Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 9 глава

 9

     Переступив порог, Пифодор увидел, что находится на залитой солнечным светом многолюдной улице, состоящей из ветхих и невзрачных строений, как и жилище семьи Дориэя, напоминающих сараи. Пифодор с удивлением подумал, что это, наверное, тоже дома и в них тоже живут люди. Кровли многих строений здесь были крыты тростником, а не черепицей, как большая часть крыш города.
     Откуда-то доносились звуки свирели. Все люди были радостные и в венках. Это, а также то, что перед многими домами курился фимиам, распространяя душистый запах, создавало впечатление праздничности. Увиденное сразу напомнило Пифодору дни всеобщей радости, всеобщих гуляний, когда в городе проходили религиозные праздники или когда коринфяне праздновали победу над иноземными врагами.
     Не успели Дориэй, Пифодор и Титир отойти от дома и двадцати шагов, как Дориэй повстречал какого-то своего приятеля – долговязого сутулого мужчину, в грязной серой хламиде. Радостно обменявшись приветствиями, они остановились и начали разговаривать. Остановились и Пифодор с Титиром. Увлеченно разговаривая, Дориэй, тем не менее, не забывал крепко держать руку маленького пленника. К Титиру тут же подошли пятеро каких-то мальчишек. Четверо были такие же, как и он – подвижные, вертлявые, с загорелыми, грязноватыми, задорно улыбающимися лицами. Они были тоже худы, жилисты. Пятый заметно отличался от них: широколицый, светловолосый, с большим прямым носом, имел полноватое нежное тело. Он спросил Титира, указывая на Пифодора:
     – Это кто? Отец привел, да?
     – Нет, мамка – ответил тот.
     – Ага, значит, «лучший и прекрасный». Сразу видно, вон, белый какой, – сказал упитанный мальчик надменным пренебрежительным тоном, меря Пифодора недобрым любопытным взглядом. Также смотрели на него и другие подошедшие ребята.   
     – Мой папка сегодня их всю ночь убивал, гадов, – хвастливо с оттенком жестокости в голосе сказал упитанный мальчик. – Давайте его тоже убьем, – предложил он и ткнул Пифодора в живот плотно сомкнутыми прямыми пальцами правой руки, которой изобразил меч.
     От этого тычка у Пифодора сперло дыхание, а неожиданное предложение, сказанное не взрослым, а ребенком могло бы показаться ему не столь уж угрожающим, если б не события ужасной ночи, закрепившие в его сознании панический страх перед словом «убить» и убеждение, что такие угрозы попусту не звучат. Он отступил на шаг и прижался спиной к Дориэю, невольно  ища у него защиты.
     – Ну ты! Это мой раб! Я прикажу ему, и он тебе рожу набьет! – гордо и заносчиво воскликнул Титир.
     – Кто, этот? – пренебрежительно усмехаясь, задиристо сказал упитанный мальчик и приступил к Пифодору ближе, угрожающе вперивая в него взгляд зло сузившихся глаз, сохранявших, однако, задорные искорки. Он подошел так близко к Пифодору, что тот ощутил дурной запах у него изо рта.
      – Пап, отпусти его: пусть он наваляет этому! – обратился Титир к отцу. Дориэй отпустил руку Пифодора и перестал говорить с приятелем. Оба они, большие любители петушиных, собачьих боев,  были не прочь посмотреть и на драку мальчишек. (Примечание: петушиные, собачьи бои - излюбленные зрелища древних греков).
     Пифодор менее всего желал подчиняться приказам Титира, но вынужден был вступить в потасовку, защищаясь.
     Упитанный мальчик обхватил его руками и стал толкать и тянуть на себя, пытаясь свалить. Он пыхтел, напрягался, обливаясь потом, и больше боролся, чем действовал кулаками. Пифодор, обучался у лучшего коринфского гимнаста (примечание: гимнастами в древней Греции называли учителей атлетов, в том числе борцов). Тем не менее не мог противостоять противнику намного более массивному. Тот скоро свалил его на землю и стал бить ногами. Мальчишки торжествующе хохотали  и презрительно насмехались над Пифодором.
     Однако Титир не смеялся. Позор поверженного бойца, с которым он связывал свои честолюбивые помыслы, он воспринял как собственный позор, сильно разозлился и бросился с кулаками на победителя. После нескольких полученных ударов в лицо тот громко заревел и, сразу покраснев, обливаясь слезами, пошел прочь.
     – Я папке все расскажу! Он тебе голову оторвет! Понял?! –  пообещал, уходя, Титиру упитанный мальчик.
     – Мой папка сам ему голову оторвет! – не остался в долгу Титир.
     Ребята окружили его, задорно и одобрительно шумя. Его авторитет среди них еще более возрос. Они заспорили, обсуждая чем заняться и куда пойти. Одни звали всех ходить по улицам и храмам, где могут угостить жертвенным мясом. Другие настаивали на том, чтобы вначале поиграть в игры.
     Названия игр, которые они предлагали, были совершенно неизвестны Пифодору. Его стало разбирать любопытство: очень захотелось поиграть в какую-нибудь из предлагаемых игр. И вообще ему казалось, что  в кампании этих ребят необычайно интересно, куда интереснее, чем в обществе дядек или скучных, всегда играющих с ним скованно и боязливо, детей слуг, и он даже сожалел, когда Дориэй, кончив разговаривать с приятелем, повел его дальше, а здешняя уличная детвора осталась за спиною.
     Они совсем немного прошли, как им повстречалась мужская компания, причем довольно подвыпившая. Дориэй попал в объятия своих знакомых, таких же, как и он мастеровых. Все, в венках, они были одеты одни в жалкие сильно поношенные хламиды, другие в красивые дорогие красные, синие, зеленые туники, с золотым шитьем, ставшие их добычей сегодняшней ночью.
     Восторженно с пьяной развязностью они приветствовали Дориэя. Перед ним появилась внушительных размеров чарка. Ее наполнили вином из амфоры, которую гуляки тоже носили с собой.
     – Пей! – заорали все кругом. – Такой праздник сегодня!
     Дориэя не надо было уговаривать – он сразу опорожнил чарку до дна. Гуляки стали звать его идти с ними и не хотели слышать никаких отговорок. Дориэю стоило немалого труда отцепить от себя их тянущие за собой руки. Наконец он высвободился из дружеских объятий и пошел с Пифодором дальше.
     Теперь им пришлось пробираться среди плотных кучек людей, сидевших и стоявших вокруг столов и столиков, на которых были кружки, кубки, кратеры, амфоры с вином, куски жертвенного мяса, разнообразные плоды. Мужчины, женщины, дети, в венках, хмельные, шумно, весело пировали, восхваляя богов и Аполлодора. Пифодор знал, что пируют на улицах обычно в большие праздники. Эти люди, как и гуляки, угостившие Дориэя, понравились ему своим весельем, добрыми, радостными лицами. Встреча с ними произвела на Пифодора такое впечатление, которое еще более способствовало ощущению праздника.
     Выйдя из этой толпы, маленький пленник и Дориэй увидели другую толпу людей, тоже в венках и тоже возбужденно шумящих. Внутри нее что-то происходило, вызывая их всеобщий интерес. Войдя с Дориэем в толпу, Пифодор увидел в большой луже крови лежащую на земле и бившуюся в судорогах овечку. Кровавые пятна на ней и лужа свежей еще дымящейся крови ярко, зловеще контрастировали с белой густой шерстью животного. Над овцою склонился мужчина с ножом. Пифодор понял, что только что совершено жертвоприношение, и что этот мужчина собирается освежевать овцу.
     Пифодор привык видеть ритуальное убийство животных и относился к нему совершенно спокойно, убежденный, что это очень хорошо, так как угодно богам. Более того, увиденное сейчас им заклание обрадовало его, поскольку тоже свидетельствовало о происходящем большом празднике, поскольку именно в большие праздники заклания совершались прямо на улицах города перед домами жертвоприносителей.
     Настроение у маленького пленника быстро поднималось. Мысли о страшном ночном происшествии, о пережитых обидах и унижении стали забываться. У него не оставалось сомнений, что в городе большой праздник. Пифодор решил, что то страшное, непонятное, что случилось ночью, благополучно закончилось. Иначе был бы не праздник, а траур. А раз сегодня праздник, думал он, то, значит, дома тоже пируют, и ему достанутся самые вкусные лакомства со стола. Пифодор все более веселел.
     Улица, по которой они шли, кончалась, упираясь в одноэтажное здание, с двумя широкими распахнутыми дверями, квадратными окошками под черепичной крышей. Перед ним лежали большие вязанки хвороста, чернела куча золы. Пифодор сразу сообразил, что это какая-то мастерская. Между дверями под стеной на скамейке сидели двое чернявых бородатых мужчин с длинными волосами, перехваченными на лбу тесемочкой. По их худым почти голым грязноватым телам, по грязным потрепанным набедренным повязкам нетрудно было догадаться, что они рабочие невольники. Пифодор обратил внимание на странную особенность их телосложения: будучи худыми, они, тем не менее, имели крупные бугристые, перевитые жилами мышцы плеч и рук. Это были молотобойцы.
