Рождение пиита

Из всех времён года Пётр Иванович любил только зиму. И любил он её не за то, что зимой можно ходить на лыжах или ловить рыбу из-подо льда на речке, и не за то, что на улице нет пыли, жары и комаров, и не за то, что зимой можно сходить в баню к соседу, а потом выйти из неё и поваляться в снегу - нет. Зиму Пётр Иванович любил только за то, что ни на улице, ни в доме не было мух. Мухи были для него самые первые враги и вредители, и эта нелюбовь усугублялась ещё и тем, что на соседском подворье хозяева из года в год выращивали свиней и бычков на продажу, и огромные навозные кучи были любимым местом обитания мух, самых различных наименований и размеров. Эти самые мухи тучей носились по всей округе и не давали покоя ни людям, ни животным, и всевозможные хлопушки, ловушки и липкие ленты, развешенные в домах, только злили насекомых и делали их тиранами всего живого.

А в конце лета, с наступлением осени, мухи превращались из просто жужжащих и надоедливых в кусающих и колющих африканских пчел. В своё время Пётр Иванович подрабатывал сторожем одного учреждения и хорошо помнил, что в полумраке, а тем более в темноте мухи как бы прекращали существовать и спокойно сидели там, где их настигала темнота. Вот и решил наш "стражник" отгородить в своей спальне что-то вроде тёмной коморки, где можно было хотя бы осенью спрятаться от этих вампиров. Сказано - сделано. От такого изобретения, которое действительно спасало от вредителей, на душе изобретателя появилось чувство гордости и собственного достоинства. Плохо только то, что и темнота стала надоедать.
Тогда наш "кулибин" решил сделать маленькое окошко, чтобы хоть как-то быть в курсе того, что происходит за пределами его "КПЗ" - камеры предварительного заключения. После этого сядет, бывало, в коморке наш затворник и смотрит, как мухи ползают снаружи его оконца, не причиняя при этом никаких неудобств. Можно было даже разглядеть, как устроена сама муха - но только снизу, а если ещё стукнуть по стеклу ногтем, то мухи подпрыгивали в ужасе, взлетали, а потом снова шли на посадку. Если же их не пугать, то они сами устраивали между собой различные разборки, переходящие иногда в целые сражения. Так, бывало, возьмёт к себе в коморку Пётр Иванович вишнёвой настоечки, тогда уж совсем по-царски проходило время.

Однажды, приняв пару рюмочек известного напитка, смотрел, смотрел наш затворник на стекло да как-то само собой изрёк:

Мухи лезут по стеклу -
Выпью рюмку я одну.


Минут через десять всё повторилось:

Мухи лезут по стеклу -
Выпью рюмку я одну.


При этом наш "герой", разумеется, принимал рюмку настойки и повторял свою рифму. Под вечер, когда настойка кончилась, да и мухи улетели к своим семьям, на ум опустошителя рюмок пришла ещё одна рифма:

Вот и кончилась наливка,
Ей название - червивка.


И тут словно током ударило нашего поэта: "Ба, да я ведь стихи сочинил!" - воскликнул он, выбежал на улицу и кинулся к своему племяннику, жившему наискосок. Племянник когда-то окончил ремесленное училище по классу "кровельщик-жестянщик" и считался человеком рассудительным, но грубоватым. Выслушав дядю, племянник был поражён его творчеством и даже выразил сомнение в авторстве стихов, но, быстро сообразив, что может обидеть своего дядю, сказал ему что он "пиит". Пётр Иванович нахмурился и сказал племяннику, что тот "глухарь" и "бирюк". Теперь у племянника брови взлетели выше лба. "Да ты что, дядя, так ведь называли самого Пушкина, а ты сразу - "бирюк". Пётр Иванович опять нахмурился и спросил племянника: "Да ты мне скажи нормальным языком, складно или не складно?" Племяш улыбнулся и сказал, что очень складно и с кандибобером, как водосточная труба под карнизом последнего этажа - это была высшая похвала, и радости автора стихов не было предела.

Придя домой, "пиит" стал ходить по комнате и строить радужные планы, мечтая об известности и поклонницах. Только под утро заснул он тревожным сном: то ему казалось, что кончилась наливка - а это, считай, крах поэзии, то мухи все пропали, и писать больше было не о чем, а уж перед самым пробуждением в дверь еле-еле протиснулся батюшка Крылов и сказал:

Не лучше ль, кум, заняться делом,
Чем мух за брюхо щекотать.
Почисть камзол свой и ботфорты,
Вели наливку мне отдать!


