Больной зуб. часть 2

     Кончился визит Максима Максимовича, знаменитого городского продюсера, тем, что Константин отправился вместе с ним в город, в мир ярких одежд, в мир ослепительного блеска фонарей, в мир таинственный, о котором он так сильно мечтал, отправился в новый мир на шикарном автомобиле с личным водителем.

     Какая же странная и чудовищная вещь эти наши мечты, когда они начинают сбываться. Мы услаждаем ими себя, мы вдыхаем их словно аромат прекрасных цветов ровно до той поры, пока они не начинают претворяться в жизнь. Наши мечты создают собой медаль, блестящую и прекрасную, мы полностью увлечены ее созерцанием, но каждый предмет имеет в природе своей тень. Мы поклоняемся своей медали, не замечая ее жуткой черноты, которую она умеючи прячет, отбрасывает в сторону. Мы не за что бы ни преклонились перед этой чернотой, но меж тем, преклоняясь перед медалью, мы преклоняемся и перед ней.

     Потехин, как и обещал, доставил молодого парня в больницу, в одну из самых лучших больниц, где принимались большей частью люди богатые и почтенные; лучший городской зубной специалист – Дай Эрнест Степанович, между прочим, давний приятель Максима Максимовича – лично взялся осматривать Константина.

     После приема продюсер и врач остались наедине.

     - Ну что, собственно, сильно ли у него там все? Долго он сможет без лечения? – сразу после того как Косте сделали обезболивающий укол и попросили его немного подождать в коридоре, начал страстно и возбужденно интересоваться Потехин.

     - Да не то чтобы сильно, но вот через неделю другую, если не произвести вмешательства и хорошего лечения, то-с, - зашипел, словно змея Эрнест Степанович, - дела его много хуже станут. А на что он тебе сдался?

     Тут продюсер раскрыл все виды. А именно речь шла об открывшемся умении молодого человека говорить глубоко и пронзительно, говорить языком страдания, и заключалась она тем, что это именно то, чего жаждет народ, что оное для них, пожалуй, станет важнее хлеба и соли, что он, Максим Максимович, непременно жизнь свою золотом обделает, если этот болезненный язык на сцену выведет.

     - Но, видишь ли, дорогой мой Эрнест Степанович (специалист и вправду дорогой, непомерно дорогой, впрочем, как и все прочие специалисты. Уж одной специальностью, одной корочкой дипломной можно в нашей жизни нужды серьезной не знать; уметь ничего не умей, знать ничего не знай, а специальность имей и будет тебе открыта дорога к успеху, а как далеко ты по ней пройдешь зависеть будет лишь от твоего желания, от жадности твоей, от корысти), парень-то он совершенно обычный, безликий, неприметный. Все умение его теперешнее, все это благодаря боли поразившей глубоко его ничтожное тельце. Уж многие способны даже хороший, сильный стих написать, когда им палец прищемит, когда им больно, это я знаю точно, видел не раз. И большинство из этих многих, после такого неожиданного творческого успеха, серьезно и убежденно начинают думать, что они вполне бы могли стать поэтами, если бы чуть более уделяли времени этому делу. Некоторые из них моментально решаются обручить свою жизнь с творчеством, делают они это будучи совершенно уверенными в том, что у них имеется непомерный талант, делают они это спокойно и без всякого страха. И вот они уже начинают пыхтеть над раскрытием своего потенциала, но большей частью сухо все выходит, вяло, однотипно, а случись вдруг, что боль вновь кольнет их, так тут уж и выйдет строка другая вполне себе весомая и глубокая по мысли. То есть я тебе хочу сказать именно, что когда боль и неожиданное страдание ввергается в жизнь человека, то практически каждый способен на творчество, на маленький шедевр, в то время как талант есть боль постоянная, неугасающая.

     - Охотно вам верю, мой друг. Но к чему вы все это мне рассказываете?

     - Видишь ли,  Эрнест, - Потехин приобнял за плечо своего собеседника и перешел на более личный, более тесный тон общения, - если бы, например, одним каким-нибудь днем взяли бы, да и прошли эти его скверные зубы или, допустим, он обратится к другому врачу и тот его лечить вздумает, так тут уж сразу и язык его одеревенеет! Мне оно не на руку совсем, понимаешь?