     Они тоже выглядели довольными, хотя ни тому, ни другому ночной переворот никакой выгоды не сулил: надежду на освобождение рабам он не прибавил. Владевший этой кузницей и трудившимися в ней невольниками кузнец не обещал им прибавить жалования, и, имея мизерный заработок, они могли скопить сумму, необходимую для выкупа себя на волю не раньше, чем через двадцать лет. Тем не менее, сейчас у них тоже было радостное настроение, поскольку хозяин не заставлял их сегодня работать.
     – Здравствуй, Дориэй! – приветливо, весело и дружно воскликнули они. Тот ответил им лишь высокомерным едва заметным кивком. Он презирал их, хотя работал с ними вместе в этой самой кузнице, и никогда не упускал случая показать им свое превосходство: оскорблял их, всячески унижал, а когда бывал не в духе или пьян, нередко и бил, сполна вымещая на них таким образом свою обиду на судьбу, давшую ему положение в жизни не намного лучшее, чем у раба. Конечно, зарабатывал он значительно больше, чем трудившиеся с ним в кузнице невольники, но ему едва удавалось прокормить себя и семью и страх попасть с нею в рабство за долги постоянно угнетал его. Впрочем, сегодня он избавился от этого страха.
     – Наверное, ты здорово разбогател нынче, Дориэй?! – спросил один из молотобойцев.
     Дориэй не удостоил его ответом. Продолжающий сохранять важный вид, он не дойдя немного до кузницы, свернул с Пифодором в соседнюю улицу, примыкающую к этой.
     Выждав когда Дориэй удалится настолько, что не сможет расслышать их слов, рабы смачно выругались ему вслед и дружно расхохотались, только в этом найдя хоть какое-то утешение своему давно растоптанному и непрестанно оскорбляемому самолюбию.
     Когда Пифодор с Дориэем, продолжающим крепко держать его за руку, свернули на соседнюю улицу, они увидели на ней множество людей. Здесь тоже перед домами курился фимиам, и все утопало и колебалось в прозрачной сизой дымке.
     Дориэй и Пифодор опять шли среди веселящихся, пирующих людей, столов с вином и едою, ступали по лужам крови принесенных в жертву животных, слышали мелодичные звуки свирели, видели пляшущих: одних – разухабисто, несуразно, в пьяном угаре, других – искусно, выразительно, красиво.
     Пифодор радостно с интересом смотрел по сторонам, но одна увиденная им пляска переменила вдруг все его настроение. Он вместе с Дориэем присоединился к группе пьяных зрителей, с горячим интересом и восторженными, подбадривающими возгласами наблюдавшими за танцующими. Те не выглядели хорошими танцорами, да если б и являлись таковыми, то недостаточно были трезвы, чтобы блеснуть своим искусством, но, вооруженные мечами, изображали события минувшей ночи и поэтому имели такой большой успех у публики, перед которой живо предстали сцены расправы над олигархами, их ужас, гибель, торжество увлеченных яростью справедливого мщения победителей, размахивающих клинками над жалкими, презренными, умоляющими о пощаде аристократами. Уже один вид обнаженных, сверкающих на солнце мечей привел Пифодора в ужас, хотя раньше, пока не увидел как они разят человеческую плоть, его, как и всякого мальчишку, вид любого оружия всегда только радовал. Он сразу понял, что танцующие изображают то, что произошло ночью. Пифодор заплакал и опять плакал тихо, так что никто не слышал. Сквозь слезы смотрел на танцующих, но видел не танец, а пережитые им страшные события ночи. Поначалу ему были непонятны восторги зрителей, но вдруг он понял, что им радостно видеть изображаемое избиение людей. Его поразило, ужаснуло предположение, что, возможно, они даже одобряют то, что произошло ночью. Ему захотелось поскорее уйти отсюда, но он не мог, поскольку Дориэй держал его за руку, сам явно не собираясь уходить до конца танца. Видно было, что это представление его чрезвычайно интересует и радует.
      Наконец танец кончился, и они двинулись дальше. Пифодора продолжали мучить воспоминания, тоска по родителям и родному дому. Ничто уже не могло развеять этой боли. Ничто больше не могло развлечь взор страдающего мальчика. Всеобщее веселье, которое недавно так ободрило, обрадовало его, теперь казалось ему каким-то ненужным, непонятным и неприятным.      Пифодор и Дориэй шли уже по другим улицам и переулкам, где народное гуляние проходило с еще большим размахом. Жертвоприношения и пир здесь были гораздо обильнее, поскольку эти кварталы находились ближе к самому богатому району города, жившие в них приступили раньше к грабежу домов аристократов и сумели захватить добычу побогаче. Однако Пифодора и здесь не оставляли мучительные переживания. Он чувствовал, что как ни похож этот праздник на те, которые видел раньше, все же он не совсем такой, а какой-то другой, чужой, не его.
     Теперь все, что он видел и слышал вокруг, ему внушало неприязнь и страх, особенно пьяные возгласы, хохот, споры мужчин, а также исполняемые ими танцы, даже самые обыкновенные, не изображающие ночные ужасы, так как во всем этом он чувствовал грубую мужскую силу, ту самую силу, которая обрушилась на его семью и семью Стромбихида и совершила то страшное, что он видел. Еще недавно он совершенно спокойно глядел на фонтаны, ручьи, лужи крови жертвенных животных, а теперь пугался ее вида, напоминающего ему брызжущую кровь убиваемых людей.
     После того, как пьяная компания угостила Дориэя вином, тот осушил еще не один кубок, поскольку повсюду сейчас щедро угощали любого.
     Пифодору еще не приходилось видеть сильно опьяневшего человека. Аристей из-за малого возраста сына не разрешал ему присутствовать на мужских пирах, где он мог стать свидетелем самых мерзких сторон пьянства. Мать и сестры, с кем он обычно сотрапезничал, выпивали только небольшое привычное количество разбавленного вина и никогда не напивались. На общих семейных застольях Аристей, хотя и выпивал намного больше других, тем не менее никогда сильно не пьянел. Поэтому Пифодору показалось, что с Дориэем происходит что-то поразительное и странное. Мальчик не догадывался, что такое поведение его объясняется действием опьянения. С каждой новой порцией выпитого вина Дориэй становился к нему все добрее, а к окружающим, напротив, – злее. Он насмехался над некоторыми встречными, других открыто оскорблял, как будто желая затеять драку. Многие боязливо его сторонились. При этом Дориэй безумолку говорил, обращаясь к Пифодору доверительным дружеским тоном, словно они были с ним давние хорошие друзья. В основном он ругал кого-то. Пифодор услышал от него много разных имен. Говоря об этих людях, Дориэй призывал  богов в свидетели того, что они сволочи и подонки. Более всех он бранил какого-то Лесикла. Конечно, Пифодор не мог догадаться, что тот владелец кузницы, в которой работал Дориэй. Не меньше досталось и Миртале. Но хоть Дориэй и ругал ее, называя безмозглой дурой, тем не менее, он признавал за ней одно весьма важное, с его точки зрения, достоинство, какое, как понял Пифодор, искупает многие недостатки и объясняет, почему он все-таки продолжает ее терпеть. Впрочем, понятие «хороший зад» еще было слишком недоступно для Пифодора, и он не в силах был понять какой зад можно считать хорошим и как, вообще такое качество возможно причислить к достоинствам. Он даже пожалел, что смотрел в основном на лицо Мирталы, не подозревая, что есть у нее место, которое заслуживает большего внимания.
     Хорошо Дориэй отзывался только о каком-то Мандрисе, который, как понял Пифодор, тоже не лишен был достоинств: кузнец с восхищением говорил о его «здоровых кулаках» и способности выпить столько вина, что хватит наполнить целый кратер. Правда, после очередного опорожненного кубка Дориэй сказал, что Мандрис тоже «гад порядочный» и что вообще все подонки и сволочи и любит он только одного человека – его, Пифодора, и готов ради него убить кого угодно и пусть Пифодор только скажет кто ему не нравится – тому не жить больше. Дориэй не знал и не спрашивал как зовут Пифодора и называл его то Асандром, то Димонактом, то Неоптолемом, то еще как-нибудь, но Пифодор сразу понял, что именно ему он признается сейчас в своей особой симпатии, потому что удостоился дружеского похлопывания по плечу и оглушительного слюнявого поцелуя в ухо. Мальчик был чрезвычайно обрадован такому признанию и такой неожиданной перемене в своем спутнике, относившемуся поначалу к нему, как мы знаем, совсем неласково. Он поспешил воспользоваться благоприятным моментом и попросил Дориэя отпустить его домой.
     – Что?! – взревел тот, брызжа слюной. – Что ты сказал, щенок?! Ах ты, гнида аристократская! Уж не думаешь ли ты смотаться от меня?! Да я тебя распну ничком, кожу живьем сдеру, брови повыщипаю! Мерзкий раб! Сам знаешь, что за побег бывает!
