И. Левитан Сумерки. Стога

      Я долго всматриваюсь в этот пейзаж, написанный Левитаном незадолго до его ухода из жизни. Хотя вроде бы на нем и нет многого того, чтобы в нём рассматривать.  Нет ничего, чтобы усладить наш взор какой-то сложной композицией и необыкновенной пышной природной красотой. 

    Что мы видим? Да не Бог весть что. Поле. На нем стоят стога. Солнце зашло. А в небе над горизонтом незаметно восходит бледно-желтый полный круг Луны. Грань между светом дня и отражённым лунным светом  уже  пройдена. Сумерки.
   
     При этом я вот о чем думаю. Я думаю о самой сути живописи. То есть о живом письме. Причем думаю, отталкиваясь от самого первичного в моем старании понять это явление. Чтобы понять большое и сложное надо идти от самого начала. Великие мысли, как говорил Толстой, имеющие великие последствия, всегда просты. И как это верно. Это верно  применимо и к живописи тоже.

    Вот взял человек в руки карандаш, кисть, заостренный кусок металла или камня и стал что то изображать на плоскости  бумаги, картона, холста или даже поверхности скалы. Всё равно. То есть стал рисовать, стал изображать то, что он видит перед собой или воображает. А желание такое существовало у человека  всегда. Посмотрите на детей, даже самых мелких. С каким увлечением они это делают. Я помню, как и сам любил в детстве рисовать. Даже ходил в Дом пионеров на Большой Полянке. Жаль, что на этом всё и остановилось. Но любовь к живописи осталась.
 
   И рисовать, не говоря уж о том, чтобы писать красками,  может только человек, как бы мне не возражали на этот счет. Хотя и осёл тоже своим измазанным краской хвостом  вроде как может что-то «нарисовать». Было даже когда-то и художественное объединение, которое так и называлось «Ослиный хвост»

     Но и в этом случае художники этого объединения, вполне достойные такие, как Ларионов и Гончарова, намеренно  желали  упростить  рисунок до невозможного. Они  сознательно предпринимали усилия, чтобы низвести изображение  до примитивизма, до чуть ли не наскальных изображений или до первых детских опытов отразить окружающий мир. А зачем? А за тем, чтобы, по их мысли, донести таким образом в рисунке свою главную художественную мысль.

   Членами этого общества были и Татлин, и Малевич тоже. Общество просуществовало не долго. Последнюю точку тут поставил именно Малевич. Вернее не точку, а квадрат. Им он хотел сказать, что на этом существование живописи, как искусства заканчивается. Больше никакого развития не предвидится. Всё, что не сделаете отныне - всё будет уже повторение пройденного. К счастью его квадрат не стал победной и печальной точкой в живописи.    
 
   Так вот, взял человек кисть и … И с этого момента начинается то, что мы называем искусством. А искусство – это всё, что человек искусственно производит. То есть производит то, что не произведено самой природой. Помимо природы. Это то, что порождено человеком, его сознанием, волей, воображением.  И на что неспособна природа. Хотя до многих образцов, произведенных самой природой в течении миллионов лет, человеку нужно ещё тянутся и тянутся. 

  Но я хочу сказать о другом. Я повторяю, что вот  взял человек кисть и стал воспроизводить то, что он видит. Может быть, даже и очень умело. Но возникает вопрос, а  как он это делает? И зачем? А  вот как отвечает на этот вопрос сам Левитан. « Если деревья, горы, вода и дома, собранные воедино художником и составляющие пейзаж могут быть прекрасны, то это не потому, что они прекрасны сами по себе, но благодаря тому, что в них вложены мои идеи и чувства.»

      Понимаете, идеи и чувства. Правда,  для этого надо ещё их иметь, идеи и чувства. Вот Левитан это и показал с минимум изобразительных средств в своих «Сумерках».

     Я смотрю на  пейзаж Левитана и внятно чувствую идеи художника. Я бы их почувствовал,  даже если бы и не знал историю этого маленького шедевра. Об этом чуть ниже. Я чувствую, как грусть, тихая печаль наполняет мою душу по мере того, как мысленно все это видение превращается для меня в явь. Я в нем, я внутри этого живописного видения. Я кожей чувствую сумеречную сырость, поднимающуюся от земли. Я чувствую на себе гипнотическое воздействие лунного света, исходящего от  светлого пятна в небе. А за ним бесконечная космическая даль. И вечность. И ты невольно задаешь себе вопрос. Кто и что ты во всем этом пространстве? И что твоя жизнь пред этой вечностью?

