Восприятие

 
                05/07/2014 — 04/12/2014 
 
 Предисловие
 
 «И живые будут завидовать мёртвым…»
 Мир. Мир, такой изменчивый, непостоянный…. Мир снова был не таков, как прежде. Едва ли прошла война одна, как веет войной новой. И не убоялись смертей премногих, и не научил их горький опыт ничему. Царство первое прошло, и раздробленной оказалась вся земля. Царство второе зловеще прогудело, но не прислушались, а зря. Царство третье подошло, и вот, уж много месяцев багровый цвет у почв.
 Человек он был практичный крайне, и ораторством владел успешно. И видя пред собой толпу, довольно руки потирал, победу предвкушая. Возвысился он много лет назад, гипнозу подвергая, соперников уничтожая. Власть, власть голову вскружила – желание повелевать превыше всего было.
 Внушал тот демон людям думы о свободе, ядовито речи говоря. И слушали глупцы сие с раскрытыми от надежды ртами. Ибо падали они уже не раз, ведь всякий шаг был правилен не до конца иль вовсе ересью казался.
 Они поверили ему, как беззащитное дитя Творцу. Месть и ненависть застлали им глаза, и нарушен был покой.
 И планы сего дьявола были отчаянно дерзки, ведь цель поставлена прибрать к рукам все страны.
 «К чему нам деньги тратить на больных?», – капал бром тот Сатана. – «Ведь им ничем уж не поможешь, мучают себя и нас». Словно совсем без Бога люди жили, словно не молились перед сном Ему.
 «Зачем преступников держать под стражей, мне ответьте? Ведь они неисправимы до скончания веков. Выпущу их Я на волю, ну и что же? Браниться будут пуще прежнего на всех. Не лучше ль сразу порешить их, и делов? Чтоб проще было нам всем жить».
 И оставил Бог те места, и был ли Он вообще. А люди до последнего внимали, что раскаянье возможно для всех-всех.
 «Неужто вы позор тот позабыли, и не хотите отмстить? Заслуживает враг лишь смерти, так давайте же начнём!» – лил на рану соль диктатор и владыка человеческих безвольных душ.
 «Избавить Я хочу народ Свой от тех напастей, что зовутся еретики и геи. Им бесполезно объяснять, с рожденья разум их тот затуманен. Скорей же их всех на дыбы, чтоб нация являлась чистой».
 Имелись те, кто раскусил весь замысел змеи, но истребилась их душа из стада сего навсегда.
 «Долой проклятых иудеев! Это же они распяли Того, Кому рьяно так уж поклоняетесь. Разве возжелаю Я недоброго для расы нашей превеликой? И пусть же да господствует на всей Земле только лишь она одна».
 Приятно было подданным от стараний одного из них. Бальзамом на душу полился сильный яд. Отравило зелье все помыслы у молодых парней, и стали образовывать кружки. И превратились сборища те в сильные организации; конвейеры вербовщиков, убийц и прочих падших нелюдей.
 Второй лик Люцифера возродился чуть восточнее. И схожими его идеи оказались. Ведь для того, чтоб попрочней усесться в кабинете, достаточно всего лишь всех друзей убрать, врагов приблизив окончательно вчерашних. И расстреляны все те, кто считал иначе, и был уличён за то, чего не делал никогда.
 Предшественник, возможно, действительно хотел чего-то лучшего для своей отчизны. Но не получилось, и пошли прахом все труды. И всё насмарку находилось ведь и так, но возвеличился князь тьмы в его обличье.
 Заткнулись крестьяне, замолчала нищета. Навязана была культура против воли, не спросив разрешения. И хозяйства не принадлежали больше простым людям. Потеряла смысл революция: новый ставленник намного ль лучше казнённого царя?
 Ещё одно ничтожество находилось там, где, согласно общепринятому мнению, не могло быть греха. Да, о да: на Святом Престоле восседал хозяин этого мира.
 Проницательностью он был не обижен, и двигался туда, где ветер дует, посвежей. Не лишён он был и сплетен, и интриг, и нужного окружения как рядом, так и в стане врагов. И почуял однажды, что одно из двух зол меньше, а другое, соответственно, больше. Выбрал земной отец всех христиан челобитье ближайшему к себе недругу, потому что тот увещевал защитить мир верующих в Троицу слепцов. Атеизм дальнего же недруга епископ Рима расценил как наиболее треклятое зло, и поклялся всячески бороться с оным.
 Не разглядели подвоха другие правители. Прочие и вовсе отгородились от чужих проблем. Кое-кто же не захотел ввязываться не в своё дело, прекрасно зная, что цунами, происходящее из эпицентра на ложе океана, ещё как аукнется землетрясением у них самих.
 И запахло в воздухе войной. Выкатилась бочка с порохом из строя вправо. Хватило б спички, а люди ждали, ждали, ждали. Боялись, но молчали, и для жизни себе предавали на смерть родных своих и близких. И зло, что было раньше, моментально возведено было в квадрат и куб. Страшно стало жить, опасно; настолько, что люди трусливо оглядывались по сторонам, чувствуя слежку. И брат ныне не брат, сосед – не сосед; друг, который – не друг, и враг, который всегда враг.  Друг, который мило улыбается в глаза и непринуждённо кивает головой на реплики, во всём и вся соглашаясь; и это тот же самый друг, который предаст за краюху хлеба и за глаза наговорит того, чего отродясь не существовало.
 Иродов всё больше, Иовов всё меньше. И многие тысячи лет одно и тоже каждый день. Не проходит замысел убить, поскольку есть он в изначальном виде. Мир не становится краше от деяний властителей его. Всё то же самое, лишь в ином обличье. Стираются грани, меньше белых пятен. Только душа не становится чище и новее.
 Он пришёл. Он снова пришёл. Причём, явился сразу в трёх ипостасях. И кто же кого? Кому выгоднее мир? Кто за то, чтобы как можно подороже продать шкуру? И нет более великодушия, нет взаимопонимания, нет обоюдной помощи, нет добрых сердец на троне, нет сострадания, нет чувств, обрушилось вконец.
 Кто выдохнется поскорее? Кто устанет побыстрей? Кто первый флажочек белый кинет на пол? Когда перестанут бросать перчатку к стопам этим? Когда рука не схватится за нож? Когда разум возьмёт верх? Нужны ли такие жертвы и ради чего? Грех – не только солгать; грех также и в том случае, когда задумано солгать – тогда, когда действие не совершено, не доведено до конца. Однажды будет мир, но будет ли он лучше? Однажды закончится братоубийственное поругание, но далеко ли до следующего, очередного? Прекратится ли начатое не сегодня и не вчера? Закончится ли завтра?
 
 01. Противостояние
 
 Чего бы я не ел — всё это я заедаю хлебом, простым обычным хлебом; значит, хлеб — действительно всему голова
 Костя Митрофанов был самым обычным советским парнем, простым и добрым. Жил он в сибирской глуши, коварно морозной в зимнее время и щедрой на ягоды летом.
 Костя всегда вставал ни свет, ни заря – уже к пяти утра на ногах; ведь очень многое надобно успеть – курятник привести в порядок, дров наколоть да матери помочь подоить единственную корову: родители приучили его к труду.
 Сегодня был особенный день: так, небольшой праздник, и следует немного отличиться.
 Как всегда, приподнявшись очень рано, Костя облился ледяной водой, дабы быстрей приободриться, и побежал по хозяйству.
 В дровянике добра было кот наплакал, и юноша направился в лес; благо, их домишко находился неподалёку.
 Когда затупился топор, первая мысль была его наточить, но хотелось завершить всё поскорей. Но твёрд и упрям оказался кусок пня, и вот, уж отлетела голова от черенка. Тогда, упрямо и сурово оглядев опушку, Костя взял в свои ручищи припасённый заранее колун. Раз, два – дрова готовы!
 Косте было не привыкать и, помня, что телега нынче занята иным, на спине своей потащил нарубленное в дом.
 Когда всё было готово, мать крикнула через окошко:
 — Айда, сейчас и батько подойдёт!
 Как здорово с утра хлебнуть парного молока! Но, глотая слюни, Костя ждал отца и братьев.
 Митрофанов-старший вместе с прочими крестьянами убирал на поле урожай, ведь стояла уже осень. Но намедни обещался воротиться раньше – и так, бывало, сутки напролёт постелью травушка служила.
 Костя же был самым младшим, отроку пятнадцать-то годков! Три его брата постарше также трудились на уборочной, тогда как он, Костя, вкалывал в сарае.
 Худо-бедно, но жили – не тужили, но и в пляс не часто уж пускались. Вот и сегодня день – как день, разве что мать понарядней приоделась да побольше хлеба на столе.
 Батя пришёл, сдвинув брови к носу – значится, не бывать ныне веселья. Пришёл один, без сыновей.
 — Где ковш с водой? Куда ты его дела? — Накинулся он было на мать, снимая грязные резиновые сапоги.
 — Да будет уж тебе, Василий, что стряслось? — Спросила его мать.
 Умывшись, отче сел за стол возле младшего сына, обхватив голову огрубевшими и мозолистыми от каждодневной пашни ладонями.
 — Ох, беда, Манька, беда!
 — Что такое, бать? — Костя побледнел.
 — Лёшку помнишь нашего, мать? Вместе грудью защищали красный флаг…
 — Да уж двадцать-то годков с того минуло! И что же?
 — Забрали его.
 — Как – забрали?
 — Вот так, Маня, и забрали. Совсем. Он же мне лучшим другом приходился, дороже брата. Во поле батрачили на пару. Чекисты отчего-то рыщут по посёлку, уж не знаю, что произошло.
 Супруга, вздохнув, придвинула кормильцу окрошку и корзинку с хлебом.
 — На, ешь…
 — Кусок в горло не лезет, Маня! Что плохого сделал Лексей народу, мне ответь?! Ну, пьёт попуще мя, так кто ж у нас не пье?  
 Отмолчавшись с минуту, отец продолжил свою речь:
 — Прямо невидаль какая, ей-ей…. Наверное, наговорил кто чего недоброго о нём. И мы живём среди вот такой вот сволочи!
 — Ладно, Васька…. Быть может, многое изменилось с тех пор. Вот ты мне скажи: когда последний раз ты говорил с ним по душам?
 — Даже ежели так, что сие меняет? Лёха сдохнет – не предаст.
 Когда возвратились старшие сыновья, Василий оставил их матери, чтоб накормила до отвала, а сам потянул за ухо младшего в сени.
 — Ты чего, бать? — Оторопел Костя, вытаращив глаза: всё ведь сделал на совесть, как положено, али провинился?
 — Странно это. — Сухо, как экзамене, отчеканил батька, вглядываясь в зеньки своего отпрыска. — Семья и дружба – главное, сынок; помни об этом.
 Костя мало что понял, но заверил отца, что примет к сведению. И только тогда тот отпустил Костю рыбачить.
 Не знали только Митрофановы, что случившееся сегодня – лишь старт плеяды казней. Не знали они и того, что где-то очень далеко от их страны набирает всё большую и большую силу одно большое зло.
 В этот самый день произошёл переворот в Испании. В этот самый день взор нацистского орла обратился-таки и на восток…
 — Что у нас по Польше? — Поинтересовался фюрер у своих псов, рьяно разглядывая карту – он с таким остервенением рассматривал её, что, являлись бы его глаза излучателями хлора или альфа-частиц, карта непременно была бы разъедена.
 — Промышленность слабая, страна преимущественно аграрная. Её армия не окажет нам достойного сопротивления.
 — А как насчёт…
 — Мы работаем над этим.
 — Это очень хорошо.
 Выдворив помощников из своих покоев, Адольф включил любимую мелодию и немного забылся – иногда и ему положен был отдых.
 Дерзкие желания овладели этим лицемерным оборотнем, этим корнем всего зла, превратившись в катализатор чёрной смерти…
 
 02. Г-жа Зелинская
 
 Есть несколько правд
 Доучивался Костя в техникуме, планируя затем поступить, если получится, в авиационное училище – только для этого надо будет ехать в большой город, Новосибирск или Омск.
 Техникум представлял собой скорее школу старших классов. Учились в ней самые разные ребята.
 Старостой класса являлся Захар Андрейчук – рослый, сильный парень; с кулаками, как кувалдами, и квадратной челюстью. Костя ладил с ним, хотя общаться с таким человеком было нелегко: Захар не терпел ошибок и провинностей, не прощал опозданий, не умел прислушиваться к чужому мнению – лидер он и есть лидер.
 Ещё одним, более близким другом Кости являлся Семён Николайченко – такой же мещанин, как и сам Костя и большинство учащихся.
 Захар был порой крайне несносен. Вот и сегодня он нашёл себе объект для критики.
 Одна из девушек, Настя долго переминалась с ноги на ногу, всё раздумывая, брать ей в руки тряпку или нет – дано было задание кому-то перенести цветы в другое место, а кому-то убирать вслед, ибо землица просыпалась из-под стареньких уже горшков.
 Захар подошёл к ней и насмешливо оглядел с головы до ног.
 Настя никогда не носила платок, обычно прикрывающий волосы. Её одежда всегда была более опрятной, нежели у сверстниц, и заметно дороже по ткани и вышивкам на ней. Но больше всего старосту бесило, что девица вечно в стороне от общей массы.
 В перерыве между уроками Захар подошёл к Насте. За ним последовала и большая часть класса.
 — Что, белоручка, уборки боишься? — Легонько ткнув рукой её плечо, съязвил Захар.
 Все засмеялись. Настя же ничего ему не ответила, потупив взор.
 — Ты ведь из буржуев, верно? — С лица Иуды сошла улыбка – теперь он глядел на провинившуюся с неприкрытой ненавистью и презрением.
 — Чёрт с ней, Захар, оставь её. — Бросил Костя, подойдя к шумихе.
 Но староста подошёл к Насте ещё ближе, наступая.
 — А я думал, наши отцы всех вас, богатеев, извели. Небось, и крестик носишь, богу своему молишься? Что, думаешь, осоветишься среди нас? Шляхта проклятая! Вали отсюда, в свою Посполитую! — Прищурившись, он вытянул вперёд свои ручищи. — Вот этими самыми руками я батрачу в поле кажный день. И мне не низко потом здороваться с мальчишками иной раз немытыми, грязными ладонями, потому что я настоящий труженик, верный делу нашего пролетариата. Мне не зазорно ходить порой вот так, а таких как ты, была бы воля, вот этими бы рабочими руками придушил!
 Прозвенел звонок. Костя кое-как оттащил Захара от Насти. И когда закончились занятия, Митрофанов пошёл с ним домой вместе, захватив Семёна.
 — Чего эт ты завёлся так? — Подначивал друга Костя, слегка толкая в бок. — Пусть делает, что хочет.
 — Ты не понимаешь…. При коммунизме капиталисты невозможны.
 — Да какая с неё купчиха? — Рассмеялся Костя.
 — Да уж прямо боярыня Морозова! — Поддакнул Семён.
 — Наблюдаю я за ней. Зад-то отрастила, будь здоров! И косы свои златые носит, каждая по пуду весит. Обидно просто, братка, что до сих пор средь нас такие. Зажравшиеся кулаки.
 — Пустое. — Вздохнул Костя, глядя на дорогу. Вот и пашню прошли, скоро – дом родной…
 — Ежели грудки есть да коли щёки в румянце – выходит, Дунька эта на печи полёживает да калачи уминает, в то время как мы все, рабочий класс, в нищете преобладаем.
 — Ну, буде! До завтрего иль сегодня, коль поспеем!
 — Добро! Свидимся.
 
 03. Заблуждение и восприятие
 
 Прошедшее — не значит забытое
 Сталин нервно курил трубку, глядя перед собой – настроение куда-то пропало ещё со вчерашнего вечера. Когда раздался звонок по телефону, тот не раздумывая снял трубку.
 — Да?
 На том конце провода ему что-то ответили, и вождь пригласил звонившего к себе в кабинет.
 — И?
 — Люди по-прежнему недовольны, тем паче…. Вероятно, так и не отошли от массового голода несколько лет назад. К тому же многие возмущаются, что теперича весь скот их – не их.
 — А я говорил. — Насупившись, поправил седеющие уже усы Сталин. — Предупреждал, что на первых порах придётся тяжко. Ведь для того, чтобы построить истинный коммунизм, нужно чем-то жертвовать. О таких, как ты думаю. Забочусь, но не понимаете, судя по всему.
 — Что же делать? Они скоро поймут, и всё раскроется. И тогда…. Как бы не случилось чего.
 — Что делать? Хороший вопрос. Я скажу тебе, что делать.
 Иосиф Виссарионович вытащил из стола то ли грамоту какую, то ли прочий документ, и что-то на нём накалякал. Затем повертел бумагой для чего-то на солнце, которое всё ещё светило, но уже не согревало спину и плечи, и протянул её.
 — Подпиши и ты. Это происки врагов народа, понимаешь?
 Собеседник уставился на буквы, словно впервые их видел, затем снял очки. Потом изъял из своего кармана чистенький платочек и протёр им пот с лысины.
 — Сейчас я расскажу тебе одну историю. Один очень умный человек посеял зерно. Однако почва была не достаточно идеальна для того, чтобы оно проросло. Тогда пошёл дождь. И спустя некоторое время к дневному светилу начал тянуться слабенький стебелёк. Но вместе с ним начали расти и сорняки. Они душили растение своей порослью у земли, а их корни мешали прочно закрепиться корневищу прекрасного творения. Вот и насекомые слетелись, поедая листву.
 Сталин замолчал, вглядываясь в лицо сомневающегося.
 — Под умным человеком я имел в виду Маркса, под дождём подразумевал Владимира Ильича и Октябрьскую, под ростком – образование СССР и, наконец, под солнцем – нашу общую цель. А теперь скажи: ты хочешь, чтобы тот росточек превратился в дивно благоухающий цветок, запах которого разносился бы по всей округе, становясь ядом для паразитов? И чтобы пыльцу с него мотыли распространили на весь свет! Хочешь ли ты этого?
 Оппонент был далеко не глуп и понял намёк, но всё же перестраховался:
 — Разумеется, мы все хотим этого.
 — Правильный ответ. Но спасать можно по-разному. Вот смотри. Можно заправить любой из наших кукурузников инсектицидами, и всякая гадость вроде колорадского жука умрёт. Но не забывай, что у нашего с тобой соцветия наверняка пойдёт аллергическая реакция, и оно само может зачахнуть, ибо инсектициды состоят из разной химической дряни. Каков выход?
 — Я не знаю, товарищ Сталин…
 — А кто знает? Если бы товарищу Ленину в 1917 году кто-нибудь на его фразу «Надо ли идти на Зимний?» ответили «Не знаю», не состоялось бы и революции.
 Берия опустил глаза в паркет.
 — То-то же. Распыление – для лентяев, Лаврентий. Ногами, ногами мы пойдём пешком и руками, собственными руками выдернем с корнем всех тех, кто нам мешает; это ясно и понятно?
 — Вы правы, равно как и доселе.
 — Листовками тут не обойдёшься. Мы и смуту почём зря посеем, да чай и не добьёмся ничего. И хорошие цветы загубим, и лианы вымрут не все. Поэтому, Лаврентий: действуем так. Досье на каждого неверного, и под расстрел. Только тех, кто действительно того заслуживает в полной мере да объёму. Всякий, не согласный с нашей идеологией, с нашей доктриной – зарубежный шпион. Кто не друг – тот враг. Да, и ещё: нападение – лучшая защита. Заранее предотвратив бунт, мы спасём корабль. Так что отправляй своих ребят; пусть очистят РСФСР от предателей и негодяев, неугодных социализму. Исполняй.
 Тот, кому были адресованы сии слова, направился к выходу, напоследок вымолвив:
 — Возражений не имею. Да будет так.
 — Товарищ Берия!
 Тот повернулся.
 — Я для всех стараюсь. Ради будущего государства, ради его благополучия.
 Оставшись один, Сталин задумался. Вообще, он не привык перед кем-то отчитываться за свои действия. Но сейчас было принято достаточно серьёзное решение.
 Вынув тетрадку, вождь записал следующее:
 «Назовём это репрессией. Одним больше, одним меньше – лишь бы на пользу. Можно пожертвовать и лютиками-ромашками, сорняками в полным значении этого определения не являющихся, только чтобы взошла одна большая и прекрасная роза. Возможно, завтра пострадают и невинные, кто знает? Но это ради общего блага…».
 
