Июльские грузди

Рассказ этот - продолжение рассказов "Погост", "Когда деревья стали белыми" и "Мешок муки". Надеюсь, этот рассказ завершит серию повествований о Зосимыче, Славке и их друзьях.

1

Ленка сдалась на удивление легко. Я думал, что годовалая Машка привяжет нас намертво к дому, по крайней мере, ещё года на три, но жена вдруг согласилась на предложение Зосимыча приехать по случаю роста груздей.

- Кондиционер в машине есть, стёкла открывать не будем…

- Деревенский воздух, - сказала потом Ленка мечтательно, махнув рукой в сторону окна, - не то что это…

За окном стояла июльская жара, и откуда там, у Зосимыча, вдруг пошли грузди, было совершенно непонятно – не их время. Старик, правда, обмолвился, что у них постоянно идут дожди, и в лесу очень сыро, но ведь июль  - не август.
 
Надо сказать, что после родов Ленка изменила свои взгляды, и Зосимыча, бывшего до этого одним из главных её врагов, вдруг признала моим другом. Изменила, несмотря на недописанную мною диссертацию. А уж когда я защитился… В тот день, когда мы после официального застолья отмечали с ней защиту, Ленка вообще выразила желание познакомиться с ним и Марьей. Такому повороту событий я был рад даже больше, чем новоиспечённой учёной степени.

Конечно, я понимал, что жёнин задор закончится где-то через час пути, и потом придётся просто терпеть её, но уж три-то часа, это вам не двадцать совместных лет, так что вытерплю.

И вытерпел. Вынес все эти и «жарко», и «холодно», «Маша то», «Маша сё», хотя дочка и проспала паинькой почти всю дорогу, а «то» и «сё», рождалось только в Ленкином воображении. Пережил.

А теперь уж мы свернули с асфальта на большак, и я сказал жене:
- Видишь колокольню? За церковью - направо, и приехали...

Но Ленка, похоже, меня не слышала. Она прилипла к окну и зачаровано смотрела на огромное стадо коров, пасущихся на лугу.

- За этим лужком, - сказал я жене, - Прудовка течёт. Небольшая речка, но с бочагами. Потому и Прудовка.

- Молока парного попьём… - мечтательно отозвалась Ленка, оглянувшись на дочку.
Сделав последнюю петлю, дорога привела нас к селу, где жили Зосимыч и Марья. Здесь я бывал уже, наверное, не одну сотню раз, а Ленка видела всё это впервые…

Большак уже стал главной улицей, вдоль которой с обеих сторон тянулись и деревенские дома, и сельские двухквартирные домики. Последних было больше: эта часть села отстраивалась ещё при советской власти, и здесь господствовала типовая застройка.

На площади перед храмом, называемой местными «Посадом», большак распался на несколько улочек, разбегающихся во все концы села. Я, как и обещал, повернул направо, в небольшой проезд, в конце которого приютилось хозяйство Зосимыча и Марьи.

Мы остановились у старой дубовой калитки, которую я открывал последний раз больше года назад. За палисадом мелькнул светлый платок Марьи, которая тут же скрылась в доме, чтобы появиться на крыльце уже вместе с Зосимычем.
Пока мы отстёгивались и выбирались на свежий воздух, старики успели выйти к нам навстречу. Теперь же мы стояли, смотрели друг на друга и, не говоря ни слова, улыбались.

- Ну, здравствуйте, гости дорогие, - прервал момент созерцания Зосимыч, и протянул мне руку. – Милости прошу к нашему шалашу.

2

Женщины хлопотали на кухне, стряпая из деревенских овощей и городских деликатесов праздничный ужин. Марья была специалистом по кухонной части, да и Ленка всегда была не прочь повертеться у плиты, так что дело у них  быстро пошло на лад, они и заметить не успели, как исчезла неловкость, и перешли на «ты».
 
Мы с Зосимычем сидели в зале, и старик расспрашивал, как же мне удалось устроить с приездом:

- Я и на тебя-то одного не рассчитывал. Думал, жена не отпустит, - сказал он вполголоса, наклоняясь ко мне.

Машка, сидя у меня на коленях, воспользовалась моментом и тут же вцепилась ему в бороду, не желая отпускать добычу.

- Ах ты, золотко, - ласково сказал старик и забрал у меня дочку.
- А ты чего это, Зосимыч? – кивнул я на новое «украшение» старика, попавшее в Машкины ручки.

- Дак перед Богом-то не с лысым же подбородком представать? – спросил в ответ он.

- Ты что это удумал? Тебе и восьмидесяти нет!

- А я и не тороплюсь, - спокойно ответил он, - к смерти всегда надо быть готовым. Особенно в нашем возрасте, - вздохнул он, а потом продолжил уже веселее, - а пока вот внуче на игрушки сгодилась. Да, Машуня?
 
Услышав своё имя, Машка стала так дёргать старика за бороду, что тому пришлось наклонить голову, чтобы не лишиться её части.
 
- Ты что это, Машка, творишь? – строгий голос матери спас бороду от растерзания: ребёнок сразу же оставил старика в покое.

- Да что Вы, Елена, мы ж играем! – вступился за ребёнка Зосимыч, украдкой пряча пару вырванных волосин.

- А ты, папаша, куда смотришь? – не убавляя строгости, сказала мне Ленка, расставляя на стол первые тарелки.

«Всё. Акклиматизировалась…, - подумал я, – это и называется «чувствует себя, как дома»».

- Это мы так играем, - повторил за Зосимычем я, глядя на Ленку.
Старик неодобрительно посмотрел на меня, но промолчал. Ничего не сказал он и, когда Ленка снова ушла на кухню. Выразить своё мнение он выразил, а вот лезть в чужой монастырь не считал  нужным.

- Вань, – донёсся из кухни голос Марьи, – иди, помоги.
 
Дочка снова бережно перекочевала ко мне на колени, и, лишившись своей игрушки, потянулась было к Зосимычу.

- Сейчас, милая, сейчас вернусь, - пообещал старик уже из дверей.

Зосимыч вернулся буквально через пару минут, стоило Машке заплакать. Тут же из кухни донеслось его недовольное: «Вишь, дитя без меня не может, а вы и сами управитесь», и Зосимыч появился в дверях с полоской фольги.

- Сейчас, внуча, дедушка тебя развеселит, - сказал старик, отрывая  от полосы серебристые кусочки и прикручивая их к бороде. – Вот так… и вот так… Ну-ка, иди, поиграй!

Машка ждать себя не заставила, а старик только сидел и посмеивался, качая ребёнка на руках. К тому моменту, когда Ленка пришла кормить Машку, та уже мирно сопела, не выпуская из ручек своей замечательной игрушки.

- Ох, мужики, мужики… Ребёнка кормить надо, а вы его усыпили. Ну да ладно: не будить же, - сказала жена шёпотом, показывайте, Иван Изосимович, куда её пока определить.

- Пойдём, доча, - старик медленно поднялся и, не отдавая своего сокровища, пошел в соседнюю комнату, где обычно в гостях ночевал я. – Тут и кровать большая, девчушка не упадёт, и рядом с нами будет. В дверь всё видно.

Пока они укладывали Машку, я помог Марье накрыть на стол, и вот уже мы вчетвером расположились за тем самым столом, за которым сидели старики после той, последней, охоты, когда мы с Зосимычем добыли лося.

Старик по-хозяйски осмотрев стол, тихо крякнул и поднялся.

- Ты что это, старая? – удивлённо поднял он бровь и ушёл на кухню.
Побрякав там дверцами, Зосимыч появился, вооружённый стопками и литровой бутылью.

- Ой, забыла совсем, - сказала Марья, а старик, глянув на неё недоверчиво, похвастался Ленке:

- Своё собственное. Проверенное. Не переживайте за голову.

- Да ладно, - усмехнулся я, - мы и спирт пили…

- Ну, тогда я, - Зосимыч остановился, словно бы раздумывая, - чего похуже принесу.

Он сделал вид, что обиделся.

- Нет, нет, - быстро сказала Ленка, - мы будем это дегустировать.

- То-то! – довольно ответил Зосимыч, усаживаясь за стол.

3

Потом, когда уже и Ленка с Зосимычем была на «ты», и в бутыли оставалось чуть более половины, проснулась Машка. Женщины принялись её кормить, а мы с Зосимычем отправились на улицу покурить да пообщаться. Поднимаясь из-за стола, я кивнул старику на бутыль, но он лишь хитро подмигнул в ответ. Однако, оказавшись на улице, Зосимыч, словно волшебник, извлёк откуда-то точно такую же, но с прозрачным содержимым бутыль. Пока я удивлялся, проходил с ней в сад и располагался на лавке, старик успел вернуться в дом, прихватить снеди и пару стопок.

- Они там так увлеклись, что весь стол можно было вынести, - сказал старик, ставя две тарелки на столик. – Ну-ка дай.

Я протянул бутыль.

- Вот. Не то что женское, которое мы пили, - Зосимыч с довольным видом откупорил бутыль. – Тут тебе не двадцать градусов, и вкус человеческий.

- А тебе можно? – спросил я.
 
- Пару стопок даже нужно, - ответил он и вздохнул. – Марья вот только понять никак этого не может…

- Ладно бы пост, - продолжил старик, разливая самогон в мою по края, а себе половинку. – Так ведь Петров кончился, а до Успенского мы ещё протрезвеем… Это-то? – переспросил он, когда я показал на его стопку. – Так это, чтобы компанию поддержать и норму соблюсти… Ну, что, Вячеслав, с приездом! За знакомство с женой и дочкой. Замечательные они у тебя.

- Особенно дочка.

- Детишки все особенные, - не согласился со мной старик, - а вот жена просто прелесть!

Я поперхнулся самогоном. Нет, первач у Зосимыча был великолепен, но вот «прелестью» Ленку я не считал даже когда ухаживал за ней. А уж потом…

- Чего подавился? – хитро усмехнулся старик. – Попал жене под каблук, так сам виноват. Женщина, она своё дело делает. А мужик своё должен делать, - авторитетно заявил он и пригубил стопку.
 
Затем, не спеша, оценив вкус самогона, откусил половинку от кружка сервелата, и, только после того, как успокоил горло, отправил в бороду вторую половинку.

- Хорошую колбаску делают, - лаконично заключил он через минуту. – А жена у тебя великолепная.

- Это чем же? Тем, что на охоту меня не отпускала?

