Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 10 глава

Семья Агесилая приняла Пифодора в свой дом как родного, и мальчик вскоре забыл о постигшем его горе. Со временем он привык считать себя членом этой семьи. Агесилай дал ему такое же образование, как и своим сыновьям. Пифодор получил настоящее аристократическое воспитание.
     Далеко не всем коринфским изгнанникам повезло так, как ему. Большинство их осело в Аргосе и Мегарах. Многие вели нищенское или полунищенское существование. Только каждый четвертый сумел приспособиться к новым условиям жизни, требовавшим от них умения кормится собственным трудом. Тем не менее почти все деньги, получаемые в помощь от местных сочувствующих им аристократов, они тратили на закупку оружия и военную подготовку, мечтая силой восстановить власть олигархии в Коринфе. Они поддерживали любых врагов родного города, участвовали во всех военных походах против него, какие затевали соседние с Коринфом города-государства или их союзы. Однако все эти походы заканчивались неудачей. Изгнанники понесли большие потери, но не отказались от своих намерений. По прошествии нескольких лет особые надежды они стали возлагать на своих сыновей, которых с детства обучали ратному делу.
    К упражнениям в боевом отряде коринфских изгнанников был привлечен и Пифодор. Правда, в военных действиях пока не участвовал – коринфские изгнанники на войну таких молодых не брали. К восемнадцати годам он научился превосходно владеть оружием и считался одним из лучших молодых воинов в этом отряде. Стать хорошим бойцом помогли ему замечательные атлетические качества, развитые регулярными спортивными тренировками. Он занимался борьбой, бегом, метанием копья и диска, панкратионом, боксом. Такая разносторонность была характерна для греческих атлетов. И также, как многие они, развивая силу, с большим усердием часто работал заступом. Конечно, не забывал и о специальном рационе, который использовали борцы, панкратиасты, боксеры, точнее те из них, у кого было достаточно средств, чтобы позволить себе такое питание. Рацион этот заключался в потреблении большого количества мяса, которое было очень дорогим, воды и разбавленного ею или молоком вина. Пифодор обрел такую физическую форму, что, несмотря на юношеский возраст, не раз становился победителем в пятиборье (примечание: пятиборье включало в себя бег, плавание, борьбу, метание копья и диска),  борьбе и панкратионе на играх посвященных богам и героям.
     Когда Пифодору исполнилось двадцать лет, Агесилай сказал ему, что пришла пора начинать самостоятельную жизнь. Теперь он может завести свой дом, семью. Только пусть имеет в виду, что мужчины его круга обычно так рано не женятся, а вступают в брак, как правило, после тридцати пяти лет. Конечно, самое лучшее занятие для аристократа – воинская служба. Пифодор может вступить в войско здешнего тирана или направиться в любой другой город для службы наемником. Но может посвятить себя мирным занятиям, скажем, завести какое-нибудь доходное дело. Впрочем, есть возможность не заниматься никаким серьезным делом, а просто наслаждаться жизнью, как это делают многие аристократы, – проводить дни в общении с друзьями, пирах, телесных упражнениях, развлечениях с женщинами. Агесилай сказал, что уже договорился с друзьями и гостеприимцами отца Пифодора о выделении ему так называемого содержания изгнанника. У него будет состояние вполне достойное аристократа.
     – Да возблагодарят тебя боги за все, что ты сделал для меня! – воскликнул обрадованный Пифодор. Он сжал в сильных объятиях Агесилая и покрыл его голову многократными поцелуями, как принято было у греков выражать свою признательность. Еще радостнее он благодарил Агесилая, когда узнал, что тот добился для него права участвовать в священном посольстве в Дельфы. Такое посольство время от времени отправлялось в знаменитое святилище Аполлона для принесения щедрых жертв и получения оракула ( примечание: так назывались прорицания, а также священные места, где они давались).  Для участия в этом жертвоприношении отбирались юноши из самых знатных и богатых семейств. Однако Агесилаю стоило немалого труда добиться права участвовать в нем Пифодору, поскольку родом тот был не из Аргоса.