 04. Кнутом нельзя пряником
 
 Наказание – лучшее прощение
 И снова субботник. Нужно убрать пришкольный участок и дорогу к нему.
 Парни с лопатами, девушки с граблями.
 Захар, как самый ответственный, мигом скооперировал своих подопечных в бригаду и, пока мужская половина начала возиться, староста решил заглянуть, как там половина женская.
 Всё, как обычно – вёдра, тряпки, швабры. Стенки кабинетов сияли от свежей розовой краски…
 Одобрительно кивнув на девиц-работяг, Захар уже довольно присвистнул, как вдруг скосил взор на Настю – та не делала ничего. От гнева он побелел, как полотно: что он скажет уехавшему по делам учителю, который доверил ему класс?
 — Ах ты, харя кулацкая! Опять за своё? — Не медля, взвизгнул Андрейчук, за два широких шага очутившийся нос к носу с лентяйкой.
 Настя смотрела на него, не моргая, не произнося ни слова.
 — Передник-от покраше многих! Испачкать боишься? Чем все остальные девки хуже тебя?
 Девушка посерела от его ругани, да так, что пристально глядя на него, взяла тряпочку, намочила её и, всё так же, не сводя глаз, принялась тереть подоконник, плотно сжав губы от отвращения.
 — Какие мы гордые…. Вот и пральна! Тряпку в зубы и вперёд! Через час зайду; ежель грязно будет в твоём секторе – пеняй на себя.
 Лишь только Захар ушёл, Настя вымолвила себе что-то под нос, вздохнула, ещё малость пошептала да начала ставить горшки с цветами на уже чистый благодаря ей подоконник, предварительно убедившись, что тот иссох, дабы не имелось там излишней влаги.
 Чрез минут шестьдесят Захар явился, не запылился.
 — А мы огород вскопали. Деревца окучили. Да и девки вон молодцы, их позже у основания стволов-то подбелили. А ты всё здесь шуршишь по-прежнему на оном ровном месте?!
 Зелинская сделала вид, что не обратила внимания на его реплики.
 — Я к тебе обращаюсь, казачье отродье! Аль особо пригласить? Жаль, жаль красные вас в 17-ом не всех порешили в прорву, чёрт бы вас всех…
 — Полноте! — Заголосила Настя. — Как бельмо теперь в глазу? Чего ты придираешься ко мне? И так отца в расход пустили, хутор у матери отобрали, меня гноите каждый божий день! За что? Господи, дай мне сил…. Что сделала я вам и семья моя в придачу? За то, что ежечасно за судьбу российскую молились?
 — Ты и такие как ты, паскуда, — Сплюнул Захар на уже чистый пол. — В народ стреляли царя слушаючи из пушек. И в Первую мировую, такие как вы, отсиживались на крылечке тёплом, пока отцы и деды наши ходили бить австрияков. Ты чай не родственница Колчака? Такая же упитанная туша, лось тебя дери рогами своими крутоярыми с боков.
 Настя держалась с достоинством, лыбясь колким и едким выпадам старосты; но приготовились уже лавиной вниз пуститься водопады слёз-ручьев, и вовремя отстал последний.
 Что интересно, отметила для себя потомственная дворянка, даже девчушки к ней так холодно не относились.
 «Доля бабская моя! Что ж, Он терпел и нам велел…. Помолюсь за человека я того».
 Но нападки не прекратились со временем, и даже когда наступило время принимать пищу – Захар и тогда дал понять, что грешное это дело – вечно отлынивать от работы.
 Видя, что девушка стоит, как вкопанная, Андрейчук уж тут как тут.
 — Чего ждёшь? С моря погоды? Руки отвалятся самой себе налить похлёбки с большой кастрюли? Мы все одну тебя ждём, чистоплюйка-недотрога. Столовая нынче общая, князья теперича совместно с простым людом.
 Все засмеялись.
 У Насти было великое желание вылить кипяток борща на ехидную рожу Захара, только вот воспитана она иначе. Еле сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, Зелинская начала уплетать еду за обе щёки – прошли времена, когда она питалась гораздо лучше.
 — Ишь ты, какая культурная! И вилочка, и нож, прямо сервис! — Гоготал, издеваясь, Захар – он действительно на дух не выносил таких людей. — Салфеточку, быть может? — Резко перестав улыбаться, он добавил. — Полотенца нет, вода казённая. О юбку вытрешься. По плану экскурсия с преподавателем, да кто куда чи по домам. Скорее!
 Не доев и смерив старосту уничтожающим взглядом, Настя вышла из-за стола, и на сём погашен занавес.
 Матери жаловаться Настя не посмела: той и так тяжело, куда ж ещё вагоны груза? Выговорившись пресвятой богородице, она убрала иконку под подушку и улеглась спать – утро вечера мудрёнее. И кто знает, что ждёт её завтра, но на всё Его воля…
 
 05. Беспокойство
 
 Никогда не возвращайся туда, где бывал однажды; не делай того, что делал прежде
 За год Настя совсем высохла. Она не всегда была там, где сейчас; теперь, когда жить в Москве стало по средствам невмочь, уж тринадцатый месяц торчит её душа в самом центре Сибири.
 Мать считала, что если их славный род будет подальше светиться от Кремля, станет спокойней; ан нет – и тут мучают, будь здоров. Повсюду нынче сия власть. И вот, тридцать седьмой год, февраль, но словно недалеко ушёл год 1919-ый – не забыл народ, по-прежнему помнит, доныне боль и обида на богатеев.
 Богачка – кто сказал? Самый обычный дворянский обедневший род, и что же? Две последние души пред Богом ходят из него. Все остальные кто убиты, кто сами…
 Взрослеющая девочка любила своего отца, хотя из памяти он почти исчез. Помнила, как качал её малышку на своих руках, катал на шее, приносил пастилки вкусные. Где же ты теперь, отец?
 И то, держался стойко: прошли мимо революция, Временное правительство, красные-белые…. Как так получилось, как же так, и нету более его, куда ж он делся?
 Российский офицер в отставке, да злые языки польским проходимцем всё клеймили. Однажды просто не пришёл домой, и матерь – в слёзы. Лишь потом сказали люди добрые, что заболел, и могилы даже нет…
 Усами щекотал он детский подбородок, и в доме музыка прекрасная играла. И мать играть и танцевать-то научила. Теперь к чему, всё серое вокруг, и занесён серп-молот над главой…
 Очнувшись от своих дум, Настя посмотрела в небо. Нет, не увидев ничего, снова голову к коленям приклонила.
 «Настёна-сластёна», так называл её отец. Потому что сладкоежка – ну, бывает. Мама Настенькой зовёт с рождения её.
 И не стала невестой на выданье – куда уж. Лишь шить немного и умела, а больше – ничего. Теперь за этот год исхудала вовсе, кожа-кости. Всему научила жизнь. Отныне и готовка, и глажка, и стирка, и уборка. Трудно придраться, проще сказать, чего ещё не может до сей поры.
 Некогда имелись крестьяне, рассказывала мать. Но было это очень давно. И относились к ним хорошо, платили, кормили, в свет пускали и даже одного грамоте обучили. Позже институт окончил и к награде приставили. И вот она, благодарность. Ополчились на всех подряд, и то-то же.
 Рассказывала мать, что и впрямь с катушек съехали донские много лет назад. И во дворце что недругов хватало, которые гребли лишь под себя, не чураясь ничего, не побаиваясь гнева Божьего. Не представилось глядеть на это Насте, канули в лету давно те времена, и взращена под красною эгидой.
 К шестнадцати годам поняла Настя боль бедняков, ибо сама такой же стала. Прониклась пониманием и сочувствием, состраданием и добротой. Рано, слишком рано встала на путь человека взрослого, но такова уж жизнь, и никто не виноват, никто. И среди тех и среди этих имелось справедливых слов…
 Захар всё так же недружелюбно привечал Зелинскую и ей подобным, а вот Костя обратил свой взор вглубь сердца младого её.
 — Пошто заглядываешься на эту стоеросовую, будь она неладна?! На танцы б ты ещё её позвал!
 — Да что ты мелешь? — Отнекивался Костя. — Сдалась она мне. Ну, помог ей пару разков, и что же? Трудно ей, как погляжу.
 — Всем тяжко. Ох, смотри мне, Митрофанов…. Надеюсь, не разочаруешь, не скатишься до её уровня, не упадёшь в глазах простого-то народа.
 И точно: не переменилось к Насте отношения окружающих её людей, словно она одна виновата в сложившейся системе вещей. Ненависть была за то, что она – потомок богатеев; за то, что отличалась слишком сильно иногда от всех.
 Бывало и так, что столпившиеся, заметив направляющуюся в их сторону златовласую фигуру, предвзято рассеивались аки солнечные лучи кто куда без оглядки, а особо мерзкие шептали злобно: «Ведьма», хотя играющая в молчок оплёванная Настя совсем не политеистически веру православную исповедовала да умела пользоваться белой магией.
 «Я могу сохранить его, этот мир; ты ведь со мной, Господи? Всё вытерплю ради Тебя…».
 И покуда не переставала иметь место травля одна, травля иного рода докатилась до сибирских мест…
 
 06. Травля
 
 Так уж в жизни получается: кто-то жрёт, а кто-то – мается
 Подходя к дому, Костя уловил нечеловеческие крики. Прибавив скорость, он пошёл по направлению к ним.
 Двое людей в форме уводили куда-то их корову из сарая, двое других навалились на отца и не отпускали его. Ещё один, видимо, главный, оформлял какие-то бумаги.
 —Что ж вы творите, душегубы? — Голосила, всхлипывая, мать. — Последняя корова, кормилица наша…. Куда ж вы её?!
 — Пошли прочь! — Заорал благим матом Костя, и это было единственное, что пришло ему на ум.
 — Уходь, сынку, ишо и тя достануть! — Пролаял, харкая кровью, коренастый детина.
 — Куда ж я пойду, батько? Я с тобой!
 — Кому говорю, бестолочь? Да пустите ж мя…
 Костя поднял ком земли и швырнул его в сторону наряда военных. Один из них, что постарше, встал со стула и заехал мальцу в скулу. Но разбитая губа лишь прибавила ярости, а мать – мать так вообще заохала, упав на колени и марая платье навозом.
 — Дай хоть с сыном попрощаться, изверг! — Оскалившись, рычал Митрофанов-старший, виски которого в миг поседели.
 — Валяй. — Отпустив, пнули его. — У тебя не более десяти минут.
 — Да ладно, не боись, не убегу, да и ружьишко отобрали у меня, не с чем прятаться…
 Уведя сына и жену в дом, который караулили чекисты, Василий отвёл Костю в сторону, усадил на кровать, а сам присел на корточки.
 — Ты чего, бать? Чай, не малой ужо…
 — Цыц! То-то и оно. Малого люблю побольше.
 — Батя, кто эти люди и чего от нас хотят?
 — Настучал кто-то на отца твоего, сынок. На меня, который помогал красное полотно на дворец царский вешать. Меня, который от зари до зари в поле да на заводе у станка попеременно, пока спина не превратится в зигзаг шахматного коня. Того, который не доедал, не досыпал, для того, чтобы у вас всех хоть что-то было на столе и в будущем. Ваську Митрофанова, который ни разу не украл, ни разу не предал, ни разу не соврал…
 — Что терь будя, батька? — Засопел носом взрослый уже кабан.
 — Не реви! Не так я тебя поднимал с детства! Али розгами порол мало? Смотри, сил хватит да и всыплю.
 Оба обнялись.
 — На тебе жена, а твоя мать с хозяйством! Присматривай за всем добром этим, а то с того света приду и спущу штаны, побивая до красноты!
 — Отчего тот свет вспомнил?
 Отец внимательно на него посмотрел.
 — Лексея, друга моего, не пожалели, и надо мной вряд ли сжалятся. А ведь он був самый честный на всём белом свете!
 Обняв в последний раз сына, а потом жену, Василий оглядел свою избу и пошёл в холодные объятья смерти.
 Воротившиеся с работы старшие братья рвали и метали, но было уже поздно, да и вряд ли бы они смогли что-то сделать: ещё через сутки старшего Митрофанова расстреляли…
 Убитую горем мать с сыновьями выслали в Усть-Каменогорск, а Костя поклялся отомстить, кто бы ни стоял за этим всем, но семья Митрофановых стала лишь отправной точкой многолетних преследований…
 
 07. Гордость и предубеждение
 
 Как живой компьютер Игрек постоянно испрашивает совета у мистера Икс, так и человеку свойственно обращаться к Богу, к истокам
 Года через два братьев Кости перебросили в Ленинград для последующей мобилизации: отношения с Финляндией испортились вконец, так что нужно было быть наготове. Сам же Костя устроился работать лаборантом в небольшой химзавод, впоследствии переведясь на рудник полиметаллических руд. В этой части страны добывали золото и местами даже уран, и навыки по химии ему ой как пригодились.
 Конечно же, Митрофанову было далеко до Пьера Кюри, но ему вообще стало везти: несмотря на статус репрессированного, Косте написали неплохую характеристику. Она была слишком заумна, хоть и написана от руки, но два спасительных слова – «образцовый», «принимайте» фигурировали в мыслях, словно тёплая шапка зимой.
 Как-то уж так сложилось, что Костя, наоборот, за эти семьсот с лишним дней только добрее стал к людям. Никому не отказывал в помощи, всегда первый на подъём. Единственное, по Семёну с Захаром скучал, да и по однокашникам в целом…
 «Я должен быть сильнее. Я должен, я просто обязан подняться, иначе будет только хуже».
 В свободное от работы время Костя живо интересовался футболом, в особенности болея за команду своего города да московское «Динамо». Для Митрофанова футбол был не просто детской игрой – стадия за стадией это спортивное явление воспитывало в нём упрямство, упорство, борьбу за выживание и прочие высшие стремления. Иной раз Костя нет-нет и сам бывал полузащитником, когда находилось время.
 Иногда парень думал про себя, отчего всё в этой жизни именно так, а не иначе. Он частенько размышлял о смысле своего существования. В общем и целом, он почти покорился своей судьбе.
 Семён, не по своей воле потеряв друга, замкнулся в себе. Порой он чувствовал себя брошенным, одиноким и раздавленным. Закончив на «отлично» техникум, скромный паренёк  по распределению оказался в Твери.
 Захар же всегда проявлял интерес к службе и поступил в военное училище. В своё время об этом мечтал и Костя, но судьба распорядилась иначе.
 А кое-кому вышло слишком низко пребывать в стране, откуда родом. Гордость не позволила оставить всё как есть. Слишком много было предубеждений – их действительно было слишком много…
 
 08. Париж
 
 Немой диалог ещё хуже сплетен и интриг
 За те два года Настя сильно изменилась. Она стала очень красивой и обаятельной девушкой, похудела, преобразилась до неузнаваемости. Однако госпожа Зелинская была разочарована в людях и их отношением к жизни. Она стала совсем своей, советской; но, по-видимому, так казалось только ей. И когда Настя поняла, что бесполезно слепому говорить, что бумага белая, а не чёрная, она собрала всю свою волю в кулак и решилась на отчаянный шаг: эмигрировать из страны. Более того, её мать умерла несколько месяцев назад, так что девушку больше ничего здесь не держало.
 Перебиваясь случайным заработком вроде уроков фортепиано, мытья посуды и полов, а также присмотра за маленькими детьми, Настя едва накопила на дорогу в один конец.
 Ни с кем Зелинская тесно не сходилась, не вступала в речевой контакт, всегда старалась держаться поодаль. Жизнь её закалила и многому научила. Девушка уяснила себе, что в этом мире она – одна, что рассчитывать придётся лишь на собственные силы. Никому не доверяла тайн, не делилась секретами, не имела многочисленных подруг. В то же время обладала приятным голосом и хорошей дикцией, и даже пару недель перед отъездом преподавала русскую литературу. Возможно, Настя учительствовала подольше, но после домашнего задания разучить стихи Гумилёва её вынудили покинуть рабочее место. Девушка благодарила высшие силы за то, что её вообще не схватили. За некоторыми людьми слежка велась даже за границей, но Настя полагала, что где-нибудь в Париже ей будет гораздо спокойнее: ни перед кем не придётся держать отчёт за свои убеждения.
 Где-то в глубине души Зелинская была всё той же отзывчивой барышней, верующей во Христа Спасителя и Святую Троицу; вероятно, лишь это и придавало ей сил, ведь всякий раз она горячо молилась перед сном. Но внешне на неё был надет щит из сухости, высокомерия и эгоизма. Это была уже не та тихая и запуганная девица, долго терпящая оскорбления и крайне редко выплёскивающая своё негодование – нет, ныне это суровая и неприступная крепость, цитадель, замок или боевая башня на колёсах с катапультой наготове. Настя научилась защищаться, огрызаться…
 Всё же девушка не являлась уж слишком чёрствой: хорошие знакомые, готовые помочь, у неё имелись.
 Уже в Москве Настя сошлась с прекрасными людьми – Андреем Демидовичем Богачёвым и его супругой Ядвигой Брониславовной Богачёвой. Они-то и помогли ей на первых порах, когда стало совсем трудно – и денег в долг давали, и голодной не оставляли.
 Москва…. Она здесь родилась. И первые четырнадцать лет провела тоже здесь, пока совсем не стало хуже. Но как-то пусто было на душе спустя три года, ни ностальгии, ничего.
 В техникуме и позднее, вспоминая своё детство, когда она являлась ни в чём не нуждающейся девочкой, Насте поначалу было горько и обидно, что она, дворянка, скатилась до уровня какой-то горничной. Но Бог уже избрал её, и вёл Своим путём. Теперь, оглядываясь назад, Зелинская уже не ощущала на себе унижения и его последствий. Было вообще удивительно, как в то бешеное десятилетие от двадцатых до тридцатых её отец умудрился сохранить достоинство дворянского титула и честь офицерского мундира – он никогда не изменял российскому орлу. Царь, царь предал тогда империю, но не подданные царя…
 «Значит, так суждено. Прошу Тебя, дай мне найти себя. Подскажи мне мой путь. Так ли я живу, или нет. Правильно ли поступаю, убегая подальше от Родины на неизвестную чужбину…».
 Настя была не первой и не последней, кто поступал именно так. До неё так уже поступала разного рода творческая интеллигенция – поэты, писатели, музыканты…. И она также чувствовала себя одним из ключиков в той связке – музыка всегда оставалась для неё всем; классическая академическая музыка…
 — Всё ли ты взвесила, дитя моё? — Спросил Андрей Демидович, провожая Настю на поезд.
 — Да.
 — Там будет очень тяжело. Другая страна, другой язык…
 — Матушка говорила со мной по-немецки и по-французски. Обратного пути нет. Во всяком случае, уж точно не назад.
 — Что ж, да хранит тебя…
 В вагоне была куча народу, и хорошо, что её каютка была лишь для неё одной. Настя проверила содержимое своего чемодана.
 «Я так и знала! Они положили деньги. Следовало сразу…», возникла её первая мысль.
 В Париже Настю окликнула какая-то молоденькая женщина в шляпке.
 — Бог ты мой, я почему-то сразу поняла, кто передо мной! — Запорхала незнакомка перед оторопевшей эмигранткой, услышавшей в столице моды русскую речь.
 — Простите?..
 — Я племянница Богачёвых, Кашечкина-Шуинская! Можно просто мадмуазель Изольда! — Щебетала та. — Просили встретить, очень просили. Иди следом, за тобой могут следить.
 Ничего не понимающая Настя пожала плечами, успокоилась и вскоре очутилась у Изольды дома.
 — Располагайся! Первое время поживёшь у меня. Дальше видно будет.
 Прошло несколько недель. Настя немного освоилась, но не знала совершенно, что уехав во Францию весной тридцать девятого года, совершила большую ошибку…
 