     - Да-с, - протянул, прошипел, как змея зубной врач. Одним этим словом он исключил весь длительный и ненужный диалог, который ходил бы все вокруг да около главной идеи. Хоть звучал его ответ как «да», но подсознательно, а так же по выражению его глаз и лукавой улыбки, понималось все как «дай». Несомненно, своей корочкой, своим авторитетом лучшего специалиста, один приятель набивался вступить в золотую долю другого приятеля.

     Порешили они на том, что вполне возможно где-то с месяц держать Константина на обезболивающих уколах, окрестив их курсом специального, необходимого лечения редкой и очень серьезной болезни. После всего этого деловые стервятники посчитались, прикинули, подытожили, - попытались оторвать себе кусок пожирнее.

     Константин тем временем продолжал сидеть в коридоре. Его боль после укола унялась, забылась, уснула. Боль ушла, но щека все по-прежнему оставалась распухшей, а из десен периодически сочилась кровь. Но молодой парень словно бы ничего этого не замечал. Он уже вовсю представлял себе то, как к вечеру вернется домой, обрадует своим выздоровлением мать с сестрой, как целый вечер просидит со своим рыжим котом, слушая его бродячие песни, как сладко будет спать в своей постели, как на утро, по обычаю жизни своей, заведет трактор… но куда там, он и не подозревал, что у кого-то на него большие планы, не подозревал, что мечты о всеобщей любви и славе суждены будут претвориться в жизнь черным проклятием.

      После выхода из больницы, уже сидя в автомобиле, Потехин, красочно и не жалея слов, рассказывал Константину что у того обнаружилась якобы какое-то редкое и тяжелое заболевание, что курс лечения стоит немалых денег, но при этом он, Максим Максимович, из чувства заботы по отношению таланта молодого парня готов: «вырвать изо рта своего последний кусок хлеба», лишь бы только помочь несчастному. Константин был тронут чуть ли не до слез.

     - И в это же самое время, я считаю долгом своим, нет, я нахожу, что просто обязан перед высоким искусством помочь вашему таланту обрести любовь народную! – продолжал продюсер заманивать в свои сети расчувствовавшегося Костю.

     - Да что вы! Да это уже чересчур, я уже за одно лечение буду чувствовать себя вовек вам обязанным!

     - Нет, нет молодой человек, напротив, это я буду вам вечно обязан, если хоть чуточку смогу быть полезен вашему, бесспорно, крупному таланту!

     - Я не знаю… конечно, это было бы осуществлением моей мечты, этого я желаю всем сердцем, но… что если, как бы…

     «Вот ведь черт в халате, наверное, слишком большую дозу обезболивающего ему вколол этот мерзкий докторишка, этот зверь с вечно голодным брюхом!» - пронеслось в мыслях у Потехина.

     Но, тем не менее, временное упрощение языкового мастерства молодого парня пошло на пользу продюсеру. Утратив возможность ясно рассуждать, грамотно раскрывать и подавать свою мысль, Константин сделался еще более внушаем, более робко начал он воспрепятствовать своему собеседнику. Не мудрено, с острым языком он был на одной ноге с городским продюсером, но без него превращался в маленькую букашку, которой пикнуть, что-либо в ответ было бы не разумно – раздавят еще со злости. В итоге сошлись на том, что Константин будет во время лечения, которое обязуется оплатить Потехин своим «последним куском хлеба», участвовать на различных проектах, которые позволят ему раскрыть свой «талант» еще более широко.

     - Вот и прекрасно, вот и замечательно! – заходился в восхищении Максим Максимович, точно открыл большой сундук с золотом. – Не будем терять времени мой друг, я вполне считаю, что уже сегодня, ночным радио сеансом можно будет представить тебя городской публике! И нет, не противься, путь к признанию не легок! Сейчас же мы отправим письмо твоим родным, дабы они не беспокоились и начнем, начнем приготовление!

     «Лишь бы только боль вернулась к тебе, когда все будет готово, лишь бы она тебя на части растерзала» - ледяной злобой пронеслось в мыслях Потехина.



