белыми полосками по краю. Флотская молва уверяла, что полоски эти символизировали победы русского флота при Гангуте, Чесме и Синопе. Такой воротник назывался «гюйсом». Полагалось плоскость гюйса изламывать тремя складками, имитируя морскую волну.

6 — стр.1 — Бушлат морской советский — верхняя форма краснофлотцев и старшин в описываемое время. Это сильно укороченная шинель, почти куртка немного приталенная, без свободной складки и хлястика на спине. Спереди два ряда золотистых пуговиц, имеющих нехорошую привычку быстро тускнеть. Пуговицы полагалось каждое утро начищать до блеска. Командиры строго следили за блеском пуговиц и грозили нерадивым наказанием. При выполнении физических работ бушлат удобнее шинели.

7 — стр.2 — Для тех, кто уже не знает или знает смутно, что такое «десятилинейная»: это ширина фитиля лампы измеряемая в «линиях» (в дюймовой системе измерения). Одна «линия» равна 2,54 мм, значит 10 «линий» соответствуют 25,4 мм, что равно «дюйму». Но почему-то десятилинейную лампу никто не называет дюймовой. В описываемое время вся гигантская территория Советского Союза (кроме городов) освещалась именно десятилинейной керосиновой лампой. Существовали также в небольших количествах семилинейные и двадцатилинейные лампы. Семилинейные были маленькие и потребляли мало керосина, что было важно для тех мест, куда керосин доставлялся затруднительно. Двадцатилинейные лампы имели два десятилинейных фитиля и предназначались для больших помещений.

8 — стр.2 — Банка — здесь: табуретка с прорезью в середине сиденья для просовывания туда четырёх пальцев руки. Почти обязательная вещь на береговых батареях: места занимает мало, очень прочная, легко переносимая с места на место, в общем очень удобная.

Однако «банка» имеет на флоте и другие значения, это:

— любая обычная переносная скамейка;

— любая доска-скамья на лодках-шлюпках для размещения гребцов и пассажиров;

— мель (мелкое место) на море;

— минная постановка всего из нескольких морских мин.

9 — стр.3 — Летучая мышь — здесь: керосиновый переносный фонарь, не боящийся тряски и толчков. Очень важно, что фонарь не задувало ветром и он был пожаробезопасен. Название прижилось от изображения на корпусе фонаря летающей ночной твари с неправильным названием «летучая мышь».

10 — стр.3 — Орудийный дворик — здесь: прямоугольная горизонтальная площадка из толстых деревянных прямоугольных в сечении брусьев длиной 6 м, уложенных в три слоя и напрочно скреплённых друг с другом. Из тех же брусьев на площадке устанавливалась квадратная стена с внутренним пространством 5х5 м. Высота стены — почти до орудийного ствола в склонённом положении.

С наружной стороны стена обваловывалась землёй и камнями-валунами, обеспечивая защиту орудия от осколков любых калибров. В задней части стены имелся проход шириной в 1,5 м. Орудие крепилось своим основанием к площадке болтами. Всё было прочно, крепко, надёжно и даже солидно. Без сомнения это всё делалось людьми, хорошо смыслящими в таких делах.

11 — стр.3 — Шаровый — тёмно-серый; любимый цвет русских военных моряков, красящих в него на кораблях всё подряд: и борта, и надстройки, и мачты, и пр. А на береговых батареях шаровыми были только орудия. Существует сколько угодно оттенков шарового цвета, и капитаны (а ещё больше их боцмана) ревниво хвастаются оттенками своих кораблей.

12 — стр.3 — Лейнер — тонкостенная (по сравнению с толщиной стенки ствола) труба, вставленная внутрь ствола без нарезки. Ствольная нарезка сделана уже в лейнере — 40 нарезов глубиной 2,7 мм.  Цель такой конструкции — увеличить срок службы орудия. Дело в том, что ствольная нарезка в орудиях среднего и большого калибра довольно быстро изнашивается при частой стрельбе. Целый ствол — штука очень дорогая и трудно изготавливаемая. Вот лейнер и является заменяемой изнашивающейся частью ствола. Орудия с лейнерами обычно имеют запасные лейнера, которые при недопустимом износе родного лейнера могут и обязаны заменить его.