 09. Предтеча и отсрочка
 
 Чем крупнее ложь – тем охотнее в неё поверят
 Настя оказалась не единственной в Париже эмигранткой из России: Изольда познакомила её с некой Натальей Сорокиной, работающей в маленьком ателье. Последняя страсть как любила плавание и зачитывалась стихами Бунина, который тоже находился в опале, равно как и Гумилёв, которого Зелинская обожала и даже сходила по нему с ума.
 Настя и сама очень любила русскую литературу; причём, как поэзию, так и прозу. Хорошую книгу в тот период найти было нелегко, а порой – и невозможно, но Зелинская, устроившись в кабак играть на стареньком пианино, всё же едва выкраивала время и деньги на творчество пера Тургенева и прочих великих умов.
 Кабак не являлся самым приятным рабочим местом в мире, но с чего-то надо было начинать. Это была весьма шумная харчевня; в основном, для людей более низких сортов – тех, кто зарабатывал скуднее. Туда приходили и цыгане, и прочий нищий сброд, при виде которого Настя тремя годами ранее скривила бы рот в отвращении.
 Выпив, посетители порой вели себя, как самые последние свиньи, но Зелинская, для которой музыка оставалась последней отдушиной, только ещё пуще стучала по клавишам.
 Так прошёл месяц, и всё бы ничего, но речь людская – что выстрел. Вскоре зловещие слухи докатились и до Настиного уха.
 Шептались о разном, чаще всего – об угрозе чего-то. Чего именно, Настя не знала и не могла знать; однако, вглядываясь в лица прохожих, она видела там всё что угодно – уныние, страх, ужас, но только не улыбку.
 Зелинская по-прежнему не доверяла никому, и даже к подругам относилась настороженно, ведь зло может вынырнуть откуда угодно. Всё же она не удержалась и спросила о своих опасениях Изольду.
 — Честное слово, я…. Но догадываюсь слегка. Только лучше бы тебе не лезть.
 — Говори уже, не томи мою и без того опустошённую душу.
 — Возможно, нам для большей безопасности придётся покинуть и Францию. Вынужденно. Я больше не могу произносить ни слова, я сама на волоске; так же, как и ты. Одно могу сказать: будь осторожна, прошу тебя.
 Брови Насти всё-таки поползли вверх от удивления, хотя она давным-давно перестала быть наивной и доверчивой.
 Тогда Изольда взяла её за руку и велела сесть рядышком.
 — Очень может быть, что даже сейчас какая-нибудь падшая душа стоит со стаканом подле уха по ту сторону стены. Лично я, идя по улице, пужаюсь даже собак – вдруг они начнут меня преследовать. Всюду шпионы, Настя. Кому нынче верить? Теперь не будет покоя, ни нам, ни им также. Третьего дня один человек, дочитав свежий номер газеты, покраснел, смял её в комок и швырнул что было мочи в урну. Я нагнулась и не поленилась пробежаться глазками по тексту.
 Подруга перешла на еле различимый шёпот, и голос её дрожал.
 — Другой человек наведывался сюда вчерась, и ранее я его не видела. Вёл себя странно, ничего из еды не заказал и всё сидел да молчал; сидел так, чтобы его никто не приметил, зато чтобы он мог просматривать абсолютно всё – кто входит и выходит, кто что заказывает и какого рода-положения. А взгляд…. Точно бес проклятый.
 — Что ты прочла в газете? — Нервно перебила Изольду Настя.
 — Пахнет. В воздухе. Войной. — Начала заикаться та, при этом проглатывая букву «р». — А может, идёт ужо!
 Нарушение речи было не единственным недугом Кашечкиной-Шуинской – внезапно у неё случился приступ астмы: она начала задыхаться, жадно ловя ртом воздух. Потом вся как-то обмякла и затихла, пока огорошенная Настя не растормошила её что было силы.
 Через пару дней после этих событий в центре города начались волнения и смута. Мир… исчез.
 Фюрер давно мечтал отомстить своим западным соседям за поражение более чем двадцатилетней давности, однако вначале он решил уничтожить более слабых противников; как, впрочем, и было задумано.
 На следующий день Адольф стоял у трибуны, распинаясь о важности своей миссии:
 — Наша нация – единственная достойная нация в мире. Арийская, голубая кровь. И я вам всем обещаю, что очищу её от еврейских и славянских примесей. Все прочие народы даны Богом нам в услужение. Я – продолжатель святого дела Оттона и Бисмарка. Даю слово, что среди нас не будет ни иудеев, ни инвалидов, ни людей странной полюбовной ориентации. Им всем я обеспечу другое применение. Когда же не станет таковых представителей в Рейхе и всём мире, государственный бюджет не будет спускаться на всё это, а будет пущен на экономику, на промышленность, на поднятие страны. У нас есть всё: автомобилестроение, чёрная и цветная металлургия, текстильная занятость. Я искореню безработицу, выведу Германию на качественно новый уровень. И никто, никто, никто более не посмеет считать нас вторым сортом. Граждане! Мы и есть высший сорт, платина наивысшей пробы, александрит в миллион карат. Мы ещё всем покажем, мы укажем прочим людям на их место. Кто они пред нами? Кусочек праха, который мы растопчем своими ботинками. Я добьюсь, чтобы немцев уважали, ценили, боготворили и падали пред нами всеми на колени; ползали, моля о пощаде. Англо-американский союз слишком ставит из себя, мы подомнём его под себя. Раздавим мы и гусеницу по имени «коммунизм». Я всё сделаю для этого. Я хочу лучшего для своего государства; чтобы каждый немец купался в роскоши и не знал слово «нищета». Чтобы любой из вас был достоин обеспеченной старостью с высокими выплатами вам хороших пособий. Больше никто не посмеет втаптывать в грязь нашу государственность, нашу внутреннюю и внешнюю политику, нашу суверенность, нашу священную национальность. Все будут считаться с нами. Гарантирую всем здесь стоящим право на лучшее существование. Fascio di….
 Далее фюрер вытянул руку вперёд и немного вверх – это был излюбленный жест. Что ж, триумф оказался ожидаем и оправдан: последовали бурные овации многочисленных фанатов. И никто из присутствующих не задумался над всеми ужасами произнесённого. Это очень страшно: остаться в одиночестве, а ведь именно такой итог вырисовывался в данной ситуации. Лишь если только представить, как ради нескольких десятков миллионов покончить раз и навсегда с двумя миллиардами живущих на планете Земля. Словно Господь Бог для этого их создал, словно не имелось другого выхода, словно все остальные – животные, а не люди. Но животными являлись те, у кого возникли такие кошмарные помыслы…
 А в нескольких километрах от выступления лидера в тесной комнатке сидели либо стояли несколько человек явно не в гражданской форме. Некоторые из них были весьма молоды, другие – средних лет, но находились и постарше.
 — Довольно это терпеть! — С нескрываемой гримасой злобы произнёс один из них. — Он подведёт Дойчланд под грех.
 — Есть какие-либо варианты соображений? — Задал вопрос в пустоту другой.
 — Валить его надо однозначно. Это немыслимо, мы же все погибнем. Сам катится, и мы за ним.
 — Вот именно.
 — А у меня есть вполне достоверная информация о том, что наши союзники будут атаковать одну из тихоокеанских баз где-то на Гавайях.
 — Может, всё не так уж плохо?
 Мнения разделились. Один из заговорщиков всё время ходил взад и вперёд; другой курил сигару за сигарой; остальные не делали ничего.
 — США – как раз тот случай, недооценивать который – полный промах. Это они сейчас как крысы попрятались все по норам. Когда будут задеты их интересы, всё пойдёт прахом. Это уж как пить дать. Дай им волю, и…. Нет, слишком большой потенциал. И когда станет совсем худо, Жемчужина всем нам ещё ох как аукнется!
 — Лучше убрать одного изверга, чем получить таких же тысяч сто.
 — Мы не первые и не последние, кто пытается это провернуть. — Растерянно пробубнил кто-то. — Нас мало, и мы – одни.
 — Если объединимся, если сплотимся, то…
 — Раньше надо было думать! Где вы были раньше? А я говорил, что этим всё и завершится. Пригрели змейку на груди – теперь это не у?ж, а целый удав, кольцами своими душащий всё вокруг…
 — Не поздновато ли кидаться с обвинениями? Не разбрасываться ими нужно, а предпринимать хоть какие-то мало-мальские действия!
 — В таком случае предлагаю голосовать.
 — Это ничего не даст…
 — Разумеется! Была партия нормальных социал-демократов, и во что превратилась? Пройти негде, всюду СС, СА и СД. Я не удивлюсь, если и после данного разговора гестапо нас схватит и отправит к праотцам. Не удивлюсь и тому, что среди нас – лазутчик.
 — Хватит!
 Военные начали ругаться. Немного пошумев, они разошлись по домам. И случилось так, как, в принципе, и могло случиться в ту пору: кто-то преподнёс информацию, и все участники беседы были повешены…
 Люди в форме были не единственными недовольными агитационными методами стервятника, этого чёрного ворона Гитлера: на всей территории Германии активировалась секта так называемых исследователей Библии. И то, что они проповедовали, было очень даже к месту: эти вероотступники предсказывали скорый конец света, Апокалипсис и Армагеддон. Сектанты говорили о прочих мрачных вещах столь рьяно, что их, наконец, приметили и начали хватать, целыми колоннами отправляя в камеры без особых разъяснений. И судьба их была схожа с судьбами прочих заключённых: особо упёртых бросали в газовую смесь, а большинству пришили отличительные знаки в виде фиолетовой нашивки треугольником и заставляли маршировать с утра до ночи. Также их грузили тяжестями, отправляя в каменоломни. Многие из мучеников исхудали, треть пришлось вынужденно отстрелить, как вшивых собак.
 Не только поклонники Иеговы страдали от недопонимания фашистами – возмущалось и католичество. И как следствие, немало священнослужителей было допрошено и подвергнуто пыткам, как при средневековой инквизиции, только теперь на скамье подсудимых – сами палачи, поменялось всё местами.
 Евреи были ещё одной общностью, которую недолюбливали нацисты. Однако они не понимали всей серьёзности происходящего. Едва ли четвёртая часть их смогла добраться до Америки или в другие страны – остальные мечтали отсидеться. Но гитлеровцы не дали им такой возможности, и травля массами масс стала самым актуальным, самым популярным явлением. Дико, дико было признавать, что геноцид – интересное для многих нынче занятие…
 
 10. Последнее предостережение
 
 Се, вижу я: конь белый и красивый, а на нём – тот, который как никто другой достоин короны
 Слова Изольды, к несчастью, оказались пророческими: первого сентября нацисты вторглись в Польшу, которая была настолько самоуверенна и слепа, что не сделала ничего, чтобы это предугадать.
 Польское государство извне защищать было некому, и народу той страны пришлось рассчитывать лишь на собственные силы. И, в то время как танки с чёрным крестом подтягивались к Варшаве, не встречая особого отпора, Франция и Великобритания эгоистично сидели, сложа руки, словно их это никогда не коснётся; ждали с моря погоды, наблюдая за действиями одержимого.
 Когда была взята и столица всех поляков – только тогда зашевелились, активно вооружаясь, англичане, но было уже слишком поздно. Блицкриг – именно им и жил Гитлер; спал и бредил.
 Лондон находился слишком далеко от театра тех военных действий, чего нельзя было сказать о французах, у которых с агрессором имелась общая граница.
 Европа запаниковала: Австрия, Италия, Португалия, Финляндия, Румыния примкнули к сателлитству с обуянной фашизмом Германией. Невесть что творилось нынче там.
 СССР видел, прекрасно видел, что случилось в Испании; наслышан был о Польской кампании; знал он и о том, что какая-то Финляндия, с которой он уж полгода как воюет, не просто так сильна: оружием ей помогали «Г» - образные зигзаги, скреплённые воедино основаниями в центре.
 Несколькими годами ранее Молотов, посланный Сталиным по государственным делам, заключил с господином Риббентропом пакт о ненападении тогда ещё вполне дружественных стран друг на друга; пакт, на котором куча подписей и печатей. Это была нужная тогда страховка: хотя Россия и перестала в 1917 году воевать против Германии ввиду развала империи на составные части, никто не мог поручиться за сегодняшний и уж тем более завтрашний день.
 — Доложите обстановку. — Рейхсфюрер был сегодня в прекрасном расположении духа.
 — Польния капитулировала, о наш хозяин! Данциг, Бреслау, Варшау наши; враг повержен.
 — И это – всё? Что творится в мире?
 — Англия в растерянности, Франция не собрана тем более; у Дании и Норвегии экономика в кризисе же несколько лет подряд.
 — Ну, а русские свиньи?
 — Этот орешек крепче, чем можно было бы ожидать; но и они падут ниц пред нашим полотнищем.
 Гитлер уставился на карту в который уже раз на сегодняшний день, и карандашом что-то для себя отметил.
 — Я думаю вот о чём: к чему сворачивать с намеченного пути обратно, если есть возможность идти только вперёд?
 — Прошу прощения, но я вас не совсем понимаю.
 — Ударим в сердце социализма! Что, если мы двинем колонны на Минск, например? На Брест и прочие города неприятеля?
 — Боюсь, это невозможно: между нами длительное перемирие…
 — …. Которое всегда можно нарушить. Ведь тем лучше для нас: они ничего не поймут, убьём сразу нескольких зайцев. Что мы теряем, в итоге? Врасплох – вот наше нынешнее кредо. Ведь мы должны очистить мир от всякой гадости, полярной нам идеологически – и кто, если не мы?
 Рано, слишком рано зашёл разговор о Востоке. Пока что Адольф не находил поддержки у большинства. Тем не менее, жребий уже был брошен, глаз уже был положен, руки уже протянулись…
 Ещё, будучи в Дрездене фюрер обдумывал эту идею.
 «Наполеон проиграл в 1812-ом, правда. Однако у этого талантливейшего полководца не имелось того, что есть у меня: армии и стремления. К Москве французы подошли глубокой зимой; эти невежды не смогли противостоять холоду, ведя за собой тяжёлые пушки. Моя армия оснащена…».
 Гитлер подпёр подбородок внутренней стороной ладони кисти руки.
 Ему сразу же вспомнился один крайне умный инженер. Он вечно что-то изобретал, конструировал, оснащал…. Вечно какие-то схемы, рисунки, чертежи. И даже тот случай, когда тот человек переделал пассажирский мини-лайнер в боевую махину…. Когда это было? В тридцать третьем? В тридцать пятом? С тех пор воды утекло немало: когда-то его, урождённого австрийца, не слушал никто. Теперь диктатор собирал стадионы зевак, готовых умереть ради его воли.
 «Я – глава этого мира, я камень его преткновения. Авиация и мощный флот, даже подлодки. Моим танкам нет равных нигде. Кто может похвастаться тем же?».
 