- И правильно делала. Вот одну зиму дома посидел и уже профессор…

- Не профессор, а кандидат наук, - вставил я. – И не одну зиму…

- Во-во, - улыбнулся Зосимыч, - кандидат в профессора… А мог бы уже и в академиках быть.

- Мужик в семье голова, - наливая мне вторую, сказал Зосимыч. – А жена - шея. Меня бы Марья в своё время на путь истинный не повернула, так замёрз бы давно где-нибудь под забором. А ты что думал, что я ей с этим делом - он бросил взгляд на бутыль - особенно не перечу? Ни в чём не потакаю, а вот с вином слушаюсь. Потому как права она в этом. И Ленка твоя права: учиться надо пока молод, а в старости сам будешь учить. Вот как я сейчас, - Зосимыч рассмеялся. - Только бороду сначала отпусти для солидности.

- А чего ж тогда «подкаблучником» зовёшь? – выпив стопку, я посмотрел на старика.
 
- А я от своих слов и не отказываюсь, - Зосимыч, проигнорировав стопку, сразу перешёл к закуске. – Марья меня вон всю жизнь поворачивает туда-сюда, так я ведь и не всегда даюсь. Права – пожалуйста, нет – извини… Вот ведь… сколько десятков лет перед ней повиниться хочу, да сил не нахожу…

- За что это? – спросил я заинтриговано.

- За то же самое, - пробормотал старик и потянулся за колбасой.

Разгадав его нехитрую уловку, я быстро убрал со столика обе тарелки.

- Нет. Ты сначала скажи, а то набьёшь рот и слова от тебя не дождёшься.

- Поставь колбасу на место, скажу, - почти обиделся старик.

Я поставил. Он молча налил мне стопку, поднял свою и сказал:

- Меня ведь тоже Марья учиться гнала в техникум. Да я, старый дурак, не послушался… так что - «за образование», Слава! За образование… - и выпив до дна, потянулся за сервелатом.

В общем-то, пока мы сидели вчетвером, на прохоровскую наливку - пусть она и 20 градусов - налегал в основном я, да здесь, в саду, ещё добавил «правильного» самогона несколько добротных, под сто грамм, стопок, так что следующий наш разговор пересказывать не буду, чтобы не соврать чего...

А потом на крыльцо вышла Марья и кликнула нас:

- Эй, самодельные алкоголики, пойдёмте вечерять!
 
- Эх, беда, - сказал, поднимаясь, Зосимыч, - спалились: стопки со стола взял. Девки стали посуду мыть, и Марья заметила, что двух не хватает. Уж на этот счёт она до сих пор быстро кумекает. Пошли, Слава, сдаваться. Завтра ведь рань вставать.

Процесс нашей капитуляции много времени не занял. Тут же, ещё в саду, бутыль из рук старика чудесным образом испарилась, а дома… дома к нему претензий у Марьи не было – выпил-то он всего одну стопку. Ленка же в гостях на меня тоже собак спускать не стала, да и чего ругаться, если я в таких случаях тихий, мирный, спокойный. Вы мне только покажите куда лечь…

4

- Слав, вставай, - из-за двери донёсся голос Зосимыча.

Осторожно, чтобы не разбудить жену и дочь, я на цыпочках вышел из комнаты. Моя одежда была сложена в большой комнате, так что одеваться я мог уже спокойно.
 
- Как голова? – заботливо спросил Зосимыч, когда я вошёл на кухню.

- Нормально… - ответил я, а он удовлетворённо хмыкнул.
 – А где Марья?

- Давление у неё подскочило. Набегалась, видно, вчера с непривычки, пусть полежит. Неужто мы с тобой чаю заварить не сможем?

На столе уже стоял чайник и тарелка с бутербродами.

- Ну вот, - сказал я, – «расстроили» мы тебе Марью. Да ещё сегодня Машка ей покоя не даст…
 
- Это ничего. Нас, стариков, иногда встряхивать надо, чтобы мхом не заросли. Это у неё, может быть, от счастья, – повернулся ко мне Зосимыч. – Что смеёшься? Наши-то приезжают раз в год, да и то не всегда – слишком уж далеко их судьба занесла, не наездишься… Так что, мы сами себе развлечения ищем. Я вот в лес сбегал и - доволен. В райцентр с мужиками на попутке сгонял, вот тебе и радость. А она? В храм сходит, когда батюшка на великий праздник приедет, да в очереди со старухами посудачит. А что обсуждать-то? Кто уже помер, да кого скоро приспичит. Откуда ей радости-то этой набраться?..
 
- Что уж у вас тут только умирают? – удивился я.

- Почему это? – Зосимыч, как патриот своей родной земли, не выносил никакой хулы на малую родину. – И рождаются. Но это ж всё - у молодёжи. Кого мы из них знаем? «У Верки правнучка родилась…» - это тебе не одно и то же, когда твои друзья детьми обзаводятся. А мрут-то как раз друзья да знакомые… Ты, давай, садись чай пить, а то Петька, как всегда, раньше заявится.

- Тот самый, – спросил я, - что на снегоходе?

- Тот самый, - ответил Зосимыч. – Только теперь на «УАЗике». Давай, лопай, а то он, чего доброго, и гудеть начнёт, нетерпеливая душа.

Пришлось поторапливаться. Пока я пил чай и снаряжался в лесное, Зосимыч успел собраться сам, проведать Марью, вынести корзины на крыльцо, а затем погрузить их в машину, и уже стоял и уговаривал Пашку не бибикать.

- О! - сказал он, увидев меня на крыльце, - вон идёт. Чего гудеть? Чего будить?
 
- Ты, что ли? – поприветствовал Пётр, намекая на зимнее знакомство. – Ну, здравствуй!

- Здравствуйте, - ответил я, забираясь на сиденье.

- Зосимыч, - рассмеялся Пётр, - а чего это он «выкает», городской что ли?

- Есть маленько. Ещё не привык.

Машина тронулась.

Сидеть одному на заднем сиденье было скучно. Эти двое у себя впереди обсуждали местные новости, которые мне были неинтересны, да и слышно было через слово – мотор УАЗика ворчал довольно громко. Лишь один раз я заинтересованно просунул голову между сиденьями: старик с водителем принялись обсуждать июльский рост груздей, кто сколько успел наносить и каковы шансы на сегодняшний день. Потом они вернулись к своим делам. То ругали лесников, перепахавших половину дорог минполосами, то какого-то главу… Впрочем, я снова слышал через слово и принялся смотреть в окно.

Ехали уже довольно долго, но медленно. Не позволяла дорога. Так что, чередование делянок и оставшегося пока кое-где большого леса быстро меня утомило, и я отвернулся от окна. Взгляд мой упал на корзину Зосимыча, в которой латунным боком блестел охотничий рог.
 
- Зосимыч, а ты что, собак взял? – подавшись вперёд, радостно спросил я старика.
- Как бы тебе, Слава, сказать… - замялся тот. – Это я для тебя…

Пётр засмеялся, а я недоумённо посмотрел на Зосимыча.
 
- Понимаешь, Слава, народу в лесу будет очень много. Во время роста все, как с ума сходят, и в лес едут не только местные или из района, но и с соседних областей автобусами прут… - Зосимыч увидел, как я погрустнел, но понял меня правильно. – Не боись, груздя всем хватит, но побегать придётся. Так я и рог взял на случай, если потеряемся…

- Ты это здорово придумал, - сначала Пётр повернулся к Зосимычу, а потом ко мне: – Народу много, все орут, не поймёшь, кто - где. А рог всегда узнаешь…

- Вот так, Слава. Я не первый год горожан в лес вожу, пришлось приспосабливаться, - старик рассмеялся.

И тут мы выехали на большую опушку, всю уставленную машинами.

- Припозднились… - пробурчал Пётр. – Я же говорил, что раньше надо ехать!

- Чтобы промокнуть по пояс? – рассмеялся Зосимыч, вылезая из машины. – У меня ревматизм, да и вам обоим мокнуть нужды нет, потому как молоды ещё. А своё мы возьмём. Пусть горожане посерёдке шастают, а мы на своих островках норму выполним.

Вдали, за болотцем, уже было слышно ауканье. Оно стояло, как стон, над всем лесом сразу, и разобрать отдельные голоса в этом слаженном хоре грибников не было никакой возможности. «Да уж, - подумал я, - Зосимыч не зря рог взял».

Собрались быстро. Мои попутчики совершенно по-деревенски повесили свои корзины на плечи и, дождавшись меня, направились к болотцу.

- Сейчас его перемахнём, - сказал Зосимыч, - и пойдёт груздовик. Смотри, Слава: с одной стороны груздовика это болото, вон там, - старик показал направо, - идёт дорога. Не такая разбитая, как эта. Но всё равно заметишь. Ты её не переходи. А слева - большой лес. В него тоже не суйся и не потеряешься. В этом треугольнике рог всегда услышишь.

- Понял… - ответил я и посмотрел на солнце, чтобы сориентироваться. Я ведь тоже не первый день в лесу…

5

- Ну, пока, - сказал Пётр, сворачивая с дороги в лес. – Встретимся в час. Где ключи от машины, знаете. Ни пуха! – и Пётр нырнул в прогал среди молодых ёлочек.
Я взглянул на Зосимыча.
 
- А мы дальше пройдём, - ответил старик. – Чего друг у дружки из-под носа грибы резать? Впрочем, метров через сто свернули и мы.

- Найдёшь, бери, но сильно не задерживайся, - рекомендовал Зосимыч. – Нам дальше нужно. Здесь всё уже на коленях вылазано…

- Так ведь и грибы растут, - теперь я решил противиться такой расточительности старика: надо же додуматься оставлять грузди кому-то!

- Так сегодня уже и вылазали, - ответил тот и показал на пустую пачку сигарет. – Вчерашняя бы от росы намокла…

И, словно в подтверждение его слов, за ближайшими ёлочками что-то запыхтело и стало подниматься.

- Зосимыч, ты что ли? – спросило что-то басом и вылезло к нам. Оказалось, здоровенный мужик. За спиной у него висел тяжеленный берестяной пестер, а в руках была огромная корзина тоже полная груздей. Но вместо гордости мужчина сказал словно бы извиняясь:
 
- Глаза сдают... Мелочь уже не вижу.

- Да ладно, Михалыч, прибедняться. Вон сколько надрал!

- Да… лопухами-то быстро корзину набьёшь… - вздохнул Михалыч. – А вы только пришли?

- Да вот… - пробормотал Зосимыч, затем снял с плеча корзину и вытащил нож. – Не шевелись!
 