     Пифодор увидел перед глазами огромный волосатый кулак кузнеца, который тот угрожающе поднес к его лицу. Появившаяся было в душе мальчика надежда тут же сменилась ужасом. Теперь он следовал за Дориэем вне себя от страха, и не помышляя о бегстве. Тот продолжал изрыгать свои угрозы и ругательства, но язык кузнеца уже так заплетался, что мальчик мало что понимал из его слов. Через некоторое время Дориэй остановился под стеной одного дома и стал мочиться, совершенно не стесняясь окружающих. Это не очень удивило Пифодора, поскольку идя по улицам пирующего города, он уже видел пьяных мужчин, которые поступали также. Напуганный угрозами  кузнеца, мальчик не сделал никакой попытки убежать, хотя справляя нужду, Дориэй и отпустил его руку.
     Когда тот опять схватил его за руку и повел, пошатываясь, дальше, Пифодор стал раскаиваться, что упустил удачный момент и решил обязательно убежать, если снова появится удобный случай. Такой случай, конечно, скоро снова представился, но Дориэй, словно угадав мысли Пифодора, а, может, вспомнив сквозь пьяный туман, что нельзя забывать о бдительности, уже не выпускал его руки. Он даже сжимал ее еще сильнее. Пифодор едва не кричал от боли.
     Все же Дориэй был вынужден отпустить его руку, когда неудержимый приступ рвоты заставил его согнуться и, забыв обо всем, отдаться полностью этому мощному защитному рефлексу организма, переполненного алкоголем. Дориэй изверг из себя всю очень желанную ему и слишком редкую на его столе пищу, поглощенную им за обедом. Пифодор не стал дожидаться, когда тот кончит и снова вспомнит о нем. Он бросился бежать.
     Несясь по многолюдной улице, он то и дело наскакивал на кого-нибудь. Один мужчина, на которого он натолкнулся, хотел дать ему затрещину, но промахнулся. Пифодор мчался дальше и вскоре наскочил на другого мужчину, сидевшего на складном стульчике за низким столом, за которым сидели еще несколько человек. От толчка мужчина свалился вместе со стульчиком, а Пифодор перелетел через него и растянулся на мостовой.
     Раздался громкий дружный пьяный хохот. Так рассмешило пирующих неожиданное падение их сотрапезника. С трудом вставая, Пифодор услышал также  возмущенную злобную брань того, кого сбил. Только мельком взглянув на этих людей, Пифодор, несмотря на полученные болезненные ушибы, бросился бежать дальше. Продолжая гневно выкрикивать ругательства, сбитый им мужчина с заторможенностью пьяного человека медленно и неуклюже поднялся на ноги. Это был человек лет сорока, с черными кудрями на голове и седой курчавой бородою. Недовольно морщась, с растерянным, пьяным выражение лица, он погрозил кулаком вслед убегающему мальчику, и, казалось, колебался – оставаться на месте или догнать его, чтобы наказать за причиненную обиду. Сидевшие с ним за столом продолжали смеяться и подшучивали над его конфузом. Но некоторые не смеялись. Один из них, со смуглым узким лицом, в синей тунике, с возмущением сказал:
     – Клянусь Гермесом, вы совсем спятили! Чего же тут смешного?! Какой-то вшивый раб сбил нашего почтенного Телефрона, а вы смеетесь. Да разве можно такое снести? Да этого раба прибить надо!
     Узколицего все сидевшие за столом тут же поддержали также дружно как только что хохотали над Телефроном.
     – Ты прав, Патрокл! Надо скорей догнать его, пока он еще недалеко, и прибить хорошенько! – кричали они.
     – Да и вообще почему он несется так? Уж не удирает ли он от своего хозяина, который хотел его наказать? – продолжал говорить тот, кого назвали Патроклом.
     – Да с чего вы взяли, что он раб? – усомнился один из всей компании, худой очень бледный мужчина в богатой одежде.
     – У кого еще может быть такая дрянная повязка на бедрах? – воскликнул Патрокл.
     – Да мало ли у нас бедняков, нищих? – усмехнулся бледный богато одетый мужчина.
     – Ну, если это нищий, его все равно схватить надо. Может, он спер что-то, раз удирает так, – сказал Патрокл.
     – Давай, беги за ним, Телефрон! Что ты сидишь?! Беги – ты его еще догонишь! – кричали пирующие.
     Телефрон лениво и пренебрежительно отмахнулся с пьяным безразличием, установил упавший стульчик, грузно сел на него и потянулся к кубку с вином, но опустил руку, удивленно посмотрел перед собой и недовольно нахмурился. Он налег мощной грудью на стол и задумался, напряженно и громко сопя приплюснутым мясистым носом. Широкое потное, разгоряченное вином лицо его выражало усиленную попытку мысли пробиться сквозь замутненное хмелем сознание. Вдруг он грозно ударил кулаком по столу и, яростно рыча, встал. Отбросив ногой свой стульчик, он бросился догонять Пифодора, хотя тот уже давно исчез из виду.
     Телефрон мчался, то и дело наскакивая на людей, и крича: «Держи его! Держи беглого!» Он оставил за плечами уже не менее пол-стадия, но пока не видел на многолюдной улице никакого убегающего мальчика. Когда Телефрон бросился догонять его, тот успел убежать уже довольно далеко.
     Часто оборачиваясь и видя, что никто не гонится за ним – а он опасался преследования как Дориэя, так и того, кого сбил, – Пифодор бежал все медленнее и собирался перейти на шаг. Однако он успел вызвать подозрение не только у собутыльников  Телефрона. Бегущий, сломя голову, с ужасом в глазах мальчик, в жалкой измочаленной набедренной повязке, какая могла быть у раба, обратил на себя внимание многих. Людям он казался воришкой, который неслучайно убегает, или убоявшимся сурового наказания и потому убегающим чьим-то рабом. Иные верно угадали, решив, что это не желающий смириться со своим новым положением ныне обращенный в рабство ребенок одного из олигархов. Когда же вслед за Пифодором появился бегущий разъяренный Телефрон, который кричал, призывая помочь ему поймать раба, то у людей уже не оставалось сомнения, что они только что видели как раз этого осмелившегося убегать от своего хозяина раба. Некоторые пускались догонять вместе с Телефроном Пифодора.
     Тот услыхал позади себя шум и возгласы: «Держи раба!», но не сразу сообразил, что призывают схватить именно его и продолжал бежать тихо, поскольку по-прежнему не допускал мысли, что сделался рабом. Что эти крики относятся именно к нему, что за ним гонятся, он понял только тогда, когда, приближаясь к одному из столов, увидел как сидевший за ним толстый обрюзглый мужчина, с пышным венком на густых седых волосах, вдруг указал прямо на него пальцем и воскликнул: «Вот он! Держи его, хватай, Доркон!» Говоря это, он толкнул рядом сидевшего мужчину, которому было проще выскочить из-за стола и схватить Пифодора.
     Доркон сидел в пол-оборота к Пифодору. Он повернул к нему длинное с толстыми  красными губами лицо и тупо посмотрел на Пифодора серыми мутными, как будто невидящими глазами и сказал:: «Чего?» И то, как он сказал это заплетающимся языком, и сам вид его убедительно свидетельствовали о том, что он находится в весьма пьяном состоянии и что не только не может быстро встать из-за стола и схватить Пифодора, но вообще не понимает, что от него хотят.
     Пифодора удивило и оскорбило неожиданное требование какого-то незнакомца схватить его. «Как, разве я сделал ему что-то плохое?! – растерянно и обиженно подумал он, оставляя позади себя и этих пирующих мужей. – Если бы он знал, что я сын Аристея, я представляю, как бы он испугался!» Впрочем, Пифодора уже почти перестало удивлять то, что никто из людей, среди которых он теперь находился, не торопится засвидетельствовать ему свое почтение как сыну выдающегося и могущественного человека. Желая показать, что не боится и презирает этого толстяка, позволившего себе оскорбительное требование по отношению к нему, Пифодор побежал еще медленнее. Но тут он увидел, что и другие многие люди почему-то смотрят, а иные тоже показывают на него пальцем. Пифодор сразу догадался, что вызвал к себе внимание только потому, что слышны крики схватить какого-то раба и его видимо принимают за того беглеца. Мальчик пожалел, что бежал и перешел на шаг.
     Он с интересом обернулся назад, желая посмотреть на тех, кто поднял там шум, и на того, за кем они гонятся. Пифодор увидел бегущих сюда из глубины многолюдной улицы несколько кричащих людей. Многие расступались перед ними, но им все равно приходилось терять время и скорость, петляя между столами и теми, кто не торопился уступать дорогу. Если бы не эта помеха их движению, они бы быстро настигли Пифодора. Тот пришел в недоумение, не понимая, за кем они гонятся, поскольку никого убегающего от них не видел. Но они явно за кем-то гнались, потому что указывали сюда пальцами и махали руками, крича: «Задержите его! Вон он! Хватайте же его! Помогите раба поймать!»