     И вот наступил с нетерпением ожидаемый нашим героем день отправки посольства. В то утро на агоре Аргоса было необычно для такого раннего времени шумно и многолюдно. Здесь собрались те, кто отбывал в Дельфы, и провожающие их. За проводами наблюдали немало торговцев, занимающих места под свои лавки, поденщиков, пришедших сюда в надежде найти работодателя, менял, пересчитывающих монеты за столами и по этой причине менее остальных уделяющих внимание происходящему на площади большому торжественному событию.
     Когда в жертву Зевсу была принесена белая овца, и чревогадатели возвестили о благоприятных знаменьях, отбывающие и провожающие стали молиться. Затем поломники с пением гимна Аполлону двинулись в путь.
     Колонна людей, животных, повозок была большая: в то время, когда передняя ее часть миновала пределы площади и уже шла по городской улице, задняя, находящаяся у самой дальней, противоположной выходу с агоры, колоннады, только начинала движение. Впереди, бряцая латами, шел отряд охраны из пятидесяти гоплитов в полном вооружении. За ними отборные сильные мулы везли повозки с провиантом, всевозможной утварью, необходимыми в дороге, священные дары, культовые принадлежности, десять жрецов, главных представителей посольства, и пятьдесят красивых девушек. За ними с топотом, мычанием и блеянием двигалось большое стадо скота, сопровождаемое погонщиками. Сто быков и сто овец предназначались для заклания. Остальных гнали вместе с ними, чтобы в случае падежа была возможность восстановить число жертвенных животных, а также, чтобы питаться в пути мясом. За скотом нестройной толпой шли слуги богатых паломников. Замыкали шествие пятьдесят юношей-всадников – детей самых знатных и богатых семейств Аргоса. Они медленно скакали на изящных стройных лошадях, украшенных золоченными налобниками, бляхами, сбруей. В лучах восходящего солнца белые туники их отливали розоватым оттенком. Каждый имел короткий меч на поясе. Этим юношам, как и девушкам, едущим в обозе, отводилась особая роль в ритуальных обрядах, которые аргивяне собирались справить в Дельфах. Среди всадников был и Пифодор вместе с сыновьями Агесилая – Аристоном и Полиэвктом.
     Из домов продолжали выходить аргивяне, и толпы провожающих становились многочисленнее. Посольство осыпали цветами, лили на его пути вино. Звучали добрые напутствия, гимны Аполлону. Даже достигнув городских ворот, многие шли вместе с отбывающими еще некоторое время.
     Удалившись от Аргоса всего на восемь стадиев, паломники уже сделали небольшой привал. Они остановились у находящегося при дороге старого храма Зевса, где принесли в жертву еще одну овцу, желая умилостивить бога, заботящегося о путниках.
     Всюду, где проходило священное посольство, его встречали с почтением и ликованием.
     Видя это и радуясь тому, что удостоился большой чести участвовать в таком важном интересном деле, Пифодор был преисполнен необычайной гордости. Он не сомневался, что время от времени поблизости незримо появляется сам Аполлон и с отрадой взирает на тучные гекатомбы,  гонимые к нему на алтарь.(Примечание: гекатомба - первоначально жертва в сто быков, впоследствии вообще обильное жертвоприношение). Нашему герою порой даже казалось, что он ощущает на себе его взгляд. Юноша расправлял плечи и распрямлял затекшую спину, стараясь выглядеть осанистей, красивее, чтобы понравиться богу.
     Пифодору не верилось, что он побывает в знаменитом, дорогом каждому греку месте – легендарных Дельфах, увидит этот изумительно красивый город со множеством храмов, обиталище муз – Парнас, прославленное святилище Аполлона, где находится пуп земли и вещает Пифия, в уста которой Локсий вкладывает свои прорицания.
