Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 11 глава

     Стоя на корме и опершись о борт, Пифодор глядел как постепенно удаляется берег с колоннадами портовых зданий, фигурками людей, кораблями у причалов, подернутыми голубоватой дымкой жилыми строениями и храмами Лехея, а за ними – Коринфа. Молодой человек всматривался туда, где находился дом Гирпеллиды. Ему казалось, что он точно отыскал взглядом это место и среди многих других черепичных крыш узнает кровли переулка гетер.
     Воспоминания о возлюбленной сладостно очаровывали душу, но мысль, что, конечно, она не будет ему верна, что, возможно, уже сейчас принимает у себя какого-то мужчину, причиняла тяжкие муки ревности.
     Когда корабль, на котором находился Пифодор, проходил между двумя мощными башнями, охранявшими по обеим сторонам вход в обнесенную стенами гавань, он увидел четырех стражников, варивших рыбу в медном котле на костре, разожженном у подножия одной из этих башен, той, что замыкала ряд укреплений на специально возведенной дамбе, позволявшей сузить водные ворота до относительно небольших размеров. Занимавшиеся на посту приготовлением еды воины нарушали порядок несения караульной службы. Но для людей неизбалованных дорогой пищей лакомство свежей рыбой представляло слишком большой соблазн: они не могли себе отказать в этом и не боялись понести наказание. Возвращавшиеся с богатым уловом рыбаки нередко уделяли стоявшим здесь караульным небольшую часть из своей добычи в благодарность за охрану города и в угождение Аресу. Младшие и старшие воинские начальники хорошо знали обо всем этом, но они также знали и о том, что свободные от варки рыбы стражники продолжают бдительно нести дозор, и потому снисходительно относились к подобному нарушению дисциплины.
     Готовившийся связать свою жизнь с профессиональной военной службой Пифодор при встрече с наемниками обычно с любопытством задерживал на них внимание. И теперь он тоже с интересом смотрел на воинов, но не с теми мыслями и чувством, что раньше, когда по поведению и настроению солдат старался угадать как освоились они с тяжелой, опасной службой. Хотя и сейчас всматривался в лица и вслушивался в разговор незнакомцев, но думал преимущественно о том, что положение их по сравнению с его положением завидно, ведь они живут здесь, в Лехее, где живет Гирпеллида, и им не нужно переселяться, чтобы быть ее любовниками. «Кто знает, может, кто-нибудь из них ходит к ней, – продолжал мучиться ревностью наш герой, – возможно, вон тот или вон тот или скорей всего этот». Злой взгляд Пифодора задержался на высоком красивом воине, с ясными нагловатыми глазами, в бронзовом фракийском шлеме. Он что-то насмешливо говорил другим у костра, кивая головой в сторону поросшего кустарником берега, откуда по дамбе под стенами и башнями шли сюда два солдата с охапками хвороста. Пифодор невольно представил Гирпеллиду, страстно отдающуюся этому воину, извивающуюся со сладостными стенаниями в объятиях его огромных мускулистых рук, грубо и похотливо ласкающих ее нагое, белое прекрасное тело. Дыхание перехватило от жгучей обиды на возлюбленную и ненависти к соперникам. «Но в конце-то концов, она же гетера. А гетеры, они же ведь все, они все так зарабатывают на жизнь. Я не должен ее ревновать», – старался оправдать любимую и успокоить себя Пифодор. Но мысль, что она оказалась настолько порочной, что выбрала такое постыдное ремесло, еще сильнее растравила душевную рану и, как ни странно, вместе с тем еще более распалила страсть к Гирпеллиде. «Хорошо известно, что многих вынудила взяться за это занятие бедность. Кому-то оно досталось по наследству от матери», – продолжал оправдывать возлюбленную Пифодор, но никакие подобные рассуждения не приносили облегчения.
     За этими мыслями наш герой не заметил как берег отдалился на столько, что виднелся теперь смутной серовато-голубой полосой со светлеющими пятнышками домов рыбаков и строений загородных усадеб граждан Коринфа.