                *****
   Это вот так я рассуждаю. А как рассуждал, не удивляйтесь, Николай второй при виде сумерек и стогов? Он пришел на очередную выставку Передвижников. Он царь. И он не может отстраняться от явлений отечественной культуры. Он остановился перед одним из полотен Левитана. Написанном в стилистике и настроении, что и «Сумерки». Смотрел внимательно, а потом изрёк: «Да что же это такое. Левитан дошёл до того, что стал выставлять незаконченные полотна!» Вот как!

   Да разве только он один рассуждал подобным образом. Вот и великая Ермолова выразилась ещё и покруче. Вот что она говорит: « Многие художники в угоду моде декадентства превратили себя в шутов. Посмотрите, что сделал из себя Левитан? Взял и превратил себя в мазилку,»  Вот так. Наотмашь. И попробуй возрази. Она великая   Она богиня на сцене. Ей всё позволено.

 Посмотрите на её портрет, исполненный Серовым. Говорили, что у Серова было опасно заказывать портрет. Беспощадная кисть художника являла свету человека таким, каким он и был на самом деле. Во всем его, так сказать, реализме. Вот вы и увидите на этом портрете не столько актрису, сколько монумент самой себе.

  А что я знаю о самой Ермоловой? Да ничего Ну, кроме того, что великая и гениальная. Да еще, что есть в Москве театр и музей её имени. А еще, что и первая народная артистка республики и Герой труда. И это всё. На сцене или в кино я её не видел, да и кто сегодня видел? Вот «монумент» на картине Серова я видел. И он мне запомнился. И не понравился. Кстати, Ермолова бывала на богемных тусовках у Ольги Петровны Кувшиниковой  (попрыгуньи)и не могла не знать лично Левитана. 

    К слову будет сказано,  я однажды увидел на Арбате Табакова. Он шёл по направлению к театру Вахтангова. Нет, он не шёл. Он шествовал. Какой там кот Матроскин!  Это тоже был такой живой монумент, который во всем своем величии перемещал себя в пространстве. Не замечая ничего вокруг себя. Рядом в сени этого живого величая суетливо и подобострастно шли ещё двое его знакомых. Ничего кроме комизма эта сцена не вызывала. И я спросил себя,  с каких  это пор  «кот «Матроскин» вошел в некую роль заслуженного и перезаслуженного, для которого сценой становилось все то, куда не ступит его нога. И на этой сцене следовало вести себя соответственно. Но это так, только в смысле маленького забавного  экспромта и отвлечения от темы.

                *****
   Не хватило ни царю, ни великой актрисе чувства, чтобы проникнуться гениальной простотой изображения, наполненного тонким лиризмом и печальным настроением.

     А вот у Чехова изменившаяся живописная  манера друга вызвала совсем другие ощущения. Он посетил в Париже ежегодный салон – самое важное событие в общественной жизни Парижа.  Он пишет своей сестре: «По сравнению со здешними живописцами Левитан – король».

   А вот и ещё от него же о Левитане: «До такой изумительной простоты и ясности мотива, до которых дошел Левитан, никто не доходил до него, да и не знаю, дойдёт ли кто после». 

    А вот какое мнение имеет Грабарь. Он, конечно ни царь, ни великая актриса. Он просто  сам художник, реставратор,  искусствовед, педагог и профессор. Он по достоинству оценил работы позднего Левитана и сравнивал их за их лаконизм с японской гравюрой.

    Ну и я тоже свое скромное мнение имею.  Да, конечно, в картине «Сумерки, стога» мало материала. Это на картине Шишкина, которого я тоже бесконечно люблю, можно в восхищении рассматривать мастерски прописанную каждую  веточку и былинку,  или огромные сосны среди бескрайнего поля пшеницы. Всё поражает в его картинах. И величина и самая малая малость в описании природы. И есть в них тоже настроение. Мажорность и эпичность.