     Дорога до Коринфа, промежуточного пункта пути аргосских паломников, считалась очень неблагополучной из-за множества промышлявших на ней разбойников. Это держало в напряжении участников посольства, знающих, что религиозные чувства далеко не всегда способны сдержать алчность таких людей. Но опасения все же оказались напрасными: паломники без затруднений достигли Крисейского залива, через который необходимо было переправиться. Для этого аргивяне собирались воспользоваться одним из портов Коринфа – Лехеем (примечание: всего их было три - Лехей, Гирей, Кенхрей) .  Он находился на берегу уютной гавани, примыкая к небольшому городу, окруженному крепостными стенами и соединенному с Коринфом так называемыми Длинными стенами (примечание:часто древнегреческие города соединялись со своим портом или портами проходом между двумя параллельными крепостными стенами, длина которого могла доходить до нескольких километров. Порты, как правило, имели свои, окруженные крепостными стенами небольшие города).  В Лехей с суши можно было попасть двумя путями – через внутренние ворота, пройдя по Коринфу и проходу между Длинными стенами и через внешние ворота, обогнув большой город обводной дорогой. Не имея охоты петлять по улицам Коринфа, паломники избрали второй путь.
     С тревогой Пифодор взирал на мощные стены и башни Коринфа, помня о том, что ему предстоит участвовать в их штурме.
     Значительную часть доходов местным судовладельцам приносили перевозки через залив. Поэтому аргосским паломникам не составило труда нанять в Лехее достаточное для переправы количество кораблей, но не все они готовы были выплыть в тот же день. Поэтому отплытие перенесли на следующий.
     Многие аргивяне заночевали в порту в портиках прибрежных строений, другие – в гостиницах, третьи – под кровом жриц любви. Среди последних был и Пифодор.
     Сбылась его мечта – наконец-то он познал женщину, что невозможно было для него в Аргосе, где Агесилай следил за его нравственностью не меньше, чем за нравственностью своих сыновей, которых всячески старался оградить от связей с публичными женщинами, помня рассказы о многих случаях, когда гетеры приобретали безграничную власть над детьми состоятельных родителей, выманивали у них много денег а то и разоряли получивших большое наследство. Впрочем, почитатель Ликурга,  он одобрял гомосексуальные отношения, очень распространенные среди спартанцев и поощряемые их законами, а избежать таких отношений было почти невозможно юношам, посещающим палестру или гимнасий,  где тренировались и состязались обнаженными, и где витал дух Эрота,  где было так много соблазнителей из числа старших атлетов и посещающих философские беседы ученых мужей. Тем не менее нашему герою удалось уклониться от неприятных ему домогательств. Но, наслушавшись разговоров о том, что нет любви упоительней и достойнее воина, чем однополая мужская, чувствовал себя не совсем полноценным и вовлекаемый в частые среди мужчин споры о том, чьи дары прекраснее – дары Эрота или Афродиты,  терялся и предпочитал отмалчиваться, боясь каким-либо словом выдать свою неопытность. Теперь же он сможет уверенно поддерживать тех, кто утверждает, что самое   сладостное и красивое   соединение – соединение мужчины и женщины. (Примечания: Ликург - полумифический основатель знаменитой системы воспитания спартанских юношей, обучения воинов, суровых традиций спаратанской общины; гимнасий - архитектурное сооружение для занятий разными видами спорта. Имел такой же вид, как и палестра, - прямоугольная площадка, окруженная портиком. Как правило, гимнасий размерами был болльше, чем палестра; Эрот считался покровителем однополых мужских связей, тогда как Афродита считалась покровительницей естественных любовных отношений).
     Утром следующего дня погода резко ухудшилась, поднялся хотя и небольшой, но нежелательный для передвижения по заливу шторм. Отплытие снова было перенесено. Это очень обрадовало Пифодора, страстно желавшего вновь встретиться с так восхитившей его женщиной. Но Аристон и Полиэвкт увлекли его в переулок, где жили гетеры и где сами они провели минувшую ночь. Они смеялись над ним за то, что он дал соблазнить себя какой-то дешевой девке, тогда как имел достаточно денег, чтобы пользоваться услугами гетер.
