Совок. Культ массовая работа

                Культмассовая  работа.
После избрания в бюро  времени стало не хватать, и я забросил занятия боксом. Так до конца института я и занимался общественной работой. После факультетского комсомольского бюро, работал в профкоме института, а потом в комитете комсомола института. Все годы вел секторы культмассовой работы. Занимался организацией культпоходов в театры, организацией самодеятельности, организацией выездных концертов нашей самодеятельности, организацией концертов филармонии в нашем клубе. Познакомился я и с нашей цензурой на самом её низком уровне – всё, что печаталось в СССР типографским способом, должно было визироваться в Гослите, в том числе и пригласительные билеты на вечера самодеятельности, и два экземпляра билета отправлялись для будущих историков во Всесоюзную Книжную Палату.
Как-то приехала в Харьков знаменитейшая, обаятельнейшая, народная Любовь Орлова. Я решил попробовать затащить ее в наш клуб и стал искать пути подхода. Узнал гостиницу и номер комнаты её администратора. В гостинице говорю, что номер администратора Орловой не отвечает. Администратор гостиницы говорит, что он вероятно в таком-то номере. Так я узнал номер, где остановилась Орлова. Стучусь. «Войдите». Вхожу. В громадном номере у окна за круглым столом сидят она и трое мужчин. Сидели они далеко от входной двери. Она встает и подходит ко мне.
Я ей говорю, что денег у нас нет, а послушать ее очень хочется. Она отвечает, что и ей очень хочется встретиться со студентами, но она не уверена, что сумеет выкроить время. Она стояла рядом со мной, и я поразился, что все ее такое привлекательное лицо в результате постоянного наложения профессионального грима покрылось мелкими, мелкими морщинами, уже не видимыми с расстояния в несколько метров. Ей в это время было меньше пятидесяти.
Много лет спустя я разговорился с коллегой по работе, который в студенческие годы тоже занимался в институте культмассовой работой. Им удалось пригласить к себе любимую актрису, и после концерта он ехал с ней в одной машине. Каким-то образом зашел разговор о ее чистом молодом лице, и она поведала, что ей сделали перетяжку, и показала на свою голову. Любознательный молодой шалопай не раздумывал о себе, о своей репутации; его рука самопроизвольно дотронулась до места, где должен был быть шов. Орлова инстинктивно отшатнулась, а затем рассмеялась.
Был еще забавный, но характерный случай, связанный с моим членством в комитете комсомола и профкома института. Было это на пятом курсе. Я до этого, привез от отца отрез очень хорошей шерсти на брюки и теперь пошел с ним в наше институтское ателье. Мастер закройщик-заведующий – все в одном лице –  сказал, что отрез слишком мал (1м 5см). С одного метра пяти сантиметров брюки не сошьешь. При этом он ссылался на Ляпунова, на Лагранжа, на теорию сферических оболочек. Ссылки эти мне были не нужны, главное содержалось в отказе взять заказ.
Как-то я сидел в столовой за столом с секретарем парткома. В столовой была отдельная комната для преподавательского состава и членов институтских комитетов партии, профсоюза и комсомола. С секретарем парткома мы были знакомы коротко. Когда я был членом профкома, он был председателем этого профкома, а когда меня избрали в комитет комсомола, его избрали секретарем парткома (офицер, прошел войну). Так что мы сидели и беседовали на общие темы (болтали, если хотите). В это же время, в этой же комнатке сидел и обедал закройщик. Отобедав, он подошел к нашему столу, поздоровался и сказал мне, чтобы я зашел к нему в ателье с отрезом – «Подумаем». Брюки получились отличные.
Организацией культмассовой работы я занимался с удовольствием. Все, кто хотел приобщиться к искусству, имели для этого полную возможность. Постоянно организовывались походы в театры, в институтском клубе каждый учебный год проводился ежемесячный музыкальный лекторий с участием симфонического оркестра, в самом институте была хорошая самодеятельность.
Развить ее мне помогла идея межфакультетских конкурсов. В порядке подготовки к городскому и областному конкурсам, я устраивал институтский конкурс, иногда в качестве жюри выступая в единственном лице. Мои оценки не всегда совпадали с оценками официальных блюстителей нашей духовности. Жаркие споры между нами и городским жюри возникали при оценке выступлений нашего эстрадного оркестра. В нашем оркестре был саксофон, и звучали синкопы. Напрасно мы говорили, что синкопы пришли к нам из негритянского джаза, из музыки американских рабов, что сам Глазунов написал концерт для саксофона с оркестром – ничего не помогало, оркестр с синкопами и саксофоном дальше района не пропускали. Уже расцветала борьба с космополитизмом, и нас укоряли за «копирование буржуазного ширпотреба». Не имели значения никакие аргументы  – для них было важно, что в американском джазе есть синкопы, значит, у нас их не должно быть.  Если на танцах кто-либо фокстрот начинал танцевать стилем «Линда» – могли прекратить танцы. На танцах звучали вальс, фокстрот, танго, но и это, по мнению Сталина, было тоже не совсем хорошо. И историю попытались повернуть вспять – в институте организовали обучение мазурке, падеграсу, падекатру, падеспани, польке. Для институтских вечеров не единожды снимали помещение оперного театра, где в громадном зале фойе был хороший паркет – ах, как прекрасно там было кружиться в вальсе.  История вспять не повернулась. Пришел твист, но это было после меня.