    А вот в картинах Левитана звучит совсем другая нота, которая вызывает  другие настроения. Его, кстати, называли родоначальником пейзажа настроения. Вот и в «Сумерках» есть то, что так роднит Левитана с Чеховым. Тонкие нюансы души, печаль. Не просто копирование природы, техническое так сказать её отображение, а чувства творца этого изображения.  И главное по мне – это чувство Родины. Да, так. А почему так? А вот почему.

                *****
    Мои предки, самые дальние, о которых я что-то знаю, жили в подмосковной деревне с таким милым названием Заворыкино.  У них был большой дом. Его сейчас нет. Ныне на его месте нынешний богатей строит кирпичный коттедж. Ну и пусть строит. Всё равно это место я воспринимаю как родовой корень, из которого собственно явился на свет и я сам.

    И помню, как в детстве я видел вот точно такие стога на позадах, как говорили тогда в деревне. То есть то,  что было позади деревенской слободы. А там простиралось вот такое же поле. И на нем такие же стога.  И луна всё та же самая поднималась от края земли, чтобы осветить этот край навек любимый своим сумеречным светом. И моя память цепко держит эту живую картину.  И я все ещё чувствую сырость, исходящую от травы и земли, покрывающуюся вечерней росой. И в мои ноздри бьёт запах свежескошенного сена. И всё это вместе неотделимо от чувства, без которого жизнь моя обеднела бы и обесцветилась. И даже и смысл во многом утратила бы. Это чувство Родины.
 
  Вы меня, возможно, спросите, а к чему я это всё рассказываю? А вот к чему. Здесь для меня  связь самая прямая.

                *****
   Писатель Чехов вынужден был продать свой дом в Мелихово и построить другой дом – в Ялте. Он был серьезно болен. Туберкулёз.  А в то время самое эффективное  средство и надежда на выздоровление было одно  – Крым. Ну ещё и Ницца. Но Ницца далеко и дорого. Да ещё Ницца – это и заграница. Вот и уехал Чехов в наши субтропики у самого синего моря. А в конце 1899 года к нему приехал Левитан. Он хотел видеть старого друга.  Он и сам  тоже тяжко болел.

   Сумерки. А они эти сумерки вовсе и не случайны. Потому как сумерки наступили и в душе художника. Он вообще  всей своей впечатлительной душой был склонен к депрессиям с юности.  Со времени беспросветной нищеты, когда и просто кусок хлеба был в радость. Приступы томления духа доводили его не раз до мысли о самоубийстве. А тут ещё и болезнь. Не мнимая. Тяжёлая.  Расширение аорты. Она могла  порваться в любой момент. А ещё и постоянные боли. Неотступные. С ними он ложился. С ними и вставал. Сердце, как выразился сам Чехов, у него «не бьётся, а дует». Чтобы предупредить разрыв аорты, он носил глину на груди по рекомендации врачей.

 А боль в сердце тягостна не только потому, что больно. Гораздо хуже то, что она как тот звоночек, звук которого только усиливается, который тебе вещает, что жребий твой уже измерен. Жди конца. Какая уж тут радость. Сумерки безрадостные в душе. И на картине тоже.

   Встретились два больных человека. А над ними всё ещё нависала тень старой ссоры,  которую не было возможности ни скрыть, ни забыть. Ни притвориться, что всё уже покрылось плотным слоем времени и пережито. Нет, всё оставалось в подсознании.
 
    А причиной ссоры был один из самых известных рассказов Чехова «Попрыгунья». И вот тут для меня кроется необъяснимая загадка и вопрос неразрешимый. Ведь не мог не знать Чехов, что публикация этого рассказа  чувствительно и смертельно оскорбит его лучшего друга.

    Я понимаю, что писатель ради правдоподобия не может не черпать сюжеты для своих сочинений из жизни. Но ведь есть же и какие-то пределы. А в этом рассказе все сразу же  узнали всех его главных героев. Да и невозможно было не узнать. В нем всё, почти всё точь-в-точь. Только что в рассказе художник был блондин, а в жизни -  брюнет. Современники  легко узнавали даже всех тех, кто приходил на салонные вечеринки, которые организовывала Ольга Ивановна. Личности  известные всей Москве.

     Бедная Софья Петровна Кувшинникова. Этако её выставить на весь белый свет. И, главное, за что? Этого не понимал и настоящий художник, то есть Левитан,  которого тоже писатель выставил так, что просто хуже и нельзя. Так выпятить все его дурные и некрасивые черты!  Словом, была прилюдно задета его честь и честь любимой женщины. Как такое можно было простить.  И дуэль едва только не состоялось. К счастью для всей нашей культуры.