- Стою… - ответил Михалыч, прекрасно понимая, что имеет в виду старик.
Зосимыч нагнулся к его ногам, ширкнул ножом чуть не по сапогу и поднял прекрасное, белое, завитое чудо, свободно уместившееся у него на ладони.
 
- Глаза… - пробормотал Михалыч, - глаза…

- А ты куда смотрел? – строго спросил Зосимыч, когда навьюченный мужик пошёл к дороге.

Я хотел, было, подойти к старику, чтобы полюбоваться первой добычей, но тот остановил меня:

- Давай-ка, Слава, на колени и ручками по мху, ручками. Мелкий груздь уважения к себе любит…

Поставив корзину, я принялся пядь за пядью ощупывать мох. Он был влажный, и потому первый груздок, попавшийся мне под руку, я ощутил сердцем.
 
- Зосимыч! – выпалил я на весь лес, сияя от счастья. – Груздь!

Старик улыбнулся.
 
- Да, Слава, собирать грузди намного интереснее, чем их есть, - сказал он, закуривая и давая мне возможность обшарить всю полянку.

- Вот, - а ты говорил «вылазали»… - я протянул свою корзину, в которой лежало шесть великолепных груздочков, каждый из которых был не больше спичечного коробка.

- Такие, как ты, с Михалычем и лазали… - рассмеялся старик. – Пошли дальше.

Пока мы шли по лесу, нам несколько раз встречались грибники. С одними старик здоровался, другие были явно не местные, городские. Эти с нескрываемым удовольствием смотрели на наши почти пустые корзины. Но уже метров через сто, за небольшим овражком, конкуренты перестали попадаться, да и ауканье уже осталось где-то за спиной.

- Вот теперь смотри в оба, - сказал Зосимыч, – найдёшь груздь, шарь рядом. Найдёшь корни, особенно старые, тоже мох проверяй. Я рядом буду, а если что – дудну, - старик хлопнул рукой по рогу, висевшему на спине.

Я хотел, было, сказать, что как можно разойтись, собирая грибы в одном месте, но тут увидел первый груздь на этом месте и бросился к нему…

Как можно потеряться, собирая грузди на одном месте? Да очень просто! Через пять минут я уже вошёл в такой раж, что забыл обо всём на свете. Я лазал на четвереньках, шаря руками по мху, потом подхватив корзину, чуть не бегом метался по лесу в поисках новой полянки, помеченной резаными корнями или оставленным на развод «лопухом» - большим, с суповую тарелку, и такой же формы развернувшимся груздём, приметным издалека. Бросался туда и снова шарил по мху. Впрочем, попадалась не только мелочь, и в корзине прибывало быстро. Где-то через час огромная, двухведёрная корзина была почти под завязку. Я посмотрел на часы и чуть не заревел: десять! Собираемся к часу. Это сколько груздей за это время не влезет в корзину… От обиды я завыл почти по волчьи:

- Зосимыч!

- Чего кричишь? – спросил он у меня из-за спины.

- Ты здесь? – удивился я.

- Только подошёл. Думаю, что пора высыпать идти…

- Высыпать?

- А ты думал, зачем Пашка ключи от машины оставил? Багажник большой. До часу ещё по паре корзин наваляем. Сегодня гриб прёт…

- Зосимыч! – завопил я уже радостно. – Спаситель!..

- Да чего уж там… - старик пожал плечами, - пошли… - и пошёл в обратную сторону.
 
- Ты куда?

- К машине, - ответил он, не оборачиваясь. – Она там, - старик махнул рукой, всё ещё вооружённой ножом. – Завертелся?

Я удивился, но промолчав, поплёлся следом. На ходу прикинул, где солнце было утром, вспомнил наш путь с поворотом, и, действительно, выходило, что машина была в том направлении, куда указал Зосимыч. Вот уж точно: в лесу не стоит доверять своим чувствам, всегда надо перепровериться.

Через десять минут мы были у машины. Пока аккуратно переложили грибы из корзин в заранее приготовленные коробки, пока попили чаю с бутербродами, пока Зосимыч перекурил, пришёл и Пётр. Его корзина была настолько полна, что её бока были надставлены еловым лапником, и всё равно грузди белели и над ним, едва не упираясь своими завитками в ручку.
 
- Фу… - перевёл дух Пётр, - едва дотащил. Что нынче с груздём-то творится, а? А ты чего сияешь? – Перевёл он взгляд на меня. – Целую набрал?

Я, словно школьник, радостно кивнул.

- Ты дорогу запомнил? – строго спросил меня Зосимыч.

- Да!

- Ну так чеши, чего расселся! Мне теперь передых нужен. Посижу с Петькой и придём. А ты беги, радуйся.
 
И я, как мальчишка, бросился в лес.

- Слав, корзину-то возьми! – крикнул уже вдогонку Зосимыч.

Пришлось под гогот Петра возвращаться за корзиной.

6

Но возраст есть возраст, и Зосимыч никуда с Петром не пошёл, а дождался меня со второй корзиной. Снова переложив грузди (я ни от кого из местных ни разу не слышал, чтобы они сказал о груздях «грибы»: «грибы» – это вроде как всё остальное…), Зосимыч налил мне чаю и спросил:

- Время полдвенадцатого. Ещё пойдёшь?

Ноги, если сказать честно, уже гудели. Да и большая корзина успела вытянуть руки, так что я хотел, было, задуматься, но вдруг увидел, что старик смотрит на меня почти умоляюще. Он уже хорошо передохнул и был бы рад-радёшенек снова поползать по лесу. Пришлось соглашаться. Зосимыч заметно повеселел и едва дал мне попить чаю. Мы снова отправились в лес.

Тот, кто говорит, что счастья много не бывает, врёт. Третью корзину «счастья» я едва добирал, больше поглядывая на часы, чем под ноги. Зосимыч же сразу по приходу в лес исчез из виду, и появился с полной корзиной только тогда, когда я уже добирал свою.

- Ну что? – участливо спросил он. – Доволен?

- Доволен, Зосимыч, доволен, - ответил я и добавил, намекая на усталость: – Даже сверх меры…

Но старик мою жалобу воспринял по-своему.

- Да, груздь нынче прёт, словно его из земли выдавливают…

Вдвоём мы быстро добрали мою корзину и двинулись к машине.

- Пётр, наверное, уже ждёт, - сказал я, глянув на часы. – Десять минут второго.
- Не электричка, чтобы по расписанию отходить, - усмехнулся Зосимыч. – Самого, поди, ещё нет.

И верно, Петра у машины не оказалось. Появился он в четвёртом часу  совсем с другой стороны и без корзины.

- Ты чего это, Петруха? – удивлённо посмотрел на него старик.

- Сам не пойму, - смущённо развёл тот руками, - как на Нухтырьском поле оказался… как болотце проскочил?

- Значит, прав был дед… есть где-то ещё неприметная тропа через болото кроме этой дороги, - Зосимыч поднялся. – Говаривал он, что есть. А показать не успел – помер. А корзину-то где бросил?

- Да на дороге оставил, - ответил Пётр, заводя УАЗик. – Чего туда-сюда таскать, грузди трясти?

- И то верно, - Зосимыч со своего места проконтролировал, как я устанавливаю на сиденье наши корзины, а когда сел и я, скомандовал:

- Поехали!

- Слава Богу, в грязь лицом сегодня не ударили, - заметил он, когда машина тронулась. – Придётся тебе, Вячеслав, ещё один холодильник покупать…

- Это ещё зачем? – не понял я.

- Грузди хранить. Подпола-то у тебя нет? Нет. Не у батареи же банки стоять будут. А на балконе замёрзнут. Двенадцать трёхлитровых банок так просто не рассуёшь.
- Что-то ты загнул дед, - сказал Пётр, - про двенадцать банок.

- Три корзины по два ведра. Из ведра две банки, - начал было загибать старик пальцы, но когда они кончились, он просто закончил: итого двенадцать.

- Да ладно… - Пётр, улыбаясь, посмотрел на старика. – Из ведра груздей банка насаливается.

- Ты сколько дней мочишь? Четыре? – Зосимыч посмотрел на Петра так, словно тот прямо сейчас совершал какое-то страшное преступление. – Вот и укладываются твои "тряпочки" из ведра в банку. А мои, сутки мочёные, в две не всегда уходят.
- Так их же есть нельзя, - не сдавался Пётр.

- Да, - вдруг согласился с ним старик, – есть нельзя. Полтора месяца - точно. Потом – за уши не оттащишь. Августовский груздь при таком посоле раньше первый раз на стол ставили только на Октябрьскую. Не раньше. А чтобы до ноября картоху не пустую есть, пару корзин мочили как ты, четыре дня.

- Да ну тебя, старого, - вдруг выкрикнул Пётр и нажал на тормоза. – Корзину проехали.

Он вылез из машины и пошёл назад.

- Вот переводят первоклассный продукт, - вздохнул старик, - потому как совершенно не умеют его готовить.

От негодования он повернулся ко мне.

- Четыре дня мочить! Что в том грузде останется? Половина! Половина, Слава… Да ты ж мои грузди ел, - вдруг спохватился он. – Сопливые, хрусткие. А эти "тряпочки"?.. Фу! – продолжал негодовать старик.

- Ну где там этот… - Зосимыч чуть помедлил, - кулинар?

Я, открыв дверцу, выглянул наружу.

- Вон идёт.

- Ну и ладно. Я хоть успокоиться успею…
 
Остаток пути говорили обо всём, кроме груздей. Ибо нет большей в деревне обиды, чем сказать, что твой посол лучше соседского. Потому что это почти то же самое, как обсуждать жён. Чья лучше. Понятно, что ни к чему хорошему это привести не может. Почему Зосимыч решил нарушить этот неписаный запрет обсуждать чужие грузди, сказать сложно. Может быть, действительно, стал сказываться возраст.