 11. Загнанные
 
 И вот, вижу я: конь огненно-рыжий; приручивший же его решает всё вокруг своим мечом
 Обессиленная затяжной войной с финнами, советская армия в 1940 году выглядела не лучшим образом: жителям Крайнего Севера явно сопутствовала удача – ещё бы, преимуществ будь здоров.
 Главным фактором была территория – конфликт вёлся в основном на земле врага. Некогда та часть суши принадлежала Российской империи, но Ленин в своё время умел сдерживать данное слово, и Финляндия стала суверенной. Ненадолго, учитывая нынешнюю систему вещей: как кол посреди поля, как водораздел между двумя геологически совершенно разными хребтами. Этот своеобразный мост между востоком и западом, севером и югом давал многое, открывая более просторный путь, нежели Кронштадтская верфь. Эта страна по морю граничила с Прибалтикой, а по суше – с заклятым историческим врагом, Швецией, двенадцатого по счёту Карла которого русские в пух и прах разбили ещё под Полтавой. Однако Северная война и последующие за ней конфликты, по сути, мало кому давали фору – концовки стычек чаще всего ограничивались мирным предписанием; более того, границы государств менялись несущественно.
 Положение русских усугублялось свихнувшимся с катушек Сталиным, который за три года изнурительных, беспаузных репрессий умудрился отправить в лучший мир самых толковых генералов. Поистине, этот тиран боялся собственной тени, ему уже мерещились выдуманные им же предательства и тайные заговоры. Власть, власть очень ослепляет людей, и как же глуп тот, кто с этим не согласен…. Человек превращается в робота, страна – в машину, и…. Всё.
 Ещё одной из причин торможения ситуации являлись погодные условия: финны, как никто другой знающие свою землю, вдобавок ко всему одевались во всё белое, а ведь глаз солдата и так видел сквозь бинокль одни лишь снежные сугробы в половину человеческого роста. Ловкость неприятеля раздражала всех, в особенности самого вождя, который никак не мог понять такой долгой возни с таким крошечным по меркам СССР государства.
 Устав от бессмысленной вражды, Сталин махнул рукой.
 — Ну и пёс с ними, с этими неучами! Я больше не собираюсь подставлять своих вояк под их пули! Они – люди, а не пушечное мясо. Делай мировую…
 Сказал, а в глазах – ехидное лицемерие. А народ, укладываясь спать, твердил в своих мыслях: «Не вы, товарищ Сталин, кровью защищали Родину, а мы, мы своей грудью». В мыслях, ибо вслух произнесённое каралось мучительной смертью.
 Гитлер словно только этого и ждал – так советско-финская перепалка превратилась в ключевой сигнал.
 Недолго думая, через полтора года свастика нагло, хамовато, бескомпромиссно напала на западные пределы Советского Союза, и было это куда хуже, чем измена мужу, не сравнить. Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок пятого года нашей эры буквально всё: пехота, танки, авиация атаковали Белорусскую ССР.
 Загнанный в угол, Советский Союз дрогнул и пал. Город за городом отбирала у него фашистская рать. Полыхали деревни, кричали женщины, плакали дети, охали старики, но не останавливало это нацистскую сволочь – погань распространялась дальше. Как чёрная туча накрыла она ясное небо, как Луна затмила Солнце, и стемнело вокруг.
 Шокированный таким подлым поступком, обычно хладнокровный Сталин впервые для себя опустил руки, словно отказываясь от фамилии, значение которой – прочность и несокрушимость.
 — Спятили фрицы! — Рвал и метал он. И билось всё, что попадалось ему под руку в тот день. Повезло советчине, что рядом с вождём оказались Калинин, Молотов и Маленков, которые отбросили трусость в никуда. Люди, подписывающие смертные приговоры своим, просто сменили профиль: отныне они – честнейшие поборники правды и справедливости; только вот мина лицемерия скользнула и по их лицам, застыв маской.
 Немедленно отдав приказ мобилизовать всех, кого только можно, руководство гигантской республики начало обдумывать план спасения – необходимо было остановить кровопролитие любой ценой, задержать этот натиск по-умному и стратегически, понести как можно меньше потерь; но как это сделать, разуму было пока что непостижимо.
 Костя, как и многие другие, о случившемся узнал из фирменного «Внимание: говорит Москва», а немного опосля его зачислили в какой-то отряд, который, как и прочие, эшелонами по железной дороге перебросили через полстраны, в сторону Украины.
 Фронт, которого ещё не существовало, прорван был давно: к началу июля немцы уже имели превосходство такое, которое представить невозможно. А Костя сидел в вагоне поезда и тупо пялился в окно, от злости и обиды сжимая кулаки – кто знает, возможно, пока стальной конь домчится, будет слишком поздно…
 
 12. Светское великодушие
 
 Что же вижу? Конь вороной и, о Боже: оседлавший его держит в руках весы
 Война породила две больших беды, одна из которых ощущалась всё более явственно: по выгоревшей земле сочился голод, который избавлялся от тех, кого не добила пуля.
 Немцам крупно везло: уже два года Германия диктовала русским, как сложится бой. Успех был окрылён кампанией в Северной Африке, где итальянские танки давили британцев, как тараканов. Алжир, Тунис, Ливия, Египет; даже Марокко, Судан и Джибути – красные повязки виднелись и там.
 К слову сказать, англичанам доставалось и дома, где их с воздуха пикетировали тяжёлые самолёты. Япония, демонстративно высадив десант в Китае и Корее, баловалась с американцами во всем известную игру под названием «морской бой», да и на Ближнем Востоке событий хватало.
 Наша с вами отчаянная пианистка не была в курсе последних событий; не знала о случившемся в СССР, далека была мозгами от предательства одних по отношению к другим.
 Франция сама была захвачена режимом, и над Парижем тоже иной раз гудели «Юнкерсы», «Эйнкели» и «Мессершмитты». Развернуться на полную катушку немцам мешала небольшая заминка: блицкриг относительно Советов, похоже, не удался. Да, сотни километров теперь стали зоной германского владычества, но Россия – не Польша, дух последней куда слабей, и Гитлер это осознал. Поэтому-то основные силы нацистов, в первую очередь, были направлены на восток, а не на запад.
 Зелинская, несмотря на всё, добилась признания: теперь она играла на рояле в ресторанчике, в котором нормой были различного рода банкеты, торжества, пиршества и светские балы. Когда было время, девушка посещала кафедрал.
 Однажды Насте предложили поприсутствовать на одном из таких вечеров; причём, не в качестве аккомпанемента, а в роли дамы. Свободное время у девушки имелось, и она согласилась.
 Танцевать барышня любила и умела, поэтому держалась с достоинством. Вначале её под руку взял сердцеед по имени Аррас Пифтин, затем Настя покружилась с галантным Джоном Мак-Интайром. Переведя дух, люди беседовали о том, о сём, шутили, смеялись, выпили немного вина. Позже, когда к компании присоединились Изольда, Наталья и пухленькая певица Мария Эббен о'Фротт, их всех позвал к себе отмечать день рождения отставной подполковник Исаак фон Элленсдорф, имевший в своей родословной русские и еврейские корни.
 Барон Элленсдорф слыл человеком слова и дела. Ходили сплетни, что таким он являлся не всегда: кто-то рассказывал, что благородный барон в молодости пережил большую трагедию, и с тех пор замкнулся в себе. Жизнь вёл он более чем праведную, поступал тактично и правильно, слабых не обижал, заповедей не нарушал – словом, образцовый жених, только ведущий холостяцкий образ жизни. С женщинами барон держался на дистанции и никогда не переходил границ дозволенного.
 Встретив Настю, Элленсдорф прямо расцвёл, и стал ещё больше добр к окружающим его людям, которые пользовались им, как вещью, вытирая ноги. Вот и сегодня, на фуршете в его честь, можно было дать голову на отсечение, что на повестке дня были не заслуги барона перед обществом, а количество его денег и то, где же он их может хранить. Но Элленсдорф не прятал капитал ни в сейфе собственного дома, ни в ячейке швейцарского банка, ни где бы то ни было ещё: часть сбережений была спущена с молотка на аукционе американской биржи, остальным владел люксембургский ломбард. Это держалось в строжайшей тайне, но предмет для судачеств всё равно находился. Как бы то ни шло, барон детей не имел, да возраст в пятьдесят два года сам говорил за себя.
 Гостей к себе барон звал, чтобы унять грусть и печаль в хорошем вине. Нет, он не был пропойцей, просто по выходным, когда на душе совсем было невмочь, скучновато было пить в одиночку. Хотелось приободриться весельем, навеянным приближёнными к нему людьми, которые, однако, была бы подходящая возможность, воткнули бы подполковнику нож в спину, дабы снять с мизинца дорогой перстень и продать его как можно более выгодней.
 С Зелинской Элленсдорф знаком был вот уже недели с три, и сразу заметил, что она – особенная. Для него Настя стала, как дочь. Он читал ей стихи, они могли разговаривать сколь угодно долго, и это происходило естественно.
 Как-то уж так получилось, что девушка осталась с бароном наедине. Воспользовавшись моментом, она поинтересовалась:
 — Над вашим камином висит портрет восхитительной женщины писаной красоты. Кто она? Я заметила, что вы часто сидите в кресле напротив и подолгу молчите, созерцая этот лик.
 Тот сухо вымолвил, что се – его жена, умершая от чахотки двадцать лет тому назад.
 Настя почувствовала себя крайне неловко и извинилась.
 — Всё в порядке, я привык. Многие спрашивают у меня про этот портрет. Что ж, не будем об этом.
 Когда через некоторое время все собрались вновь, Элленсдорф повёл их в другую залу.
 — Вот, хотел показать вам новые картины. На днях заказывал, и уже закончено.
 О, это была целая галерея художеств! Идеальное искусство…
 На первом полотне были изображены притаившиеся в лесу средневековые воины. Как пояснил ценитель исторических изяществ Элленсдорф, сие – иллюстрация, описывающая эпоху войны Алой и Белой Роз.
 — Мм, Йорки? Ланкастеры? Знакомо. — Закивал головой Мак-Интайр.
 — Действительно, изумительная работа! Шикарный шедевр. А как считаете вы, Анастасия? — Аррас Пифтин также оказался любителем изобразительного творчества.
 — Трудно не согласиться. — Томно ответила та.
 Следующая живопись представляла собой адское подземелье, зажжённые подсвечники на стенах и людей внизу, сгруппированных в отдельные кучки.
 — А это что?
 — Страх собственной персоной глазами неизвестного художника; страх неизвестности, страх чистилища и тому подобное. Как признавался мне автор этой картины лично, наибольшее влияние при работе над ней оказало Откровение Иоанна Богослова. Последняя каноническая книга библейского Нового Завета, если кто не читал.
 — Не вижу связи. — Заметила Мария. — Ожидала отчего-то лицезреть фантастического зверя или вавилонскую грешницу.
 Третья картина была самой странной: она уводила смотрящего её в мир, преисполненный испытаний…. А нарисована была там ещё одна подземная келья, хозяйка которой (и как хорошо показано!) сидя за столом с жадностью поедала похлёбку, давясь ей, словно не ела с неделю. При этом, голодная женщина, запинаясь, тараторила без умолку с неизвестно кем, подавляя в себе волнение.
 Последняя работа – о четырёх всадниках: Иисусе, римском солдате, голоде и погибели. Первый восседал на белом коне, второй – на ярко-красном, третий – на скакуне тёмного цвета и, наконец, последний – на каком-то блеклом мустанге. Что самое резкое, и сразу бросалось в глаза – так это двое последних персонажа: тот, что с измерителем, был до безобразия худ и лыс, сплошной скелет; у одетого во всё чёрное не было лица, лишь накинутый на пустоту капюшон да инструмент крестьянина для сенокоса в придачу вместо мечей у первых двух всадников.
 Некоторых из стоящих аж передёрнуло. Насте даже показалось, что у того коня, что цвета крови да войны зубы расплылись в недоброй улыбке. Она отпрянула.
 — Я читаю Боженьку и доселе. Но страсти уж какие тут?! Мне кажется, что это несколько чересчур.
 — Что вы, мамзель! Это лишь отражение того, что происходит вокруг нас. Теперь, когда Россия повержена…
 — В каком смысле? — Лицо Зелинской окаменело; застыло в непонимающем безмолвии, но всё же в немом вопросе.
 — А вы не слышали? Право же, простите. Из Берлина, из города, покровитель которого – кровожадный медведь с пивом в лапе, вышел легион тысячи тысяч. И хорошо нам, что врата его открылись не на нашу тропу. — Похоже, Мак-Интайр был даже рад, что его это никоим образом не коснётся.
 — Господи, как же так? — Схватившись за сердце, чуть не присела на пол Настя. Ей тут же дали выпить полстакана воды.
 — Пожалуй, на сегодня всё. Всех благодарю за внимание! — Попрощался Элленсдорф и сочувственно подмигнул Насте. — Настенька, не расстраивайтесь вы так! Авось обойдётся всё, и полк тот канет в лету, пропадёт в бездне геенны огненной! Шеол с ним…
 Та обессиленно кивнула, ничего не ответив, и вышла вслед за всеми.
 Никто бы и не подумал, что все картины написал Элленсдорф, собственноручно; однако барон предпочёл, чтобы все считали иначе.
 Пока с Настей рядом шла Сорокина, задняя пара ходила ходуном.
 — Осёл! Нет, Джон: как ты мог? — Накинулась Изольда на своего друга. — Ты мог ведь увести разговор в иное русло, мог и не сделал!
 — Я не знал, что для неё это столь важно.
 — А для меня? Это наша родина. Ох, она же меня пилить начнёт, поедом съест! Что я ей скажу? Она не должна была узнать! Все нервы нынче измотает! Как в глаза смотреть?
 Тем временем, шедшая впереди Зелинская передвигала ноги в подавленном состоянии.
 — Насть, послушай, успокойся! Не переживай…
 — Наташа, почему я узнаю последней? Ты знала и не сказала?
 — Я хотела, я пыталась; просто не знала, как! И вообще, я думала, что ты забудешь….
 Настя остановилась и скрестила руки.
 — Я никогда, слышишь – никогда не забывала о том, откуда я родом, и не забуду. Я накопила немного, играя Баха и Моцарта. Поеду в Россию и на эти средства буду помогать пострадавшим от бомбёжек.
 — Одумайся. — Сорокина начала слегка трясти её за плечи. — Хоть бы тебе самой хватило. Ну, одному человеку поможешь, другому – а дальше?
 — Медсестрой устроюсь! Раны обрабатывать буду.
 — У тебя ведь там больше никого не осталось!
 Настя выпрямилась, вытерев слёзы.
 — Моя душа всегда была, есть и будет там; она принадлежит России. А здесь я из-за того же, что и вы. И если вы с Изольдой забыли свои корни, свою родину – что ж….
 Подругам не пришлось долго утешать Настю: та стала лишь ещё сильнее и выносливее.
 «Боже, прошу тебя: не допусти тьмы и мрака над Россией! Внемли моим мольбам. Я знаю, что не было другого выхода, кроме как революция, но ведь они обманули свой народ, и не сдержали обещаний. Стало лишь ещё хуже, люди нуждаются в поддержке и лекарствах. Да если бы всё шло так, как видели это эсеры, Ленин и часть Временного правительства; если бы деньги богачей вроде меня действительно распределены были меж людей поровну; если б крови было меньше – разве осуждающе я смотрела бы на это до сей поры? Я бы жила там. Я поняла душу простого русского человека, её полёт и всё, чего она хочет. Да если бы в деньгах была вся загвоздка! Я каюсь, что родилась в роскоши. Я сама последнюю копейку готова отдать, лишь бы человек русский не нуждался. А что сделали они? Весь скот – себе, невинных – в петлю…. Прости им, они не ведают, что творят. Я никогда не приму сего, но молю: помоги. Спаси святую Русь…».
 Когда гости разошлись, барон фон Элленсдорф всё не ложился на покой, ворочался – потом и вовсе поднялся за глотком вина. Что-то накатило на него сегодня, нахлынуло воспоминаниями. Опорожнив третью бутылку, напившийся подполковник неожиданно для себя снял китель мундира и, оставшись в одной белой рубахе, на коленях подполз к камину. Поприветствовав портрет, несчастный Исаак возымел желание увидеть любимую все эти нескончаемые годы супругу вновь, и со словами «подошёл час, иду к тебе туда навстречу» бросился в камин, глядя на портрет, что над ним, моментально сгорев заживо, не произнося ни звука. И никто не оказался рядом, некому было спасти: за последние месяцы Элленсдорф дал вольную всем до единой горничным, поскольку средств платить им жалованье более не хватало…
 
 13. Массированная атака
 
 И, вижу я: конь бледный, и сидящему на нём имя – Смерть
 Конец сорок второго не принёс ничего нового – всё то же кровавое месиво, из пустого в порожнее; конца и края не было немецкому качеству, нацистской машине смерти.
 Костя воевал в первых рядах, и чудо, что он, словно кошка имел девять жизней. И все ранения, что получал – сплошь царапины, не то, что накануне комроты – осколочной слегка раздробило тазобедренную кость; хорошо, что поверхностно прошла, калекой не остался.
 Хвалиться было нечем, и Костя вышел из палатки, втягивая носом свежий озон после дождя. Да неужели не палёным пахнет? Смыло всё к чёртовой матери, и то ладно. Сегодня вот притихли немцы – видать, морозец в градусов так двадцать пять дал о себе знать. Ах, декабрьская ночь! Тут Костя ещё не был, всякий раз – новые места, и хвала небесным силам, что закончился период отступлений.
 — Красота! — Отвлёкшись, потянулся он.
 — Митрофанов! — Окликнули его. — Тоже мне, «красота»…
 Обернувшись, Костя вмиг вытянулся по струнке: перед ним в шагах трёх стоял высокий жлоб с натянутой на глаза фуражкой и знаками отличия капитана. Интересно, кто бы это мог быть? Вообще-то Костик уже привык, что начальство меняется, как перчатки – кого в плен, кого снарядом убило; мало ли, что на сей раз…
 — Мы тут, понимаете, родину защищаем, а он, видите ли, отдыхает! Дуло бы начистил, порядок навёл, покашеварил б с малость…. Ух, бестолочь, всему учить надо!
 — Никак нет, товарищ капитан! Виноват! Здравия же….
 И тут же запнулся, не договорив фразу: это, часом, не Андрейчук?!
 — Отставить! — Выкрикнула фуражка, но как-то по-доброму уж совершенно.
 — Захар? — Сомневаясь, проговорил Костя.
 — А то! И чего так тихо? Ну, ты, Костян, даёшь дрозда! Не признал друга.
 Скидывая фуражку на притоптанный кучей подошв снег, Захар подошёл ближе.
 — Мать честная! Да неужто это ты?
 Два друга детства, два одноклассника разговорились.
 — Так что принял командование, временно, и ты – под моим началом.
 Костя только улыбался. А вообще, радоваться особо было нечему: сколь жизней положила война, сколь сегодня под почву уйдёт, и как тут не принять на грудь…. Вот скольких он, Костик, завалил?
 Митрофанов почесал затылок.
 Не довелось. Не то, чтобы не поднялась рука на фрица, а всё как-то…. Языка умудрился в блиндаж затащить живьём, аж сам от себя не ожидал; ну, бункер подорвал гранатой, да был б ещё толк – бункер пустовал уже с часа четыре, не меньше. Если и стрелял, то мимо – так и не научился целиться. А всё ж патриот, как-никак, и в атаку – сразу, чуть что.
 Захар же был человек совсем другого склада, прямая противоположность более мягкому Константину. Андрейчук шёл на германцев, как мужик с рогатиной на медведя – бесстрашно, открыто, безо всяких там особенных уловок. За то и получил капитана – не сразу, но одной звёздочкой становилось всё больше, и этим Захар ограничиваться не собирался.
 — Про Семёна не слыхать? — С тоской в голосе спросил Костя.
 — Николайченко? — Уточнил, закуривая, Захар и, увидев в глазах друга кивок, продолжил. — В тылу-от, оружейником. Патроны вроде как отливает для всех нас. А что? Тож дельце полезное! Скучаешь? — Усмехнулся он.
 — И не говори. Сто лет не видел, хоть бы весточку какую. С тех самых пор, как меня…
 Тема сталинских репрессий была опасной, и Захар, частично избегая её, сориентировался на тему иного характера.
 — Чёрт их знает, негоже нам мешаться, поди, разбери их там наверху…. Ты мне лучше расскажи, что делать будешь опосля войны?
 — Думаешь, закончится?
 — Да не Захаром меня звать, коли не пройдёт! Быть может, с головой в партию уйду али слесарем…. Чи орнитологом аль егерем над горами лазать стану, барса снежного спасая.
 — Я покуда не решил.
 — Ну-ну…. стой! Мне мерещится?
 Капитан припал ухом к сырой землице, надеясь, что это не гаубицы и не топот ног, и что слух его обманывает; однако прислушиваться не пришлось: взмыли уже вверх алюминиевые крылья, носом устремляясь прямо на них.
 — Твою дивизию! Где у вас там «Ванюши» и «Катюши»? Царицы полей, то бишь! Тьфу, вы ж разведчики. Заболтался я с тобой! Бегом к радисту! Нет, занимай позицию! В укрытие! Как и что командовать…
 Захар обомлел неспроста: бомбардировщиков сегодня не ждали; вот тебе на…
 Костя заполз в палатку и всех поднял на уши.
 — Не слышите, глухари? А ну, стройся! — Выпалил он на правах старшины и зарядил ствол.
 Больше всего Митрофанов ненавидел этот проклятый гул, особенно когда самолёты шли на снижение – невыносимо и гадко на душе.
 — Ложись!!!
 К всеобщему недоразумению, летающие машины пролетели без «фокусов».
 — Не понял. И часто у вас так? — Повеселел Захар.
 — Так дубак такой, товарищ капитан! Не раскрылись у них люки для бомб, стопудово! — Предположил кто-то из роты.
 — Мысль интересная, но в корне неверная! — Озадачился новый командир. — Душонка подсказывает мне: нечисто тут что-то. Нутром чую…
 После команды «отбой» все начали заниматься кто чем.
 Свечерело.
 Захар подошёл к телефонисту и разведчикам.
 — Где расположены прочие три роты полка? Где карта местности?
 Ему показали.
 — Я так и думал! — Обескураженно хлопнул себя по лбу капитан.
 Вся рота непонимающе уставилась на него. Тогда Андрейчук нарисовал на предоставленном ему бумажном плане какой-то параллелограмм, затем начал чертить что-то по периметру. Не удовлетворённый, он аккуратно стёр графит пальцем руки так, чтобы не смазать нанесённые знаки и линии, сделанные до него прежде.
 — Я вот смотрю на вас, хлопцы, и диву даюсь! Как вы тут бьётесь-то? Ну, ясен же пень, нашлась дичь пожирнее. Гляньте, где крестиком указано. Мы – слишком мелкая сошка, чересчур лёгкая добыча, и разобраться с нами – раз и два. А вот там…. Язва для дойчеров, в первую очередь все силы туда. С нами разделаются, не вопрос, а покуда тудыть, ибо рядом не родная дивизия на подходе. Вот и весь расклад: окружить то место, пока не подошла подмога. Мы не сможем остановить налёт, но задержать – в нашей силушке. По-любому за воздушными кораблями прутся колонны «тигров», и скоро они окажутся в нашей полосе. Немцы – твари хитрющие, и всегда страхуются. Вначаль бомбы скинут, а на десерт в обездоленные селения въедут танки, обходя смертельные для них болота и ломая деревья да столбы. И кто им воспротивится? Ежель уцелеют, то…. Телеграфируй!
 Не успел – на том конце провода командующий полком сам заорал в снятую Захаром трубку:
 — Подтягивайтесь, немедля! Заминочка у нас. Боеприпасы на исходе, десятки раненых. Долго не продержимся, не успеет свежатина к нам. Координаты: юго-восток. Шевелитесь! Больше говорить не могу: надо воевать, каждый штык на счету…
 Рота Захара самоотверженно покинула свою точку и поспешила на помощь. И пусть сегодня их безлюдная к тому же высота была занята панцерваффе – зато были спасены сотни человеческих жизней в нескольких километрах от неё.
 Постоянно находиться в напряжении чревато последствиями – вот и Костя исключением не стал: от волнений солдатского образа деятельности у него стала дёргаться щека. Захара и вовсе контузило, но капитан молодец, держался. И всем не давал покоя вопрос: что же произошло сегодня в ночь?
 А случилось мало что приятного: оторванный от разведроты Кости ландшафтом полк отчаянно отбивался от озверевших и невесть откуда взявшихся немцев, которые окочуренно и остервенело выскакивали из леска и стреляли на поражение, прикрываясь тёмным временем суток и плотными деревьями, а также раскусивших неумение советской армии быстро группироваться.
 Массированная атака нацистов, однако, грозилась захлебнуться – вот уже и бронемашины их в огне, и русские, матерясь, сражались так, словно не Украина это, а Москва, причём, в последний день их жизни.
 Выручила фашистов авиация, которая не стала заморачиваться на уже прочёсанном вдоль и поперёк лесе, а полетела дальше, над жилыми постройками, приближаясь к городу.
 Сбросив несколько бомб, словно издеваясь, самолёты развернулись и начали кружить над полком, как коршуны над трупом. И неоткуда было ждать своих истребителей, ибо находились они в совсем другой стороне, в районе Свердловска. Южная ветка советских истребителей также была слишком далека, летая над Поволжьем, вставляя палки в колёса так называемым новообразованным немецким деревням.
 Со стороны леса – немецкая пехота, с болот с целью на город – авиация; это можно было расценивать как окружение, ведь за последними всегда ехали танки.
 — Самолёты пушками полевыми снимем; с пехотой так разделаемся. Но у нас со стороны запада полное окно! И пока дивизия подойдёт, крякнем…
 Поэтому-то полковник велел разведроте сворачиваться. И когда дошло до того, что на складе не осталось ни одной лимонки, рота прибыла. Вовремя, хоть и слишком медленно: тяжёлые орудия за собой тащили, как-никак.
 — Да уж, была бы осень с её типично-характерной слякотью, увязли б все по колено, а то и по шею! — Шутил Костя.
 И, о чудо: взявшие высотку Захара танки практически вслепую ехали по снегу, совершенно не зная чужую для них местность. Попадали все как один в непроходимые болота, словно тевтонцы на Чудском озере.
 Раздосадованные фрицы скомандовали обратный ход, но для них было уже слишком поздно: пехота их была полностью уничтожена, а долгожданные «МиГи» и штурмовики уже вырисовывались на горизонте.
 Это – сегодня; в другой раз может и не повезти. Во всяком случае, Рождество 1942 года было немцам изрядно подпорчено, а разведчики вернулись в исходную позицию, вновь заняв её.
 Соединившись с дивизией, полк засел на передышку. Полк, который единственный теперь остался от дивизии прежней, погубленной семью днями ранее.
 Советская армия после полутора лет боёв представляла собой не цельную скалу, а сильно фрагментированный айсберг, где в одном полку теперь могли иметься и танкисты, и разведчики, и лётчики. Ныне армия была отброшена вглубь страны, а немцы стягивали все силы у Сталинграда, оцепляя его.
 