Конечно, если говорить откровенно, то мы во всем подражали и подражаем американскому стилю. К сожалению. Сейчас мы подражаем его самой низкой ширпотребной составляющей – стилю «попса». Но эта «попса» востребована народом, и как тут быть с этим народом?
Непростой нагрузкой в этой работе для меня была обязанность организовывать шефские и предвыборные выступления, но благодаря организованным мною факультетским конкурсам, которые развили факультетские коллективы, я с этим справлялся. Иногда сам ездил, если коллектив был слаб. Порой эти выступления проходили весело, зажигались сами, зажигали зал. Однажды когда наш певец исполнял номер из оперетты «Вольный ветер»: «Вот, что должен знать матрос…» мы за кулисами подхватили, а следом за нами и весь зал запел (заорал), отбивая ритм ногами.
Сам я все годы посещал филармонию, театры. В Харькове было тогда два драматических – русский и украинский, оперный, где русские оперы исполняли на русском, а европейскую классику на украинском, и театр оперетты. Из забавного и сбивающего восприятие музыки была сцена в «Князе Игоре». Дочь половецкого хана была выше княжеского сына и, чтобы придать достоверность любви, рядом с ним стояла и ходила на полусогнутых. Лучше бы она этого не делала – пела бы и пела, пели они нормально.
В театре оперетты от всей души хохотал над пьяной сценой в тюрьме на «Летучей мыши», и над «Необыкновенным концертом» Образцова, когда он был на гастролях в Харькове.
Ну, а глубокое впечатление оставили «Мещане» в русской драме.
На Мещанах я забыл об артистах, было такое впечатление, что я как будто присутствовал там, подсматривая в окошко. Это была школа Станиславского. Если я в драме замечаю артистов, и как они играют, то для меня это уже не высший класс, а так себе. Я театр воспринимал, как откровение, и дважды на один спектакль не ходил – для меня спектакль (хороший) как подсмотренная чужая жизнь, а каждая жизнь индивидуальна и неповторима.
Когда я увидел в «Лебедином озере», как у Плисецкой побежали волны по рукам, у меня мороз побежал по коже.
В моем представлении, в опере должен мороз бежать по коже, в драме надо забывать, что ты в театре, а на оперетте артисты должны играть – не жизнь изображать, а играть в жизнь. Так и воспринимаю театр я.

     Реформа 47 года.  Зимние дома отдыха.  Мат.
В начале зимы 47-го года от отца пришла телеграмма: «Выслал деньги целую телесфору» – так телеграфистка восприняла текст: «Выслал деньги целую Телесфор». Пришел перевод на 1000р. У нас появилась новая единица измерения: 1000р. – это одна телесфора? Если бы я был поумней, если бы я интересовался разговорами, я бы догадался их потратить на продукты. Ведь папа, простой санитар, «вычислил» реформу, и отослал мне деньги. Через несколько дней объявили о реформе, а у меня на руках 1000р.  Бросились мы с ребятами по магазинам и буфетам, но везде уже пусто. Пошли в оперный театр и там в буфете пусто, что за спектакль был не помню. Погода слякотная, ноги промочили, а нигде ничего. Всё подмели, и папины 1000 превратились в 100. Сбережения на сберкнижках правительство не стало трогать, их номинал сохранился: «Не держи в кубышке, а держи на книжке».
Сейчас врут, что это было грабительская реформа со стороны Советской власти. Вот после свержения Советской власти все реформы были действительно грабительские, потому что обесценили все сбережения, в том числе и те, которые были доверены государству в лице Сберкассы, а в реформу 47-года вклады в Сберкассе фактически выросли в 10 раз, потому, что вклады (какого-то уровня) сохранились, а цены в 10 раз снизились.
Одновременно с реформой отменили карточки – последнее формальное напоминание о прошедшей войне.

В зимние каникулы мне, как далеко живущему, да еще активисту, дали путевку в зимний дом отдыха под Харьковом.