И тут мне вспомнился тот Иван Зосимович, с которым я познакомился двадцать пять лет назад… Да что двадцать пять лет. Ещё пять лет назад, когда Зосимыч быстрее меня скакал по лесу, когда он в нём, несмотря на восьмой десяток, дневал и ночевал, он был совсем другим человеком. Даже два года назад, когда мы с ним ездили в Великое Село, он не был таким. Но потом он ушёл «на пенсию». И стал меняться. Оставив свой привычный, каждодневный труд, уйдя на покой, позволив, впрочем вполне заслуженно, себе расслабиться под старость лет, он вдруг стал превращаться в старого ребёнка, с непонятными детскими обидами, с твердой уверенностью в том, что моё – самое лучшее. Остальное, наверное, будет впереди. Нет, я его так же люблю и уважаю, как и раньше, он мне не менее дорог, но Зосимыч уже изменился. Он стал стариком. Пусть раньше я его называл так в шутку, но, пожалуй, с этого момента ничего шуточного в этом слове не осталось. Возраст берёт своё. Даже не столько возраст, сколько эта его «пенсия», покой, отдых. Я начал чувствовать это раньше, но вот осознал только в этот момент…

Впрочем, на нашем довольном настроении по случаю удачной охоты это никак не отразилось. Всю дорогу мы так же весело болтали, как и с утра, а потому подъехали к дому Зосимыча в приподнятом настроении.

- Ну что, Слава, - вылезая, сказал Зосимыч, - удивим девок?

Я утвердительно кивнул. Ещё бы - мне так сейчас хотелось покрасоваться перед Ленкой! Не меньше, чем тогда, с огромным рюкзаком мяса: "Вот смотри, жена, какой я добытчик!" Словно прочитав мои мысли, Зосимыч продолжил:

- Ну тогда коробки открой, чтобы груздь виден был, а не какая-то картонка.
Я понял его с полуслова…


7

- Ой…, ой…, ой…, - с каждой новой коробкой груздей, доставаемой нами из багажника, радовалась Ленка, а Машка на её руках, видя радость матери, просто светилась от счастья.

Марья же, пока мы с Зосимычем таскали коробки и корзины, не разделяла восторга моих женщин.

- Ну что? – строго спросила она, когда Пётр захлопнул дверь багажника. – Всё? Тащите к бочке и мочите сами. Мы обед готовим, нам некогда.

В этот момент Ленка посмотрела на неё такими глазами, что засмеялись все, а Машка радостно улыбнулась.

- А вы, - Марья обратилась к моим, - помогайте. Тут дело нескорое, так что работники лишними не будут. А я управлюсь, - Марья  махнула на них полотенцем, которое всё время держала в руках, и пошла в дом.

Памятуя, что я хотел предстать перед женой в лучшем, так сказать, свете, Зосимыч выделил под мои грузди целую дёжу, в которой когда-то месили тесто на местной пекарне, а под свои взял всего лишь старую ванну. И мы приступили к обиранию, как сказала Ленка, грибов.
 
- Груздей! – поправил Ленку старик, и выдал нам по щёточке. – Так лучше лист обирать. Хотя в июле палого листа мало, это тебе не в сентябре, когда чистить - одно мученье…

Машка быстро разобралась, что принесённое мной - совсем невкусно, и занялась своими делами с букашками-таракашками, так что нам постоянно приходилось отвлекаться на нашу озорницу, а потому и дело шло довольно медленно. Да ещё  сказывалось полное отсутствие опыта. Закончив со своими груздями, Зосимыч занялся Машкой, и с этого момента дела у нас пошли на лад.
Белые кучерявые завитки легко ложились в наши руки, и казалось святотатством возить по ним грубой одёжной щёткой, пусть даже и очищая от опавшего листа и редких хвоинок. Именно они представляли самую большую трудность, особенно если забивались вдоль пластинок. Тогда каждое прикосновение к грибу сминало эти нежные, словно бумажные, пластинки, а слом этот сразу же наливался желтоватым соком... Красота она всегда нежная.

- Ой, - каждый раз вздрагивала Ленка, когда ей приходилось чистить низ груздя. И наоборот, когда груздок оказывался с обратной стороны чистым, она, обрав лист сверху, подолгу вертела его в руке, любуясь.

Когда работа, а это именно была работа, причём довольно тяжёлая, была окончена, то вся огромная дёжа была заполнена моими груздями, а Ленка с Машкой радостно ходили вокруг, и жена нет-нет, да запускала руку в плавающие грузди…

Зосимыч, пытаясь выставить меня в лучшем свете, немного ошибся – Ленка прекрасно понимала, что грузди только плавают сверху, хоть и толстым слоем, а там, снизу одна вода, но, всё равно, дёжа, полная груздей, смотрелась великолепно, особенно на фоне небольшой, вёдер на пять, ванны Зосимыча.

- Ну что, управились? – Марья выглянула в окно. – Тогда мойте руки и идите обедать. Всё готово.

И мы направились к уличному умывальнику.

Омыть руки оказалось делом более трудным, чем обирание груздей. Лесная чернь прытко перекочевала с груздей на наши руки, освобождая законное место груздовой  белизне, и теперь никак не желала расставаться с руками.

 - Да возьмите вы щётки, - скомандовал Зосимыч, и дело пошло быстрее.
 
Передав дочку Ленке, Зосимыч достал портсигар и закурил.

- Погоди, Слава, - сказал он, - давай дух переведём. Курить хочу, спасу нет.

- Так что раньше-то не курил? – удивился я.

- При Машке-то? – опешил он.

- Она тебе, как родная, стала.
 
- Ты мне, Славка, давно за сына стал, вместо Лёшки, так что Маша не чужая. Внуча…
 
- Ладно, нечего лясы точить, пошли обедать! – вдруг выпалил он, испугавшись своей откровенности. – Марья щас нам черпаком настучит, если борщ остынет.

И старик направился в дом. По пути в его руках вдруг материализовались знакомые мне по вчерашнему вечеру бутыль и обе стопки. Откуда их успел извлечь Зосимыч, я снова не заметил. А он, словно читая мои мысли, сказал, не оборачиваясь:

- Опыт, Слава, не пропьёшь… Давай, не отставай, - и весело потряс бутылью.

8

Обед у усталого и голодного человека, вставшего рань-перерань ради трудов праведных, всегда праздник. А уж такой обед… В борще, сваренном женщинами к нашему приезду, ложка стояла, как и в настоящей деревенской сметане, которой старики разжились специально к нашему приезду. Пара стопок стариковского «самиздата», приголубленных под первые ложки горячего борща, разбудили во мне такой зверский аппетит, что Ленка, накладывая мне добавки, после первой поварёшки, посмотрела на меня, улыбнулась и опять налила полную тарелку.
 
Борьба с борщом и на этот раз была неравной: борщ проиграл. Но пока при помощи третьей и четвёртой стопок я боролся со второй тарелкой, которую любой горожанин вполне заслуженно мог назвать тазиком, за столом шёл непринуждённый разговор, в котором не принимали участия двое – я и Машка.

Сначала Зосимыч живописал Ленке о наших сегодняшних и более ранних приключениях в лесу, делая основной упор на мои таланты. После второй полстопки он уже вспоминал такое, о чём я или давно позабыл, или не было этого вовсе, а Ленка, разгорячённая дёжей добытых мной груздей и самогоном «мужского» качества, то с недоверчивым интересом смотрела на старика, то с любопытством поглядывала на меня. Что и говорить, Зосимыч своё дело знал. Ему бы в ту пору не в техникум на егеря поступать надо было, а сразу в ВПШ на парторга. Но видимо, талант ораторства у него и раньше просыпался при виде красивых молодых женщин, да ещё и под стопочку, поскольку Марья на него косилась, косилась, да и убрала бутыль со стола.

После всех рассказов старика, ближе к концу обеда, Ленка уже глубоко пожалела, что была так несправедлива ко мне раньше, не отпуская на охоту, и смотрела на меня такими горячими глазами, что я испугался…

Ранний подъём, день на свежем воздухе с тяжёлой корзиной в руках, и, главное, два небольших тазика борща под самогоночку сделали своё дело, и я уже смотрел на окружающий мир осоловелыми от счастья глазами, ища куда бы приткнуться на часок.

- Ну, что грибники-охотнички, - сказала Марья, когда все были сыты, - разбредайтесь-ка по кроватям. Вон и у Машеньки глазки закрываются…
 
- Вся в папашу, - Ленка посмотрела на меня влюблёнными глазами.

- Давайте, давайте, ложитесь, - Марья поднялась с места, - я посуду помою.
- Я сейчас этих, - Ленка кивнула на нас с дочкой, - уложу и помогу.

Я лежал на кровати и смотрел, как засыпает Машка. Женщины мыли посуду, и с кухни доносились их голоса. И я решил дождаться, когда придёт и ляжет рядом Ленка, чтобы обнять её.

… Как Ленка примостилась у меня под боком, я уже не слышал. Она тихонько легла, и задремала …

Через пару часов нас растолкал Зосимыч.

- Дрыхнете? – постучав в дверь, спросил он. – Поднимайтесь-ка, а то ночью не уснёте. Завтра день важный: груздь солить будем, а вы носом клевать будете, как соседские куры...

Ленка завозилась у меня под боком, и я тоже проснулся…

Вечер того дня, когда пришлось подниматься до зари, а потом всё же удалось поспать, всегда в тягость. Сколько раз я зарекался ложиться на часок-другой после обеда, частенько нарушал этот зарок. Вот и сегодня, после  тяжелого дня в лесу, после стариковского самогонного шедевра, да ещё под борщец, глаза сами стали закрываться, и я, не имея сил сопротивляться, едва добрёл до кровати.

- Идите-ка вон лучше на речку сходите, освежитесь, - продолжил старик пытки, когда мы заспанные вышли из комнаты. – За Машей и мы присмотрим. Опыт есть, - старик убедительно посмотрел Ленке в глаза.

Прогулка по вечернему селу и купание в речке под первые звёзды, выглянувшие поглазеть на запоздалых купальщиков, освежили нас настолько, что ни о каком сне под вечер речи уже не шло. Мы просто на обратном пути заглянули домой, проведали и покормили Машку и снова ушли гулять по селу. Дочка настолько прониклась к старику, что спать её теперь спокойно мог уложить и Зосимыч.
 
…Пока хоть что-то было видно, мы с Ленкой бродили по селу, а после того, как угомонились последние мальчишки, забрались с ней в самый дальний угол стариковского сада под огромную яблоню и вернулись домой только с первыми петухами…

9

Зря я вчера обижался на старика. Его жизненный опыт - не чета моему. Поднимая нас вчера вечером, он словно заранее всё просчитал, потому утром нас не будил, и Машке не давал.