     Уже вот-вот, уже через несколько минут должен был начаться радио сеанс. Максим Максимович нервничал чуть ли не дрожи, ибо от этой ночи зависело очень многое. Слишком важен был первый номер, знакомство слушателя с рассказчиком, ведь именно по первым вещам, словам, поступкам складывается и оседает в памяти представление о человеке. Если сейчас Константин возымеет успех, если получит одобрение заскучавшей городской серости, то она, эта серость, сделает его известным уже завтра, известным на весь город, средь каждого станут упоминать о нем. По этому-то Потехин и был весь вне себя. Боль, к слову, вновь вернулась к молодому парню, этому в некоей мере поспособствовал сам продюсер. Максим Максимович, когда они вместе с Костей входили в радиостудию, совершенно специально, оступился и сильно задел рукой распухшую щеку молодого парня. Тот аж взвыл от боли.   Так что за «боеготовность» своего подопечного продюсер был спокоен, теперь было важно чтобы «снаряды» слов его страдания точно угодили в цель сердец слушателей.

     - Итак, через три минуты начинаем. Что, собственно, будете рассказывать? – обратился к молодому парню радио ведущий, но, меж тем, взгляд свой полностью адресовал продюсеру.

     - Ужас одного таланта. – Уверенно и сильно произнес Константин.
     Потехин вздрогнул. Ни он, ни сам Костя не знали, в чем будет заключаться номер, все возлагалось на импровизацию, на величие боли терзающей и наполняющей язык словами.

     - Дорогие радиослушатели, представляем вам леденящий душу рассказ молодого автора, под заглавием «Ужас одного таланта».

     Начался эфир. Константин несколько минут подарил тишине, не проронив ни слова. Потехин задергался.

     - Достаточно долго он лежал неподвижно, практически не моргая, дыша при этом тихо, осторожно, словно бы затаясь от кого-то, - наконец, прервав молчание, язык устремился к рассказу. – Взгляд его клещами вцепился в настенные часы, которые остановили свой ход уже несколько дней назад. В комнате сидела тишина. Она была рада покою, была рада быть собою. Она любила одиночество. Он же, человек лежавший на кровати, молодой писатель, был словно загипнотизирован ею. Он ощущал в себе тяжелое умиротворение, которое, подобно палящему солнцу, выжигало внутри него все. Засыхали раны, но вместе с ними исчезали замыслы, увядали мысли. Тишина орудовала покоем, побуждая оставить позади себя страдания, чернила, которые жгучей болью ложились на бумагу, она обещала взамен свою дружбу, которая бы не разрушилась вовек, она призывала, отдавшись покою, пойти с ней в прекрасное царство, где вечность лишена всякой тревоги. – Константин рассказывал тихим, холодным, но пронзающим голосом, голосом, в котором чувствовалось нарастающее напряжение.

     Тем временем у продюсера бесновались нервы. Не в состоянии усидеть спокойно на месте, он болезненно дергался по студии из угла в угол. Все путалось и мешалось в его сознании; то вдруг начинала мучить сильная жажда, но сделав лишь глоток воды, его тут же начинало тошнить от нее; то ему невыносимо хотелось закурить, но лишь единожды затянувшись никотиновым дымом, он бросал сигарету. 

     - Но вот уже острие шума, холодный кинжал беспорядка вонзился в грудь тишине, - продолжал свой рассказ Константин. – Обезумевшая тревога принялась неистово стучаться в окна к молодому писателю. Тут же распахнулась дверь и в комнату вошла неврастения. Бессвязно смеясь и мыча из под стола выполз бред. Человек вскочил с кровати, точно его ужалило тысяча пчел, и паникой начал приветствовать своих гостей. Гости оказались тронуты таким теплым приемом. Они разошлись по разным углам комнаты и принялись перекидываться между собой взволнованным телом писателя, точно мячом. Кажется, это их забавляло. Человек реагировал на все агрессией тяжелого отчаяния. Он разбросал все свои рукописи, что были аккуратно сложены на столе; он скинул их на пол и принялся со слезами топтать эти листы украшенные шрамами чернил.

     «Все туман, все самообман! Не хочу более! Ни строчки! Ни буковки!» - кричал дрожащим голосом писатель.

     «Все так не надежно, опасно, все пугает. Да, впереди, конечно же, мелькает свет – это страх и новые разочарования ожидают тебя с факелом твоей угасающей жизни» - медленно протянула тревога.

     Писателя начали кусать судороги. Ему сделалось еще более не спокойно. Сознание обрело навязчивое ощущение, что нечто тяжелое и гнетущее находится в непосредственной близости, что оно выжидает, словно кровожадный хищник. Караулит момент, когда он, писатель, потеряет бдительность или же вовсе уснет. Караулит, дабы вонзить свои зубища ужаса в его пульсирующую тревогой плоть.