     Сойдясь с одной из них, Пифодор убедился, что действительно есть немалая разница между женщиной такого рода и обычной портовой проституткой из притона. Теперь он общался с образованной красавицей, умеющей быть интересной в беседе, искусно играть на разных музыкальных инструментах, танцевать. Благодаря этому, а также ее гордой манере держаться, множеству золотых украшений, дорогим одеждам и роскошному убранству дома Пифодору казалось, что он имеет дело со знатной дамой, снизошедшей до любовной связи с ним. Очень скоро Гирпеллида, так звали эту гетеру, сумела возбудить в юноше сильнейшую страсть к себе.
     Шесть дней непогода не позволяла кораблям выйти из гавани. Трудно описать какую радость доставило это Пифодору, получившему возможность все свободное время проводить с возлюбленной. Ради него она отвергла своего постоянного любовника, ваятеля Горгия из Коринфа, уступавшего в щедрости.
     С огромной неохотой, если случалась необходимость, Пифодор покидал дом Гирпеллиды, поддерживать связь с аргосским посольством обычно предпочитал через Полиэвкта, поселившегося у гетеры, живущей поблизости. Он опасался, что в его отсутствие возлюбленная изменит ему. Тем не менее на пятый день своего знакомства с нею Пифодор на значительное время ушел из Лехея, так как не мог устоять перед соблазном побродить по родному городу.
     Еще шел он в проходе между Длинными стенами, сердце его по мере приближения к воротам Коринфа все более замирало при мысли, что он увидит улицы, площади, храмы, отчий дом, с которыми связано столько воспоминаний. Но не только добрые воспоминания влекли сейчас Пифодора туда, где провел детские годы, но и такие, какие ему хотелось бы забыть. Конечно, по прошествии одиннадцати лет они уже не были столь частыми, яркими, мучительными, как первое время. Но и теперь порой довольно живо вставали в памяти кошмарные, обжигающие болью образы прошлого: яркие, колеблющиеся огни факелов, торжествующие лица чужих людей в родном доме, отчаянные крики матери и сестер, мертвые остекленевшие глаза отца. Не мог он забыть и колдуньи, ее сильных жестоких рук, красивого выражающего садистское вожделение лица, широкого ножа, зловеще поблескивающего в свете лампы, освещающей ужасную комнату ритуальных казней.
     Пифодор не сомневался, что возмездие настигнет виновных в гибели его семьи и других коринфских аристократов, но понимал, что осуществить скоро это не удастся: слишком велика пока была мощь Коринфа, и она все возрастала. Но месть колдунье он не собирался откладывать. Наш герой радовался долгожданному благоприятному случаю, уверенный, что представился он не без помощи какого-то божества из тех, которых чаще остальных ублажал жертвами, возлияниями, щедрыми приношениями. Правда, Пифодор не имел никакого плана действий. Мало того, даже приблизительно не представлял что будет делать, но надеялся придумать что-нибудь, пока гуляет по городу. Точнее, предполагал, что то же самое божество, раз уж оно привело его сюда, подскажет что предпринять: нужная мысль придет в нужный момент.
     За последние одиннадцать лет облик Коринфа почти не изменился. Тем не менее когда сегодня Пифодор шел по знакомым улицам, переулкам, площадям, он испытывал чувство, что попал в другой город, только похожий на тот, где провел первые годы жизни. Многое, что сохранилось в памяти как мало примечательное, оказывалось часто значительным и порой более красивым. Теперь он видел то, что в детстве не привлекало его внимания. Возможно, поэтому родной город предстал перед ним как бы в новом виде, восхищая величественной красотой архитектуры, обширностью, многолюдностью, вздымающимся над крышами огромным холмом, на котором в голубоватой дымке виднелись строения знаменитого Акрокоринфа.