     Пифодора окликнули друзья, пригласив присоединиться к их трапезе и беседе, которые начали, чтобы скоротать время плавания. Он охотно возлег с ними на мягкие звериные шкуры, постеленные на палубу. Мальчик-виночерпий разливал в чаши хмельной напиток. Пифодор подставил под струю свою, желая скорее забыться опьянением.
     Утром следующего дня корабли аргосских паломников пристали в порту Кирры. И, хотя до Дельф оставалось еще более двух десятков стадиев пути по суше, на многих уже здесь нашел благоговейный трепет от сознания, что недалеко находится прославленное святилище, где обитает пророческий дух Аполлона. Пифодор тоже,  когда сошел с судна, почувствовал, что ступил не на обычную, а действительно на священную землю. На него, словно повеяло чем-то торжественным, таинственным, величественным. Даже на некоторое время ушли из души ревнивые переживания.
     «Так это же, это же, наверное, и есть Парнас, – удивленно и радостно подумал он, глядя на вздымающийся за черепичными крышами портового городка расплывчатый голубой ситлуэт горы со снежной вершиной. Эта громада предстала перед взорами паломников еще когда они плыли по морю. Корабельщики тогда указывали им в ту сторону и воодушевленно говорили: «Вон он – Парнас!» Углубленный в свои мысли Пифодор не заметил слов моряков. Только теперь он подумал, что перед ним, возможно, как раз та самая гора, которую так мечтал увидеть. Его предположение подтвердил бывший рядом Полиэвкт.
     Аргосские паломники вышли за ворота Кирры и по мощеной камнем дороге двинулись к Дельфам. Все более четкими становились очертания приближающегося Парнаса, его рельефа, рощь, кустарников на нем, обнаженных серо-коричневых склонов.
     Дельфы лежали у подножия этой горы. Она охватывала город своими отрогами. Добравшись до туда, аргивяне шли вначале по жилому району города. Затем вступили в священную часть Дельф. Теперь паломников окружали изумительные по красоте здания величественной и изящной архитектуры.
     Как ни желали аргивяне побыстрее достигнуть цели своего путешествия, они задержались у фонтана, чтобы утолить жажду. Освежившись холодной приятной водой, стекающей в прямоугольную каменную емкость искрящейся звонкой струей из пасти бронзовой головы Тифауна,  выступающей из мраморной стенки, паломники продолжили путь. (Примечание: Тифаун - мифическое чудовище, согласно сказаниям древних греков, побежденное Аполлоном).
     Аргивяне шли медленно по дороге, местами ведущей вверх по склону, по площадям, мощеным камнем, ставшим гладким от того, что по нему ступали тысячи и тысячи людских ног. Вокруг паломники видели множество красивых храмов, алтарей, статуй, сокровищниц, людей в венках, несущих дары кумирам, ведущих на заклание быков, овец, коз, украшенных венками и другими праздничными уборами. Слышалось стройное хоровое пение гимнов богам, заглушаемое порой предсмертным вскриком или ревом приносимых в жертву животных. Части их тушь возжигались на алтарях и в голубое небо поднимались черные клубы дыма, оттеняющего мраморные колоннады. Во многих местах курились благовония: с медных жаровень витиевато струился ввысь расплывчатый сизый дымок. Видные сквозь него строения казались зыбкими и неясными. В воздухе ощущался то аромат ладана, мирры, фимиама, то горький неприятный запах сжигаемого мяса.
     Пифодором как и многими другими его попутчиками все сильнее овладевал благоговейный трепет.
     Священный город показался паломникам гораздо обширнее, чем был на самогм деле, так как двигались они далеко не прямым путем – петляли среди разных строений, огибали крупные здания храмов, часто имеющих обширные обнесенные каменной оградой дворы.