     Молодой мужчина схватился за нож.

     «Где ты? Где?» - размахивая ножом, он обращался к пустоте своей комнаты.

     «В стене. В стенах всегда прячется все дурное. Это уж так!» - начал подливать масла в огонь бред.

     Писатель накинулся на стену с ножом, точно на что-то живое, что он
действительно мог бы убить.

     «Разбей что-нибудь! Разбей тарелку и пусть в ней будет заключена твоя жизнь. Разбей и ощути всю остроту боли!» - прошептала на ухо неврастения.

     Писатель лихорадочно схватил тарелку и швырнул ее в стену. Осколки беспорядочной мозаикой легли на ковер.

     «Самое лучшее это затаиться и не издавать ни звука. Тогда голодное нечто подумает, что ты исчез во времени. – Предложила тревога.

     Человек замер, сел на стул и уставился на стену.

     «Стена тебя убьет! Она же сейчас рухнет и придавит твое тело, как мелкого жука!» - с хохотом выпалил бред.

     Еще долго эта троица истязала писателя. Истязала до тех пор, пока он не упал на пол, потеряв сознание. Он провалялся так до следующего дня, а когда же очнулся и открыл глаза, то испытал глубочайшее опустошение. И горько даже стало ему от того, что он очнулся, от того, что не умер он в приступе своего безумства. Но нечаянно взгляд его коснулся настенных часов. Они снова пошли! Окрыленный какой-то силой он заглянул в свой разум и обнаружил там новую идею. И вот уже писатель пылает новым безумием – творческим замыслом – и руки его сами собой тянуться к бумаге и стремятся начать писать. – На этом, бледный от напряжения и боли, Константин закончил свой рассказ.



     После этого выступления слава приняла Костю в свои объятия. История о писателе возымела успех; заскучавшим людям принесло наслаждение повествование о чужом безумии. В нем можно было спрятать свои мелочные страсти. Потехин после этого изо всех сил принялся выжимать боль и страдание из молодого парня, - обезумев от жадности и успеха – он перестал соблюдать всякое приличие и стал относится к Константину не как к живому и имеющему чувства человеку, а как к инструменту, годящемуся только для удовлетворения нужд своих. Каждое утро продюсер делал молодому парню болеутоляющий укол и каждый вечер, будь то на телешоу или на сцене концертного зала, обнажал страдания его перед толпой. В таком русле протекли три недели, вот уже и четвертая близилась к завершению, и, стало быть, Максиму Максимовичу необходимо было выдумывать новый способ, позволявший удержать бы подле себя молодого парня – его золотую жилу – на еще какое-то, желательно длительное время. Ведь уколов у него имелось только на месяц, ровно столько должен был длиться спланированный курс якобы лечения. Потехина все это сильно раздражало. Порой ему хотелось показать истинное лицо своей коварной сущности перед Костей, обнаружить перед ним весь обман и затем силой подчинить и заставить того служить себе и почитать себя за бога. Хотелось от того, что не хотелось более делиться с Эрнестом Степановичем, своим знакомым, своим соучастником; но более всего хотелось потому, что золотая мечта Потехина о роскошной жизни, которая стремительно начала воплощаться в жизнь благодаря чужому горю, уже как-то не так занимала его существо. Мечта тем и мечта, что существует в мире воображения, где все слаще, гармоничней и величественней нежели, чем в мире реальном. И потому-то новая идея – открытого обладания и господства – теперь правила бездной его разума. Константин же, измученный прогрессирующей зубной болью, постоянными всплесками горячих слов, рождавшихся на языке и обжигавших его до судорог, неудовлетворенный пресной славой своей, вкус которой он не мог ощутить в полной мере, мечтал лишь об одном: чтобы его привычная деревенская жизнь поскорее вернулась к нему.

     Невозможно прозреть, не ослепнув перед этим. Каждая ошибка, каждый неверный поступок добавляет каплю мрака в очи разума. Слабея и разрушаясь, сознание все более и более жаждет вкусить сок истины. Но лишь чуткий и внимательный может найти дорогу в темноте своих заблуждений (но сперва немало важно признать эту самую темноту), лишь ему откроется осознание того, что небольшой луг – это уже огромная вселенная, наполненная удивительной жизнью. «Из мрака вышел разум мудреца»1, - написал поэт. Из мрака заблуждений – своих в частности и человечества в целом – вышел он умереть, осознав, что выйти ему более некуда. И, несомненно, высказывание: «Утром познав истину, вечером можно умереть»2  будет являться самым последним открытием, самой последней истиной – куполом всех прочих истин.   