     Однако герой наш оставался в недоумении лишь несколько мгновений: он узнал среди бегущих мужчину, которого только что нечаянно сбил, и понял, что тот стремится настигнуть его, чтобы наказать за причиненную неприятность. Но кто же тогда те другие, которые бегут вместе с ним? Наверное, его друзья. Но почему они все кричат, называя его, Пифодора, рабом. Неужели им тоже, как и Миртале, Дориэю, Титиру втемяшилось в голову, что он раб и должен быть рабом?! Что же такое происходит?! Словно с ума все сошли!
     Пифодору хотелось остаться на месте и, когда преследователи подбегут к нему, ошеломить, отрезвить их, сказав, что перед ними не кто-нибудь, а сын самого Аристея и что их распнут, если они посмеют хотя бы прикоснуться к нему. Однако он предпочел доверить свою безопасность ногам, а не магической силе авторитета отцовского имени, которое внушало прежде всем почтение и страх, а теперь, как он убедился, не производит на людей былого впечатления.
      Пифодор снова побежал. Но уже не мог продвигаться по улице со скоростью, на какую был способен, так как многие теперь старались схватить его. Одни делали это с веселым пьяным смехом, словно довольные возможностью развлечься неожиданной ловлей. Другие бросались к нему со злыми криками и искаженными яростью лицами, будто он был не девятилетний мальчик, а взрослый ненавистный всем отъявленный преступник.
       «Что же я им такое плохое сделал, что они так злы на меня?!» – мелькало в голове Пифодора в то время, как он совершал немыслимые броски, повороты, нырки, ускользая от грубых враждебных рук. От природы он был необычайно ловок, быстр, увертлив. Но силы быстро оставляли его, дыхание делалось все тяжелее, воздух жарче и удушливее. Ему все труднее становилось увертываться от ловивших людей. Какому-то мужчине удалось поймать его, но Пифодор тут же выскользнул из не успевших крепко схватить рук.
     Теперь он бежал по той части улицы, где людей и столов было мало. Здесь только один человек – какая-то рослая рыжая женщина в красном хитоне попробовала его схватить. Он без труда увернулся от нее и мчался дальше. Больше ничто не препятствовало его движению, не считая редких групп людей за столами, которые приходилось стремительно обегать. Эти пирующие были так пьяны, что ни на него, ни на преследователей почти не обратили внимания. Пифодор слышал как за спиной раздаются громкие злые крики разгоряченных погоней и хмелем людей. Они становились ближе, но пока благодаря хорошей резвости ног ему удавалось сохранять совсем не маленькое расстояние между собой и ими.
     Не в силах больше терпеть невыносимый темп Пифодор вынужден уже был вот-вот остановиться и отдаться в руки страшных ему людей. Но безвыходность положения и отчаяние подсказали ненадежный путь к спасению. Он свернул в одну из раскрытых дверей, что мелькали справа и слева, темнея в белых стенах чередовавшихся домов.    
      Вбежав в дом, он тут же захлопнул за собою дверь и задвинул засов. Затем повернулся, прошел через небольшой темный коридорчик прихожей и оказался в открытом светлом пространстве. Здесь увидел стены, окна, двери, столбы в виде колонн, окружавшие внутренний дворик, стол посреди него и каких-то двух женщин за ним. Пифодор сразу заметил, что это жилище несколько напоминает его родное. Только дворик и стены были другие, и галерея второго этажа не такая красивая, и поддерживали ее не мраморные колонны, а деревянные столбы.
      В следующий момент Пифодор разглядел, что за столом сидят девушка лет шестнадцати и женщина лет тридцати. Женщина, по-видимому, хозяйка была в голубом хитоне, с венком на красивой прическе из завитых черных волос. На девушке была хламида, какую обычно носили рабыни. Светловолосую голову ее украшал неброский венок из полевых цветов. Обе глядели на Пифодора с крайним удивлением.
     Когда за спиной у него раздались удары в дверь, они почти одновременно воскликнули изумленно и озабоченно: «Это еще что такое?!»
     Они встали из-за стола и пошли к нему. Старшая, идя, радостно говорила: 
     – Ты видишь, Стратоника, не зря я молилась богам – они посылают нам мальчика!
     Колдунья Кидилла и ее рабыня Стратоника, а это были именно они, хотели спросить Пифодора кто он и от кого заперся, но тот опередил их, сказав с мольбой и испугом:
     – Не пускайте их! Не открывайте! Они хотят схватить меня!
     – Почему? – спросила Кидилла.
     – Не знаю, – ответил мальчик.
     –  Кто ты? – поинтересовалась Кидилла. 
     – Я – Пифодор, сын Аристея, – гордо произнес наш юный герой.
     – Хорошо! – торжествующе сказала Кидилла. – Пифодор, сын Аристея! Это нам очень даже подходит.
     Она обрадовалась потому, что Пифодор был сыном одного из убитых ночью олигархов. Из этого следовало то, что он попал в рабство в результате грабежа, а значит, нет никакой купчей, которая могла бы подтвердить его принадлежность какому-нибудь хозяину. У Кидиллы появилась надежда присвоить чужого раба. Она понимала, что даже если дело дойдет до суда, то взявший Пифодора в рабство человек, вряд ли сможет найти свидетелей того, как он наложил на него руку (примечание: наложение руки на добычу во время военного грабежа, по древней традиции, являлось законным присвоением ее себе. Правда нельзя сказатиь, что он выполнялся неукоснительно и не вызывал раздоров).  Она справедливо полагала, что в условиях хаоса, царящего при грабежах, одержимые жадностью люди мало обращают внимания на других, многие подробности происходящего ускользают от их внимания, а на другой день многое и вообще забывается.
     Вот уже шестнад.цать дней Кидилла не могла заполучить мальчика, необходимого ей для ритуального жертвоприношения. Жена ростовщика сулила колдунье хорошее вознаграждение, если той удастся отвадить его от любовницы. Для приготовления отворотного  зелья необходимы были, как мы уже знаем, внутренности мальчика. Причем взятые у живого или только что убитого и еще теплого. Кидилле опять не везло: она не находила у Старой стены, такого ребенка, который ей был нужен. Колдунья обрадовалась происшедшему ночью демократическому перевороту, так как понимала, что теперь в городе будет много дешевых мальчиков-рабов. Однако с недавних пор, а почему, мы знаем, она боялась приходить в места продажи невольников и посылать туда свою служанку. Не имела она возможности купить и у какого-нибудь оптового торговца, занимающегося скупкой урожая а заодно и продаваемых за долги детей. Такой способ приобретения малолетнего раба ей очень нравился, поскольку можно было совершать покупку не на многолюдном рынке, а прямо на складе и за небольшую цену. Но последний урожай был уже давно продан, а новый пока еще не собран. Потому так обрадовалась и поразилась колдунья неожиданному появлению в ее доме ищущего спасения Пифодора. Она восприняла это как благоволение к ней какого-то божества. Кидилле казалось, что оно помогает и будет помогать ей в дальнейшем. Мысль об этом придала колдунье решительности. Она уже не сомневалась, что удастся присвоить чужого раба.
     Кидилла велела Стратонике увести Пифодора в какую-нибудь из комнат и, когда рабыня с мальчиком ушли с внутреннего дворика, открыла входную дверь. В дом сразу ввалились несколько человек.
     – Где он?! Мы видели как он сейчас сюда забежал! – кричали они, раскрасневшиеся от бега и вина.
     – Ах ты, ведьма не распятая, это твой щенок, да?! А ну, давай его сюда! Я его сейчас одним ударом пришибу! – прорычал Телефрон.
     Кидиллу хотя несколько и смутило столь наглое вторжение, но она обрадовалась, сразу поняв, что среди этих людей нет хозяина Пифодора. Это придало ей решимости перейти к наступательной защите.
     – Да что вы напились так?! Клянусь Гермесом, вы просто одурели! Как вы напугали бедного ребенка! – возмущенно воскликнула она. – Это мой раб, и только я могу наказывать его! Зачем он вам? Что он такое натворил?
     – Он сшиб меня! – негодующим и обиженным голосом прохрипел Телефрон.
     – Кого?! Тебя?! Как мог такой маленький мальчик сшибить такого бугая?! Я что-то не пойму, – изумилась Кидилла. В еще большее изумление пришли те, кто вбежал сюда вместе с Телефроном. Они тоже не знали, что Пифодор сбил Телефрона, с большой скоростью наскочив на него, когда тот сидел на маленьком  неустойчивом стульчике. Но особенно их удивило не то, что мальчик смог сбить крупного мужчину, а то, что хозяин его не Телефрон, в чем они были уверены, когда помогали ловить раба. Они подумали, что опьянение лишило Телефрона разума и чувства реальности, и поэтому он говорит сущий вздор. Они пожалели, что дали вовлечь себя в нелепую затею сильно пьяного человека. Некоторых из них тем более огорчила такая ошибка, что хозяйкой преследуемого раба, как они поверили, оказалась сама фессалиянка Кидилла, известная во всей округе колдунья, которую они, как и многие, боялись, впечатленные слухами о том, что она может неугодных ей людей превратить в ящериц, жаб, насекомых, ослов, камни и т.п. В надежде как-то оправдаться перед нею, угодить ей они принялись бранить Телефрона за глупый пьяный поступок, убеждать Кидиллу, что именно он первый погналася за ее рабом и всех призывал помочь ловить его.