 14. Постоянный галоп
 
 Народ мой! Что сделал Я тебе? Я вознёс тебя силою великой, а ты пригвоздил Меня к древу крестному
 Он пришёл очень рано. Длинный плащ с приподнятым воротником, застёгнутый на все пуговицы; шляпа, скрывающая большую часть физиономии; перчатки, сапоги…
 Человек этот был мрачен и суров, молчалив и вместе с тем хладнокровен. Вглядываясь вдаль, он щурился, ибо не взял с собой монокля.
 Вот и совсем уж рассвело. Люди повысыпали на улочки, торопясь куда-то. Только не сюда: господин Йозеф был один на один с пустой неизвестностью.
 Менгеле ждал товар; живой товар. И его осведомили заранее и своевременно, когда товар прибудет. Только доктору ночью не спалось совершенно, и он решил за одним прогуляться, то и дело вынимая из кармана плаща дорогие часы на цепочке. Не золотые, нет – но качественные, из самого Цюриха; может, и Базеля или Женевы.
 Всё время, что врач стоял либо прохаживался, ощущался интенсивный шум. С одной стороны Рейн катил свои воды в никуда, с другой – железные лошади скакали, скакали и скакали, ведя за собой крытые, даже бронированные кареты. Вот к ним-то доктор и поспешил, ибо имелось дело.
 Поездов за весь тот утренний период проехало немерено, но пока что у Менгеле была чёткая уверенность в том, что ни один из них не является рейсом, предназначенным лично ему. Лениво считая вагоны, врач почти сомлел от всего этого гула, но тут он обратил внимание на стального коня, так непохожего на прочих.
 Господин Йозеф был уже не в том возрасте, когда к объекту пристального наблюдения можно прошествовать трусцой, рысью или тем более галопом – только изнуряюще пеший марш. Однако он холодно, расчётливо и самоуверенно зашагал к одному из вагонов; медленно, словно предвкушая скоро найденную дичь.
 Этот вагон, как и все остальные вагоны поезда смерти с виду просматривался так себе; ничего сверхъестественного и / или странного. Но в нём не раздавалось пьяного пения раненых немцев, демобилизованных с восточного фронта в запас, пока не оклемаются со здоровьем. Обоняние не улавливало запаха фруктов, овощей, круп и других продуктов – как уже сказано выше, поезд вёз товар живой. Но и импорта животных для цирка не имелось – куда уж до развлечений, всюду – разруха. Ни угля, ни….
 Нет, нет и ещё раз нет: поезд остановился, и из его содержимого вылезло несколько офицеров. Двое из них подошли к доктору, вежливо отдали честь и замахали руками, указывая на один из грузов на колёсах.
 Хм, он не ошибся: это как раз-таки именно то, что нужно. Чудесно…
 — Специально для вас приготовили.
 — Могу я взглянуть?
 — Да, конечно.
 Менгеле почувствовал себя, словно на невольничьем рынке первой половины прошлого, девятнадцатого века: здесь всё то же самое; вместо вещей и недвижимости на уличном аукционе с молотка продавались самые обычные, самые настоящие люди. Которые, однако, для всех являлись низшим сортом, как необработанное зерно пшеницы.
 Доктор вспомнил роман американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу, «Хижина дяди Тома». О да, он ведёт себя сейчас совсем как…. Легри – так, кажется, звали того чёртового плантатора. Он тоже подходил к своим будущим рабам, открывая им рты: ведь зубы – показатель здоровья. И врач совсем не гнал от себя те мысли, хотя разница была великой, и цель покупки разнилась ужасно; да и покупки ли? Совершенно задарма. И вот, охота началась. Господин Йозеф начал искать своего дядюшку Тома…. Чтобы был настолько же вынослив, силён, устойчив.
 В вагоне, как и ожидалось, сидели либо полулежали военнопленные – евреи, русские, украинцы, поляки, беларусы, чехи, французы, даже киргизы. На выбор – целый «букет»…
 Очень внимательно изучая, пристально глядя в глаза док обходил задержанных, точно покупатель на базаре – с чувством, с толком, с расстановкой. Он мог полчаса смотреть на приглянувшегося человека, а тот, опустив глаза в землю, сгорал от уничижения. Скорее всего, ни один из привезённых не был в курсе, к кому их доставили сегодня. Если это был еврей, то он дёргался от безысходности, глядя по сторонам и не находя лазейку; француз либо кто другой стоял спокойно, но несколько напрягшись. Но вот от кого-кого, а от поляков и русских врач отводил взгляд сам.
 «Что же за нация такая непокорная, а? Славяне…. Умирать будут, а не дрогнут. Смелый взор лапам смерти», предавался своим думам и размышлениям Менгеле.
 — Угу, яссна-а…. — Отойдя от одного из пленных, недовольно протянул он, но тотчас его глазки скользнули по очередному силуэту.
 Постояв немного и над ним, как ангел над душой, врач обратился к своим:
 — И это – всё? Маловато. Мне нужен товар. — Процедил Менгеле, сделав акцентированную паузу после заключительного логоса фразы. — Хороший, качественный, надёжный товар.
 Откуда это в нём? Ведь не родился же таким? Или…. И они – не товар, и ты – не покупатель.
 — Это пока что всё, что имеется у нас в наличии, господин Йозеф. — Попытался оправдаться уполномоченный за «груз».
 — Никуда не годится, однозначно. Ну-у, вы же понимаете…. Растрёпаны, обессилены; выжаты, как цитрус или лайм. Мне надобно нечто другое.
 Офицеры втянули шеи в воротник.
 — А гражданские? Их вы направили?
 — Те военнопленные – не единственные. Все расфасованы по вагонам. Просто, как вы просили…. Получше. А гражданских привезли с собой также, но выглядят они не самым лучшим образом – мы их почти не кормили.
 — Где??? — Только и выпалил обычно уравновешенный докторишка.
 Один из солдат указал ему на соседний вагон.
 — Мм, сельди в бочке…. — Начал было врач, но постепенно его брови перестали хмуриться. — Вот, вот! Это же совсем другое дело!
 Выбрав нужных подопечных, Менгеле вернулся к старшему лейтенанту, который в это время ругался с машинистом.
 — Вы разгружать будете вообще, или нет? — Разорялся последний. — Я трогаюсь чаще всего почти сразу, езжу поминутно, стараюсь в одно и то же время и…
 — Тише, тише. — Успел вмешаться доктор. — Скоро отправишься в путь, не переживай.
 Медик черканул что-то себе в записную книжку, состоящую из скреплённых стеклянным клеем мятых листков, пожелтевших со временем от солнца.
 «Та-ак, неплохо», отметил про себя он и кивнул на ещё один вагончик – тот, который он обойти не успел; не дошёл ход – подустал Йозеф что-то сегодня.
 — Там – что?
 — То же самое.
 — Отвезёшь тех и вон тех в Заксенхаузен. На днях я там буду сам.
 — На восток?
 — Потому что с них всё равно ничего не…. А вот этих я беру с собой сюда, на месте сразу.
 —Понятно. Будут ли ещё какие-либо указания?
 Ангел смерти призадумался.
 — Отберёшь мне мужчин, любящих мужчин. И подбери мне святош, пытать их буду. Особо упёртых, как всегда.
 Распрощавшись со всеми, Менгеле направился в свою лабораторию, что находилась неподалёку, в сопровождении своих подопытных кроликов и подошедшего к этим мученикам конвоя из трёх автоматчиков и их начальника.
 Придя, доктор уселся за бумаги, не обедая. Затем приступил к своим банкам и склянкам – сам себе и терапевт, и хирург, и патологоанатом. Три в одном: приветствие, вмешательство, прощание. Под первым понимался сбор анализов и контактно-информационных данных о «больном»; второе подразумевало все операции, входящие и не входящие в компетентность доктора; как следствие, большинство из пациентов так или иначе ждала смерть, часто – долгая и страдальческая.
 Наиболее здоровых Менгеле помещал в полупрозрачные субстанции, схожие по внешнему виду с камерами для заключённых, но кардинально отличающихся по принципу действия. На них не было решёток, но свобода ограничивалась максимально.
 Когда доктор убеждался, что помещение герметично закрыто, и испытуемый изолирован на 100%, он перекрывал подачу в камеру кислорода – либо выкачивал его, создавая смертоносный вакуум, либо закачивал туда всякую химическую примесь. Иногда это был азот, концентрация которого безжизненна не только для жизни животной, но иногда и растительной; но чаще всего врач пробовал на псевдо-клиентах так называемый «тяжёлый» воздух – подавались газы вроде ксенона или криптона. От первого человека обычно клонило в сон, второй действовал, как анестетик или даже наркотик. Когда Менгеле надоедало возиться с несчастными, он превышал дозу, которая суммарно становилась выше предела нормы, и тогда помещённых в искусственный инкубатор ждала не механическая асфиксия – смерть от удушья. Через пластиковое стекло доктор видел все эти гримасы, отчаянные жестикуляции, бесполезные стуки руками и ногами; видел и ничего не совершал для того, чтобы предотвратить это.
 Самые отборные превращались им в кандидатов на звание суперчеловека, только вот опыты чаще всего заканчивались большим ничем. По обыкновению, Менгеле посредством шприца вводил в мышцы инъекции сильнодействующих и якобы общеукрепляющих средств, которые, по его мнению, должны были сделать чудо. Опиум-содержащие вещества уже запретили, но иногда медик применял на практике и их.
 Зверю присылали на расправу и сиамских близнецов, которых он бесцеремонно разделял. Естественно, что они гибли, поскольку на две души одно сердце и одна печень, только вот эксперименты не прекращались – кое-кто лишь набивал руку подобными «опытами».
 Доктор обожал «шутить» с верующими – его забавляла их преданность Богу, которого он никогда не видел и не слышал; а в последнее время он слышал в основном их, людей вопли, при всём при этом, вполне размеренно укладываясь на ночь спать, не думая о своих жертвах. Как работа, как машина, как…
 Шутки сводились к лоботомии – пытаясь понять, в чём же загвоздка такого упрямства, Менгеле сверлил пациентам череп, порой – насквозь. Вряд ли частички мозга давали доктору исчерпывающе объективный ответ на все интересующие его на тот момент вопросы; главное, что теперь извилины самых умных врагов нацизма стояли в закрытых ёмкостях, наполненных до краёв медицинским спиртом, в святая святых у врача №1 фашистской Германии.
 Лоботомия, а также трепанация с завидной цикличностью производилась им не только над верующими, но также и над душевнобольными людьми – так Менгеле облегчал больным их муки и страдания. Точно так же проводил он свои исследования и на лицах нестандартной ориентации – фюрер знает своё дело, ведь его цель – очистить поле благородной пшеницы от всяких сорняков.
 Сшивание тел заживо, дробление костей, продольные и поперечные разрезы, подгонка игл под ногти, различного рода терапии и выкалывание глаз – таков был профиль господина Йозефа; изверга, который без зазрения совести давал испытательный срок в виде голода на выживание. И те, которые могли протянуть без воды больше двух суток, удостаивались чести умереть менее жестоко. Другим же врач вспарывал брюхо вживую, не используя при этом ни полную, ни местную анестезию. Он наблюдал реакцию – что чувствует в это время его очередной раб. Все эти судороги, хрип, предсмертные конвульсии, агония, по-видимому, были в радость Менгеле.
 Всё увиденное, всё услышанное доктор записывал в большую-пребольшую тетрадь, избранную специально для этого; тетрадь, читаемую перед сном вместо молитв.
 Как всякий немец, медик являлся крайне дисциплинированным, пунктуальным и собранным человеком: пока дело не было доведено до конца, он не успокаивался. И глядя на такое чудовище, трудно было представить, испытает ли он когда-нибудь такие же мучения…
 Закончив дела, Менгеле через некоторое время прибыл в концентрационный лагерь Заксенхаузен, где с преступниками расправлялись ещё более радикально и изобретательно: их сразу же бросали в газовые камеры. Заживо.
 После этого доктор отправился в Освенцим, но и он не стал финишем – впереди его ждал Дахау. А где-то там, восточнее горела деревенька, что зовётся с незапамятных времён Хатынь – и небеса сами звонили в колокола, пытаясь достучаться до совести Гитлера; разбудить от чёрных дум…
 
 15. Интерактивность
 
 Всяк сверчок знай свой шесток
 Вторая мировая продолжалась с переменным успехом. Советская армия пружинила – то наступала, то отступала. И мало кто знал, что где-то там, в Ленинграде стояла блокада, и люди от голода начали есть крыс, потому что питаться больше было нечем.
 Семён Николайченко после многих месяцев работы в тылу был призван на передовую, и вот уже несколько дней Костя ходил, как в воду опущенный – не прошло и пары часов, как Семён взял в руки автомат, но попал под обстрел и геройски погиб. Самое обидное, что их части воевали где-то рядом, и со времён школы друзья так и не увиделись. Митрофанова переполняло двойственное чувство: гордость за мужественно павшего солдата, ценой жизни отстоявшего честь Родины, и грусть от того, что фрицы расправились с Семёном так скоро и беспощадно.
 Захар так же доблестно сражался, выбивая из нацистов всю их дурь, но и он печалился об утрате близкого человека. Всегда несгибаемый, ныне в отсутствие боёв и приказов Андрейчук стал пить горькую, пока никто не видит. Знал, что не положено, но ничего не мог с собой поделать.
 — Опять прикладываешься? — Вздыхая, Костя присел рядом.
 — А ну цыц! Как со старшим по званию разговариваешь?
 — Перестань, Захар. У меня у самого на душе неладно. Кошки скребут. Прямо болит сердце-то…
 — Люблю я бить фрицев, ох люблю. Но когда товарища твоего ни за что…. Он даже повоевать не успел, только прибыл ведь, прямо с….
 Капитан налил себе ещё.
 Костя, который потерял отца в тридцать седьмом, брата в сороковом, а теперь и друга в сорок третьем, прикладывал все свои усилия, чтобы не упасть духом. Даже отвлекался тем, что упорней врага отстреливал, хотя и всё так же мимо.
 — Чёрте что. — Раскашлялся Захар. — Мы – разведка или кто? А, всё одно. Стреляем, бомбим и прочая. Всё перемешалось. И в танк садимся, когда товарища – того, и в «МиГ» – туда же. За орудие встаём, прямо как при Севастополе, только без «ваше благородие». «Языка» вяжем, раны сами себе латаем, потому что либо медпункт далече, либо своего лекаря накрыло огневой волной. Закрыться б, забыться…
 Костя молчал. Он всегда молчал, когда с чем-то соглашался, и друг знал это.
 — Ну, а ты чего? — Глянул Захар: он вконец опьянел.
 — Что – я? — Округлил глаза Костя.
 — Палить когда наловчишься? Всё косо как-то, не тудыть, не в душу их. Али заодно с ними?
 — Я стараюсь, но не выходит ничего. — Костя признавал свои минусы. — Может, со зрением чего…
 — Ох, смотри мне, Митрофанов. — Глухо изрёк Захар. — Порешу – и глазом не моргну.
 — Не чуди уж. Пошли уже на боковую. И лука аль чеснока съешь: пол-луковки того, три зубчика сего. А то нагрянет товарищ генерал на смотрины не дай лях, и саблей в три сажени за спирт…
 — Будя уж, не гунди! Только брешет мне моя глава, что словно руководит кто процессами сими вовек.
 — Например?
 — «Сегодня тот помрёт, а завтра – этот». И…
 Костя похлопал по плечу своего командира.
 — Подымайся.
 — Подожди.
 — Ась?
 — Если меня…. Того….. Бойцов поведёшь ты!
 — Это уж верхи решать будуть.
 