Встали мы часов около двенадцати. До этого долго нежились в постели. Я не узнавал свою Ленку: она была тихая и нежная - всё прижималась губами к моей небритой щеке, то целуя её, то покусывая… В доме было тихо. Казалось, весь мир замер в ожидании первого звука из нашей комнаты… И правда, как только мы подали первые «признаки жизни», тотчас же по дому захлопали двери, заскрипели половицы, раздался топоток детских ножек, и в комнату с рёвом ворвалась Машка. Она рвалась к нам на руки, мешая одеваться, Марья звенела посудой, разогревая завтрак, а с улицы уже слышался стук Зосимычева молотка... Когда же мы, наконец, выбрались на кухню, он, оставив все свои дела, тоже пришёл выпить чаю.

- Ну вы и спать… - вроде бы как подивился он, но в его хитром взгляде легко читалось одобрение, которое плохо скрывалось даже его напускной торопливостью:

- Ишь, разоспались, словно дел нет! – лукаво возмущался старик, одновременно подмигивая, впрочем, Марья, стоя у него за спиной, не видела этого, а потому бросилась нас защищать.

- Чего к ребятам пристал? Когда ещё спать, как не в молодости? Успеют ещё, нахлопаются от бессонницы глазами.

- Ты что ли грузди-то солить будешь? – не ожидавший от жены нападок, Зосимыч, было, растерялся, но тут же, дабы укрепить свой пошатнувшийся статус в семье, перешёл в наступление.

Как обычно, на пустом месте начала назревать семейная ссора. Большая она будет или маленькая, чаще зависит только от того, как давно супруги не ссорились, сколько у них за это время накопилось мелких обид друг на друга, которые пускать в ход поодиночке было не с руки.

- Марья Ивановна, а чем ты мажешь булки? – спросила Ленка, вертя в руках свежую румяную булочку, испечённую ранним утром хозяйкой.

- Ой, Лен… - и, позабыв про своего старика, Марья принялась делиться кулинарными секретами.

Так и завтракали: мы, мужики со своими разговорами, - с одной стороны стола, женщины, занятые своей беседой, - с другой.

Пока пили чай, выяснилось, что программа на сегодня, подготовленная Зосимычем, включала в себя не только засолку груздей, но и баню, которую старик уже успел затопить. А поскольку банный деревенский ритуал включал в себя кроме парной и мытья ещё и употребление, то наш завтрашний отъезд автоматически переносился на послезавтра. Услышав об этом, я едва не лишился дара речи – Ленка не захочет даже слышать об этом, но Зосимыч, как всегда, всё устроил сам. Дождавшись, когда разговор с той половины стола достигнет высших сфер Марьиного искусства, и Ленка сидела и слушала, разинув рот, он просто и невзначай сообщил ей об этом. Поскольку устраивать разборки по поводу отъезда Ленке было некогда, она отмахнулась от нас, как от назойливых мух - мол, делайте что хотите, - и стала слушать дальше.

Обнаружив таким образом, что женщины, увлёкшись своим разговором, сейчас воспринимают нас исключительно как помеху, мы с Зосимычем преспокойно обсудили все аспекты предстоящей операции «баня». Как только не прельщал меня старик предстоящими вечером искусами, но не смог отвлечь от дегустации, и я успел оценить вкус Марьиных булочек. Надо будет дома уломать Ленку испечь их по Марьиному рецепту. В конце концов, кто хозяин в доме?.. Вот-вот!
 
Ну а после завтрака началась подготовка к засолке. Тут уж работы хватило всем. Мы с Зосимычем перемыли и ещё раз обобрали грузди. Теперь это оказалось намного проще, так как грузди, ещё не растратив в воде своей белизны, сияли, как влюбленные девушки. Женщины, включая Машку, мыли банки. Но после того, как она с грохотом разбила одну из трехлитровых посудин, от Машкиной помощи отказались, что вызвало бурный поток её возмущений.

Потом я толок слежавшуюся соль, Зосимыч искал таз, в котором солил грузди три дня тому назад, а теперь никак не мог найти. Оказалось, что его забрала Марья, чтобы посолить огурцы, и между стариками едва снова не вспыхнула перепалка, но теперь Марья забыла, куда подевала мерную стопку, и принялась шарить по кухне, а отмщённый Зосимыч, присел на лавке в саду покурить.

- Вот так, Славка, с нею всю жизнь и живём: не успеем поссориться - миримся, не успеем помириться - ссоримся. Полста лет уже…

10

Впрочем, увлёкшись рассказами о засолке груздя, я позабыл упомянуть ещё одно важное действо, на которое нет-нет, да отвлекался Зосимыч – он топил баню.

- Нет, Слава, - вещал он, набирая грузди в мерный таз, ты в моей баньке не парился…

- Да сколько раз, Зосимыч! – я косо глянул на старика, занятого своей работой. – За двадцать-то лет пришлось помыться после охоты…

Мне показалось, что руки у старика слегка дрогнули. Или это он таким хитрым движением потряс грузди в тазу? Нет, судя по его голосу…
 
- То-то и оно, что мылся. Мылся, Слава, - голос Зосимыча вдруг потянуло куда-то вверх, - да не парился! И не в моей баньке, а в Марьиной.

- Это как? – удивился я.

- Молча, - довольно резко ответил старик, но сменил «гнев» на милость и пояснил:
– Это ж она баню топила, пока мы с тобой по лесам шарились… А когда Марья баню топит – это одно, а вот когда я… Подай-ка, Слава, мне соль, - старик протянул руку.

- Тогда что?

- Тогда увидишь… - многозначительно сказал Зосимыч, забирая у меня миску с солью. – Всё увидишь. И разницу почувствуешь.

Старик уже отмерил положенные стопки и, высыпав соль в грузди, принялся их перемешивать.

- Девки, банки! – вдруг прорычал он, словно паровоз перед станцией. – Быстро!
Первой к Зосимычу бросилась Марья-младшая, и, не рассчитав своих сил, тут же повалилась на землю, но не заревела, а протянула ручки к старику.

- Ох, ты ж, Господи, - взмолился тот и бросился к Машке, позабыв про все свои дела. Я едва успел поймать таз, чтобы он не шмякнулся оземь, а Зосимыч уже лопотал, держа на руках «внучу».

- Ути, моя милая, не разбилась? – заботливо спрашивал старик, нежно глядя в Машкино личико. – А?

- Ну и, слава Богу, - улыбнулся он в ответ на детскую улыбку.

- Не поминай имя Господа всуе… - пробормотала Марья-старшая, то ли ревнуя старика, то ли пытаясь направить на путь истинный.
 
- Да что ты, старая, понимаешь? – голос Зосимыча мгновенно наполнился металлом. – С дитём всё в порядке. За что же большее Господа благодарить?

- Много ты понимаешь… - проворчала та, ставя чистые банки на стол, но опустив глаза, больше мужу перечить не стала.

Передав Машку извертевшейся вокруг них Ленке, Зосимыч чинно взял из моих рук таз и принялся дальше колдовать с груздями.

Укладка груздей в банки происходила довольно шумно. Старик гонял «девок», как новобранцев на плацу. То ему не нравился чеснок – слишком мелкий, то лист хрена. О недовольстве последним он известил мир вопросом: «Чего это за хрен у вас какой-то хреновый?», и Ленка тут же припустила в дальний конец огорода, где рос деревенский всезнайка. Почему всезнайка да ещё и деревенский? Да потому, что на любой сложный вопрос в деревне почти всегда отвечают: «Да хрен его знает». Марья между тем принесла другую головку чеснока, и я, разделив головку на дольки, принялся чистить их, катая между ладонями. Этому способу очистки больших количеств чеснока, как и прочим кулинарным премудростям, довольно быстро учат в армии.

 - Вижу, что служба впрок пошла. Вижу, - одобрительно сказал Зосимыч, оценив моё старание. – Кто нарядов не нёс, тот вечно вошкается на кухне… - добавил он вполголоса и искоса посмотрел на жену. Та не слышала. – Давай, Слава, чеснок.
Я протянул зубчики…

…Зосимыч уталкивал грузди в банку едва ли не кулаком.

- Слипнутся, конечно, - вздыхал он и тут же оправдывался. – Зато груздь в собственном соку того стоит.
 
И действительно, в банку не было налито ещё и капли рассола, а грузди уже были скрыты слоем сока. Закрыв банку крышкой, старик поспешил подбросить дров в баню, наказав мне накладывать следующий мерный таз.

- Вот по сюда, - распорядился он, отчертив ногтем линию.  - Но плотно. Попками наружу  Остальное я сам доложу.

Баня давно была истоплена и закрыта, Машка успела поесть, поспать, снова поесть и опять проголодаться, а мы всё ещё солили грузди. Около нашего стола сначала в ряд, потом в два, а, в конце концов, и в три ряда стояли полные банки, а мы всё ещё работали. Наконец, Зосимыч, вытирая руки о фартук, плюхнулся на лавку, и, обведя дело рук наших довольным взглядом, гордо сказал:

- Ни хрена себе, постарались, - и потянулся за сигаретой.

Но закурить ему не пришлось – дёргая старика за штанину, Машка уже просилась к деду на ручки.

- Иди сюда, милая, - ласково позвал он, поднимая девчушку, но мы с Ленкой этого уже не видели. Мы сидели на траве и были рады посмотреть  друг на друга, а не на грузди - от одного их вида уже поташнивало. Марья же, обеспечив нам фронт работ в виде чистых банок, приготовленных под засолку, давно ушла в дом и занималась там своими делами. А, может, и прилегла. Ей тоже сегодня досталось...

11

Наконец-то и мы, грибосолы, смогли пообедать. Потом Зосимыч велел передохнуть, а уж затем пригласил в баню…

- В общем, так, - сказал он, допив, как завершение обеда, свою любимую литровую кружку чая, – после еды надо поотлежаться часок, а потом мы, Слава, с тобой пойдём париться. Ты, случаем, не инфарктник? – весело спросил он, уже предвкушая банное удовольствие.

Услышав моё категоричное «нет», старик сделал вид, что впервые узнал об этом и жутко обрадовался.
– Тогда держись! Пощады не будет.
- А мы как? – спросила Ленка, имея в виду всю женскую половину.
- А вот когда я вернусь, и вы с Машкой пойдёте. Папка вас и помоет, если жив будет. Ну а большая Марья сама управится, –  старик улыбнулся. - А теперь все - по койкам! Отдыхать.

Не успели мы с Ленкой прилечь, как сразу же и заснули. Снились нам грузди в вёдрах, бочках, ваннах и даже тазиках … но недолго. Едва заснули, как Зосимыч принялся толкать меня в бок и шёпотом приговаривать:

- Вставай, Слава, вставай. Пошли в баню, а то завечеряем. И так вместо часа третий дрыхнете!

Пришлось вставать.