13 — стр.4 — Затвор — очень ответственное устройство, закрывающее (и открывающее) заднюю (казённую) часть ствола  так плотно, что пороховые газы при выстреле не могут прорваться или хотя бы просочиться  назад. Существуют поршневые и клиновые затворы. Где был создан первый поршневой затвор неизвестно. Но родиной первого клинового затвора является Россия. Клиновой затвор конструктивно проще, дешевле в производстве и надёжнее в эксплуатации. И ещё его можно сделать автоматическим, т.е. самооткрывающимся и самозакрывающимся. Клиновые затворы существуют до калибра 152 мм включительно.

Здесь — поршневой затвор.

14 — стр.6 —Дульная пробка — толстая пластина, плотно закрывающая дуло, т.е. выходное отверстие ствола. Назначение: не допускать в нутро ствола всё постороннее со стороны дула. Название позаимствовано ещё от орудий, заряжающихся с дула. Тогда между стрельбами ствол затыкался настоящей пробкой плотно-наплотно, чтобы внутрь не попадала вода, способная подмочить порох.

15 — стр.7 —  Унитарный снаряд — единый снаряд. Это совокупность в одном целом собственно снаряда (т.е. того, что летит к цели), порохового заряда, гильзы и донной стреляющей втулки, ввернутой в дно гильзы. Всё перечисленное скрепляется в одно целое гильзой. После выстрела гильза выбрасывается (экстрагируется) наружу. Унитарный снаряд очень удобен в пользовании и к его варианту стремятся все артиллеристы. Но когда вес унитарного снаряда становится значительным и трудно поднимаемым для одного человека (это примерно 40 кг), артиллеристы вынужденно переходят на раздельное заряжание.

В России унитарный снаряд применяется издавна до калибра нарезного орудия 100 мм включительно. В малых калибрах унитарный снаряд называется патроном. Патроны к пистолету, автомату, винтовке, пулемёту — это наглядные примеры унитарности стреляющего боеприпаса.

16 — стр.7 — При раздельно-картузном заряжании в ствол загоняют сначала один собственно снаряд, а уже за ним следом туда же подают и пороховой заряд, который имеет удобную для всовывания в казённик цилиндрическую форму и обтянут полностью сгорающей при выстреле тканью. Для очень больших калибров пороховой заряд становится таким большим и неудобным, что его делят на две части, именуемые полузарядами. Воспламение отдельного порохового заряда осуществляется стреляющей трубкой, вставляемой в запальный канал затвора. Для калибра 130 мм приходилось применять именно раздельно-картузное  заряжание.

17 — стр.8 — Гарнитура — это мягкий шлем, довольно уютно охватывающий голову. По бокам его (напротив ушей владельца) вставлены  два наушника, а ниже (напротив рта) ещё и микрофон. От шлема тянется многожильный гибкий провод, связывающий гарнитуру с центральным постом. Шлем уменьшает воздействие посторонних звуков на работу микрофона и наушников. Гарнитура очень удобна в эксплуатации и на батарее она обязательна для многих боевых постов.

18 — стр.10 —Касательно вопроса почему моряки упорно измеряют расстояния в милях, а не в километрах как на сухопутье, лучше всех (по мнению автора) высказался капитан Врунгель Христофор Бонифатьевич. В его «Толковом словаре для бестолковых сухопутных читателей» говорится: «Миля — морская мера длины, равная 1852 м. Часто нас, моряков, упрекают за то, что мы никак не перейдём на километры, а мы и не собираемся, и вот почему: часть меридиана от экватора до полюса поделена на 90 градусов и каждый градус на 60 минут. Величина одной минуты как раз и составляет одну милю».

С капитаном Врунгелем спорить невозможно, и береговым артиллеристам приходится мерить расстояния в милях и кабельтовых.