 16. Советская пощёчина
 
 Иногда всё наоборот: и не животные уж едят растения, но те — их; яркий пример — непентес гигантский
 Паулюс не подрассчитал своих сил и здорово опростоволосился: с ним сделали то же, что и он либо подобные ему когда-то провернули в конце сорок второго – главнокомандующего окружили и вынудили сдаться. Что и требовалось доказать: силён, силён ещё дух русских, и не удержали нацисты за собой исход Сталинградской битвы; выкурили немцев даже с подполья.
 «Наконец-то у Захара снова улыбка до мочек ушей», тихо посмеивался про себя Костя. И действительно: тот был вне себя от счастья. Только кто же знал, что ещё преподнесёт им судьба…
 Хёсс отвечал за Аушвиц и был далёк от передовой, как полюс от экватора. Однако ему и своих дел хватало – чуть ли не каждый день в лагерь привозят новых недотёп. Вот и сегодня…
 «Осуждённые» вкалывали, будь здоров – совсем рядышком, на мини-фермах, фабриках и шахтах. Строили бараки, потом их сносили; опять строили и сносили.
 Главный итог был этапом пройдённым – вторые этажи надстроили. Но тем шести тысячам гестапо и этого не хватало – позволять рабам отдыхать было нельзя. И нога свежего взвода СС пинала под утро почти бездыханные тела, дабы те вновь месили железобетон, голыми руками чистили канализацию да отмывали всё от шлака.
 Концентрационное заведение и так было обнесено двумя метрами в высоту колючей проволокой, чрез которую пропускался иной раз крупный вольтаж амперов, и где сопротивление равнялось нулю – да так, что Ом переворачивался в гробу; теперь же зачем-то понадобилось возводить целую стену, как будто кому-то удавалось слинять – если беглеца не находила пуля, его терзала собака. Большая собака. Овчарка. Зубами и когтями до смерти…
 — Почему не работаешь? — Обрушился один из коммандо на падающего дистрофика.
 — Я хочу в туалет…
 — Перебьёшься! Иди, работай!
 Мимо проходил заместитель начальника концлагеря, некий Карл. Садясь в «бобик», он многозначительно пожал плечом и повёл шеей. Тогда надсмотрщик схватил обездоленного и рухнувшего работника, как щенка, за шиворот и резиновой дубинкой погнал его в места отправления нужды. Но Карл передумал ехать и поманил своего подчинённого к себе.
 — Следи за этими. А с ним пойду я, а то у вас вечно всё через…
 Когда дошли, зам ткнул врага дулом в спину, скомандовав идти, не оборачиваясь.
 — Тридцать секунд. Я даю тебе тридцать секунд. Не уложишься – прикончу на месте.
 Несчастный зашёл внутрь. Когда же время истекло, у солдата лопнуло терпение и, несмотря на запрет свыше не посещать такие комнаты, пнул с ужасным скрипом пошатнувшуюся дверь…. Поздно: бедолага, не выдержав тягостей, перерезал себе вену на горле припасённым заранее битым стеклом от немецкого шнапса.
 Налившись кровью, воин проворчал про себя что-то вроде «Scheisse, Scheisrei, russische schwein».
 Услышав шорох, на него сбежалось с десятка два автоматчиков вермахта.
 — Что тут происходит?
 — Halt! Близко не…. Готов. Гоните сюда кого-нибудь из этих ничтожеств; пусть уберут здесь всё.
 — А этого?
 — В печь.
 Вечером того же дня Хёсс выстроил всех пленных в одну шеренгу. Его исполнительная элита стояла неподалёку.
 — Кто дал стекло? — Мрачно прохаживаясь, задал вопрос, словно саму себе он.
 На это было ответом характерное молчание.
 — Языки проглотили?
 Ноль реакции. Тут один из избитых накануне новоприбывших охнул, схватившись за бок.
 — Мочи моей нет терпеть больше…
 Рудольф остановился напротив говорившего.
 — Что ты сказал? Повтори.
 — У него гайморит, заложенность носа. — Попытался заступиться кто-то из толпы полосатиков. — Ему и так тяжело, отпустите его. Вы и так его…
 Фриц с ненавистью сузил свои щёлки.
 — Что – мы его?
 Немного замолчав, Хёсс продолжил:
 — Ну, был у нас уже защитник всех больных да припадочных. Максимилианом звали. Хочешь встать на его путь? Умрёшь ради товарища?
 Выдавив неприятную гримасу из своей физиономии, начальник тюрьмы ловко ударил приболевшего узника в лицо и живот кулаком с мощным перстнем. Тот согнулся, харкая кровью на присыпанную цементом почву. Рудольф же вплотную подошёл к заступнику, вкрадчиво говоря в ухо:
 — Насморк, говоришь? Нет теперь насморка. А ты пойдёшь и отмоешь землю от его жидкостей. Не сейчас…
 И обращаясь уже ко всем, начальник, меняясь в лице, поднял тон:
 — Мусор убирать следует получше. Разве мало я предупреждал? Как так получилось, что один из вас сегодня порезался стеклом, которое, как и многие другие ненужные предметы, вы должны и даже обязаны складывать в урны? Так…. Группенфюрер, выясните, кто подбросил стекляшку. И каждый день по нескольку раз обыскивайте! А для наглядности…. Каждого третьего – расстрелять! Да послужит уроком на будущее, как перечить моим приказам, помогая сокамерникам умирать без мук.
 Когда Хёсс, немного отойдя в сторонку, поравнялся со своими так, что обе колонны теперь стояли параллельно друг другу, от одной из них пошла автоматная очередь.
 — Всё, достаточно, хватает. — Дождавшись, когда некоторые из рабов попадали на землю, Хёсс добавил. — А вы уберёте тут всё; и чтобы когда я пришёл, везде блестело…
 Солнечный закат для кого-то стал последним. Для всех остальных он был каким-то неестественно ярким, багрово-красным, даже кровавым. Для кого-то день уже не настанет никогда, но для большинства страдания продолжатся. Завтра…
 Господин Йозеф явился, не запылился. Его автомобилю открыли врата и доложили Рудольфу.
 — С прибытием, хауптштурмфюрер!
 — Спасибо. Есть что-нибудь на примете новенькое и интересное?
 — Вам лучше самому взглянуть.
 Окунувшись в работу, доктор начал сортировать людей, словно вещи.
 — Эти совсем хилые. Заприте в Аушвиц-1 и подавайте Циклон-Б минут десять-пятнадцать. Именно, да.
 Выйдя на террасу, где трудились схваченные цыгане, Менгеле покачал головой.
 — В Биркенау крайнего слева.
 Сам Хёсс не был свидетелем опытов врача своего лагеря, но предоставил тому полную свободу действий, поскольку Йозефа назначил сюда сам фюрер.
 — Ты…. Занимайся, я поднимусь к себе. Сколько нужно будет моих людей, столько и бери.
 Но доктор оказался ужасным занудой: вынь да положь ему месторасположение ближайшего монастыря.
 — Йозеф, это уже не в моей компетенции и юрисдикции. Дальше забора моя власть не распространяется. Это тебе необходимо…. Даже не знаю, чем помочь. К тому же мы и так всех слишком нужных выселили за пределы.
 Тогда Менгеле, особо не наводя справок, связался с кем нужно, и получил в своё распоряжение несколько польских монахинь – он захотел проверить их веру. Для этого он бил их разрядами электрического тока до тех пор, пока женщины не обуглились на его глазах. Следующую партию точно таких же монахинь док подверг рентгену, после чего констатировал им, что отныне они – бесплодны навсегда: их маткам был причинён значительный, непоправимый ущерб микроожогами излучения. Вообще, сей инцидент являлся мерой излишнего рода, потому что послушники и послушницы, прежде чем вступить в монастырь, дают обет целибата. Но прихоть есть прихоть; пожелание…
 Доктор был очень аккуратен, работая сидя в кабинете. Дел хватало: предстояло произвести в срочном порядке анатомирование новорождённых и кастрацию всей мужской части заключённых, ампутации конечностей и многое другое.
 Прежде чем разделаться с малышами, Менгеле закапывал им в глаза свои особые растворы, отчего, как он надеялся, радужная оболочка изменит свой цвет. И очень злился при обычном внешнем темпераменте, когда слепнуть глаза слепли, а в палитре не менялись.
 Сегодня также был караул: на приём привели карликов и врач, не успевая обслужить всех, приступил к ним, ибо аномалии влекли его сильнее, чем всё остальное.
 Довершив основную часть процесса, господин Йозеф заторопился назад.
 — Я в Бухенвальд. Надеюсь, пробуду там недолго и скоро вернусь обратно. А вы сами смотрите, кому что. Если видите, что человеку плохо – отправляйте на казнь без излишних разговоров. Вот, я оставляю вам кое-какие инструкции…. На всякий случай, если придётся кому-либо делать инъекции. И ещё: голод. Морите голодом, но не до смерти. Их организм должен самостоятельно адаптироваться к изменениям. Хлеба давайте на тридцать грамм меньше. Каждому. В общем-то, это пока что всё. Auf wiedersehen!
 Можно было поражаться такой жестокости, но вскоре советская пощёчина сделала своё дело: немецкая машина сломалась, запчастями рассыпаясь обратно на запад. А красная звезда теперь светила ровно, освещая путь-дорогу танкам, самолётам и сидящим в них людям, возвращающих утраченное и пробивающихся к польским местам. И к Освенциму – тоже…
 
 17. Грузовик с ящиками
 
 Невидимый враг опаснее видимого
 Год сорок четвёртый…
 Из всех секторов Освенцима дееспособным являлся лишь Биркенау; все остальные в срочном порядке были расформированы – перелом был неизбежен и уже приближался.
 Отряд Андрейчука располагался неподалёку, километрах в десяти; этого вполне достаточно для залпа какой-нибудь мощной пушенции. И все выжидали удобный случай, дабы расквитаться с неприятелем, так подло поступившим с договорённостью несколько лет назад.
 Господин Менгеле в ту пору уже порядка двадцати одного месяца торчал в лагере смерти. Не совсем безвылазно, но чаще всего он пребывал именно здесь, как прикомандированный. Теперь его оку представили новое предписание: отвод в Гросс-Розен. С чем это было связано, доктор понятия не имел, да и посчитал он всё это скорее повышением.
 «Фюрер просто заботится обо мне. Обо всех нас. Славяне всё ближе; так и наседают. Может, и к лучшему», складывая вещи в чемодан, делился сам с собой медик, у которого ещё до сих пор на удивление не поехала крыша и который продолжал находиться в уме и памяти; хотя…. Вряд ли нормальный человек…
 Там и сям шоссе заблокировали спецгруппы советского подкрепления. Менгеле вышел пешком на трассу, ссутулился и стал ждать.
 Захар же всегда лез туда, где горячей, не боясь схлопотать от погон повыше рангом. «Партизанить без спросу» – вот что теперь являлось его основным кредо. Сам хозяйничал, и других за собой. Вот и нынче теперь уже майор пошёл на довольно-таки дерзкий и опасный шажок – перекрыть дорогу из окончательно уже освобождённого совсем недавно концлагеря на запад. Чтобы не уехали нелюди, чтобы не покинули пределы слишком просто и легко, избежав заслуженной и справедливой кары.
 Майор верил в возмездие и под прикрытием страховочной подмоги раскидал, разбросал своих ребят с обеих сторон, схватив бинокль и усевшись в ожидании.
 Через пару часов подъехавший за Менгеле легковой транспорт забрал его, усадив на заднее сидение и вручив пропуск. Когда машина поравнялась с Захаром, точнее, с полем его зрения, он неожиданно завопил:
 — Ёшкин кот! Да как – так?
 Ставший к тому моменту капитаном Костя, недоумевая, выхватил у растерянного начальника бинокль, но автомобиль уже начал скрываться из глаз.
 — Пли! Пли, я сказал!!!
 Менгеле жутко повезло, и в который уже раз: его водителя сначала ранило, а потом и убило. Спасая шкуру, доктор перемахнул на первое сиденье, предварительно усадив шофёра рядом, выхватил руль у ехавшей на полном ходу машины с полностью разбитыми отныне стёклами и дал газу. Успел – дальше уже русские не доставали; а если и происходили попадания, то незначительные, в задние двери.
 — Тюфяк! Опять промашку дал! — Злился Захар.
 — Не серчайте, товарищ майор. — Парировал Костя. — Надо было перебросить сюда все подразделения.
 — Я посчитал, что справлюсь.
 — Одним взводом? Ружьями? Половина полка у нас в распоряжении, как-никак.
 — А люди, по-твоему – кто? Оловянные солдатики? Или фениксы, которые после смерти перерождаются? Знаю я, кажись, этого холуя.
 — И кто же он? Запаниковал прямо.
 — Я не знаю, кто этот тип конкретно, но я вот этими руками держал в руках автомат и в сорок втором лично казнил его. И крупная дичь, видать. Живучий, гад…
 — Тогда я тоже должен его знать! Вместе ведь воюем с тобой уже который год.
 — Нет, было это много раньше, не с тобой, хотя и в том же году. Я думал, что зашиб его – ан нет, собака! Точно, вспомнил: он тогда ещё двух танкистов на себе тащил, Муромец нашёлся. Сам раненый, ещё и…
 В освобождённом Освенциме стояла жуть: умирающие от голода люди, рядом – прах их же товарищей, занесённый ветром с труб печей, словно вулканический пепел…. Смрад, черепа и кости; в одном из блоков – заспиртованные органы в сосудах.
 Косте стало дурно и, чтобы не стошнило, он выбежал вон…
 За советскими войсками были позади взятые Варшава, Краков и другие польские города. Но как быстро теперь поднимется целая страна после пятилетия ада?
 А Настя не послушалась своих подруг и, тщательно замаскировавшись, под видом медсестры ринулась из Франции прочь. Немецким она владела отлично, и так запудрила голову гестапо своими нарочно глупыми речами провинциалки, что те сами от неё отшатывались. Всем на свете она представилась, как ревностная нацистка, готовая в упор из пистолета расстрелять евреев и цыган.
 Ей, Зелинской пришлось очень нелегко – стать новой личностью почти невозможно. Однако удалось, и когда фашисты раскусили хитрюгу, было уже слишком поздно: Настя, спрятавшись в грузовой машине, начинённом ящиками с провизией, оружием и медикаментами ехала по западным просторам Польши…
 