Выйдя из комнаты, я уже хотел, было, вернуться и разбудить жену, чтобы собрала бельё, но старик уже тащил меня за руку.

- Куда тебе бельё? – спросил он и сам же ответил: – Потом твои пойдут мыться и принесут. А нет, так и в трусах до дома добежишь: с улицы не видно, моя старуха слеповата, а Ленку ты уже не удивишь. Пошли скорее. Смотри, я вот новый веник достал.

Зосимыч помахал перед моим носом свежим веником, листья которого ещё пахли лесом.
Старик распахнул дверь в баню. Оттуда дыхнуло жаром. Я замешкался…

- Чего это ты? – удивился Зосимыч, оглянувшись на меня из бани. – Двери-то затворять надо, пока тепло не выбежало!

Пришлось, закрыв глаза, бросаться в пекло.

О, Господи, как я был наивен, считая предбанник пеклом! Это был только первый круг… Но обо всём по порядку.

Хитрый старик пришёл в баню в том виде, в котором обещал мне возвращение, а потому пока я раздевался, он резво скинул шлёпанцы и трусы и уже скрылся в белом облаке у печи, запаривая  веник. Я же, обливаясь потом, ещё снимал с себя майку, треники…

- Что, красавЕц, готов? – воскликнул Зосимыч, стоя с ведром кипятка, в котором трепыхался от жара веник. – Тогда добро пожаловать… - и старик распахнул дверь в парилку…

Не помню, рассказывал ли я раньше об устройстве бани Зосимыча. Снаружи - но только снаружи -  это была обычная деревенская баня, коих по матушке России в ещё живых сёлах и уже умерших деревнях стоят ещё сотни тысяч, но вот внутри… Внутри она отличалась тем, что парной полог был отделён от моечного отделения стенкой, так что тот жар, что обжигал мои лёгкие, пока я раздевался, был не более, чем утренней прохладой. Согнувшись вдвое, я шагнул за порог. Зосимыч резво закрыл за мной дверь и толкнул в бок:

- Залезай!

И я полез на полог. Путь туда оказался не из лёгких: едва моя голова оказалась на одном уровне с лежанкой, покрытой половиком, как я прижался к нему ухом, и, стараясь не выпячивать остальные части тела, размазался по поверхности. Зосимыч рассмеялся.

- Это я ещё дверцу в каменку не открыл, - заявил он, а мне почему-то стало нехорошо.

- Что, напарился? - видя моё состояние, участливо спросил старик. – Или ещё помучаешься?

- Помучаюсь! – гордо ответил я и стих.

- Вот и славно, - сказал старик, пристраивая ведро с веником на ступеньку. – Сначала так прогрейся. Всему своё время…

Время у Зосимыча летело быстро, так что не успел я раскраснеться, как он уже заявил:
– А вот теперь, Слава, будем париться. Так что, если жить дальше захочешь, то ори, не стесняйся, - и открыл дверцу в печке.

За дверцей - я ещё успел метнуть осмысленный взгляд - оказались камни. Камни и жар. Жар, ворвавшийся в малюсенькое помещение парной всей своей немилосердной мощью. Мощью, способной, казалось, сжечь на своём пути всё…

Я стоически молчал.

- Молодец, - похвалил меня Зосимыч. – Можешь, если хочешь!

- А сколько градусов? – спросил я, захлебнувшись жаром.
 
- Мало, - ответил старик. – Пока что восемьдесят-девяносто. Не больше.
- А потом? – набравшись смелости, спросил я. – Сколько будет потом?
- Не знаю… - старик вздохнул. – Был у меня градусник до ста шестидесяти, так стоило два раза поддать, как он сломался, зараза. Так что, не знаю. Ты, это, ори, если что…  Поберегись,  щас поддам, - предупредил Зосимыч, поддав ковшом кипятка.
Я был счастлив: старик почерпнул сто-сто пятьдесят грамм от силы. Что может сделать такое количество? Но Зосимыч, осмотрев меня, потом заглянул в ковш, отлил обратно чуть не половину и только тогда резко, словно бензин в огонь, бросил воду на камни.

Мать честнАя! Первые две секунды я ещё помнил, потом - провал, а когда я стал немного соображать, старик уже успел ударить меня веником. Наверное, от этого я и пришёл в сознание. Кипяток, оставшийся на листьях, живительной влагой лёг на моё обожжённое тело, и я, наконец-то, смог вздохнуть.

Впрочем, моё «возвращение к жизни», как оказалось, не сулило ничего хорошего. Тело моё, пытаясь сохранить в себе остатки жизни, мгновенно покрылось потом, но даже это помогло мало: пот мгновенно испарился, и я снова попал во власть неимоверной жары. Веник же, которым с особым изуверством орудовал старик, уже не нёс с собой первоначальной спасительной прохлады, а наоборот, обжигал тело сначала сухим воздухом, а потом жаркими, но мягкими берёзовыми листьями. Я чувствовал, что потею, но тело продолжало оставаться таким же сухим, как окружающий меня воздух. Я перевернулся на спину.

- Молодец! – одобрительно приветствовал моё шевеление Зосимыч, и ударил меня со всего маху веником.

 Блаженное небытие было недолгим, и я довольно скоро вернулся в «преисподнюю». Веник старика всё так же продолжал меня охаживать, останавливаясь только для того, чтобы Зосимыч, сунув его на минуту в ведро, мог в очередной раз поддать пара.  Высыхающий на жарком воздухе веник уже начинал ножами зачерствевших листьев резать распаренное, не способное к какому бы то ни было сопротивлению тело, так что оно начинало гореть не столько от жары, сколько от ударов, тем более что часть «оперения» веника, успела уже отлететь, оголив тонкие ветки. Из чего в старину делали розги? Из ивы? Ох, они ничего не понимали в воспитании!..

- Ууу! – простонал я…

- Что, напарился? – участливо спросил Зосимыч.
- Нет, - вопреки желанию ответил я. И уже чувствуя потребность, продолжил: – Валяй дальше.

- Уважаю! – склонив голову на бок, ответил мне старик, и подбросил теперь уже увесистую порцию кипятка на камни…

…Что ни говори, а каждый человек имеет свой предел. Зосимыч вытащил меня из парной на свежий воздух, когда я «поплыл», словно после хорошего вечера с друзьями. До женитьбы. Нет, даже ещё раньше – в весёлую пору студенчества...

12

- Уфффффф! – фырчал я, когда Зосимыч окатывал меня вторым ведром ледяной воды. После первого я хотел уж, было, броситься на него, но быстро впал в нирвану и смог только прошептать: – Ещё!..

- Эт тебя ещё с парной в снег не окунали… - посмеивался старик, подчерпывая третье. – Да в сорокоградусный морозец. А это так, баласьтьво, - он с поддёвкой  посмотрел на меня, – для начинающих…

Выдираясь из тумана в голове, я шёл на голос старика и понемногу приходил в себя. Мой мозг, почти полностью отключившийся там, на пологе, понемногу оживал, обретая не только прежнюю хваткость, но какую-то ранее неизвестную лёгкость.

- Ты где сейчас снега-то возьмёшь? – едва шевеля губами, спросил я.

- Так ты зимой приезжай, - Зосимыч весело посмотрел на меня. – Тогда, может быть, отыщем где-нибудь. К марту вон от бани из-под снега одна труба торчит, да лаз к двери. Так что проблема не снег найти, а человека в нём… На!..

И старик окатил меня третьим ведром.

- То есть со ста шестидесяти, да под минус сорок… это же перепад в двести градусов получается, - начал я расчёты, и усомнился: – Человек такого не вынесет.
Зосимыч спорить не стал, а переменил тему.

- Ты думаешь, почему мужики в деревне испокон веков бородатые были?
Я посмотрел на его «украшение», а потом мой взгляд метнулся дальше:

- Дверь нараспашку! – доложил я старику.

- И что? – искренне удивился тот.

- Так жар же выходит!

- Пусть выходит, кому он теперь нужен? – пожал плечами Зосимыч. – Или ты хочешь, чтобы девки наши тут заживо сварились? Хотя в молодости моя Марья в парной и мне спуску не давала, да отошли её бабьи годы – давление.

- А у тебя?

- И у меня тоже…, - старик вздохнул. – Будь я помоложе, так не лясы бы тут с тобой разговаривал, а веник бы уже дотрепывал. А сейчас… Выдохся я с тобой, Славка. Мочи нет на кутник подняться, – сейчас Зосимыч, обращаясь ко мне, смотрел уже куда-то в сторону.
 
Я поначалу подумал, что он рассматривает что-то там, в углу, но быстро догадался, что ему стыдно своей стариковской немощи, что он не хочет из-за этого смотреть мне в глаза. А, может быть, он не хочет смотреть на меня? На моё сильное, здоровое тело, обтянутое крепкой кожей… я бросил взгляд на него и… тут же опустил в пол. Здоровьем, благодаря возрасту, я, конечно, обошёл старика, но вот кожей… моя «шкурка» отжив сорок годов, была уже дряблее его закалённой жизнью, да, в общем-то, можно сказать, шкуры…

- Вот поэтому, Слава, и носил бороду русский мужик, - неожиданно для меня сказал Зосимыч (Вот ведь старый сыч! Всё видит, всё подмечает!). – Потому как через такую шкуру может пробиться только крепкий волос, сбрить который можно только хорошей сталью, да её не было тогда.

 Вспомнив о бритье, но не отвлекаясь от разговора, я начал доставать из пакета с банным бритвенные приблуды.

- А сейчас?

- А сейчас… - Зосимыч сделал вид, что задумался. – То ли мужики дурнее стали, то ли бабы…

- То есть? – не понял я.

- А ты брейся, Слава, брейся, - усмехнулся старик, наливая в тазы воды. – Потом увидишь.
 
Я давно привык доверять словам старика, а потому начал выдавливать пену на ладонь.

- Ты  себя  в  зеркало-то  видел?  –  в ответ на это с ехидцей поинтересовался Зосимыч.
 
Я бросил взгляд в висевшее на стене старинное зеркало, откуда на меня удивлённо глянула ярко-красная чужая физиономия. И я спиной почувствовал улыбку старика. Да уж…, кожа на моём лице была так распарена и податлива, как не справилась бы ни одна пена, а потому положив баллон, я взял станок и осторожно провёл по щеке….
Ощущение было такое, словно я погладил себя ладошкой, но после станка оставалась совершенно чистая полоса кожи, обрамлённая с обеих сторон трёхдневной щетиной. Под одобрительный кивок старика я принялся бриться дальше.