     От аргивян Пифодор привык слышать, что нет города красивее Аргоса. Коринфские же изгнанники, среди которых он тоже проводил не мало времени, внушали ему, как и другим юным землякам-беженцам, что самый красивый город на свете – Коринф, но живут там ужасные люди – подлые, завистливые, кровожадные, заслуживающие жестокой кары и возвращения под власть олигархов. Пифодору было интересно сравнить два любимых города. Сравнение склоняло к убеждению, что Коринф и богаче, и красивее. И не удивительно, ведь он славился как один из крупнейших торговых и ремесленных центров греческого мира. К тому же именно через него шел в Дельфы основной поток паломников из эллинских восточносредиземноморских и азиатских колоний, а также эллинистических государств  Востока (примечание: эллинистическими государствами называются государства, воспринявшие эллинскую культуру, как правило, возникшие в результате завоеваний Александра Македонского). Внушенному старшими товарищами по изгнанию негативному мнению о людях, живущих в этом старом прославленном в легендах городе, суждено было поколебаться в сознании Пифодора. Он видел здесь обычных греков, таких же, как и аргивяне. Они показались ему добросердечными, гостеприимными, отзывчивыми. Не раз он затруднялся в выборе пути, забыв куда ведет улица, на которую вышел, что вынуждало расспрашивать прохожих. Те разъясняли охотно и приветливо как лучше пройти в то или иное место. Его внимание привлекали богатые частные дома. Чтобы узнать чьи они, обращался к случавшимся поблизости местным жителям и, как правило, получал исчерпывающий ответ, порой даже с сообщением пикантных подробностей из жизни хозяев. Его удивило, что теперь и здесь есть не мало очень богатых людей, имеющих такие большие дома, какие бывают у олигархов.
     На Агоре Пифодора заинтересовали росписи, украшавшие значительную часть стены за колоннами под крышей стои. Поблекшие и потрескавшиеся от времени и сырости, они были еще достаточно выразительны. Видел их наш герой впервые, потому что в детстве никто его сюда не приводил. К нему подбежал мальчик лет двенадцати и предложил за полдрахмы поведать содержание картин. Пифодор охотно согласился, и тот начал свой привычный рассказ, изобилующий просторечными словами и оборотами, оскорбляющими слух образованного слушателя. Повествование мальчика продолжалось недолго. Подошел какой-то высокий лысоватый мужчина в белом гиматии с голубой каймой. Глаза его остро смотрели из-под черных кустистых бровей испытующе-ироничным взглядом. Отечески-насмешливым тоном он выбранил паренька за слишком вольное толкование сюжетов живописи и, указав на двух почти голых нищих, сидевших поблизости на ступенях под колоннами стои, добавил:
     – Уж лучше бы ты просто попрошайничал как вон те, а не забивал голову нашим гостям своими россказнями. Клянусь Гераклом, из-за таких, как ты, в Элладе  может сложиться недостоверное представление о давнем прошлом Коринфа. Ступай отсюда и, чтоб больше я тебя не видел здесь за этим занятием.
     С досадой и возмущением на лице подросток удалился, а незнакомец обратился к Пифодору:
     – Здравствуй, добрый человек. Я – Пандион, сын Пантелимона, очень уважаемый здесь человек. Все восхищаются моей образованностью, моим скромным образом жизни. Вижу, что ты чужестранец.
    – И ты тоже будь здоров, – ответил Пифодор. – А меня зовут Пифодором. Я из Аргоса. Почему ты решил, что я не коринфянин?
    – Только чужеземцы согласны платить за то, чтобы узнать, что здесь изображено. Местные все знают. Правда, не все достоверно знают. А иные берут на себя смелость из-за недостатка сведений домышлять. Мои же знания безупречны. Если позволишь, я тебе расскажу. Причем ничего не собираюсь с тебя брать за это.
     – Тогда скорее приступай. Очень благодарен тебе за то, что ты согласен уделить мне свое время.
     – Времени у меня достаточно. Обычно я прихожу сюда, чтобы послушать беседы ученых мужей. Но сегодня, кажется, пришел слишком рано – никого еще нет. Так что рад твоему обществу, которое позволит мне приятно скоротать время.