 18. Пирамида повелителя
 
 На чеку нужно быть всегда, кто бы как себя не вёл; доверяй, но проверяй
 Второй фронт наконец-то открылся, только вот толку от него поначалу было маловато; да и на востоке это пока что никоим образом не отражалось.
 Итальянские вояки в Северной Африке давно капитулировали – «Шерманы» приползли вовремя или древнеегипетские пирамиды пробудились, дабы наслать порчу – отвернулась от Рейха удача. Саму Германию уже взяли в кольцо; но…
 Грузовик, в котором укрывалась Настя, остановился, не поехав дальше. Почуяв неладное, она притихла, поскольку ей казалось, что ещё рановато для остановок, да и не слышала она сильного шума; значит, не доехали до людного города.
 Хозяин автомашины сдался сразу, увидев чужую форму и скуластые лица.
 — Коли сам – Hдnde Hoch, то отчего ж не пропустить…. Поедешь, только с нами либо куда мы скажем.
 На изумление, рулевой язык Советов понимал.
 — Ишь ты, шустрый какой. Быстрый на подъём, смекалистый. Чегой везёшь?
 Тот что-то затараторил на ломаном русском.
 — Провиант, говоришь? Даже так? Ну, валяй. Открывай дверки.
 Настроение у Кости сегодня было замечательное. Но по мере того, как он вспарывал ящик за ящиком, лицо его вытягивалось всё сильнее и сильнее.
 — Эй ты, брехло, а это – что такое? Это, батенька, большое зло ведь! — Сморщил он нос в сторону разнокалиберной начинки.
 — Я-а-а…. Мне-е-е….
 — А ну выкладывай, паразит, кому и куда вёз!
 Настя не выдержала и вылезла из-за ящиков, которые стояли подальше.
 — Это гуманитарная помощь! Точнее, подачки для заключённых и оружие для их охраны в случае обороны.
 — Вот те на! А это ещё кто такое?! — Аж присел от неожиданности капитан. — А почему одна? Одной немочки не маловато ли будет для целой отары фрицев?
 Зелинская, которая, за всё время диалога, отряхиваясь, подходила ближе, спускаясь с кузова, со всей дури залепила Митрофанову такую звонкую затрещину в скулу, что тот еле устоял на месте.
 — А баба-то – гром! Вяжите её…
 Ящики поставили обратно в грузовик, рулившего немца усадили на его законное место и всем скопом вернулись в ближайший хутор, оставив на посту несколько вооружённых до зубов часовых.
 Майор Андрейчук сидел в избе и пил парное молоко, когда к нему ввалился Костя.
 — Разрешите?..
 — Да входь уже, не стой на пороге. С чем прибыл?
 — Не с чем, а скорее, с кем.
 — Ну не тяни ты резину!
 — Я сейчас. — Костя снова куда-то делся и, кивнув своим, что-то негромко произнёс. Ему вручили Настю и, взяв её за локоть – прочно, но не больно толкнул её внутрь домишки.
 — И где ты там? Как за смертью посылать. — Захар совсем не глядел перед собой, склонившись над кружкой и изучая крошки на скатерти. — Скоро в Бранденбурге окажемся.
 — Подожди ты, с Бранденбургом своим. — Костя был не весел. — Смотри!
 — Ух ты, вилы-косы! И кто же эта белокурая распрекрасная девица у нас?
 — Ничего прекрасного, товарищ майор. Фашистская сволочь, шпионка – вот она кто! Мало того, она более чем опасна, ибо владеет русским без акцента. Опасна как не знаю кто.
 — И где ж ты её урвал-то? Где откопал? Всех местных я уже в лицо знаю, запомнил.
 — На посту. Грузовик ехал, и она в нём.
 — Во даёт! Не клеится что-то. Не под стать, это только наши додумаются.
 — Да ваша я, ваша! — Чуть не рыдая, затопала ногами Настя. — Развяжите меня! В России я родилась.
 Захар резко встал из-за стола и обошёл её кругом – излюбленный жест на протяжении многих лет. Зелинская занервничала: ей мерещится, или в СССР все такие?
 — Развязать? С какой стати? — Майор не на шутку начал распаляться. — Если – наша, на кой дрын те форма нацистов?
 Подойдя настолько близко, так, что нос мог дотронуться носа, Андрейчук оскалился и отпрянул от неё, как от прокажённой.
 — Во, видела? — Захар свернул пальцы в дулю. — Я таких прихвостней, как ты, вот этими самыми руками…
 Дальше пошли такие разглагольствования, что Костя зажал бы уши, если было бы положено.
  «Руками, руками; собственными руками, своими…. Знакомый до боли оборот речи», уже немного сдержанно вздохнула Зелинская про себя, не мигая глядя на обвинителя.
 — Бес с ней, уведи её; потом, позже допросим. — Раздражённо приказал майор, разводя руками.
 Пока Костя вёл Настю в соседний с домом сарай, солдаты посмеивались вслед:
 — О-о, товарищ капитан! Не дадите немку побаловаться? А то совсем уж изголодались.
 — Я вам…. У-у, бездари окаянные; а ну за работу! Отлыниваете? Так я найду применение.
 Похоже, что в сарае давненько не было живности – ну, сено как сено, перья от кур, и более ничего.
 — Побудешь пока здесь. Не знаю я потому что, куда тебя ещё деть пока. В избе места нет, и…
 — Спасибо. — Зелинская не сводила с него глаз.
 — Спасибо?!
 — Я всё равно никуда не убегу. Бегут с Родины. А моя родина сейчас там же, где и мой народ; раненый, оскорблённый…
 Костя промолчал, запер дверцу и поманил двух солдат.
 — Сюда, лоботрясы! Охраняйте как зеницу ока. И без рук мне!
 Однако не успел Митрофанов вернуться в избёнку к майору, как стража, предоставленная самой себе начала между собой недовольно перешёптываться. Так прошёл и этот день.
 Еле уснул Костя. Ворочался и ворочался. Только при петухах и угомонился. Но и потом подскочил, как ошпаренный, часа через полтора да пошёл к соседке за молоком.
 Бабушка была самым добрым золотом на свете.
 — Чаво, хлопче? За млеком?
 — Да, бабуля.
 — Да мой ты хороший! Сейчас налью тёпленького. И своим отнеси. Мы вам всем за свободу по гроб жизни теперича обязаны.
 — Это наш долг…
 — А чаво сам не на месте? Али переживаешь за кого?
 — Да нет, ну что вы.
 — Хлопче, мне почти сто годков от роду. И мир и людей повидала. Гложет тебя нечто, но ты будь покоен. Видела я краюхой ока ту грешную, и мой тебе совет: оставьте вы её. Не похожа она на германцев, нутром чую, барышня она приличная. Мы ведь все тут под игом извергов сидели, пока вы не пришли. Германцы совсем, совсем другие по духу люди…
 Сбитый с толку речами старушки, Костя взял кастрюльку с молоком и, поблагодарив за всё, направился обратно. А ноги понесли к сараю…
 «И чего это Захар этих ляхов не выносит? Люди – как люди. Ну, пшекают по-чёрному, и что же с того? Всё Сечь Запорожскую вспоминает, хотя это было давно и неправда. Лично я вот ничего против них не…. Гитлер вон евреев сгнаивает, да и нашего мужика русского рабочего, не гнушаясь зазрения совести, в петлю мерзкую…».
 Уже издалека капитан заметил, что охраны с солдат никакой – один дрых, как если бы не спал многие сутки; другой также отчаянно зевал. Приметив Костю, зевавший продрал глаза и растолкал товарища. Оба отдали честь, сонно водя ресницами.
 — Вы хоть бы менялись! Всему учить надо. — Пожурил их Митрофанов и кивнул на сооружение. — Что, всё тихо?
 — Тишина, товарищ капитан, ей-ей!
 — А ну отойди.
 Всучив кастрюльку одному из подчинённых, Костя снял замок и распахнул сарай.
 Пленница сидела вся очень бледная, растирая ладони соломинками. Её трясло, как грушу.
 — Куда? — Отобрал капитан посудину у солдат. — Успеете ещё. Я сам ещё не завтракал. На, поешь немного. — Обратился он к Насте.
 — Я не буду.
 — Что значит – не буду? Давай, давай. Тёплое, согреешься.
 Зелинская попыталась выпить прямо оттуда, но не смогла – зуб на зуб не попадал, да и совсем неважно себя чувствовала.
 — Благодарю. Унеси.
 — Вставай, пойдёшь со мной.
 — Дыбы, вышка?
 — Ты поговори у меня ещё.
 Когда Настя снова предстала перед глазами Захара, тот вопросительно уставился на Костю.
 — Митрофанов, я что-то не понял: то в сарай, то из сарая…. В чём дело?
 — Да место там какое-то ненадёжное. Под мою ответственность…. И больна, кажись.
 — Чего ты за ней так печёшься? Ладно, коли привёл – давай, сядем и будем решать её судьбу.
 Майор подал знак. Девушку силой усадили на стул.
 — Только мигом. Кто, что…. Некогда мне с тобой возиться.
 — Меня зовут Анастасия Зелинская. Родилась и выросла в Москве, в 1936 году переехала в Сибирь, через год мигрировала во Францию. Там добрые люди помогли на первых порах. А потом узнала про судьбу своей родины. Медсестрой хотела, вас всех лечить. Жаль, что так поздно. Поздно узнала, поздно появилась…
 — А как можно тебе верить? Кто-нибудь может подтвердить твою личность?
 — Никто. Мама…. Умерла, а в Париж вы вряд ли направитесь.
 Допрашивал Костя. Захар же стоял у окна, скрестив руки.
 — Как тебя звать? А ну повтори.
 Та назвала.
 — А ну-ка, капитан, выведи её покамест да запри в чулане али на кухне.
 Тот исполнил.
 — Я смолчу на «Иванов Иван Иванович», коих только в Москве, откуда она родом, немерено; и то, это требует проверки. Но «Анастасия Зелинская»…. Двух таких не бывает, а та, которая с нами училась, близко ей не родня. — Вымолвил Андрейчук, когда Костя воротился.
 — Ты что-о, Захар? Думаешь?..
 — Угадал. Та пышка, что с нами в одном классе училась. Та, что драйки боялась. Веришь, нет, я таких на всю жизнь запоминаю.
 — Быть того не может!
 — А что? Всё сходится: та тоже с нами с годик проучилась, затем пропала. Проследи за ней. Что-то тут не так. Дашь слабину – сам ей займусь. Сдаётся мне, эта мадмуазель не та, за кого себя выдаёт.
 Костя же и рад был с ним согласиться, а в душе вдруг вспомнились слова бабульки, морщины которой появились не просто так, а от старости и накопленного за долгие годы жизненного опыта. Кому верить? Если и совпадение, то….
 
 19. Преступление и наказание
 
 За всё в этой жизни нужно платить
 На Настю махнули рукой, поскольку не нашли ничего такого, к чему можно бы придраться. Дали переодеться в сельское платьице, нормально поесть да помыться.
 — С нами дальше не пойдёшь. — Входя, констатировал Митрофанов Насте. — У кого-нибудь поселим, и делов.
 — Я бросила всё не для того, чтобы в деревне отсиживаться. — В достаточно резкой форме ответила та.
 Костя посмотрел, посмотрел на неё и вышел на крыльцо; та – за ним.
 — Послушай меня. Я могу оказать первую медицинскую помощь – перевязку там сделать, жгут наложить. У вас при себе нет ведь санитаров.
 Капитан повернулся.
 — Перевязку? Жгут? А если не будет у тебя с собой этих вещей? Захара нашего вон камышом латали, нитью от распоротого кителя царапины шили! Война, она знаешь – ей всё одно…
 Зелинская оказалась упряма, как лбень.
 — Ну, куда я тебя поселю? В горнице штабелями, в сенях всюду…. Посмотрим.
 Ближе к сумеркам Костя постелил Насте прямо со всеми.
 — Сегодня – так. И не бойся, все свои, любой поможет. Но это – не выход. Есть тут бабулька одна хорошая, у неё жить будешь. И вообще, немцы сюда уже не сунутся, если только люфтваффе какое-нибудь; что, впрочем, тоже маловероятно.
 Костя перед сном всегда прощался с вещами, мебелью и прочая, укладывая их спать и желая им спокойной ночи. Не боялся пауков и дружил с ними. Настя захлопала ресницами от странностей капитана и лишь спросила:
 — Как тебя звать-то?
 — Костик. Костик Митрофанов, но для тебя – товарищ капитан.
 Девушка словно пудом соли подавилась.
 — Ой…. А ты часом в Сибири не учился?
 Капитан вытаращился на неё.
 — Что ты там обучалась, мы уже знаем. Допустим, да; а что?
 — Ну, вспомни ты 1936-ой! Вместе ведь, в одном классе. Я просто очень сильно исхудала. Неужто и лицо другое? Глядела и не узнавала, а повадки те же. Запомнила малость, хотя давненько было.
 — Настя? Но ты совсем другая была…
 Костю как лопатой по голове съездили. От неожиданности он начал слегка икать.
 — Так жизнь сложилась, товарищ капитан…
 — Да какой я тебе «товарищ капитан»? Зови Костей, и всё.
 Зелинская рассказала ему вкратце о своих злоключениях. И перестала верить людям ведь, а вот видела в глазах его искренность и доброту.
 Солдаты, лёжа на своих матрацах, слышали весь этот полушёпот и вряд ли были в восторге, поскольку время было уже позднее. Капитан по их хмурым лицам заметил это и пожелал светлых сновидений.
 — Свечерело уж. Я на боковую.
 Продрав глаза, Костя пулей вылетел к Захару. Вскоре на кухне послышалась ругань.
 Бранился, разумеется, майор:
 — От! Чувствовала душонка моя подвох сей. Надо ж было свидеться, а! Я полагал, что этих прохиндеев всех уже на дереве повесили, да не тут то було!
 — Я не совсем уверен, но она совсем другая стала. Не сказала б – и не признал, уж точно.
 — Пущай волки сгрызуть её, окаянную! Давно уж победа за красными, и белой выскочке не место среди пролетарской молодёжи! Под расстрел её!
 — Не кипятись, товарищ майор; авось, и вправду всё так, как гутарит.
 — Коли всё так – на кой пень бежать на чужбину? Это трусость, капитан! Ты вот не сбежал же, когда отца твоего…
 Костя проглотил пилюлю.
 — Ох, беда нам с неё нальётся! Умываю руки. Значит, так: теперь – тем более не возьму с собой дивчину. Хай тут остаётся. Всё!
 Погодные условия не позволяли двинуться на немцев немедленно – дорогу от ливней размыло так, что хоть плыви. Поэтому неделя отдыха у людей была; что по ту сторону, что по эту. А Одра всё ходила волнами; холодными, неприветливыми. Издалека она виднелась, как часть горизонта – тоненькая ленточка воды. Чужой, мутной…
 Капитан же каким был простым парнем, таким и остался, несмотря на петлицы да звёздочки в погонах. С утра пораньше (а вставать рано для него было нормой) он уселся чистить картофель.
 Настя, которая жила теперь в соседнем домике, пришла проведать начальство – писали на неё кое-что, и она ждала приказа сверху. Который включил бы её в штат военных на правах санитарки.
 Поприветствовав капитана, Зелинская схватила со стола запасной нож и, сев на стул, начала помогать. Как на грех, туда зашёл Захар.
 Без издёвки не обошлось.
 — Надо же! Ты посмотри на неё! Не брехал капитан, когда распинался за тебя. А я думал, руки не из того места растут. Я вот тот самый Захар! Видать, не зря клевал в своё время; изловчилась! На пользу тебе проблемы пошли.
 Настя подняла голову.
 — Дай Бог.
 Того словно ошпарили.
 — Видимость…. Опять за своё! Забудь попов своих, отучайся свечки ставить. О, горе луковое…. — С этими словами распсиховавшийся майор вышел вон, на ходу выхватив маленькую свежую морковь для погрызу.
 — Не обращай внимания. На самом деле Андрейчук – хороший человек. Просто….
 — Я привыкла. — Перебила его Настя. — Ещё тогда привыкла.
 — Сегодня по плану уха. Я пойду рыбачить. Если хочешь, идём со мной. — Сменил тему разговора Костя.
 — Принимаю твоё предложение.
 Наказав одному из солдат дочистить картофель, Митрофанов взял удочку, баночку с наживкой и, надев кирзовые сапожищи, пошёл на ближайший пруд. Настя также надела резиновые сапожки.
 — Во-от. Это – природа. Замечательное место. Сегодня, конечно, не самый лучший день для рыбалки, но…. Вообще, ходят ранним утром, Настя. Но этот водоём уникален, тут клюёт в любое время суток. Присаживайся. Да, прямо на траву, она не грязная и уже даже не мокрая. Полчаса назад роса была, нынче уже и…. сейчас я покажу тебе, как это делается.
 Зелинская с интересом наблюдала за всеми действиями неутомимого спутника, который оказался ещё и неплохим собеседником.
 Уху солдаты сварили отменную, ещё и на ужин осталось, после которого Настя взяла тяпку в руки и пошла приводить в порядок клумбы, что находились подле дома. Захар, гладя себя по брюху, встал из-за стола, доев свою порцию. Выглянув чисто случайно в окно, он ахнул от прыти Насти, которая шуршала по хозяйству. Однако он не только не перестал смотреть, но и устроил слежку – благо, окно широкое и девушка работала совсем неподалёку.
 Костя вернулся в столовую.
 — А-а, тоже увидел? Проверка-слежка-наблюдение-контроль?
 — Прямо нет слов. — Майор, похоже, более не серчал на девицу.
 Через несколько минут небесная бездна опрокинула на землю да людские головы затянувшийся на целую неделю ливень, потопом хлынувший на всё вокруг.
 Промокшая насквозь Настя зашла в дом.
 — Не добежала до того крыльца. Кончится, обсохну и уйду.
 — Оставайся сколько захочешь, я тебя не выгоняю же отсюда. — Безразличным тоном сказал Костя и ушёл было к себе, но тут же вернулся.
 — Пошли, посидишь у огонька. Печка старинная.
 Взяв длинное сухое полотенце, Зелинская села сушиться. На противоположном конце стола, на табурете восседал капитан.
 — Будешь в шахматы играть?
 — Я не умею.
 — Так я обучу.
 Мокрая Настя мало была похожа на какую-нибудь там престрогую уборщицу; скорее, на обиженную часть мебели. Без особого азарта она решила сыграть партию.
 — Вот смотри. Видишь, красивые какие фигурки? Не заводские, это сами кто-то из дерева вырезал. Пуще костяных диво.
 Настя, приподняв брови и подперев рукой подбородок, обратила свой взор на чередующиеся в цвете квадратики поля.
 — Вот это – пешка. Она ходит лишь вперёд и бьёт насмерть боком. Символизирует нас, простых пехотинцев. А это – конь, который есть кавалерия; ходит и рубит буквой «Г». Чуть повыше – слон, он жрёт вражескую нечисть по кривой, что в ту, что в противоположную сторону, и влево, и вправо. Башенка – ладья, что ест всегда прямо на многие клетки. Король – на поле боя пустое место, хотя именно от него и исходят все команды. Теперь остался ферзь, или королева. Сия фигурка перемещается и кушает, как тебе будет угодно, но только не «конём»; она – самая сильная из всех.
 — Мы играть будем? — Показывая ровные жемчужные зубы, улыбнулась Настя.
 — Погоди, я ж тебе правила разъясняю. Пешки – всегда впереди; охраняют главные силы. Пешек больше, но они слабее; следовательно, их первыми в бой. Можешь пойти вперёд ей на одну иль две клетки. Когда я тебя начну лопать, я буду предупреждающе говорить «шах», то есть, ты должна прикрыть любой из ближайших фигур короля (только не забывай о том, кто как ходит и рубит). Когда я тебя совсем хлопну, я произнесу слово «мат». Это значит, игра завершена и я выиграл.
 Девушка прыснула от смеха.
 — Которая ещё не начиналась и в которой нет победителя. Как я поняла, вы сами, товарищ капитан, не шибко-то и разбираетесь в шахматах. Быть может, шашки?
 — С чего бы это?
 — В Париже я сталкивалась с этим всем, но лично не участвовала. Ладно уж, играем, выходит, играем.
 — Конечно, играем! А в шашки покамест не будем. Позже, когда будет больше времени. И не только в шашки – у нас таджик один есть, так он мастер нардов…
 Играя, Настя вспомнила отца. Он предпочитал шашки, хотя коробочка с шахматами тоже имелась. В комоде, в самом нижнем ящичке. Над ним находился ящик с кое-какими драгоценностями да приданным матери, а в самом верхнем валялся маузер…. Как же это было давно! Совсем кроха была, но отчеканилось в памяти и сердце…
 — Ну, вот и всё, мат тебе! — Хохоча, подтрунивала Зелинская над Костей.
 — Да как же это?..
 — Ты же сам мне объяснил, как вести игру.
 — Так не честно и неинтересно!
 — Не можешь признать поражения?
 — Отчего же, могу…
 — То – игра, сударь; а в жизни – в жизни вы положили многих?
 Костя посерьёзнел.
 — Я в разведке поначалу находился. «Языков» живых ловил да топографические карты местности чертил. Это было нашей целью и задачей. А потом сумасшествие началось, кто куда, где и кем. Помнишь Семёна? Был такой у нас в классе, друг он мне и Захару. Нет его больше. Как дошло – месяц неприкаянным бродил. Поднялось в груди отмщение за родных и близких. Так и хотелось…. Затем с Захаром вновь судьба столкнула, с декабря сорок второго вместе. Он – рубаха-парень, а я всё как-то…. И враг ведь, немец-то, неприятель всем нам, да вот не моё это, стрелять. Пару фрицев ранил малость, но и только. Косоглазия нет, звёзды вижу все, от букв глаза не болят, решимость есть, чуть ли не ежедневно тренировки.
 — Не расстраивайся. — Поддержала его Настя. — Видимо, так суждено.
 — А ты? Как тебе было? Как ты всё это выдержала? Или во Франции всё иначе? Ты рассказывала мне, но, быть может, не всё?
 — Кабы не обращалась к Нему – давно пропала бы. Так и живу.
 Костя вложил свои руки в её руки.
 — Мы все держимся друг за друга. Иначе под пятой гнёта продолжали бы сидеть. Если что понадобится – скажи.
 Настя освободилась от его ладоней и встала.
 — Дождь прошёл, я – сухая. Мне пора идти.
 Тот не стал её удерживать.
 Капитан погрузился в свои мысли.
 «Повзрослела. Краше стала. Ума палата. Коли б не война, может, и не свиделись бы никогда».
 Перед обедом следующего дня Настя принесла офицерам еды.
 — Приболела бабушка. Как водный сезон – ломит кости. Вот, приятного аппетита.
 Те столпились у ведёрок.
 — Эге, да тут и борщ, и окрошка, и пельмени, и вареники, и щи, и рассольник, и пюре с котлетой, даже…. По-царски!
 — Всего понемногу. — Уточнила та и направилась было назад.
 — Оставайся с нами. Гостьей будешь.
 — Ела уже. И солдатам тоже надо принести.
 Обедая, Костя прожевал вслух:
 — Надобно с продуктами помогать нашим. Все они – тоже наши. Кормят бесплатно, а сами сто пудов голодными сидят. Детишек надо подымать, внуков там. В колхозы да учиться хорошо. Хотя теперь пока это всё…. Захар, пусти ребят, пусть хоть коров надоят пожилым; поля вспашут. Всё ж без дела…
 — Ты не видишь – ливни? Земля – вода. Обожди, подсушится слегка. Вот добьём немца, и тогда будем решать.
 Ещё день в запасе. Не зная, чем себя занять, он откровенно заскучал. Потом собрал в авоську кое-какие овощи, решив проведать Настю.
 — Это вам. Пока так, позже будет больше. Плохие дороги, и с запасами туговато, не едет никто.
 — Не стоило. Себе бы там оставили. Проходи.
 Костя не знал, как продолжить разговор. Зелинская поняла это и повела за руку в комнату.
 — Листок бумаги. Тебе и мне. И по карандашу.
 — К чему это? Зачем?
 — За тем. Теперь я буду играть учить.
 Митрофанов был весь во внимании.
 — Приготовился? Теперь слушай. Начерти таблицу. Начертил?
 — Да.
 — Молодец. У меня уже готова. Далее, в первой графе напиши «растение», в следующей  – «животное», за ней – «имя», в четвёртой – «город» и, наконец, в последней – «страна».
 — Ввёл.
 — Начнём с буквы «а». Каждый пишет под каждой из графой соответствующие названия на первую букву алфавита. Причём, правила простые: плюс десять баллов за верное наименование; пять баллов каждому, если указали одинаковые слова; и прочерк в том случае, когда не вспомнили, забыли либо ещё что-нибудь.
 — Поехали.
 Костя накалякал что-то, над диапазоном «растение» наморщил лоб и отложил карандаш.
 — Я всё.
 Настя «всё» уже была давно.
 — Начали. Говори.
 — Растения: акация; животные: аллигатор; имя: Анастасия; город: Алма-Ата; страна: Австрия.
 — У меня: растения – алоэ, животные – альбатрос, имя – Анастасия, город – Архангельск, страна – Андорра. Итого: по сорок пять баллов каждому из максимальных пятидесяти, потому что имя написали одно и то же. Кстати, почему – Анастасия?
 — А кто? — Не нашёлся вначале, что ответить Костя, но всё же добавил. — Так, просто…
 Так они дошли до буквы «Я», совершенно не заметив, как прошло время.
 — Граф было семь, Константин; но я запомнила только пять из них. Мы с мамой играли так холодными зимними вечерами.
 Оставшиеся часы молодые люди играли в морской бой.
 — Мимо, товарищ капитан. Е5.
 — Ра…. Убила!
 Девушка засмеялась.
 — Определённо, не везёт тебе нынче. И страну на «Я» не знаешь, и кораблики все твои я потопила.
 — Забыл я, что Япония есть на карте. Бывает…
 В следующий раз, когда Настя пришла немного убраться, солдаты пели песни под баян одного комбата да перекидывались друг с другом в карты; бездельничали, но не пили.
 Приметив в углу старенькое фортепиано, девушка хлопнула пару раз в ладоши.
 — Разрешите? — Скосилась она на инструмент.
 — Валяй. — Без особого энтузиазма отрезал Захар.
 Все притихли, ожидая «Кузнечика» или «Собачий вальс»; то есть всё то, что они умели и сами абы как. Однако по мере игры Зелинская преподнесла им на блюдечке Баха, Бетховена, Моцарта, Шуберта, Листа, Чайковского и многих других великих композиторов-классиков.
 Последовали бурные аплодисменты; от оваций Настя раскраснелась.
 — Браво, браво-о-о!!!
 — Не за что. Я рада, что скрасила досуг…
 А на дворе всё поменялось. Солнышко вновь появилось, рассеялись тучки-облака…
 Вот и кончился душ, исчезли брызги. Иссохла почва под ногами, или это чей-то прах?
 За каждый проступок положено возмездие, и советская армия форсировала Одер. Смяв и его, пошла многонациональная рать на Бранденбург; пошла, огнём и мечом исступлённо мстя за поверженные города свои…
 