Когда с неприятной в ванных условиях процедурой было покончено, я с гордостью взглянул на Зосимыча, который успел к этому времени второй раз вымыть голову. Впрочем, «мыть голову» для него было совершенно не то, что подразумеваем мы с вами. Ему пришлось мылить не только участок от лба до затылка, но и бороду. Этим он мне так напомнил Ленку, так же тщательно ухаживающую за своими длинными волосами, что я даже улыбнулся, за что и был наказан порезом.

- Водичкой! Водичкой холодной залей! – тут же на правах знающего начал руководить моим самоспасением старик.

И точно, после второй пригоршни холодной воды струйка крови, хлынувшая из меня как из подранка, почти мгновенно прекратилась. Я взглянул на старика.
- Так это ты тут у нас учёный, - ответил он, выжимая свою бороду. – Сам знаешь, что в тепле сосуды расширяются, в холоде сжимаются … Или никогда холодный пятак к фингалу не прикладывал?

А ведь и верно: было дело! Холодом только и спасались.

Добрившись, я уже гордо посмотрел на старика:

- Так почему хотя бы в бане нельзя было раньше бриться, пусть даже и топором?
- А ты ладонью по морде проведи…

Я приложил руку к правой щеке и медленно, через подбородок, дотащил её до левой… Действительно ведь,- морда. Едва кожу на ладони оставшейся щетиной не содрал. Представляю, что чувствует при этом Ленка, когда… «Так ведь я бреюсь каждый день!», подумал я, но оказалось, что сказал это вслух.

- Сегодня слева недобрил, завтра справа…, - закончил мою мысль Зосимыч так, что у меня вырвалось:

- И что делать?
 
- Не доверять зеркалу… - бросил старик, но тут же продолжил. – Бриться надо не по зеркалу, а по ладони….
 
- Это как?

- Молча. Бреешься, потом проводишь ладонью по лицу. Везде, где колется, бреешь снова. Потом опять ладонью, и снова бреешь…
 
Пока я следовал совету старика до тех пор, что моё лицо стало совершенно гладким, тот успел вымыться, вытереться и одеться.

- Ну что? Видишь, сколько времени надо, чтобы поцеловаться с привередливой девушкой? А каждый день? И было ли столько времени у крестьянина? – спросил Зосимыч уже из дверей, и добавил. – Девок твоих я сейчас пришлю. Вымоете Машку и приносите, а сами мойтесь…
 Мылись мы с Ленкой  долго. Вот что значит, чисто выбриться…

13

Когда мы с Ленкой, намывшись, вернулись, наконец, в дом, Машка уже спала, да и Марья, вроде как, не собиралась уже идти в баню, по поводу чего у неё с Зосимычем произошёл разговор за закрытыми дверями.

Вернувшись из комнаты, где шли переговоры, Марья демонстративно подхватила банное и ушла.

Ленка к тому времени уже спала вместе с Машкой, а Зосимыч заговорщицки подмигнул мне, зазывая на кухню.

- В саду бы посидеть.., - вздохнул он, затворяя дверь. – Да не застудиться бы… Давай, Слава, садись. Марья придёт, слова, конечно, не скажет, но… но без неё, всё же, сподручнее, - и старик уже знакомым мне движением в очередной раз извлёк ниоткуда бутыль «самиздата», затем снова, словно по волшебству, извлёк из холодильника тарелку груздей…

- Гриб, правда, ещё прошлогодний, новый не выспел ещё, но вполне съедобен, - сказал он, как бы оправдываясь. – Особенно на закусь.
И мы расположились за столом.

Беседа наша шла тихо и мирно, как журчание Зосимычевского самогона в стопки, поскольку Ленка с Машкой уже спали, а большая Марья, смирившись со своей судьбой, уже никуда не спеша, мылась в бане…

- Знаешь, Слава, можешь мне верить, а можешь нет, - говорил под первым хмельком Зосимыч, - но ты - моё последнее счастье.

Я удивлённо взглянул на старика.

- Не веришь? – почти обиделся он. – Ну и ладно. Да только так и есть. И счастье, и… - он на секунду замолчал, но эта секунда длилась для нас обоих долго, - и последнее…

Я верил. Верил, потому что давно уже чувствовал, что стал старику вместо погибшего сына, поскольку дочери, пусть и любимые, но, всё равно, были у него по другому счёту. Дочь есть дочь: выросла под батькиным крылом и улетела замуж. Другое дело - парень. Наследник. И наследует он от отца не только имущество. Фамилию наследует, род свой. Умения отцовы… так что, верил я старику, примечая, как он передаёт мне  не только своё охотничье искусство, к которому в нагрузку он с превеликим удовольствием отдал бы и всех своих собак, но и отдаёт себя самого, все свои умения, навыки, но не навязывая в довесок себя. Оттого он и выпил подряд три полных стопки, чего с ним давно уж не случалось, чтобы высказать всё то, что наболело у него в душе, освободиться от боли…

- Счастье моё, Славка, что встретились мы с тобой, - Зосимыч посмотрел мне прямо в глаза. - Счастье, Слава, в том, что доверился ты мне, как отцу родному не доверяются…

Старик говорил, а мне вдруг вспомнились первые наши совместные охоты. Всегда шумные, весёлые, удачные. Ведь нас было много, а в охоте на зайца количество ружей первое дело: быстрее косой выскочит на номер. А потом… потом… почему я раньше не обращал на это внимания? – Зосимыч вдруг стал делать так, чтобы в те дни, когда приезжал я, никого больше из охотников у него не было. Сначала я думал, что это стечение обстоятельств, а потом, когда уже никакими причинами объяснить это стало невозможно, я, помнится, спросил его напрямую. «Не обращай внимания…», - ответил он тогда, и я, дурак, не обратил… Когда же всё это началось? Тогда… да. В те выходные, лет пятнадцать назад, когда вместе с нами третьим был тот, крутой на джипе, из-за него старик, помнится, придерживал собак весь первый день, а потом, избавившись, мы славно поохотились в воскресенье. Вот с того раза всё и началось. То есть я думаю, что началось всё раньше, когда Зосимыч приметил меня и постепенно, незаметно даже для самого себя стал выделять среди остальных гостей. Видимо, тот горе-охотник расставил все точки… Господи, сколько лет я не замечал этого! А Ленка? Ленка почувствовала своим бабьим сердцем сразу. Именно с той двухдневной охоты она и начала меня преследовать...

- Что задумался? – спросил Зосимыч, наполняя мою стопку.

Что я ему мог ответить? Что прозевал это? Проглядел, не заметил? Но старик словно читал мои мысли.

- Тогда это нужно было мне, вот ты и не увидел, - сказал он одобрительно, и, обнеся свою стопку, поставил бутыль под стол. Зосимыч не терпел бутылки на столе, считая это первым признаком алкоголизма.

Я поднял на старика взгляд, и мы смотрели друг в друга до тех пор, пока в коридоре не завозилась пришедшая из бани Марья. Потом она вошла к нам на кухню, и, охватив взглядом стол и нас, уже дружелюбно сказала:

- Хоть бы чаю поставили, поросята.

Я вскочил за чайником, а Зосимыч тихо сказал.

- Прости, Маш. Забыли …

Потом мы все пили чай и говорили обо всём. То есть - ни о чём... Но главное было сказано до этого. А сейчас на меня вдруг навалилась такая усталость, что я едва не уснул прямо за столом. Марья косо посмотрела на мужа, дескать, напоил парнишку, на что он также молча поднял из-под стола бутыль, в которой самогонка плескалась едва ли не под горлышко, и затем спокойно опустил её на место.

- Устал парень, - поставил он свой, более точный диагноз, и я пошёл спать.

14

Разбудил меня переполох в доме. Потом где-то совсем рядом, за дверью, раздался невнятный шёпот старика, который Марья властно прервала.

- Пусть спит. Вы же вчера пили!

Сначала старик, вроде бы, принялся оправдываться, дескать, не пили а выпивали, но потом… Потом, видимо, случилось что-то из рук вон выходящее, поскольку Зосимыч вдруг в голос позвал меня:

- Слава!

Я открыл глаза и посмотрел на часы. Семь. Под нервное шушуканье за дверью я быстро натянул штаны и, едва не опрокинув Марью, закрывавшую собой от старика дверь, вышел в коридор.

- Слава! – сказал Зосимыч. – Слав, Егор умер… - и затих.

В этих краях я знал только одного Егора. Того самого, напару с которым Зосимыч потерял когда-то в молодости термос, и к которому мы ездили позапрошлой весной, встретив по дороге его жену с мешком муки… Я видел этого человека, дай Бог, час в моей жизни, но почему-то горечь утраты вдруг передалась мне от Зосимыча так сильно, словно я потерял близкого мне человека.

- Поедем, съездим, а, Слав… тут недалёко. Всего-то пятнадцать километров, -  и Зосимыч посмотрел на меня так, что я молча вернулся в комнату за рубашкой и ключами. Марья снова зашикала на мужа, призывая отказаться от этой затеи. Утихла она только тогда, когда я вышел в прихожую и стал обуваться.

- Сапоги надень, - чуть не пропел от радости Зосимыч. – Там в штиблетах не покрасуешься.

Я надел резиновые сапоги, которые всё ещё на правах гостей стояли возле порога, и мы вышли в тихое июльское утро.

Через час мы уже были в деревне. Пробравшись за ворота, мы пошли к Егорову дому. Вся деревня, кажется, уже была там. И лишь какая-то совсем уж неходячая старуха, которую Зосимыч назвал Серапионихой, на что та сначала вроде бы обиделась, а потом, обозвав старика старым козлом, присоединилась к нам по пути. Вернее, мы её догнали. Теперь пришлось идти совсем медленно, чтобы старики смогли по пути перекинуться парой слов. Серапиониха рассказала, что «Егорка» болел последнее время, но всё ещё не верил, что пора его пришла. И сколько жена его ни билась, звонить в больницу  не велел, уверяя, что и раньше от неё проку не было, а уж теперь и подавно не будет. Тем всё и кончилось вчера под ночь.

Вокруг дома бродила пара мужиков помятого вида, похоже - из местных, ожидая, когда потребуется их помощь, потому что следующего, третьего дня похорон и поминок, ждать им было ещё слишком долго.