     Как и предполагал Пифодор, росписи повествовали о далекой истории Коринфа, о деяниях легендарных героев. Пандион оказался хорошим рассказчиком, владеющим безукоризненно-правильной речью. Большой любитель риторики, сам отлично освоивший это искусство, наш герой получал истинное удовольствие, слушая своего нового знакомого. В нем угадывался весьма образованный человек и Пифодору захотелось побеседовать с ним на философские темы. И  в этой области Пандион показал себя знатоком. Причастный к философии пока только по-ученически Пифодор ловил каждое его слово.
     Общение с этим интересным человеком тоже в значительной степени послужило тому, что вопреки привитым с детства ложным представлениям в сознании нашего героя стало складываться положительное мнение о коринфянах, которое начало вытеснять отрицательное. Но ничто так не способствовало утверждению хорошего впечатления, производимого живущими здесь людьми, как ощущение себя счастливым любовником, располагавшее все воспринимать в добром свете. Необычайная радость, сладостное волнение не покидали Пифодора с тех пор, как он сблизился с женщиной. Это окрыляющее, наполняющее всю душу чувство возрастало от сознания, что наконец он свободен от надоевшей опеки Агесилая, что впереди ждет много хорошего – романтические приключения, блестящие победы, слава, богатство, любовь самых красивых гетер.
     Гуляя по родному городу, он часто ловил на себе взгляды женщин, девушек, чувствовал, что нравится им. Это еще более располагало его к землякам. Конечно, он не был обделен вниманием аргивянок, но коринфянки казались ему привлекательней.
     Настроение его переменилось, когда он увидел дом, где провел лучшие годы детства в кругу своих родителей и сестер, с которыми был так счастлив, дом, с которыми были связаны воспоминания об ужасной ночи, навсегда унесшей его самых близких людей. «Они могли бы быть живы… Мы могли бы сейчас жить здесь…», –  думал он. Зарубцевавшаяся было душевная рана открылась, причиняя новую мучительную боль.
     Из двери выходили и входили в нее чужие, незнакомые люди, по всей видимости, рабы. Сделалось досадно при мысли, что даже такие ничтожные существа имеют право жить в этом доме, а он, истинный его хозяин, вынужден стоять в стороне и не смеет даже войти. Стало особенно обидно, когда в окружении слуг из двери вышла дородная дама в дорогих одеждах и золотых украшениях, и Пифодор понял, что она нынешняя хозяйка дома. Показалась неприятной ее самодовольная ленивая улыбка на холеном напудренном лице. Он почувствовал зависть к благополучию этой женщины, основанном, как легко было предположить, на богатстве его семьи (что соответствовало действительности лишь от части), ревность к своему отобранному имуществу. Возмущение несправедливостью, ненависть к коринфянам, желание вернуть отнятое, отомстить захлестнули ум и сердце Пифодора. Он зашагал прочь отсюда и глядел теперь на всех встречных как на врагов, не опасаясь даже вызвать недоумение и подозрение своим откровенно-презрительным, высокомерным взглядом, как бы говорившим: «Погодите, придет время, и вы будете валяться у меня в ногах, умоляя о пощаде».
     Но слишком велика была власть над ним счастливых переживаний, ярких, приятных, радостных впечатлений, полученных от встречи с полузабытым родным городом и живущими в нем людьми, слишком сильно владело им сладостное ожидание прекрасного будущего, чтобы он мог долго сохранять подобное настроение. Не прошло и часа, как к нему вернулось прежнее состояние духа, почти такое же восторженное. Впрочем, тому не мало способствовали его склонность к логическому мышлению, увлечение философией, учившей оценивать действительность путем аналитических рассуждений, а не эмоций. «Если бы «лучшие и прекрасные» не довели народ до крайности, то восстание вряд ли бы произошло, – мысленно говорил сам с собой Пифодор. – Разве наши изгнанники не жалеют, что не поделились в свое время с чернью богатством и властью, что могло бы предотвратить мятеж? Еще как жалеют! У иных порой вырываются слова об этом. Другие, хоть и не говорят, но, чувствуется, тоже так думают. Только молчат. Особенно, кажется, сожалеют те, кто впал в бедность и ничтожество. Наши олигархи упустили шанс воспользоваться примером афинских аристократов, которые мудро поступили, договорившись с народом о совместном управлении государством. А сколько жизней удалось сохранить благодаря этому! А как процветали потом Афины!