     Тут же Телефрон забыл и о Пифодоре, и о «ведьме не распятой». Теперь главных своих врагов он видел в тех, кто бранил его. Все более распаляемый пьяной одурью, он обратил против них кулаки. Четверо мужчин ответили ему тем же. Один сразу сбил его с ног, так как для драки тот сейчас был слишком неустойчив.
      – Вот хорошо, молодцы! –  радостно и одобряюще воскликнула Кидилла. – Давайте, ввалите ему хорошенько, этому дураку! Только не здесь. Уходите с ним туда, на улицу.
     Бьющие Телефрона обрадовались возможности услужить колдунье и принялись избивать того с особенным рвеньем. При этом они вытащили его из дома на улицу. Другие преследователи Пифодора тоже поспешили удалиться. Одни уходили, смеясь, другие, со страхом глядя на избиение Телефрона.
     Как только все ушли, Кидилла сразу же закрыла и заперла за ними дверь. Она подпрыгнула от восторга и простерла руки к небу, возблагодарив бога Гермеса. Колдунья в последние дни не раз молилась и совершала возлияния ему, прося послать ей мальчика. Она надеялась, что божество вынудит каких-нибудь родителей отнести новорожденного сына к Старой стене, куда ежедневно и не по одному разу посылала Стратонику.
     Когда ночью, разбуженная шумом, она узнала, что произошел демократический переворот, то была очень поражена и обрадована, решив, что бог услышал ее молитвы и помогает ей, ведь теперь, как уже говорилось выше, в городе неизбежно должны будут упасть цены на рабов. Она приняла участие в грабеже домов олигархов, но это едва не стоило ей жизни. Кидилла имела неосторожность вступить из-за добычи в спор с какими-то озверевшими от жадности мужчинами, из тех, что не боятся ее чар и вдобавок презирают в ней чужеземку, с которой, по их мнению, можно обойтись менее справедливо и более жестоко, чем с уроженкой Коринфа. Чтобы спасти жизнь, колдунье пришлось уступить им не только добычу, из-за которой вышел спор, но и то, что удалось награбить до этого. Убежав домой, она заперлась там и, охваченная ужасом, не выходила оттуда до середины дня. Колдунья ощущала обиду и злобу на всех коринфян, чувствуя свою неполноценность по отношению к ним как чужеземка. Грубость, несправедливость, решимость расправиться с нею, которые проявились в действиях отнявших ее добычу мужчин, вновь напомнили фессалиянке о давно тяготившем ее положении. Она видела, что многие коринфяне боятся ее, заискивают перед ней, ищут ее помощи, но видела и то, что многие не любят ее, даже презирают и ненавидят, что даже те, кто открыто не проявляет своей неприязни, на самом деле также не любят, а, возможно, тоже ненавидят и презирают ее.
     Из обиды к коринфянам, она даже не стала пировать вместе с ними и не вынесла на улицу стол с жертвенными, пиршественными яствами. Тем не менее ее переполняли радость и благодарность божеству. Она совершила заклание и возлияние ему и справляла жертвенный пир во внутреннем дворике своего дома.
     Кидилла поспешила снова сделать возлияние Гермесу.
     Затем она подробно расспросила Пифодора о том, как он сбежал от своего хозяина и окончательно успокоилась, понимая, что такой пьяный человек не сможет успешно искать бежавшего раба, а в последующие дни и вовсе не будет иметь шансов выйти на его след.
      Поведав о своих приключениях Кидилле, Пифодор направился к выходу из дома, собираясь уйти.
     – Стой! Ты куда?! Нельзя тебе идти туда! – остановила его колдунья. – Тебя же там сразу схватят.
     – Я к маме хочу, –  сказал Пифодор и заплакал.
     – Не беспокойся – я отправлю тебя к твоей маме. Дождись только ночи. А сейчас не вздумай выходить на улицу. Они же ждут, когда ты выйдешь, чтобы схватить тебя. Да не плачь ты – когда придет ночь, увидишь ты свою мамочку. Клянусь Аидом, сегодня же ночью я отправлю тебя к твоей мамочке и твоему папочке, – сказала колдунья и расхохоталась.
     И хотя Пифодору показался ее смех неуместным и каким-то странным, ничего плохого он не заподозрил и согласился дожидаться ночи.
     Посмотрев на стол, переполненный всевозможными вкусными кушаниями, Пифодор подошел к нему и стал выбирать что ему нравится и есть. Хотя жадную Кидиллу это и возмутило, она не препятствовала ему и сдержала в себе желание выбранить и даже ударить его. Настолько велика в ней была радость от сознания, что она пользуется благосклонностью божества.
     Насытившись лакомствами, Пифодор велел налить ему вина. Кидилла, иронично улыбаясь его повелительному тону, кивнула Стратонике в знак того, что приказывает сделать это. Та налила мальчику немного вина. Он выпил и сразу захмелел. Ему захотелось спать, и он приказал отвести его в спальню.
     – Отведи его в трапезную, – продолжая иронично улыбаться, сказала Кидилла.
     Стратоника отвела Пифодора в одну из самых больших комнат дома, в которой стояли пять лож. Здесь Кидилла порой пировала со своими знакомыми колдуньями, чествуя богов, покровительствующих черной магии.
     Стратоника уложила его на одно из лож, и он сразу заснул. Она вернулась во внутренний дворик.
     – Сегодня ночью у нас будет работа, – сказала с каким-то внутренним почти сладострастным трепетом Кидилла: мысль о предстоящей казни, которую она совершит, приятно будоражила ее нервы.
     Стратоника разбудила Пифодора в полночь. Он проснулся с большим трудом и был очень недоволен что его разбудили, но, вспомнив где находится, и что ночью его обещали отпустить домой, быстро превозмог одолевающую тяжесть сна.
     Стратоника взяла мальчика за руку и повела за собой. Они прошли через две совершенно темные комнаты и вошли в третью, освещенную двумя светильниками: один лежал,  на вершине высокой бронзовой подставки с треножником, похожей на описанную нами выше в эпизоде пробуждения Пифодора в доме Дориэя. (Примечание: наиболее распространенные древнегреческие светильники имели вид современного сплющенного чайника. В носик этого керамического сосуда вставлялся фитиль). Другой светильник был наподобие лампы и стоял на столе, заставленном множеством каких-то ящичков и керамических сосудов. Рядом лежал большой нож. На столе были еще три ножа, маленьких. На середине комнаты находился обычного вида домашний алтарь, украшенный резьбой, предназначенный для заклания животных. Пол вокруг его основания был густо посыпан песком, назначение которого заключалось в том, чтобы впитать свежую кровь.
     У другой стены стоял ларь. Открыв его и согнувшись, колдунья, одетая в фиолетовый хитон, что-то искала в нем. Она достала какой-то ящичек, поднесла его к свету и открыла, но сразу, поморщившись как от дурного запаха, закрыла и поставила на стол рядом с другими такими же ящичками.
     Взглянув на вошедших, Кидилла сказала Стратонике:
     – Давай, быстрей готовь его – пора начинать.
     Кидилла извлекла из ящичков на столе и раскладывала на свободное место около ножей то, что составляло особенную ценность любой древнегреческой колдуньи и с точки зрения черной магии того времени способствовало вызыванию колдовских чар. Ведунья достала из ящичков отрезанные у мертвецов пальцы, носы, губы, уши и другие части тела, веревочную петлю, в которой когда-то кто-то удавился, а также гвозди, которыми прибивали распятого с оставшимися на них кусочками прилипшего мяса.
     Все это распространяло дурной запах, так как основательно подгнило и, чтобы заглушить его колдунья из маленьких сосудов-арибаллов и алабастров окропила стол благовониями. Они не устранили смрада, а просто сделали его другим, каким-то густым, тяжелым, тоже неприятным, но все же легче переносимым.
     Колдунья достала из ларя также пять небольших обломков досок – частиц погибших кораблей. Она положила эти обломки рядом с одной из ножек стола, на котором уже не было свободного места. Они, как и лежащие на столе три клинка с непонятными надписями по учению магической науки должны были помочь вызвать сверхъестественные силы (четвертый, самый большой, клинок предназначался для закланий).
     Кидилла снова обернулась и возмущенно вскричала:
     – Как, ты еще его не связала, не засунула кляп в рот?!
    Стратоника вдруг подтолкнула Пифодора к двери с криком: «Беги, мальчик, беги скорее отсюда! Она хочет убить тебя!», тут же подскочила к столу, схватила жертвенный нож и в следующий миг уже стояла перед Кидиллой.