Каникулы прошли прекрасно. Утром сытный завтрак. После завтрака становился на лыжи, лыжи я взял в институте, и вдвоем с таким же любителем прогулок по окрестным полям и холмам мы бродили до самого обеда. Чтобы продлить время прогулки, мы записались на вторую смену обеда. В столовую заваливались прямо с лыжами и еще с порога заказывали два первых. Обед был сытным и вкусным. После обеда отправлялись спать. Мне повезло, что в комнате все соблюдали «мертвый час». Спали до полдника. На полдник стакан молока с булочкой, а после полдника болтовня у открытой дверки печки, которая топилась дровами. Иногда чтение или игра в карты, бильярд, домино. После ужина танцы.
В зимнем доме отдыха я был три раза. Один год под Харьковом был практически бесснежным, и мы каждый день катались на коньках –  коньки тоже на каникулы брал в институте. Когда я последний раз был в зимнем доме отдыха, уже на пятом курсе, я после окончания смены попросил друзей прихватить мои вещи в общежитие с собой, а сам прямо из столовой с последнего обеда отправился в Харьков на лыжах.
Не все так проводили время в доме отдыха. Были любители кататься с гор и катались с недоступной для меня ловкостью, а некоторые весь день сидели, курили и резались в карты.
Эти дома отдыха работали круглогодично. Отдыхали в них рядовые рабочие и служащие. Путевки в основном оплачивал профсоюз. Во время зимних студенческих каникул отдыхающих было в два раза больше, чем обычно и для их размещения в близ лежащих частных домиках снимали комнаты.

Во время учебы на третьем курсе, нас опять поселили в институте. Для этого выделили второй этаж над столовой. В нашей комнате разместили 19 человек. Возраст студентов был самый разный.  Были  те, кто до войны успел окончить школу, и со школьной скамьи попали на фронт, были такие, как я, а были школьники, которые во время войны не прерывали учебу, и попали в институт прямо со школьной скамьи. Так эти школяры, возомнив себя взрослыми, и мы в их числе, любой разговор пересыпали таким обильным матом, что один из фронтовиков возмутился: «Салаги, что язык распустили? Даже на фронте не было такого мата. Прекратите это безобразие». Ребята тряхнули головой, опомнились и решили, что каждый, кто выпустит из себя нецензурное слово, должен положить в копилку, которую для этого смастерили из ватмана, 20 копеек. А потом, мол, на эти деньги купим пива и сообща разопьем. И мат прекратился. Набралось всего только на то, чтобы выпить по одной кружке. 20 копеек остановили мат!!!
Почему фронтовик остановил мат, ведь на фронте матерились. Да, но, чтобы исторгнуть из души особую досаду, или восхищение ситуацией. Это был сакральный сектор русской речи для выражения особых чувств  избранному кругу людей.
Матерились ли в быту? Да.
На нашем ленинградском дворе еще до войны, забивали ли старшие козла, играли ли, кто помоложе, в рюхи, взрослые пересыпали свою речь легким матерком в своей компании играющих, но во всеуслышание не матерились. Мат мы, конечно, слыхивали и мат знали, но если кто-либо при нас или при женщине матюгнется, то другие на него цыкали: ”Ты, осторожней: рядом дети”, или “тише, женщина”.
 Т.е. все слои населения, независимо от образования, рода занятия и места жительства знали и принимали, что в народе определено как дозволенное и недозволенное.

Прошло несколько лет, я еще повзрослел и, сопоставив этот результат с непременной необходимостью употребления мата при управлении стадом коров,   полностью исключил коровью лексику при разговоре с людьми, чтобы не уподоблять их скотине. И в нашей компании, в том числе и во время застолий с выпивкой, мат был бы просто противоестественен. За долгие годы работы я ни разу не слышал, чтобы допустил нецензурное выражение академик Кузнецов Николай Дмитриевич (в юности совхозный тракторист), а вот некоторые из его неотесанных замов допускали, но все же только в своем кабинете среди мужчин. Однако, и в этой обстановке, когда один из них уж больно распоясался, Володя Кутумов заметил: «Николай Демидыч, мы ведь с Вами не на рыбалке», «Ты прав, Володя».
Еще прошли годы, в стране произошла реставрация капитализма
По городской улицы, идет молодая пара, ведя за ручку сыночка, и свой разговор пересыпает бессодержательным матом, просто как словами паразитами. В скотный двор уподобляется улица.
Потом эта пара идет на концерт, и там с эстрады, и со страниц книги звучит мат, т.е. это не стыдно, это нормально.
Поэты, прозаики, артисты эстрады, говорят, что они отражают жизнь – ведь молодая пара при ребенке и на улице разговаривает матом. А молодая пара допускает мат, потому что на сцене он допустим – получается замкнутый круг. 