     Нет, конечно, я согласен, что надо отомстить! И я обязательно отомщу проклятым злыдням, этим убийцам, насильникам! Они убили их – отца, мать, сестер моих! Подонки! Сволочи! Но убили только они. Зачем же мстить всем коринфянам? Допустим, мы победим их. И мы будем убивать их. И я буду убивать всех, кто попадется под руку, надеясь, что среди них окажется кто-нибудь из тех, кого действительно хочу убить. Но вероятность ничтожная! Сам же я навлеку на себя гнев, может, даже не одного божества: разве неизвестно как боги мстят за убийство невиновных? Тем более, что среди них может оказаться кто-нибудь, кто особенно угоден богам за щедрые жертвоприношения им. Тогда уж мне точно не сдобровать!
     О, нет! Воевать с коринфянами, с братьями?! Нет, ни за что! Это же мое отечество! Как хорошо, что мне еще не пришлось воевать с коринфянами на стороне их врагов в отряде наших изгнанников. А они уже воевали. И не раз. Как можно воевать со своими?! Это же предательство! Нет, они меня не заставят воевать с отечеством! Я сделаю все, чтобы уклониться».
     И тут ему в голову пришла мысль, которая его поразила и воодушевила настолько, что он даже остановился. То была идея поселиться в Коринфе и тайно заняться поисками виновных в гибели его семьи, чтобы отомстить. Естественно, он не собирается никому сообщать, что он, сын Аристея, даже не будет называть себя Пифодором. Впрочем, кто сейчас в Коринфе помнит его и в нем, уже мужчине, может узнать того мальчугана? Однако осторожность не помешает: здесь по-прежнему боятся и ненавидят олигархов. В каждом городе есть любители старины. Они много расспрашивают очевидцев былых событий. Иные даже описывают прошлое в книгах. Таких везде уважают. Вот и он под видом этакого любопытствующего писателя будет жить здесь, заниматься расспросами и исподволь наконец вызнает о виновных в гибели его близких. Злодеям не уйти от расплаты!
     Стремления Пифодора были искренни – он действительно страстно желал отомстить и отомстить, не причинив вреда невиновным, для чего собирался переселиться в Коринф, но имелась другая причина, послужившая главным толчком к тому, что в голове его появилась такая идея, и, побуждавшая особенно радоваться ей. Этой причиной была любовь к Гирпеллиде. И хотя, принимая решение, он только мельком подумал, что, последовав ему, получит возможность и в будущем встречаться с возлюбленной, она подсознательно все время владела его мыслями, даже тогда, когда он серьезно и сосредоточенно обдумывал новую перспективу, никак не связывая ее с Гирпеллидой.
     Искать колдунью Пифодор не пошел. «И в самом деле, зачем торопитоься? – рассуждал он. – Если я буду здесь жить, то смогу все сделать обдуманно, в наиболее подходящий момент с наименьшей опасностью для себя. Умен ли я был, когда намеревался покончить с нею сегодня же?! Кто же убивает в городе среди белого дня? Даже разбойники так не поступают. Меня бы быстро схватили и если бы не каменовали сразу, то отвели бы в суд, а оттуда прямехонько на мучительную казнь. Как разбойника. Если какое-то божество действительно хотело моими руками покарать эту злодейку, то оно бы уже подсказало мне как все сделать и при этом самому не подвергнуться большой опасности. А мне до сих пор ничего не пришло в голову. И как я мог так возомнить о себе, подумав, что кто-то из богов захочет помогать мне?! Но,.. но неужели мойры привели меня сюда толко для того, чтобы я здесь сел на корабль?! Конечно, я понимаю, что ведом через Коринф в первую очередь за тем, чтобы принять участие в священном празднестве в Дельфах. И все же, и все же, кажется, что не только потому приведен сюда. Ведь здесь я встретил ее, Гирпеллиду. Я стал мужчиной. В Аргосе это было невозможно. Здесь мне пришла великолепная идея как лучше отомстить за гибель моей семьи. Пришла в родном городе. Такое совпадение вряд ли случайно. Оно предопределено свыше. Я вижу в этом особый знак, который мне указывает, что мой выбор правильный».