19 — стр.23 — Узел — скорость, при которой корабль проходит одну морскую милю (1852 м) в один час. (Ни в коем случае нельзя говорить «узел в ЧАС» — это означает скорость корабля всего-навсего 15,5 МЕТРОВ в час. Обычная черепаха ползает быстрее).

20 — стр.27 — Внимательный читатель может усомниться в правильности слова «Залп!». Дескать, полагается кричать «Огонь!». А вот ошибки-то здесь и нет: «Огонь!» — это на сухопутье, а на береговых батареях по морской движущейся цели командуется благородный «Залп!».

21 — стр.30 — Репер — хорошо пристрелянный водный квадрат или участок местности, от пристрелочных данных которого удобно переносить огонь на другую цель, внося нужные корректуры.

22 — стр.34 — Кильватер — здесь: движение кораблей строго в след друг другу (а буквально: струя за кормой).

23 — стр.37 — Амба! — старофлотское (ещё от царского времени) выражение с резко усиленной интонацией, имеющее несколько значений: «всё», «конец», «дальше некуда», «приплыли» и «смерть». Здесь, разумеется: «Конец!». Комбат имел моральное право на «амбу!»: ведь кто-то из его графского рода служил ещё на царском флоте и явно офицером, что подтверждается наличием у комбата прекрасной подзорной трубы.

24 — стр.44 — Камбуз — столовая на флоте.

25 — стр.44 — Кок — повар на флоте.

26 — Стр.45 — Фальшборт — бортовое ограждение, возвышающееся над главной палубой примерно на метр. Оно не имеет сплошной водонепроницаемости; его главная задача — не позволить людям свалиться нечаянно за борт.

27 — Стр.45 — Клюз — толстостенная наклонная труба для прохода якорной цепи от главной палубы за борт. При полностью подтянутом якоре его веретено прячется в клюзе, оставляя за бортом одни свои лапы.

28 — стр.48 — Полный раздрай — самый жестокий режим работы корабельных машин, когда одна машина работает на «самый полный вперёд», а другая — на «самый полный назад». Движения вперёд при этом нет, а корма возмущённо содрогается. Такой режим может быть только кратковременным, иначе обе машины выйдут из строя, и корабль не сможет выполнять боевую задачу.

29 — стр.51 — Жмых — сухой остаток при получении подсолнечного масла. Цвет  — тёмно-серый, почти чёрный. Твёрдость почти каменная. Кусочек такой твёрдокаменности засовывали за щеку и блаженно сосали, стараясь не раздавить его зубами, чтобы продлить наслаждение. Последний раз автор сосал жмых в 1948г. и готов поклясться чем угодно и на чём угодно, что было вкусно.

30 — стр.52 — Такелаж — все верёвки парусного вооружения.

31 — стр.52 — Рангоут — все деревянные составляющие парусного вооружения, т.е, мачты, реи, стеньги и пр.

32 — стр.56 — Апеннинцы — живущие на Апеннинском полуострове, что в Средиземном море, т.е. итальянцы.

33 — стр.57 — «Сталинскими ударами» назывались только сверхмогучие и сверхсокрушительные удары Красной Армии, наносимые ею по всей длине советского фронта от Чёрного моря до Баренцового моря в разных местах в период с 1-го января (Новый Год) по 7-ое ноября (Великая Октябрьская социалистическая Революция) 1944г. Политическая важность этих ударов в том, что в результате именно их вся территория Советского Союза на 22 июня 1941г. (дата нападения на СССР) была полностью освобождена от оккупантов всех мастей и всех национальностей.

Их было ровно 10 «Сталинских ударов». Разгром Финляндии осуществлялся «4-м Сталинским ударом» в июне 1944г.

34 — стр.58 — На бляхе Балтфлота якорное веретено имело в средней своей части прямоугольник, на бляхе Черноморского флота был овал. Другие флоты того времени своими вариантами блях ещё не обзавелись. Ветераны Балтийского флота ревниво следили за мелкими деталями флотской формы, удостоверяющими их принадлежность именно к Балтфлоту.