     Наконец они подошли к воротам знаменитого святилища Аполлона. За каменной оградой возвышалась стройная мраморная колоннада, над нею – треугольный фронтон храма, украшенный изящным барельефом. За краем фронтона виднелся большой правый скат черепичной крыши, мало видной с того места, где находились сейчас аргивяне. Среди паломников раздались возгласы восхищения красотой и огромными размерами храма.
     Служители святилища предоставили посланникам Аргоса право совершить обряд вне очереди, так как сегодня сюда еще не прибыло другого такого же большого и богатого посольства. Возглавлявший аргивян жрец Импедокл велел им спешно готовиться к совершению жертвоприношения, тем же, кто не занят приготовлениями – оставаться перед воротами храма, чтобы каждый мог вовремя занять положенное ему место при священнодействии, когда начнется торжество. Для желающих помолиться в этом храме и лично вопросить Пифию будут ближайшие дни, добавил Импедокл. Но невозможно было удержать людей, находящихся вблизи святынь, ради которых они проделали большой путь. Многие из тех, кто не учавствовал в подготовке к ритуальному празднеству, вошли в святилище. В их числе был и наш герой.
     Внутри, как и снаружи, храм выглядел типично греческим. Но Пифодору еще никогда не приходилось видеть такого великолепия, впрочем, вполне отвечающего эллинскому представлению о красоте, не позволяющему роскоши преобладать над умеренностью. В глубине большой залы стояла высокая статуя Аполлона, покрытая пластинками золота и слоновой кости. Она была окружена толпой молящихся. Ближе к выходу находились алтари, на которых лежали окровавленные туши убитых животных. Жертвенники и пол около них были залиты и забрызганы кровью, кажущейся грязью на красивой многоцветной мозаике. Зал не имел окон. Однако его хорошо освещало множество светильников на высоких фигурных подставках, золотых, бронзовых, серебряных. Тем не менее вошедшим после ослепительных солнечных лучей вначале здесь показалось несколько сумрачно. Но глаза быстро освоились и стали воспринимать освещение как очень яркое. Золотые, серебряные курильницы, на которых возжигались благовония, наполняли храм приятно пахнущим дымком, отчего отдаленные предметы смутно вырисовывались как в тумане, а очертания ближних были смягчены. Изваяние Аполлона, хотя тоже находилось в глубине залы и тоже выглядело расплывчато, было хорошо видно, так как его эффектно освещал огонь снизу, горевший у подножия пьедестала статуи. Этот огонь называли вечным, потому что постоянно поддерживаемый он никогда не гас. Здесь было бы более дымно, если бы не специально, как во многих других греческих храмах, устроенный сквозняк. Огни светильников на все наводили рыжеватый оттенок. Они ярко озаряли нижнюю часть стен с фресками о подвигах Аполлона. Выше изображения были тоже хорошо различимы, но скрадывались сумраком и дымчатой пеленою. Такое освещение красочных росписей, задымленность, блеск золота, серебра, бронзы, обильной крови, в которой отражался свет огней, создавали впечатление таинственности и торжественности.
     Здесь было многолюдно. Под сводами храма стоял гул множества голосов.
     Вошедшие с радостью ощущали приятную после жары прохладу. Они с волнением услышали как некоторые с благоговением говорят, что пришло то время, когда Пифия в своем прорицалище выходит из состояния вдохновенного полузабытья, в котором общается с богом, получая от него силу божественного предвидения. Это означало, что скоро она начнет вещать, и вынуждало торопиться. Поклонившись кумиру, алтарям и ограничившись короткой молитвой, аргивяне заспешили к выходу. Иные покидали храм с сожалением, что не удалось посмотреть на пуп земли, нетерпение увидеть который также их заставило ослушаться гиеромнемона (примечание: гиеромнемон - человек, возглавлявший священное посольство).  Этот знаменитый, возбуждающий всеобщее любопытство омфал стоял в глубине залы, но не был виден находящимся вне толпы, окружавшей его и кумир. Взять же на душу грех мешать молящимся, протискиваясь между ними ради праздного любопытства, никто не решился.