 
     В самый последний день четвертой недели, когда был сделан окончательный укол, Максим Максимович и Константин явились в больницу к Эрнесту Степановичу. Тот был в приподнятом расположении духа, так как находился в приятном ожидании новой доли от успеха своего приятеля продюсера. Минуя очередь, сидящую в коридоре, минуя людей ожидающих по записи вызова в кабинет (настоящая, ответственная и грамотная работа никогда не ожидает людей принимаемых «по записи». Качественные медицинские услуги и почтительное отношение разрешается только к знатным и состоятельным людям, с которых можно всегда что-то возыметь, а они, эти привилегированные господа, по записи никогда не ходят, они назначают себе прием личным оповещением специалиста. Те же, кто сидит в коридоре по записи, да это ведь так, от скуки их только принимать можно, для поддержания квалификации или вообще для тренировки медицинских нововведений;  им ничего хорошего не сулит, большинство из них сие разумеет, но все-таки каждый продолжает сидеть и ожидать вызова – таков порядок и они не смеют против него восстать). Потехин провел молодого парня в кабинет врача имеющего говорящую фамилию.

     Осмотр занял много времени; Эрнест Степанович со всем своим вниманием, знанием и опытом рассматривал больной зуб Константина. Он пришел к не самому лучшему выводу для Кости, по его словам, курс лечения, к сожалению, не смог помочь в полной мере и теперь неминуемо потребуется прямое вмешательство. На самом деле больной зуб уже принялся загнивать, его нужно было скорее удалять, это все Эрнест Степанович выдал без утайки, но, меж тем, он так же задумал во время операции умышленно повредить здоровый зуб и сослаться после на то, что болезнь оказалась куда более серьезной и она неминуемо прогрессирует. Коварный план, если он воплотиться в жизнь, то Константин будет служить своими муками чужой корысти до полного своего лишения всех зубов, всего здоровья.   

     Константин довольно быстро согласился на процедуру удаления больного зуба, - врач тут же назначил ее на следующий день, - но при условии, что день сегодняшний ему позволят провести в своей родной деревне, в кругу семьи, которую он не видел уже целый месяц и по которой порядком истосковался. Потехин рьяно, но безосновательно протестовал. Ему никак не хотелось выпускать птицу счастья из своих рук, пусть даже эта птица вполне убедительно и смиренно обещала вернуться. Доктору Даю было совершенно безразлично, как проведет этот день молодой парень, он только лишь изредка поддакивал гладя на своего знакомого, давая тем самым понять, что уже готов получить свое вознаграждение, свою долю. Продюсер же не унимался, нелепый страх отражался дрожью в его голосе. Впрочем, страх в той или иной мере мучал каждого из трех находящихся в кабинете. Максим Максимович боялся, что «золотой язык» молодого парня вдруг как-нибудь выйдет из строя там, в деревне; кто знает, может родные стены окажут помощь и зуб возьмет, да и сам отвалится, а язык усохнет или еще какая-нибудь чепуха случится (Потехин уже был явно не в себе и бредил). Эрнест Степанович побаивался, что его приятель своей излишней нервозностью как-нибудь все испортит, что больной вдруг все поймет, и тогда он, доктор, останется без вознаграждения, а, пожалуй, и вовсе лишиться своей доли (Дай уже начал прикидывать в мыслях убытки, которые его постигнут, если все плохо кончится). Константин же смущался, точно чуткий зверь, внезапной перемене своего благодетеля. Максим Максимович, который с момента их приезда в город с каждым днем становился все более грубее и требовательнее сильно этому способствовал (Костя где-то краем сердца уже понял, что попал в плохую историю, к плохим людям, но умом того подкрепить все никак не мог).