     Отказавшись искать сегодня колдунью, Пифодор сберег не мало времени. Появилась возможность еще побродить по городу. Однако молодой человек повернул обратно, сочтя, что разлука с любимой уже слишком затянулась. Тем не менее он значительно отклонился от прямого пути, чтобы еще раз помолиться и заклать овечку в храме Афродиты, хотя только вчера делал это, посетив с Гирпеллидой лехейское святилище  богини любви. Они почти каждый день благодарили ее так за то, что она соединила их.
     Уже когда шел по Лехею, наш герой вдруг подумал, что не менее обязан своим счастьем Посейдону, волнением вод задержавшему посольство в Коринфе. Как он, Пифодор, мог упустить такое из виду?! Не сделал ему даже возлияния, тогда как Афродиту что ни день благодарил закланиями?! Молодой человек испугался, что бог обиделся и теперь будет мстить. Простерев руки к синеющему простору залива, открывавшемуся за множеством черепичных крыш, ступенчато спускавшихся к берегу, Пифодор принялся истово молиться прямо посреди улицы, впрочем, не вызывая удивления у прохожих: в то время подобное поведение не выглядело необычным. Он просил Посейдона не гневаться на него и обещал завтра же утром принести ему хорошую жертву. Успел бы еще и сегодня вечером, да слишком уж не терпелось поскорее обнять возлюбленную и не хотелось откладывать наслаждение стратью.
     Помолившись, Пифодор избавился на некоторое время от суеверного страха, пока не озадачился вопросом а не должен ли он также благодарить бога западного весеннего ветра Зефира? Наверное, он, а не Посейдон поднял шторм в заливе. Или, может, они это сделали оба? И разве не Зефир все минувшие шесть дней и весь сегодняшний день разгонял тучи на небе, отчего родной город предстал перед Пифодором не в унылых тонах дождливой погоды, столь частой на морском побережье, а особенно красивым в ярком освещении солнечных лучей? Упорно набегающие умеренно сильные воздушные волны не давали установиться жаре, но и не холодили, а приятно ласкали, обдавая легким теплом, в котором чувстввались запахи весенних полей, садов, морских просторов. Готовому во всем видеть волю богов, искать посылаемые ими знаки, нашему герою такое благодатное состояние природы в то время, когда он обрел счастье, принял очень важное для себя решение, оказался после долгой разлуки в родном городе, представлялось отнюдь не случайным совпадением, а добрым знаменьем в переломный момент судьбы, обещающим поэтому большую удачу в будущем. Это оживило в нем столь свойственную для людей того времени надежду на покровительство богов. Ему хотелось верить, что он получил явные свидетельства заботы о нем Афродиты, Посейдона, Зефира. Такое предположение обрадовало и воодушевило его необычайно, но и наполнило угнетающей боязнью показаться неблагодарным божествам и этим навлечь на себя их карающую немилость. И снова Пифодор едва не отправился в храм. Однако опять одержало верх сильное любовное чувство, которое не терпело никаких отсрочек в насыщении сладострастьем. Он так и не изменил направления своего пути.
     Первую половину следующего дня наш герой с возлюбленной обходил святилища Посейдона, Зефира, Афродиты, принося благодарственные жертвы. Немногим ранее храм Посейдона посетили жрецы из аргосского священного посольства. Но, если они молили о прекращении шторма, то любовни-ки – о его продолжении. Через три дня ветер ослаб и изменил направление. Волны в заливе стали небольшими, и возобновилось плавание судов. Отплыли и аргосские паломники.