     Когда встреченные бранью Импедокла отлучившиеся вернулись к своим, все уже было готово к священному обряду. Предводитель аргивян послал мальчика сообщить об этом жрецам святилища. Один из них явился к стоящим перед храмом алтарям и стал возносить молитвы, призывая Аполлона посетить место обильного жертвоприношения. Затем внимательно рассматривал внутренности, извлеченные из убитого и возложенного на жертвенник барана. С сожалением поморщившись и покачав головой, чревогадатель велел заклать другого. Особые признаки, замеченные им на печени и селезенке этого животного были благоприятными. Жрец торжественно громко произнес:
     – Аргивяне, Локсий посылает добрые знаки! Ваша гекатомба будет угодна богу!
     Из двери храма вышел глашатай. Остановившись между колоннами портика перед ступенями, спускавшимися к алтарям, он возгласил оракул Пифии:
               
                Туча примчится и буря нагрянет.
                Чтобы свой город прекрасный спасти,
                Море вспашите и землю взъерошьте.
      
     Из аргивян глашатая хорошо слышали только гиеромнемон с жрецами у алтарей и ожидавшие за оградой начала шествия паломники, что находились ближе остальных. Их не мало озадачило такое прорицание. Впрочем, толкование его предстояло потом.
     Импедокл велел начинать торжественную процессию. Зазвучала древняя мелодия «Песни таинств». Она испонялась на флейте и свирели. В ворота двора святилища вступили мужчины в венках и белых хитонах, ведущие в поводу быков, за ними – ведущие коз и баранов. Каждый держал обоюдоострую секиру – орудие ритуального убийства. Рога многих животных были позолочены. Головы других украшали венки из весенних цветов. С мычанием, топотом, блеянием, под звуки простой, но красивой музыки жертвенный скот с погонщиками двигался вокруг святилища. Уступая ему дорогу, многочисленные зрители, теснились под колоннами храма. Гекатомбу вели широкоплечие привычные к тяжелому крестьянскому труду люди, мускулистые руки которых легко удерживали в повиновении сильных животных. Когда передние, обогнув здание, опять вышли на площадку между главным фасадом храма и оградой, в ворота, танцуя, стали входить девушки. На головах у них были корзины с жертвенными яствами, цветами и благовониями. Музыканты продолжали играть плавную, завораживающую слух мелодию. В такт ей девушки, держась за руки, двигались то прямо вперед, то зигзагообразно и при этом выполняли разные плясовые фигуры. Так шествовали танцовщицы, следуя за гекатомбой. В ярких пурпурных хитонах, стройные, они восхищали своей красотой и поразительным умением удерживать на голове ношу, несмотря на энергичные телодвижения. Пройдя площадку, девичьи хороводы вступили в широкий проход между боковым портиком храма и оградой. Пока они, всюду встречаемые восторженными возгласами и рукоплесканиями, двигались по нему, по другую сторону здания, чтобы им освободить путь, погонщики с жертвенными животными отошли в глубь двора, здесь также довольно просторного. За танцовщицами через шагов шестьдесят – семьдесят следовал хор девушек в длинных белых хитонах, певший гимн Аполлону. Везде по мере приближения хора шум зрителей сменялся благоговейным молчанием.
     Тем временем за воротами ограды святилища своей очереди ожидали всадники, игравшие на этом священном праздневстве роль телохранителей гиеромнемона. Первые из них разбились на две группы. Они выстроились в два ряда гуськом так, что между ними мог бы поместиться  еще один ряд.
      Ковалеристы находились перед самыми воротами двора святилища. К ним подошел Импедокл. Ему сразу подвели коня в дорогом красивом уборе. Гиеромнемон сел на скакуна и занял свое место в специально оставленном для него пространстве между рядами всадников.
     Танцевавшие девушки, обогнув здание, закончили шествие у алтарей. Сняв с головы ношу, они стали на ступенях под колоннадой главного фасада храма. Каждая поставила свою корзину рядом с собой, готовая в нужный момент подать ее содержимое жрецам для исполнения обряда.