     Закончилась же ситуация в кабинете врача тем, что Потехин как-то смягчился (Эрнест Степанович накапал большую дозу успокоительного, выбрав момент, когда продюсер совсем забылся в своей горячке, он сунул бокал с лекарством ему в руку и Максим Максимович как-то машинально, точно не по воле своей выпил все содержимое до последней капли; поймал так сказать доктор Дай своего приятеля на инерции) и согласился таки отпустить Костю в его дурацкую деревню. Правда, сперва Потехин хотел сам, лично, сопровождать молодого парня в родные края и не отходить там от него ни на шаг, висеть у него камнем на шее, но чуть после, когда успокоительное взяло его еще крепче, Максим Максимович махнул на все рукой, нанял такси и отправил Костю одного в гости к своим матери и сестре. После всего этого, все так же находясь под воздействием лекарства, продюсер стал говорить о денежной составляющей вопроса с доктором Эрнестом Степановичем (на эту тему Дай подбил его самостоятельно; хитрец; Максим Максимович после длительных перенапряжений, весь измученный своей корыстью и злобой наконец-то ощутил спокойствие, пусть и вызванное искусственным путем, и, конечно, ни до выгоды своей, ни до денег вообще ему дела не было в это время, а потому без всякого труда дипломированный специалист ободрал своего приятеля, затеявшего всю историю, как липку).



     Вся деревня вышла встречать Константина с овациями, с радостью на лицах, еще бы, ведь он за какой-то месяц сделался городской знаменитостью; лишь только мать с сестрой встречали его со слезами на глазах. Только они могли в какой-то степени понять, как ничтожна и цинична эта слава в сравнении с болью терзающей их родного человека. Все же прочие жители тянулись к статусному имени Константина, как к некому способу украсить свою собственную жизнь. Один восклицал: «Я знаю его с самого детства, я его самый лучший друг, больше всех он меня знает и уважает!» Другой заявлял: «Да что там, по правде говоря, это я его научил так себя держать, это я ему указал дорогу к успеху!» Третья восклицала: «Да знаете ли вы, почему он обратно к нам едет? Так вот, за мной едет! Он мне так и говорил, вот стану знаменит, Маруся, так сразу же в жены тебя возьму!». В общем, каждый врал, как только мог. Каждый пытался выявить свою причастность к знаменитости перед другим.

     Уже глубоким вечером, когда толпы почитателей, зевак, «друзей», «наставников» и «невест» разошлись по домам, наконец-то успокоившись и насытившись услышанными историями и воплями, которыми сыпал Константин из окна своей комнаты (обезболивающее как всегда прекратило свое действие к вечеру), как в самый первый день, когда язык только начинал оживать под хлесткими ударами зарождающейся боли, у Кости и его сестры состоялся небольшой разговор. 

     - Вот ты, Лиза, мечтаешь ли ты о чем-нибудь?

     - Ну как, замуж выйти все поскорей мечтаю.

     - Нет, это само собой, это должно случиться, и случится рано или поздно. Я же о другом спрашиваю… о чем таком ты мечтаешь, тайно и сладко, что так прекрасно, сказочно, по призрачно и далеко?

     - Ах, вот что, - Лиза засмеялась, но уже не так звонко и беззаботно, как раньше. – Мне бы хотелось посвятить свою жизнь служению какой-нибудь великой идее, стать твердой и бесстрашной, точно Жанна Д’Арк, и без всякого страха принять жуткую смерть, если на то будет воля судьбы моей, - серьезно и уверенно ответила сестра брату. Правда, она тут же вся пришла в глубочайшее смущение, полагая, что Костя сейчас же примется хохотать над ней. Но она была на то согласна, ей хотелось подарить своему страдающему брату хоть какую-нибудь, хоть самую ничтожную, но радость. Но Костя на все это даже не улыбнулся.

    - А знаешь ли ты, что я и мечтал о славе, о всеобщем признании, о любви, будь оно все не ладно! Мечтал с жаром, каждым волоском своим отдавался я этой мечте! А теперь что? Теперь я плачу от того, что мечта моя была большой глупостью, плачу, ибо она взяла да и вылезла в жизнь. Нет, знаешь, я только теперь кое-что понял! – после последней фразу Константин сделал паузу, точно ему потребовалось время на то, чтобы собрать свою мысль по частям, собрать в единое целое. – Порой уж лучше мечтать тихо и украдкой, мечтать тайно, с наслаждением, мечтать ради удовольствия, мечтать, не мечтая о воплощении своей мечты!

     Непонятно как именно подействовали эти слова на Лизу, но она заплакала.