Стоило нам подняться в дом, как Зосимычу ударилась в грудь  уже знакомая мне горбатая старушка, и зарыдала, произнося одно только слово: «Ваня!», словно Зосимыч мог всё уладить и вернуть её Егора к жизни. Но старик в ответ только гладил её по голове и молчал.

Так они стояли  в прихожей минут пять, а в большой комнате на кровати, укрытый чистой простынёй, лежал Егор...

- Чем тебе помочь, Марья? – спросил Зосимыч, когда старуха чуть поутихла.
Вернувшись в жизнь, теперь уже заполненную похоронными хлопотами, Марья снова обрела речь.

- Спасибо, Ваня, ничего не надо, - она вздохнула. – Сын уже едет. По пути в районе гроб заберёт. С поминками наши помогут управиться, да и велики ли поминки? Деревенских десяток, да ты со своей Марьей. Может, ещё двое-трое…
- Могилу-то кто копать будет? Толька с Андрюхой? – Зосимыч кивнул на окно, за которым переминались мятые мужики.

- В районе его похороним…, - вздохнула горбунья. И, словно бы извиняясь, повторила: – в районе.

- А ты-то как к нему?.. - начал, было, Зосимыч, но та его перебила.

- Так и я к нему скоро… вместе лежать будем. А детям потом к нам «в гости» ближе ездить будет… Сам знаешь, как на наше кладбище пробраться через реку. А когда мост совсем рухнет? Чего детей лишними заботами нагружать, чай не молодые уже. У самих внуки…

- А ваши родители как же? – не унимался Зосимыч. Мне показалось, что это он делает специально, отвлекая Егорову Марью от тяжёлых дум.

- А что родители? Тут не только они, но и дед с бабками, да и все остальные. С собой их не заберёшь, Ваня. Тут останутся. В прошлом годе, как знали: кресты кому надо новые Егорушка справил, а я всем цветочков многолетних посадила… Да и я ещё не померла, может раз-другой сбегаю. Хочется, конечно, в родной землице лежать, да что поделаешь: разорвала жизнь деревенские семьи, в город переманила. Вот и нам нужно ближе к городу ложиться, чтобы детям сподручнее было… Ну, иди, простись с Егоркой, а завтра поедем мимо на кладбище, так и тебя по пути захватим, мимо ведь поедем…

Зосимыч молча прошёл в комнату, а я, уступая ему дорогу, вышел на улицу. Слишком уж свежи были у меня воспоминания о похоронах тестя, когда, дожидаясь, пока не приедут из морга, он лежал точно так же на кровати под такой же простынёй, а на кухне тихо скулила Ленка. И я не нашёл тогда для неё ни одного слова утешения… Да, все заботы оказались в тот раз на мне, но ей-то нужно было не это…
Зосимыча не было минут десять. В это время я, чтобы не мешать женщинам на кухне, попрощался с ними и вышел на крыльцо.

Тут же ко мне метнулась одна мятая тень:

- Закурить есть? – с надеждой спросила она, но я отрицательно покачал головой:
- Бросил…

- Жаль…, очень жаль…, - вздохнула тень и представилась: – Андрюха.

- Слава…

- Ну чё там? Тут и собираются хоронить в районе? – ещё более грустным голосом продолжила тень.

- Да…, - невпопад ответил я, но Андрей и тот второй, к удивлению, меня поняли.
- Дожили…, - это как раз к разговору подключился второй. Даже старики уже бросают свою деревню. Что в мире делается! – взгляд его был полон "бескрайней боли о малой родине"...

- Да, Тоха, если бы не мы с тобой, то деревня наша давно уж умерла…
Услышав такое, я невольно рассмеялся.

- А ты не смейся, - Андрей нисколько не обиделся. – Мы здесь - главная рабочая сила… С того и живём, - сказал он, и  после недолгой паузы продолжил: – На то и пьём. Дров напили, наколи, уложи. Забор почини, поросёнка зарежь, крышу поправь…. Много у каждой старухи дел на деревне. И все к нам бегут. Разве выжила бы тут Серапиониха, если она по дому-то с воем ползает?

- А дети?

- Дай Бог, огород сажать приедут. А есть и такие, что только убирать.

- Из голбца, - вставил Анатолий.

- Только Марья с Егором  без нас обходились, да и то теперь… - Андрей вздохнул. – Хороший мужик был дядька Егор. Он нас понимал… Нет-нет,  да и даст на чекушку, когда совсем уж невмоготу.

- Так что не было бы без нас деревни, паря. Мы её хранители, - философски изрёк Анатолий и так пристально посмотрел мне в глаза, что я невольно полез в карман за кошельком.

Едва три сотенных перекочевали из руки в руку, как на пороге дома появился Зосимыч.

- Поедем, Слава.

- Начальник, до села подбросишь? – это у мужиков получилось хором.

- Ты что, денег им дал, – удивился  Зосимыч, - коли они в село так рвутся?

Я утвердительно кивнул.

- Вымогатели… Сейчас Мишка приедет, гроб привезёт. Тащить кому-то через всю деревню придётся к дому. Завтра обратно. Да и так работы хватит. Тут каждый мужик сейчас на счету, а ты, Слава, сразу двоих «расстрелял» на неделю…, - старик смотрел на меня, а потом вдруг одним движением вынул деньги из кулака Анатолия, который такого подвоха никак не ожидал.

Пока эти двое растерянно хлопали глазами, Зосимыч успел позвать Марью,  которая выглянула в настежь распахнутое окно кухни, и, встав на лавку, протянул ей деньги.

- На, возьми. Завтра после поминок им отдашь, - он кивнул головой в сторону мужиков.

- Нужны они нам завтра будут, - грубо сказал Анатолий. – После поминок-то.

- Тогда не отдавай, - сказал старик, и под дружное «э-э-э!» мужиков, слез с лавки.

- Зосимыч, нам ведь сейчас надо, да, Тоха? – Андрей, ища поддержки, ткнул товарища локтем в бок.

- Тёть Маш, отдай деньги…, - запричитал тот.

- Совести вам надо, - вздохнул старик. - Пропадёте на неделю, кто Мишке поможет? Покойник - это вам не серапионихины дрова. Полгода ждать, пока вы пропьётесь, не будет. Мне ведь не чужих денег жало, а дело не сделаете.

- Сделаем, - глядя исподлобья, словно на врага, сказал Анатолий.

- Ты это им расскажи, - Зосимыч махнул рукой на окно дома. – Пошли, Слава.

И он молча побрёл к машине.

15

Старика словно подменили. Всю дорогу мы проехали молча.

Зосимыч сидел насупившись, и всё время смотрел в пол. И лишь когда уже подъехали к дому, и я заглушил двигатель, прежде чем открыть дверь, он сказал, ни к кому не обращаясь:

- Вот так вот… вот… так…

Женщины, до этого хлопотавшие по дому, притихли. Машка, увидев Зосимыча бросилась, было, к нему, но остановилась на полдороги, посмотрела на него внимательно и заревела в голос так, что Ленке пришлось её успокаивать.

- Почто ребёнка перепугал, старый…, - успела только сказать большая Марья, но взглянув на мужа, осеклась.

Зосимыч ушёл в дом.

- Простите, - сказала Марья, глядя на нас с Ленкой. В жизни всё бывает…
- Марья Ивановна, может, нам лучше уехать сейчас? – Ленка теребила на руках едва успокоившуюся Машку. – Всё равно завтра поутру собирались… А, Слав?

- Мне-то что? Четыре часа, и - дома. На сборы час. К шести приедем, - я пожал плечами. – В самом деле, Марья Ивановна, смотрите, как вам лучше. Мы ведь и изначально сегодня ехать хотели, да Иван Зосимович заманил баней. И я завтра на работу снова успеваю…

- Смотрите, ребята, сами, - Марья посмотрела на нас. – Конечно, Ване сейчас тяжело, всё-таки больше полувека друзьями ходили, хоть и виделись последние годы редко. Спросите у него сами…

Старик к нашему предложению отнёсся безучастно, но во время сборов он снова стал почти тем же Зосимычем, которого я знал всегда: таким же шумным и хлопотливым. Старик навязывал нам уже посоленные грибы, поясняя, что это вот, под зелёными крышками, можно есть прямо сейчас, эти, под обычными, белыми,  только недели через две, и всё вздыхал, видя наш почти пустой багажник.

- Иван Зосимыч, милый, ну навезём мы всего, а дома-то куда девать это будем? – вздыхала Ленка. – У нас холодильник ведь меньше вашего подпола…

- Полати есть? – вдруг спросил Зосимыч.

- Антресоли, - автоматически ответил я, а Зосимыч пошёл в дом,  унося банки с груздями, которые так и не смог нам вручить.

Через пять минут он вернулся, таща на плече полный картофельный мешок.
- Вот, - сказал старик, сразу же опуская мешок в багажник. – Сухим грибам у вашей батареи будет даже лучше. А уж на антресоли будет не хуже, чем на полатях.  Нонешние. На пару лет хватит.

- Иван Зосимович, вот это подарок! – Ленка расцвела от счастья. – Царский подарок!

Потом, когда прощались, слёз было море. Машка вцепилась Зосимычу в бороду так, что хоть брей. Едва уговорили оставить «украшение» старику. Впрочем, и его-то тоже пришлось буквально отрывать от Машки. Так что расставаться пришлось, буквально, в слезах. Я уж, было, подумал, что зря мы поспешили с отъездом, оставляя старика с его бедой, но тут большая Марья улучила момент и шепнула мне на ухо:

- Спасибо, расшевелили Ваню сегодня. А завтра похороны, так там тоже некогда будет киснуть.

Спрашивать, что будет потом, не имело смысла: всё равно мы не могли оставаться дольше. Так что, хоть и прощались в слезах, но говорили друг другу «До свиданья». На прощанье Марья нас перекрестила и сказала:

- Езжайте с Богом!

…Дорога не любит плохого настроения у водителя – устаёшь быстро. А этого я не мог себе сегодня позволить – ехал-то ведь не один, со всей семьёй. Так что пришлось поставить музыку повеселее, хотя и тихо: Машка, наревевшись, уснула и приходит в себя. В общем, за разговорами, за планами на ближайшее время мы потихоньку успокоились.

Едва войдя домой, я, как всегда, отзвонился старику, что всё, мол, доехали. Всё нормально. На что Зосимыч ответил:

- Ну вот, и слава Богу! - потом крикнул жене: - слышь, Маш, доехали. Всё нормально.
По его голосу было слышно, что старик изрядно выпил.

на том и закончим цикл рассказов о старике Зосимыче и его друге Славке.
Хотя...