     – Да ты что творишь, дуреха?! Ты что, совсем рехнулась?! Да я тебя!.. – вскричала Кидилла, но тут же умолкла и стала испуганно пятиться перед надвигающейся на нее с занесенным ножом Стратоникой.
     В диком устремленном на колдунью взгляде девушки, в просветлевшем, словно одухотворенном лице и в уверенном ее движении чувствовались решимость, ярость и крайнее отчаяние.
     Кидилла сделала шаг в сторону стола, намереваясь броситься к нему и схватить какой-нибудь из ритуальных ножей, но рабыня успела преградить ей путь, и та отпрянула к стене. Глаза ее вытаращились, а лицо будто вытянулось и сузилось от ужаса.
     – Стратоника, что ты, что ты, милая моя! Успокойся, успокойся, дорогая! Брось нож! – заговорила она ласково-примирительно и умоляюще. – Пусть будет все как ты хочешь. Клянусь Зевсом, не буду я больше тебя заставлять это делать! Да вообще ты у меня ничего не будешь делать! Другую служанку куплю. А ты будешь жить припеваючи, как госпожа. Любая свободная позавидует твоему житью. А хочешь, на волю отпущу тебя? Клянусь Зевсом, отпущу! Брось нож, Стратоника!
     – Ага, вон как ты заговорила. Что, боишься, да? А они не боялись, те, кого ты резала? А? Они не боялись? Они не молили о пощаде? Но ты всегда была неумолима. Поэтому и я тебя не пощажу. Это будет моя месть. За них, за всех, кого ты погубила. Моя месть, жаль только запоздалая.
     – Ты этого не сделаешь, Стратоника. Ты никогда не могла убивать. Тебя всегда приходилось заставлять. Без моих угроз ты ничего не могла сделать. Сама ты не сможешь убить.
     – Еще как смогу! Вот увидишь. Тебя я смогу убить. Не сомневайся, – сказала девушка, но голос ее дрогнул и прозвучал неуверенно.
     Голос же Кидиллы стал, напротив, звучать все увереннее, спокойнее, требовательнее.
    – Что ты, Стратоника? Одумайся. Дай мне нож, – говорила она. – Успокойся. Если сейчас мне покоришься, прощу я тебя. Не сомневайся. Клянусь Гестией, прощу.
    – Подлюга ты! Не будет тебе пощады!
    – Одумайся, Стратоника! Я же могу превратить тебя в камень, в жабу и вообще в какую угодно гадость, – пустила Кидилла в ход аргумент, с которым связывала последнюю надежду на спасение, хотя знала, что этим напугать помощницу, хорошо знающую реальные ее возможности, не удастся.
     – Девушка презрительно расхохоталась и сказала насмешливым тоном:
     – Ну, давай, превращай – я жду. Да ни в кого ты не превратишь. Потому что никакая ты не колдунья, а просто ты дура и шарлатанка. И морочишь всех своей галиматьей. Ты примазываешься к славе фессалийских колдуней. Они, конечно, настоящие колдуньи. И действительно, наверное, все могут. А ты ничего не можешь. Но ты пришла сюда из Фессалии. Вот люди и думают, что ты настоящая фессалийская колдунья. И идут к тебе и платят.
     – Дура, что ты понимаешь?! Разве бы люди шли ко мне, если б у меня ничего не получалось.
     – Да, правда, что-то тебе удается. Но тебе просто везет. А скорей всего, тебе помогают те божества, которых ты часто задабриваешь. К тому же ты хитрая гадина. Причина твоих удач часто просто в твоих хитрых изощренных способах. Вспомни, сколько раз ты заставляла меня незаметно подсовывать, подкидывать тем, кого ты околдовывала по чьему-нибудь заказу, куски трупов. Не крепкие духом люди пугаются, понимают, что за них взялась какая-то колдунья и невольно уступают. Я давно разгадала твои шарлатанские приемы.
     – Ох, и глупая ты! Ты так ничего и не поняла из нашей науки. Конечно, то, о чем ты сказала, очень хорошо помогает, но главное не это. Главное – великое таинство, наши обряды. Ну, ладно, пусть ты не боишься моего искусства, не веришь, что я могу превратить тебя… Но ты подумай что будет с тобой, если ты убьешь меня. Да тебя же распнут ничком или ремни из кожи твоей нарежут, глаза повыкалывают, колесуют тебя.  И многое другое страшное могут сделать с тобой, дура. Или ты надеешься убежать? На это и не надейся. Тебя быстро поймают, но умрешь ты не быстро: врагу не пожелаешь такой казни.
     – А я и не думаю бежать. Я знаю, что нет смысла пытаться… Нет никакой надежды, – вздохнула тяжело Стратоника и безвольно опустила руку с ножом. Неистовость и решимость исчезли в ее глазах, сменившись выражением мучительной тоски.
     Колдунье показалось, что дух сомнения и раскаяния начинает завладевать девушкой и попробовала отнять у нее нож. Но рабыня с силой оттолкнула Кидиллу к стене и приставила к ее шее клинок. Острие вдавилось в шею, но не настолько, чтобы вонзиться. Колдунья снова взмолилась о пощаде, в ужасе схватившись одной рукой за руку, сжимавшую рукоять ножа, а другой за само лезвие и старалась сдержать гибельное нажатие. Стратоника, испуганно глядя на острие ножа, дрожащей рукой преодолевала ее сопротивление, но не в полную силу. Поэтому нож не причинял шее колдунье никакого вреда.
     Увидев кровь, появившуюся между пальцами Кидиллы, сжимавшими лезвие, девушка отдернула руку с ножом и отшатнулась.          
     – Ладно, так и быть, гадина. Не буду я тебя убивать, – сказала она, тяжело дыша, заливаясь слезами. В голосе ее слышались отчаяние, досада и бессилие. – Но ты поклянись мне, что похоронишь меня.
     –  Да, да! Я клянусь – радостно вскричала Кидилла. – Клянусь Гестией, что похороню. И Зевсом клянусь! Всеми богами клянусь!
     – Поклянись также, что никого убивать больше не будешь!
     Колдунья и в этом с радостью поклялась Стратонике. Та снова вздохнула с большой горечью. По лицу ее крупными каплями катились слезы. Вид у девушки был совершенно подавленный, мучекнический. Вздрагивая от плача, она взяла нож обеими руками и повернула острие к себе. Скоро она перестала плакать. Глаза ее помутнели и сузились. Теперь они смотрели на лезвие, смотрели сосредоточенно и напряженно.
     Кидилла затаила дыхание и с радостью, надеждой ожидала желанной ей развязки неожиданного происшествия. Она видела мрачное лицо девушки, такое отрешенное, что казалось омертвевшим. Ясно было, что Стратоника совершенно забыла уже и о Кидилле и о том, что только что говорила и делала, и обо всем остальном. Колдунья понимала, что она напрягает сейчас все силы души и воли, чтобы нанести себе смертельный удар. Девушка долго стояла так не в силах решиться. Кидилла в это время находилась в мучительнейшем ожидании, боясь, что она так и не решится и передумает, хотела помочь ей убить себя, но страшилась предложить свои услуги из опасения, что та, вспомнив о ней, снова в ярости набросится на нее с ножом.
     Все таки Стратоника смогла наконец вонзить в свое тело нож. Она нанесла себе смертельную рану в живот, но не умерла быстро, как ей хотелось умереть. Прежде, чем жизнь оставила ее, девушка долго мучилась, корчась в луже собственной крови, умоляя колдунью убить ее – для второго удара своими руками у нее уже не было сил. Но Кидилла и не думала помочь девушке избавиться от мучений. Она открыто злорадствовала, говорила, что не собирается ее хоронить: пусть душа ее вечно скитается неприкаянно вдоль берегов реки Стикс.
     – Но ты же клялась, – стонала Стратоника.
     – Клятвы, когда их дали под угрозой смерти, считаются недействительными. Разве ты не старалась убить меня?! Но меня защитил какой-то бог. Он не дал тебе убить меня. А твои органы мне пригодятся.
     У колдуньи появилось желание истязать девушку, пока та еще жива, но она вспомнила о Пифодоре и бросилась преследовать его в надежде, что он не успел еще уйти далеко: ей казалось маловероятным, что ребенок ночью смог быстро выбраться из ее дома.
     Пифодор и в самом деле не сумел уйти далеко. Как только Стратоника освободила его, он опрометью выскочил из этой ужасной комнаты и очутился во мраке соседней, едва рассеянном слабым лучом света, проникавшим сюда через распахнутую дверь, за которой находились колдунья и Стратоника. Луч слегка освещал правую стену с закрытыми дверью и окном. Пифодор сразу сообразил, что дверь эта выходит во внутреннюю галерею второго этажа. Он толкнул ее, но она оказалась запертой, а запор ее был слишком туг и не поддавался слабым рукам ребенка. Тогда Пифодор попробовал открыть ставни окна, но не смог дотянуться до запора на них. Тут нужно сказать, что колдунья, опасаясь нападений своих врагов, держала на втором этаже ночью, а нередко и днем двери и окна во внутренний дворик запертыми. По этой же причине она и дом построила таким образом, чтобы все комнаты на втором этаже были проходными. Такая предусмотрительность могла дать ей больше шансов спастись в случае проникновения врагов.