После этого баснописец погрозил пальцем и потихоньку вышел, а дверью шибанул так, что наш "пиит" тут же проснулся весь в поту и с дрожью в теле. Ну, приснится же чёрт знает что, а может, это предсказание какое, и почему я должен отдать наливку, какие-то ботфорты и камзолы, и откуда это все он узнал - так рассуждал наш "герой" и принял решение: "Немедленно в коморку, с собою винца, добить его и добить стихи про мух. Итак, первый куплет готов, приступим ко второму". При этом Пётр Иванович налил рюмку, выпил и прямо без подготовки произнес:

Пара мух глядит в окно,
Выпью рюмку заодно.
Что-то редко вы садитесь.
Эй! Две мухи! Потеснитесь!

Третья муха прилетела,
Может, выпить захотела?
Нет, подруга, погоди,
Становись-ка позади.

Четыре мухи на стекле,
Четыре рюмочки во мне.
В этот раз я с вами квиты,
Все мечты ваши разбиты.

Рюмка пятая налита,
Полбутылки уж распито.
Летит муха номер пять,
Где мне рюмку тебе взять?

Трижды два - уж верно шесть.
Столько рюмок надо съесть.
Мухи! Вы мне надоели,
Посчитал вас еле-еле.

Эй, козявки, сколько вас?
Лечь хочу я на матрац.
Буду думать, что вас семь,
Потерял я счёт совсем.

Где ты муха номер восемь?
Мы к стеклу тебя попросим.
Что-то рюмку не найду,
Видно, я её - угу.

Ах вы, подлые созданья!
Я почти что без сознанья.
Счет я рюмкам потерял.
Вроде, девять, кто считал?

Вот последки наливаю,
Вас я, мухи, не считаю.
Долго я теперь не встану,
И мне всё по барабану.


Очнулся Пётр Иванович уже под утро, быстро переписал свой стишок набело и помчался в редакцию местной газеты "Жестянщик", чтобы показать своё творение кому-либо. Самым большим специалистом по стихам там оказалась Балаболкина Татьяна Модестовна, которая после прочтения этой шарады от смеха чуть со стула не упала.
- Стихи, конечно, смешные и даже оригинальные, - сказала она, - но дело в том, что они, как бы вам помягче сказать, какие-то поверхностные и неглубокие.

На что автор тут же заметил, что он-де может и поглыпше писать.
- А что вы имеете в виду, говоря "поглыпше"? - спросила рецензент.
- Как, что? - удивился Петр Иванович. - Теперь я могу и о мышах и о сусликах писать. Могём и о земляных червях тоже.
- Да нет! - возразила Балаболкина. - Вы не поняли. Надо, чтобы идея была, стремление к хорошему, светлому, а вы про мух каких-то, да ещё эти бесконечные рюмки.
- Ну почему же про каких-то, про соседских, они сокрушили меня совсем, - возмутился поэт. - Уж идейней и некуда, как говориться, не в бровь, а в глаз, так сказать, "калёным железом", метким словом их клеймлю.
- Ну, а вспомните классиков, - сказала Балаболкина, - ведь у них вы не найдете такого этакого, они ведь о народе думали, смотрели на многие десятилетия, а то и на столетия вперед. Вот у кого надо учиться.
- Ну, это, конечно, так, - согласился поэт, кстати, знавший из классиков только одну песенку на слова Есенина. - А вот Есенин стоящий классик или нет?
- Да вы что! - удивилась собеседница. - Это не только классик, это певец истинно русской жизни, ее глубинки, и его авторитет непререкаем.
- Вот и я говорю, - сказал поэт. - Мы вот с племяшом, бывало, после баньки примем на грудь по маленькой и за Есенина, уж больно песни хороши на его стишки. Вот, например, там есть слова: "Как жену чужую, обнимал берёзку". Вот и скажите мне, куда зовёт эта песня, и на сколько столетий она смотрит вперед?

Балаболкина остолбенела.
- Да, вы знаете, есть, конечно, у него такие слова, но это не типично для него. Все-таки я имела в виду совсем другое, вам бы надо почитать других поэтов и вообще попробовать написать что-нибудь о своём внутреннем мире, о погоде, ну о цветах, в конце концов.

Вышел из редакции наш огорчённый поэт, так и не поняв, чего от него требуется. "Ну что писать о погоде или цветах да ещё о каком-то внутреннем мире? Погода она и есть погода, а на цветы всё так же мухи садятся. И что же это значит, свою коморку я должен перенести в огород, чтобы писать о ваших цветах, да не бывать такому!" - грозно воскликнул Пётр Иванович. Пройдя немного по тротуару, он обернулся и негромко произнес, глядя на здание редакции:
Журналистка - хрю, хрю, хрю.
Сотню мух тебе в ноздрю!

На душе у поэта сразу стало веселее, и он, что-то припевая и пританцовывая, подумал, что придёт он сейчас домой, возьмёт с собой в коморку пару бутылочек - и тогда держись! Я вам такое про мух напишу, что вы со смеха полопаетесь, - решил "пиит".

Сказано - сделано. Сидит сейчас, наверное, он в своей коморке, и счет перевалил уже за пятнадцать. Вот ужо мы почитаем да посмеёмся, а может, кто и лопнет от смеха.