Летка-Енька. Часть четвёртая

Младший из близнецов Каналовых был, в отличие от брата, совершенным неофитом в делах амурных. А потому к социальному близкому от Еньки Пашу не тянуло на удивление долго - месяца два. Я обычно забегала к ним около полудня - напоминанием о бренных нуждах, стучалась в дверь пенала, внимала приглушённым сталинским дубом  смешкам, возне, царапистому топоту вертящейся в ногах Аси. Встрёпанная, наскоро втиснутая в маловатый, тесноватый халат Енька весело выскакивала, прикрывая за собой дверь - подожди, мол, Пашка приведёт себя в божеский вид - кричала в тёплую глубину пенала: "Эй, найдёшь там то, что надо надевать под комбидресс - положи на видное место!" "То, что НЕ надо надевать под комбидресс торчало из-под асиной рогожки! "- молодцевато отвечал Паша, протягивая в дверную щёлку енькин лифчик. Та подхохатывала удовлетворённо, грудным, насыщенным смыслами смехом.

Мы шли обедать, всегда втроём - на моём присутствии настаивал сам Павел, ещё не совсем, кажется, лишившийся социальных инстинктов, нуждающийся в алиби, буде кто из бомонда увидит его в енькином компрометирующем обществе. В себя от плотского угара Паша пришёл после закономерной, но персонально неожиданной двойки на контрольной по функану, снабжённой смачным преподавательским: "На семинары надо было ходить, Каналов, а не по девочкам!" Собрать вещички и исчезнуть из пенала Паша успел за ту четверть часа, что Енька выгуливала Асю.


Енька возобновила бдения у телефонной кабины: "Здрассьте, Пашу можно? - Ещё не пришёл? Так я через полчасика позвоню!" Африканский студент с зажившей на губах простудой, в богатом, тёмно-зелёном, крокодильно-чешуйчатом костюме, остроносых башмаках, енотовом рыжем треухе, с пышным, благовонным букетом полутораметровых роз подмышкой обыденно словоизвергался у второго аппарата. Судя по синтаксису, морфологии и общему фонетическому ощущению, в этот раз всё-таки по-русски, даром что единственным понятным непосвящённому в его страстной речи словом было нежное "мамочка". 

Перед мамочкой африканский студент попеременно хныкливо ныл, гневно требовал, униженно молил, пламенно ораторствовал. Освободил телефон, как и в прошлый раз, к девяти вечера, гордо сообщив  нам с Енькой: "Еду к мамочке, как проехать, скажи!" - "Куда, в Новую Гвинею? Так далеко же, розы завянут, пока доедешь!" Африканский студент сунул мне под нос густонадушенную бумажку с фиолетовой каракулей: ул. Миклухо-Маклая, 14, метро "Новогвинеево": "Адрес сама мамочка дала, кудрявая!" Пока я пыталась объясниться с африканским студентом относительно отсутствия в Москве метро "Новогвинеево", а также географической удалённости улицы Миклухо-Маклая от единственно созвучного ему метро "Новогиреево", Енька подозрительно долго и подозрительно шипяще беседовала с мадам Каналовой в свободной от африканских страстей и роз кабине. "Так что ж, обманула мамочка? Нет такого адреса?" - недоумённо почесал, наконец, под треухом африканскии студент. "Похоже на то". -"Вот ведь, а!" - разочарованно, но не без восхищения превосходством чужого интеллекта проговорил он, аккуратно положил на диванчик розы и понуро поплёлся восвояси, удивительно музыкально, с синкопой, напевая: "Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у ****ей! Почему они не вьются у порядочных людей?  Потому что у ****ей деньги есть для бигудей!"

На последнем аккорде афро-русского джаза Енька сменила шип на обычное своё меццо-сопрано, выпалила в трубку: "Передайте своему Паше, что он - козёл!", выбежала из кабинки, скинула на пол цветы, упала, бледная, злая, униженная, на диванчик, пропищала жеманно, имитируя, очевидно, мадам Каналову: "Пашечка с Петечкой у Зюзечки, или Осеньки, или Асеньки, или Тасеньки, на Дне Рождения, будут долго, придут, когда мы уже ляжем спать, больше, девушка, не звоните. Аси-Каси-Вити-Шмити-писи сиротки Хаси - блевать тянет от этой их милоты! Для своих милоты, не для нас! А мне, мне, МНЕ - что делать?" - "Ень, ты только не вздумай досаждать им на факультете, отлавливать в коридорах; между лекциями - совсем ведь некрасиво будет!" Енька горько, но без явного отчаяния успехнулась: "А ведь и верно, факультет-то может и помочь, особенно если..." -"Что?" - "А вот посмотрим что! Я пока ещё на сто процентов не уверена... А розы, розы - хороши!" Енька подняла букет, зарылась лицом в бархатное благоухание: "Дать тебе половину?" - "Бери себе, на две нечётных части всё равно не разделим..." - "А? Что? Ну да..."


Последнее слово в романе с братьями Каналовыми осталось, конечно, за Енькой. Через пару недель весь курс содрогнулся, узнав, что она беременна. Медицински определенная дата зачатья оказалась аккурат в зазоре между Петей и Пашей ("Я таблетки перестала пить после первого с Петей раза!" - гордо сообщала всем и каждому Енька). Обженили, конечно, Пашу. Еньку же, гордо носящую своё колосящеся чрево, не тронули ни на одной из сессий, отпустив в лето рожать с благословением и тройками.