     Пифодор кинул взгляд влево, куда не попадал луч света, и разглядел в густом мраке черный прямоугольник двери, ведущей в другую темную комнату. Он бросился в нее.
     Здесь тоже были дверь и окно во внутренний дворик. Глаза Пифодора уже неплохо освоились в темноте и хорошо разглядели также распахнутую дверь в следующую комнату. Мальчик помчался дальше, не делая больше попытки открыть по пути какие-нибудь дверь или окно во внутренний дворик (окна же на улицу везде или отсутствовали или были слишком высоко и совсем маленькими), одержимый только одним стремлением – убежать быстрее подальше от тех, кто мучил и хотел убить его.
     Он натыкался в темноте на что-то, ушибался, падал, но тут же вскакивал и, не замечая боли, несся дальше. Помимо прочих Пифодор миновал две угловых комнаты, и, выбежав из второй, увидел перед собой поредевший мрак. Сквозь распахнутые двери следующих помещений слабо светилась видимая часть двери третьей угловой комнаты. Не предвидя для себя никакой опасности, мальчик бросился на свет так, словно там ждало его спасение. Вбежав в третью слегка освещенную угловую комнату, он увидел справа вход в другую, где было немного светлее. Вбежал и в нее. Теперь перед ним была приоткрытая дверь, откуда и шел свет. Пифодор кинулся к ней и открыл ее.
     Можно представить ужас мальчика, увидевшего вдруг освещенную двумя светильниками ту самую комнату, из которой он только что выскочил как из огня. Он снова увидел колдунью и Стратонику. В этот момент Кидилла стояла у стены, а девушка приближалась к ней с ножом.
     Пифодор сразу понял, что пробежал по замкнутому кругу весь второй этаж дома и оказался у двери, через которую Стратоника вводила его в эту страшную комнату. Он в сильнейшем испуге отпрянул от двери и снова бросился бежать, уже в обратном направлении. Вскоре, однако, понимая, что бессмысленно бежать тем же путем, он остановился у запертой двери одной из комнат, чтобы вновь попытаться выбраться во внутренний дворик.
     К большой своей радости он легко отодвинул засов, и, открыв дверь, выскочил на галерею. Радовало еще его и то, что Кидилла и Стратоника, как он увидел, заняты ссорой между собой, и никто его не преследует, что даже сейчас, когда он заглянул к ним в комнату, они не обратили на него никакого внимания. Это несколько успокоило Пифодора.
     Тем не менее он очень торопился покинуть страшный дом колдуньи и потому вместо того, чтобы спуститься с галереи по лестнице, перелез через перила и спрыгнул во внутренний дворик, стремясь сократить расстояние до двери, ведущей на улицу. Но спрыгнул неудачно, потянув сухожилия голеностопного сустава правой ноги. Мальчик вскрикнул, упав на земляной пол и стал корчиться и стонать от сильной боли. Ему еще повезло: случись это несколькими днями позже, он бы мог угодить на одну из пик, которые колдунья расставила во внутреннем дворике под галереей в качестве ловушек для тех, кто вознамерится проникнуть в ее дом, перебравшись через крышу и спрыгнув во внутренний дворик.
     Наконец боль начала стихать, но Пифодор еще долго не мог встать и продолжал лежать. Однако страх заставил забыть о боли. Преодолевая мучения, Пифодор дополз до выхода. Придерживаясь за дверь, он с трудом поднялся на ноги. Запор был большой, но Пифодор справился с ним без каких-либо затруднений, как и днем, когда закрывал его, спасаясь от преследователей. Отворив дверь, он выбрался наконец на улицу и поскакал на одной ноге вдоль стены, придерживаясь за нее рукою.
     То, что он увидел, поразило его и прибавило ему страха. На темной улице опять было много людей с факелами. По-прежнему слышались пьяные крики, хохот, пение, звуки свирели и флейты. Они доносились до слуха мальчика еще когда тот находился во внутреннем дворике дома колдуньи, но мучимый болью, он не обратил тогда на них внимания. Пифодор сразу понял, что видит продолжение дневного разгула. Теперь ему также окончательно стало ясно, что пирующие и есть именно те люди с факелами, которые так устрашили его прошлой ночью.
     Несколько раз останавливаясь, чтобы передохнуть, он проскакал некоторое расстояние, миновав семь домов. Здесь он остановился полный ужаса, не решаясь двигаться далее: совсем рядом были столы, облепленные пьяными, шумно веселящимися людьми с факелами, которых он боялся как огня. Кроме того, его левая нога, на которую теперь приходилась вся тяжесть тела, окончательно обессилила от многоскоков.
     Мальчик совершенно не знал, что делать дальше. Он в замешательстве оглядывался вокруг. Ему хотелось побыстрее спрятаться куда-нибудь, чтобы отдохнуть и подумать каким образом добраться до родного дома. Он разглядел во мраке поблизости узкий промежуток между двумя домами, снова запрыгал и, добравшись до черной щели, вошел в нее, осторожно ступив на больную ногу и придерживаясь обеими руками за стены.
     Сев на землю, Пифодор постарался рассмотреть поврежденную ногу, но здесь было слишком темно. Тогда он осторожно потрогал голеностопный сустав и ступню и удивился как сильно распухла эта часть ноги.
     Еще более огорченный, он плакал от сознания своего полного бессилия и безвыходности положения. Как ни хотелось ему поскорее попасть домой, он почти не думал о том, каким образом добраться до него, так как воспоминание об ужасе, пережитом в доме колдуньи, вытесняло из головы все другие мысли. Тем не менее он почувствовал себя здесь в безопасности и мало по малу успокоился, насколько возможно успокоиться в подобной ситуации. Неимоверная физическая усталость, невыносимая для ребенка, взяла верх над ужасными переживаниями, и мальчик скоро крепко заснул.
     Ноги во сне он вытянул за пределы щели, в которой лежал, так что они не могли не быть видны идущими по улице.
     Пифодор с криком проснулся от резкой боли: кто-то взял его за больную ногу и за другую и вытаскивал его из промежутка между домами. «Это   она!» – подумал Пифодор в момент пробуждения, с ужасом вспомнив о колдунье. В просвете между стенами чернел зловещий, с растрепанными волосами, силуэт женщины.
     Мальчик кричал от боли и страха, сопротивлялся изо всех сил. Но руки женщины были намного сильнее. Она вытащила его из пространства между стенами и поставила на ноги. Он поджал больную ногу.
     – Ты кто? У тебя, что, нога болит? – спросила женщина. И тут Пифодор в свете лежащего на мостовой факела к радости своей увидел, что это не Кидилла, а какая-то другая женщина. Мальчик испытал большое облегчение, но он очень не хотел снова терять свободу и оказаться вовлеченным в какое-нибудь новое неприятное приключение, и потому продолжал яростно сопротивляться. Незнакомка влекла его за собою. Он упал и теперь, лежа на спине, отбивался руками и здоровой ногой. Женщина сгребла его в охапку и понесла по улице. Чувствуя большую силу в ее руках, Пифодор понял, что всякое сопротивление бесполезно.
     Эта женщина была Фотида, жена одного купца, жившего поблизости. Среди ночи она отправилась на поиски еще не вернувшегося с пира мужа. Ее беспокоила вероятность того, что он лежит где-нибудь мертвецки пьяный. Поэтому она шла с факелом по улице, вглядываясь в встречаемых мужчин и особенно внимательно рассматривала валявшихся пьяных.
     Подходя к тому месту, где спал Пифодор, она увидела в свете факела его выступавшие из-за угла ноги. Фотида быстро поняла, что ноги эти принадлежат не ее мужу, а какому-то ребенку, но не могла отказать себе в любопытстве рассмотреть и этого лежащего, тем более, что им вполне мог оказаться какой-нибудь нуждающийся в помощи соседский ребенок, по недосмотру пьяных родителей употребивший взрослую порцию вина.
     Женщина положила факел на мостовую и стала вытаскивать мальчика из щели. Услышав дикий крик, и, встретив отчаянное сопротивление, она хотела оставить его в покое. Однако Фотиде тут же пришла мысль, что она наткнулась случайно на спрятавшегося здесь ребенка из аристократической семьи, избежавшего пока участи большинства олигархов, находящихся в городе. Она еще более склонилась к такому предположению, определив, что он не похож ни на одного соседского мальчика.
     Обрадовавшись неожиданной добыче, она поборола сопротивление незнакомца и, благодаря в душе богов за ниспосланную ей удачу, понесла его к себе домой.