     Почти всю ночь Константин пролежал на своей кровати, не смыкая глаз. Его сильно мучила боль, да и за проведенный в городе месяц он уже привык к тому, что ночью ему нужно было выплескивать свое страдание перед публикой и лишь под утро, после укола, можно было забыться тяжелым и болезненным сном.

    Во всю эту бессонную ночь в родном доме он вспоминал свою некогда привычную жизнь, жизнь, которая уже почти совсем растворилась в серости и ужасе жизни нынешней. Перед глазами то и дело проносились поля, трещащие трактора, нарядные и прекрасные леса, чистая и спокойная река, ночные напевы маленьких пташек, а так же целые дни, полные труда и усталости, но труда и усталости приносящего радость, радость, дающую силы. Горько стало молодому парню, но горько не так, как было во все эти дни, насыщенные зубной болью, а иначе: горько и тоскливо сделалось где-то в глубине сердца. И заплакал Костя, но не от зубной боли, а от осознания того, что потерял он теперь уж навсегда такую прекрасную и замечательную жизнь, какая была у него не так еще давно. 



     Потехин явился к обеду нового дня, явился вновь раздраженным и нервным, явился, дабы забрать «язык» в свое личное пользование. Он был грубее и не сдержаннее обычного, еще бы, ведь вчера его же коллега по сговору так нагло его же ободрал и подставил (Максим Максимович проплатил заранее операцию по удалению зуба, выдал с излишком долю врача за содействие в сговоре, и вообще много дал за дальнейшее взаимовыгодное сотрудничество; все эти деньги он дал не по воле своей, а лишь будучи умиротворенным и спокойным).

     Продюсер с нетерпением голодного зверя ворвался во двор дома, где жили Костя и его родные. Он сразу же заприметил молодого парня подле трактора с ключом в руках. Плохо сделалось Потехину, все помутнело в глазах, все закружилось, сердце сжалось, а руки затряслись. Константин же встретил гостя улыбкой. Лицо парня несколько приободрилось, посвежело, а во взгляде начинала разгораться радость.

     - Что? Что случилось? Какого черта ты улыбаешься! – без всякого приветствия обрушился Максим Максимович на Костю.

     - Мой друг, мне полегчало! Мне хорошо! – отозвался ему молодой парень.

     Потехин чуть не упал в обморок. Потом уже, немного позже, когда Константин рассказал ему, что именно сегодня, именно к ним в больницу, совершенно случайно и проездом, заехал один выдающийся зубной врач из другого соседнего города и устроил прием, и что он, Константин, по счастливой воле случая сумел попасть на этот прием; что там ему удалили больной зуб, и что болезнь его была самой обычной, только лишь порядком запущенной; после этого рассказа продюсер уже отдался в объятия обморока по-настоящему, целиком. Но с помощью холодной воды его быстро привели в чувства.   

     - Я на вас обиды не держу Максим Максимович, даже напротив, в чем-то вам благодарен. Ведь я понял такую большую вещь в этой жизни! Видно, так должно было случиться, чтобы я ее осознал! – после небольшой паузы Константин все же с издевкой добавил – У меня сейчас заморозка будет отходить, хотите я вам в последний раз покричу?

     Потехин разругался, расплевался, в конце даже разрыдался, хлопнул громко калиткой и уехал навсегда из жизни молодого парня, уехал в поисках новой жизни, новой жертвы.

     Вскоре Костя поправился окончательно. Теперь с уст его сходили только бессвязные и глупые анекдоты, но рад им он был неимоверно. И разом как-то после этого исчезли все друзья, наставники и все невесты куда-то провалились, да только не жаль было этого молодому парню. Прежняя жизнь приняла его обратно в свои объятия. Уж этим он был действительно счастлив.



     Помнишь, читатель, в самом начале я делал предположение, что если пальнуть пташкой с малыми крыльями из пушки? Так вот, будет она нестись ввысь, пока страх не разорвет ее сердце, пока разум не сойдет с ума, пока тело не сломает судорогами боли. Нашей же пташке повезло – подул сильный ветер и вернул ее на место, в родное гнездо. Случайность? Да, всего лишь случайность. Но между тем пташка многое успела осознать за время своего полета и теперь уже сама в пушку не полезет. Уж ничего более нет ей теперь дороже своего милого гнезда, а в небе-то, в невообразимой вышине, что там? Ничего родного там. 


    
                Примечания

1 Строка из сонета А.Блока «Неписанные догматы»

2 Афоризм Конфуция