 20. Фиолетовая пыль
 
 Да свершится казнь!
 Немцы а, точнее, фашисты бились так, словно у них отбирали кусок хлеба. Каждую пядь своей земли отдавали с наибольшими потерями для русских; ожесточённо, остервенело…. Некоторые преданные режиму женщины – не только, даже дети брали в руки автомат и из окон стреляли по русским, ведь те уже ворвались в Берлин.
 Бой шёл прямо на улицах. Последние защитники города швыряли лимонки, сыпали хлорную известь, мешки с тяжёлыми предметами, кирпичи, камни, бутылки, банки, посуду, утварь, зажжённые брусья, самодельные взрывчатки из ароматических духов, и всё – на головы коммунистов. Много, много полегло сегодня их…
 Гитлер сидел под поверхностью, в бункере и мрачно смотрел на голую стену. Потом вытащил пистолет.
 «Ну, вот и всё; а я ведь всего лишь спасал свою нацию, свой народ от всяких червяков…».
 Перед глазами вдруг предстала игла цыганки, умерщвлённой в одном из лагерей смерти. «Помни обо мне», шепнула вещь и уколола в сердце.
 Фюрер застрелился.
 Кое-кто из ближайших к Гитлеру людей, не видя выхода из ситуации, надкусил зубами цианистый калий, умерев мгновенно; ещё один повесился; третий в благоразумии своём пошёл сдаваться, уводя за собой остальных.
 А епископ Рима, так называемый ставленник святого Петра, глава Вселенской церкви организовал нацистам роскошный побег мышиными дорожками, ведущими в Южную Америку через Атлантику, чем не преминул воспользоваться господин Йозеф…
 — Я – в ту, ты – в эту. — Приказал майор Митрофанову. — Не бывает двух голов на шее. Ты нужен здесь, а я пойду туда.
 Костя отказался, впервые не подчинившись – как чуял, что зло повсюду.
 Андрейчук толкнул его что было сил и мочи.
 — Пшёл вон! Бери своих людей и налетай на вон те постройки, что чуть дальше; я же ураганом накинусь на противоположную сторону, влево. Долой и прочь, бего-ом!!!
 Капитан только после этих речей увёл за собой солдат, и майор, облегчённо вздохнув, ринулся в самую гущу событий…
 Внезапно Захара садануло. Его зашатало, закачало и, теряя равновесие, майор очутился в перпендикуляре, больно ударившись головой о плиту – каска слетела в ходе многократных операций, и поднимать её было равносильно смерти.
 Солдаты оттащили Андрейчука в безлюдный переулок – тут стояла тишина, потому что эту отметку взяли накануне.
 Настя бросилась к раненому, чтобы обработать повреждения.
 Тот прохрипел:
 — Прочь с моих глаз! Дай подохнуть хоть!
 Зелинская склонилась над ним, роясь в аптечке.
 — Что-о? Оставь меня, это осколочная меня, вероятно….
 Девушка не выдержала:
 — Когда отодвинешь ненависть свою из сердца? Иль ты не видишь, что я, якобы враг твой, тебя, тебя, дурака, спасаю? Лежи молча и не двигайся!
 Очередное ранение майора было совсем уж некстати, учитывая положение дел и вещей. Подле него попеременно дежурили то Костя, то Настя, то ещё кто-нибудь.
 Как на грех, только Андрейчуку стало легче, и его вывели на площадь, шальная предательница проникла ему промеж лопаток насмерть. Умер Захар, не стало более великого социалиста и пролетария…
 Как могла, утешала Костю Зелинская; как могла, успокаивала и выслушивала всю боль, злость и обиду на весь белый свет.
 — За что? Кому он чего сделал? Да, с характером, зато настоящий мужик! Семёна отобрали, сволочи, и до Захара добрались!
 — Полноте, теперь уже ничего не попишешь…. Не ослепляй себя дурными помыслами; не совершай ошибок, о которых будешь жалеть всю жизнь. Возьми, возьми себя в руки и бери солдат под своё крыло команд. Отныне – ты главный.
 Настя взяла Митрофанова за руку.
 — Держись, будь крепче и сильней. Кто, если не ты? Ты мужчина, или нет? Война продолжится, не спросив твоего на то разрешения. Ноги в руки, и вперёд!
 Обняв ставшую ему роднее всех медсестру, капитан гневно-яростной лавиной обрушился на остатки гитлеровских псов…
 
 21. Пари ввысь, орёл свободы
 
 Око за око, зуб за зуб, смерть за смерть, за одного – тысячу, и всемеро возместится
 — Мой город! — Вздохнула полной грудью Настя, прибыв в Москву.
 «Златоглавая, как же я соскучилась по тебе! Родная…».
 Война наконец-то прекратилась, и Ялтинская конференция была далеко позади. Ввергнут был враг в ту же самую яму, которую рыл соседям…
 В 1946 году Зелинская устроилась на постоянную работу – пока что продавцом в магазине, но на сём останавливаться была не намерена – по молодости лет амбиций обычно через край.
 А сейчас девушка стояла на остановке и ждала электричку в метро.
 — Настя, а Настя! — Окликнули её.
 Зелинская посчитала было, что это дети балуются, ведь её имя являлось достаточно распространённым.
 Не дождавшись реакции, молодой человек подошёл ближе и слегка тронул рукав шубы.
 — Костик? Никак – ты? Здравствуй…. Какими судьбами?
 — Да вот, в инженеры подался. Как твои дела, успехи и начинания?
 Давние знакомые не успели толком поговорить – подоспел девушки маршрут.
 — Я так давно тебя не видела! Сто лет прям…. Куда путь держишь? Ой…. Я побежала…. Если будешь вдруг на Красной площади, я буду там завтра в полдень.
 Так и быть, решено. Митрофанов уже ждал Настю с букетом цветов.
 Заметив развевающийся шарфик одиночной фигуры, стоящей возле заборчика, Костя направился туда.
 — С наступающими тебя праздниками, Настенька!
 — Это – мне? Цветы? Зимой? Как приятно…
 Пара стала неспешно прогуливаться.
 — Выкладывай, чем занимаешься.
 — Да особо-то и рассказывать нечего. Майора по окончанию военных действий дали, и медаль. Только не моё это, не лежит душа; не стал я продолжать службу дальше. Вот, учусь маленько, среди инженеров теперича. От работы квартиру получил. А ты?
 — Творчеством вот народным увлеклась, с головой в фолк ушла. Культура там, какие платья и наряды крестьяне носили, и не только это. История древнерусского государства, кривичи-древляне, всё такое…. Музей собираюсь посетить.
 — Здорово! Давай вместе сходим? Подберём удобное для обоих время.
 — Ты? В музей? Никогда не думала, если честно, что тебя это заинтересует. Хорошо. Как семья твоя?
 У Кости слетела довольная маска.
 — К матери в Усть-Каменогорск ездил, плохая совсем. Брата под Ленинградом убило, а последнего брата война на всю жизнь калекой сделала…. Захару и Семёну посмертно вручили ордена за доблесть и отвагу.
 — Прими мои самые искренние соболезнования по этому поводу. От души.
 Возникло неловкое молчание.
 — Представляешь, школу-то нашу отстроили! Где учились все вместе. Заново ремонт качественный такой уж дюже. — Оживился Митрофанов. — Я в столицу прямо оттудова.
 А над головами их высился Кремль – всё такой же нерушимый, как и Союз Советских Социалистических Республик.
 Прошло совсем немного времени, и Настя с Костей сходили в музей, где пробыли аж четыре часа. После этого Костя пригласил девушку в театр.
 — Никаких отговорок! Теперь моя очередь.
 Шедший сегодня спектакль был скучен до безумия, но зато Костя культурно просветился; иногда это полезно – ходить в театр.
 — Ну как? Понравилось тебе?
 — Сойдёт. — Поморщился парень.
 Темнело, и мороз давал о себе знать.
 — Не сильно замёрзла?
 — Греет, шуба-то! — Улыбнулась Настя.
 — Слушай, а как же музыка твоя? Ну, ты же на пианино умеешь играть! Далеко бы пошла!
 — На фортепиано, а не на пианино. — Поправила его Зелинская. — Видно будет, всё ведь впереди ещё. Быть может, на рояле в филармонии, кто знает. Это теперь в следующем году только, экзамен следует сдать. Хотя в двадцать пять не очень-то и…
 — Да ну, перестань! В самый раз. И Москва не сразу строилась.
 — Скоро Новый Год, Костик; 1947-ой. Я желаю тебе благополучия, добра и всего самого наилучшего.
 — Я, в свою очередь, желаю тебе счастья, успехов и всего того, чего ты сама себе желаешь. Ещё хочу, чтобы ты улыбалась чаще.
 — Что ж, я пошла?
 — Если не пущу? Шучу. У меня идея: пойдём кататься на коньках! Или на лыжах.
 — На коньках можно, неплохо бы.
 — А как потеплеет, воздушного змея с тобой пускать будем! В августе – самое то. Враз перед экзаменом или после него.
 — До августа ещё надобно дожить, Константин. — Засмеялась Настя. — Ещё декабрь не прошёл, а ты планы грандиозные такие выдвигаешь…
 И хлопьями падал снег. И как-то теплее становилось от снежинок, светлее на душе. Падая на варежки, они таяли на глазах. И игра в снежки была самым радостным событием. И стало хорошо, очень хорошо. Пришёл долгожданный мир, опустился занавес, исчезла вражда. В сердцах людей зажёгся новый огонь; настоящий, реальный. Тот, что не потухнет никогда. То пламя, что не загасит влага, а ветер раздует пуще прежнего. Искры, что любовью зовутся…
 
 Сценарий
 
 Сюжет разворачивается в середине 30-ых годов ХХ века, а именно в конце 1936 года, за несколько месяцев до начала сталинских репрессий. Герой книги – Константин Митрофанов 1921 года рождения.
 Однажды его отец возвращается домой с работы со страшной новостью – его лучшего друга схватило НКВД; друга, который никому никогда не делал зла. Тем временем в Испании идёт становление режима Франко, а Гитлер мечтает напасть на своих восточных соседей.
 Берия сообщает Сталину о приближении беспорядков – люди устали от последствий коллективизации и голода начала 30-ых, когда несколько лет подряд не бывало урожаев. В ответ вождь решается пойти на преступление против народа – массовый расстрел людей, взывающих к правде и справедливости.
 С Костей в одном классе учатся самые разные ребята; Семён Николайченко, и ревностный к делу коммунизма староста Захар Андрейчук начинает самую настоящую охоту на ребят побогаче. Его придиркам противится дворянка Анастасия Зелинская – девушка, которая изменит всю судьбу Кости.
 Отец Кости попадает под сталинские репрессии, и Костя с семьёй оказывается подле Алтая. У Насти умирает мать, и она решает покинуть родину, временно уехав во Францию. Спустя несколько лет она узнаёт о войне и терзает себя тем, что не может быть рядом с соотечественниками.
 Йозеф Менгеле встречает поезд смерти и выбирает себе следующую жертву для лабораторных надругательств. Семён Николайченко, друг Кости и Захара, погибает в бою.
 В Освенциме творятся страшные вещи, но вскоре лагерь освобождает советская армия, и в числе первых – Андрейчук и Митрофанов.
 Настя маскируется и оказывается на восточном фронте. Её обнаруживают при въезде на пост давние школьные товарищи. Зелинскую допрашивают, затем отпускают с миром, но та добивается своего и её берут с собой.
 В сезон дождей Костя и Настя узнают друг друга немного ближе, общаясь на самые разные темы. Вскоре случается заключительная битва, в которой, к великому сожалению Кости, гибнет его друг и начальник Захар Андрейчук.
 Вторая мировая, а для Советского Союза Великая Отечественная позади. В 1946 году пути Митрофанова и Зелинской пересекаются навсегда…
 
 Влияние
 
 1. М. Шолохов «Донские рассказы»;
 2. М. Шолохов «Судьба человека»;
 3. К. Симонов «Живые и мёртвые»;
 4. В. Катаев «Сын полка»;
 5. А. Новиков-Прибой «Цусима»;
 6. Л. Толстой «Севастопольские рассказы»;
 7. А. Толстой «Аэлита» (поведение красноармейца);
 8. С. Аксаков «Детские годы Багрова-внука»;
 9. Н. Гарин-Михайловский «Детство Тёмы»;
 10. М. Горький «Детство»;
 11. Ч. Диккенс «Большие надежды» (взаимоотношения);
 12. Т/с «Страсти по Чапаю»;
 13. Т/с «Диверсант»;
 14. Т/с «Семнадцать мгновений весны»;
 15. Т/с «Тарас Бульба»;
 16. Мои сны;
 17. Мои мысли.
 
 Прототипы Анастасии Зелинской
 
 1. Карина Андоленко – 90% (из-за роли Татьяны Мальцевой в т/с «Страсти по Чапаю»);
 2. Ксения Вавилова – 7%, ум (коллега по музыке).
 3. Людмила Герт – 1%, преданность (мама);
 4. Юлиана Синицына – 1%, вера (сокурсница);
 5. Милена Ставрова – 1% (одноклассница).
 
 Прототипы Константина Митрофанова
 
 1. Павел Трубинер – 90% (актёр театра и кино);
 2. Илларион Герт – 10% (прототип самого себя).
 
 Прототипы Захара Андрейчука
 
 1. Максим Дрозд – 90% (из-за ролей: капитана СМЕРШа в т/с «Диверсант 2: конец войны», Николая Волкова в т/с «Станица», комиссара Захарова в т/с «Страсти по Чапаю»);
 2. Илларион Герт – 10% (прототип самого себя).
 

 Оглавление
 
 Предисловие 
 01. Противостояние 
 02. Г-жа Зелинская 
 03. Заблуждение и восприятие 
 04. Кнутом нельзя пряником 
 05. Беспокойство 
 06. Травля 
 07. Гордость и предубеждение 
 08. Париж 
 09. Предтеча и отсрочка 
 10. Последнее предостережение 
 11. Загнанные 
 12. Светское великодушие 
 13. Массированная атака 
 14. Постоянный галоп 
 15. Интерактивность 
 16. Советская пощёчина 
 17. Грузовик с ящиками 
 18. Пирамида повелителя 
 19. Преступление и наказание 
 20. Фиолетовая пыль
 21. Пари ввысь, орёл свободы   
 Сценарий 
 Влияние 
 Прототипы Анастасии Зелинской 
 Прототипы Константина Митрофанова 
 Прототипы Захара Андрейчука 
 Оглавление