     Когда она пришла с ним туда, то увидела, что муж уже дома и, к ее удивлению, не очень пьяный. Демохар, так звали купца, порадовался удачной находке жены и вместе с нею стал расспрашивать Пифодора кто он, чьих родителей. Когда они узнали, что мальчик этот сын знаменитого стратега Аристея, то не мало удивились, поскольку им было известно, что семьи самых богатых аристократов, вождей олигархической партии, вырезаны полностью, вместе с детьми.
     Демохар запер Пифодора в кладовой, где тот проспал остаток ночи на земляном полу среди нагромождений каких-то невидимых в темноте предметов, среди мышей и тараканов, вдыхая весьма неприятный специфический запах.
     Утром Демохар выпустил его оттуда. Когда Пифодор переступил порог кладовой, то перед ним предстал под голубым небом почти точно такой же внутренний дворик, какой он видел в доме Кидиллы с тщательно выметенным земляным полом, алтарем в углу, деревянными колоннами, поддерживающими галерею второго этажа, идущую по квадратному периметру дворика. Никаких архитектурных украшений. Все просто и добротно. Появившись здесь ночью, Пифодор лишь смутно разглядел этот дворик при слабом освещении светильника, который держал в руке открывший дверь раб.
     Пифодор сразу оказался в окружении любопытствующих резвых детей купца. Их было четверо и все мальчики. Пифодор, ожидая, что его, сына знаменитого стратега, сейчас будут бить, приготовился защищаться: он уже окончательно уяснил, что отцовство Аристея производит теперь на людей совершенно обратное впечатление, нежели раньше. Но к его удивлению ребята отнеслись к нему довольно дружелюбно, а сам Демохар приветливо и ласково пригласил Пифодора принять участие вместе со всеми в утренней молитве. После молитвы и возлияния богам он усадил его со своей семьей за стол, почти такой же богатый как и в родном доме Пифодора. Купец угощал его щедро и радушно как желанного гостя. За завтраком всем, в том числе и Пифодору, прислуживал раб – стройный красивый юноша в кожаном венке.
     Демохар спросил Пифодора не знает ли он где живут гостеприимцы  его отца. ( Примечание: Гостеприимцы - ксены - участники особого, широко распространенного среди древних греков союза, который заключался между друзьями, причем часто живущими далеко друг от друга. В случае необходимости гостеприимец обязан был принять в свой дом того, с кем заключил такой союз, а если требовалось, то и его родственников и оказывать им всяческую помощь. Считалось, что эти союзы находились под особым покровительством Зевса Ксения - Зевса Гостеприимного). Пифодору было известно, что у отца есть гостеприимцы в разных городах Эллады и даже за пределами ее – в греческих колониях, но он смог припомнить местожительство только одного из них – Агесилая из Аргоса.
     Когда Пифодор сказал о нем, Фотида и Демохар радостно закивали и стали оживленно о чем-то совещаться между собой. Они говорили о каком-то предстоящем пути, о необходимости исполнить волю божества, не раз упоминали в разговоре Аргос и Агесилая.
     Через некоторое время после завтрака к Пифодору, который уже неплохо освоился в интересной ему компании сыновей купца, подошел раб Демохара– долговязый очень сутулый мужчина в льняной хламиде, взял его на руки (он знал, что у него повреждена нога) и понес к выходу. Выйдя с ним из дома, он усадил его в небольшую повозку, в которую недавно по приказу хозяина впряг осла, и сел на козлы.
     Пифодор, не желавший так быстро расставаться с новыми знакомыми детьми, вначале с возмущением сопротивлялся, но увидев повозку, сразу успокоился и обрадовался, так как решил, что его собираются отвезти домой к родителям.
     Вскоре появился из двери дома Демохар, в широкополой дорожной шляпе. Сев в повозку, он велел трогаться.
     Раб встряхнул вожжами, понукая осла. Тот повернул голову и недоверчиво покосился на сидевших в повозке. Затем он издал обычное для этих животных звукосочетание: «Ио!», словно сказал что-то недовольно и пренебрежительно на своем, ослином, языке. Раб ударил его четыре раза по спине хлыстом, и только тогда упрямое животное сдвинулось с места.
     Влекомая им повозка катила по улицам Коринфа, начинающим жить своей обыденной трудовой жизнью, хотя и сохраняющим еще следы пережитых бурных событий: для одних желанных, радостных, для других – бедственных.
     Среди спешащих по своим делам коринфян часто попадались люди в кандалах, преимущественно женщины и дети. Иные из них были голыми или почти голыми. Лица у всех – мрачные, заплаканные. Головы понуро опущены. Одежда у многих изодрана в клочья, кожа на лице, груди и плечах в глубоких царапинах ( и то, и другое было сделано собственноручно и специально в порыве выражения горя, как было принято у эллинов). В сопровождении весело, довольно улыбающихся людей, держащих в руках оружие или палки, они шли по одному, по двое, группами.
     Нередко попадались по пути черепки разбитой глиняной посуды и всякий другой оставшийся от пира мусор.
     Один раз Пифодор с ужасом увидел проезжающую мимо запряженную мулами арбу, обремененную грудой мертвых тел. От нее исходило зловоние. Трупы были страшные, с перекосившимися лицами, покрытые пятнами запекшейся крови, обезображенные ранами и увечьями.
     Какая-то высокая длинноволосая женщина, в кандалах, бросилась вдруг к этой арбе. Коротконогий полноватый мужчина, в зеленой тунике, с большой кудрявой головой, остановил ее. Женщина, не обращая внимания на его брань, несколько мгновений провожала взглядом арбу. Затем она вскинула кверху руки, вся как бы устремляясь к небу, стала с рыданиями призывать богов, умолять их.
     – О, боги, завистливые и немилосердные, умоляю вас, не будьте же так жестоки ко мне! – плакала она. – Вы отняли у меня мужа! Не отрывайте же у меня детей, умоляю вас! Если вы нам судили неволю, то пусть мы будем хотя бы вместе, у одного хозяина!
     Мужчина в зеленой тунике грубо ткнул ее палкой, сказав:
     – Ладно, хватит! Мне некогда! Потом наплачешься сколько тебе хочется.
     Он схватил ее за руку и толкнул вперед себя. Она испуганно и умоляюще оглянулась на него и пошла дальше, уткнув склоненную голову в ладони и вздрагивая плечами. Мальчонка лет пяти, наверное, ее сын, побежал, прихрамывая, за нею. Мужчина в зеленой тунике пошел за ними важной уверенной походкой, шлепая по мостовой большими босыми ступнями кривоватых толстых ног.
     Пифодор, схватившись руками за трясущийся борт повозки и полуобернувшись, смотрел на них. Эта сцена живо напомнила ему о матери и страшной ночи, когда он видел ее в последний раз. Пифодор снова тихо, горько заплакал. Демохар положил ему на голову широкую, мягкую ладонь и сказал:
     – Успокойся. Все будет хорошо. Божество поможет тебе.
     Ласковое, дружеское, словно отеческое, прикосновение тяжелой мужской руки подействовало на мальчика успокаивающе. Он проникся доверием к этому широкоплечему, чернявому, крупному мужчине, вид которого производил впечатление доброты, силы, надежности. Мальчик перестал плакать.
     Вскоре, однако, он заметил, что повозка едет не в направлении его дома. Сильно встревоженный, он стал допытываться куда его везут и почему не везут домой.
     – Домой тебе никак нельзя, парень. Тебя там убьют сразу же, – ответил ему Демохар. – Единственное спасение для тебя – уехать поскорее из города. Мы едем в Аргос. Ведь там – гостеприимец твоего отца, да? Ты точно сказал?
     Пифодор разразился отчаянным истерическим плачем. Желая успокоить мальчика, купец солгал ему, сказав, что родители его, спасаясь от своих врагов, как раз и бежали в Аргос к тому самому гостеприимцу. Пифодор сразу же успокоился и умолк. Демохар обманул его также и потому, что хотел на время пути избавить себя от мучительной перспективы выносить вид детских страданий.
     Но что Демохара, этого совершенно постороннего Пифодору и семье Аристея человека, к тому же враждебно относящегося к ним, как и ко всем олигархам, имеющего возможность сделать Пифодора своим рабом, заставило отказаться от такой возможности и даже ради его спасения отправиться в ненужный ему самому путь длиной во много стадиев. Причиной тому была религиозность Демохара. Невероятное, поистине чудесное спасение Пифодора в условиях, когда он должен был быть непременно убит, купец и его жена приписали воле некоего божества, помогающего мальчику. Демохар и Фотида уверились в том, что бог возложил на них задачу по спасению любезного ему отрока, преисполнились необычайной гордости за это и рвения выполнить веление свыше.
      Не прошло и часа, как наши путники добрались до южных ворот Коринфа и выехали из него.
     Во второй половине следующего дня они благополучно прибыли в Аргос. Здесь Демохар легко разыскал дом Агесилая: любой аргивянин мог подсказать где находится дом этого одного из самых известных и богатых людей города. До Агесилая уже дошли вести о страшных событиях в Коринфе. Увидеть целым и невредимым сына убитого друга для него было радостной неожиданностью.