Это не нормально. Дети, подростки, юноши знакомятся с окружающим их миром, и литература открывает для них окно в мир, дополняя их непосредственный жизненный опыт. Вспоминаю, как в детстве, интересуясь литературой не только в объеме школьной программы (5, 6 класс), кто-то из нас обнаружил у Маяковского слово «б—дь», что было для нас полной неожиданностью – так значит это не ругательство(?). Но видя, что взрослые при нас и при женщинах не употребляют это слово, мы не переступили принятый на нашем дворе порог недозволенного, а поступок Маяковского восприняли как одну из его футуристических выходок. (У меня и сейчас не поднимается рука написать это слово целиком).
Недавно (2013г.) какая-то начальница, выступая на «ЭХО», согласилась, что мат в обиходе и на эстраде недопустим, но в художественном произведении для достижения полноты воспроизведения рисуемых сцен из жизни, мат допустим. И, успокаивая совесть, не покушаясь на доходы авторов и исполнителей, повелели на всем, на всем клеить этикетки: «8+», «12+» и т.д., надо бы до «50+». Но, если писателю не стыдно перед самим собой, обмакнуть перо в чернила и написать матерное слово, то никакие этикетки не помогут, потому что дети при такой литературе границ и не ведают, они прорвутся сквозь этикетки – запретный плод сладок, и злорадно будут копировать воспроизведенный в искусстве разговор взрослых.
Этой начальнице не ведомо, что слова мата определены народом как сакральные, которые произносятся только в особых ситуациях интимно, среди допущенных к откровению, и в искусстве, хоть для тех кому за 50+, недопустимо.
Поразительно, но современное искусствоведение считает, что изобразительное или литературное  произведение тем современнее, чем больше в нем вульгарности и пошлости, а я полагал, что чем современнее, тем должно быть совершеннее.
Озабоченные агрессивным поведением корыстолюбивых и выпендривающихся матерщинников, интеллигент Михаил Эпштейн в «Новой газете» за № 2213 от 14 07 14 предлагает им для описания любовных сцен употреблять, т.е. ввести в современную литературу, аналоги древнеславянского, несколько изменив их, слова ЯРЪ и ЁМЬ, находя в них аналогию с китайскими инь и ян. Что ж, слава богу, если поможет, но Михаил Эпштейн не понял, что звучание слова важно для коров, а для человека важно его содержании.  И я вспомнил, как бродя с длинным пастушьим кнутом на плече по полям со стадом коров, я в размышлениях о безысходной необходимости употребления мата для управления стадом, и неприятия мата со своей стороны при общении со скотниками в присутствии девушек на скотном дворе, я конструировал безматерный мат для управления стадом. Вспомнил, что этот пастух – философ, я, стало быть, придумал страшную ругань: «Ятаганом твою мать», но коровы меня не поняли.
Мерзавцы верещат, что и Пушкин написал «Луку». Нет, господа, Пушкин, приняв народное определение, что является матом, «Луку» написал в виде озорства для узкого круга товарищей, и матерные слова он там употреблял содержательно, для определения действий и частей тела, а не в виде эмоционального не цензурного фона. Все психически здоровые люди склонны к озорству, а озорство допустимо в кругу своих друзей.
Пушкин, Шолохов не морализировали, они воспитывали примером. Описывая сцены в лагере Пугачева, или среди казаков, они не воспроизводят мата, тем самым показывая, что воспроизводить мат неприлично.
Толстой, Куприн, Горький описали такие слои населения, где мат был органичен, или живописали сцены любви убедительно простым литературным языком, нормальной лексикой, не переступая очерченную народом границу между дозволенным и недозволенным. Примером своих произведений они показали, что употребление мата в печати, т.е. публично, не прилично – стыдно. Таланта у них на это хватало, а читателям продемонстрировали, что мат не умен в литературе, а значит и в быту.
Так, что случилось, что, или кто сорвал крючок, что запустило этот процесс самоуничтожения.
Дело, вероятно, не только в недостатке таланта и ума, а в том, что употребление мата и со сцены, и в печати увеличивает гонорар. В погоне за золотым тельцом матерщинникам от искусства  наплевать на будущее своего народа, и опускают они культуру народа на ступень, а то и на целый марш ниже в направлении оскотинивания.
Так если вменяемые деятели культуры в своей среде не в состоянии остановить бандитов, убивающих культуру народа, и даже подают руку нехорошим людям, так, может, следует употребить силу? Не этикеточный частокол ставить на пути заразы, а стерилизовать сам источник заразы. И для этого ничего не надо придумывать – в уголовном кодексе прописано запрещение мата в общественных местах, т.е. со сцены и в печати.
Надо только законы применять в отношении действительных правонарушителей, а не в отношении политической оппозиции, активистов которой, при уличных акциях нагло лживо обвиняют в сквернословии и сажают на 15 суток.

Но мне хочется обратиться к деятелям культуры не с угрозами и причитаниями, а по-человечески: «Деятели КУЛЬТУРЫ, не материтесь за деньги!»