   А главное, что я не могу понять так это то, что же для писателя Антона Чехова было важнее: увлёкшая его художественная тема, нашедшая свое воплощение в маленьком шедевре «Попрыгунья», или все-таки дружеские отношение с очень близким ему по духу и таланту человеком? Не могу понять.

   И финалы в рассказе и жизни были одинаковые. Или почти. Бросил-таки Левитан свою ученицу и пассию. Ушёл к другой.  К Турчаниновой. Не остановила его даже и попытка суицида Кувшинниковой.

    А вот с мужем попрыгуньи, доктором Дымовым,  и мужем Кувшинниковой всё было по – разному. В рассказе слезиво – мелодраматический финал, не свойственный перу Чехова. Умирает он, спасая ребёнка.

    А вот доктора Кувшинникова миновала сия печальная участь. Кстати, если вы хотите знать, как выглядел настоящий доктор, то попрошу вас, не удивляйтесь, посмотреть на другой живописный сюжет всем знакомый.  На картину Перова «Охотники на привале». Тот, что слева, барин такой, рассказывающий, как  однажды, вероятно, медведь напал на него, это и есть Дмитрий Кувшинников. Он позировал Перову.
                *****
    Так вот, Левитан приехал к Чехову в Ялту. Кто был в Ялте, знает, как природа этого города - море, пляжи, горы – похожа на Лазурный берег. И я там был не раз. Вид всего этого места вызывал и вызывает  во мне самые первые мои детские ощущения, то есть самые стойкие. Те ощущения, которые я, ещё дошкольник, получил от диафильма про Белого пуделя по рассказу Куприна. Чудный был диафильм, и какие чудные картины далёко-предалёкой крымской земли впитывала навсегда моя душа в завороженном их созерцании. И какое счастье было бы жить там, думал я тогда, у самого моря под жарким солнцем, голубым небом и парящих в нем белых чаек. Сказка!

    А вот Чехову эта сказка совсем не нравилась. Он  провел уже в ней несколько месяцев. Его уже достала эта сладкая как патока южная субтропическая красота. Он так тоскует по северной русской природе. Ему тяжко жить «среди, как он выражается,  вечнозелёных глянцевых растений, словно из жести. Нет от них радости». Вот что он пишет своей сестре:

     «Ялта - это помесь чего-то европейского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то мещански-ярмарочным. Коробообразные гостиницы, в которых чахнут несчастные чахоточные, наглые татарские хари, турнюры с очень откровенным выражением чего-то очень гнусного, эти рожи бездельников-богачей с жаждой грошовых приключений, парфюмерный запах вместо запаха кедров и моря, жалкая, грязная пристань, грустные огни вдали на море, болтовня барышень и кавалеров, понаехавших сюда наслаждаться природой, в которой они ничего не понимают, -- всё это в общем дает такое унылое впечатление и так внушительно, что начинаешь обвинять себя в предубеждении и пристрастии.»

   И ещё: «Ялта для меня – это тёплая Сибирь. Я чувствую, что здесь я не живу, а засыпаю»
 
     Вот так! Какая уж тут сказка. Тоска и печаль.  А он приговорён к этой жизни в Ялте. И однажды он поведал за вечерним чаем Левитану о своей тоске по северной природе, о видах милых его душе. Художник знал, как нужно было ответить  другу. Он попросил  у сестры Чехова дать ему картон для рисования. И нарисовал. Как вы думаете, что? А вот то, что вы видите наверху. «Сумерки. Стога»  То есть то, что дорого бесконечно и моему сердцу. То, что и для меня восходит из глубин моей памяти и накрепко связано с понятием Родина.

   Левитан уехал через несколько дней. Простились на пристани. Каждый понимал, что прощались навсегда. Чехов долго ещё стоял на пристани, смотря на удаляющийся пароход.  Левитан умер несколько месяцев спустя. А ещё через четыре года  не стало и Чехова.
 
  Как-то  Чехов подарил своему другу книгу. «Остров Сахалин» с надписью «От великого писателя великому художнику».  Сам Чехов сочинил эту фразу, конечно, в смысле шутливом и ироническом. А по жизни-то все оказалось именно  так, как оно есть.