     К жертвенникам подошел и хор. Он разделился на две равные части, которые выстроились по правую и левую стороны от алтарей. Хор девушек продолжал петь.
     Во двор святилиша в это время въезжал гиеромнемон с телохранителями. Они следовали путем предшествовавших им аргивян. Зрители их тоже встречали восторженными приветствиями и аплодисментами. Молодые воины гордо, статно восседали на стройных мускулистых лошадях, украшенных  позолоченными налобниками и бляхами. С плеч кавалеристов спадали белые плащи с голубой каймой по краю, скрепленные на груди золотой застежкой.  Сандалии были перевиты пурпурной лентой.
     Одетый в роскошные, затканные золотом одежды гиеромнемон тоже восхищал зрителей. И благодаря своему наряду, живописным отпущенным по-жречески седым волосам и бороде и особенно благодаря царственной осанке выглядел он весьма значительно. Очень рослый специально подобранный конь делал Импедокла выше ехавших рядом.
     Скакавший в этом блистательном отряде Пифодор с ощущением восторга и гордости видел, что на него также, как и на других всадников с восхищением смотрят ликующие зрители.
     Когда кавалеристский отряд проскакал вокруг здания, наступил кульминационный момент ритуала. На площадку перед храмом вывели жертвенных животных. Все стадо не уместилось здесь и часть его осталась у бокового портика. По приказу Импедолкла, который воскликнул: «Совершить жертвоприношение!» аргивяне, а с ними и зрители разразились очень громким принятым в таких случаях ором, и в тот же момент все быки, овцы и козы получили смертельный удар секирой. Обрызгивая обильной кровью своих поводырей, нанесших этот удар, жертвы падали у их ног и издыхали. Совершившие ритуальное убийство затем разделывали туши. Пока они этим занимались, другие аргивяне, а также прислужники храма и многие зрители брали дрова из длинного, с полуоблезшей штукатуркой сарая в углу двора и накладывали их на алтари и рядом с ними. Быстро была навалена большая груда дров. На нее возложили отрубленные бедра закланных животных и потроха. Остальное мясо унесли на кухню повора со своими помощниками для приготовления жертвенного пира. Жрец святилища опять стал возносить молитвы, снова призывая Аполлона посетить место жертвоприношения. Когда он кончил, Импедокл взял поданный прислужником чревовещателя факел и положил его на сухой хворост, который быстро разгорелся и затрещал. Огонь с него перекинулся на дрова и скоро запылал огромный костер. Запахло сжигаемым мясом. В небо повалил черный дым. Люди стали отходить, не выдерживая жара. Раздавались восхищенные и набожные возгласы.
     Вскоре толпа зрителей стала расходиться. Они знали, что пир будет дан только для пифийских жрецов и совершившего гекатомбу посольства.
     Уставшие и проголодавшиеся аргивяне с нетерпением ожидали начала пиршества. Но прошло еще не мало времени прежде, чем повора и другие прислужники храма приготовили все для него.
     Во дворе святилища установили большие навесы от солнца. Под ними поставили столы и ложа. Их расставили также в портиках храма и в его внутренней зале. Во внутренней зале пировали только девушки – танцовщицы, певицы посольства, в портиках – пифийские, аргосские  жрецы и те молодые аристократы из отряда всадников, которым хватило здесь места. Двадцати двум не хватило. Они расположились под навесами. Несколько поодаль от них разместились гоплиты, снявшие доспехи. Под другими навесами пировали погонщики скота. В их обществе было гораздо теснее. По причине большой скученности они не столько возлежали на ложах, сколько сидели. Но на столах у них тоже сверкали золотые, серебряные чаши и блюда: для услаждения на пиру своих прихожан, кем бы они ни были, богатейший храм не жалел драгоценных вещей, которых в его сокровищницах находилось великое множество.
     Вначале пирующие, утолив жажду водой, ели жертвенное мясо, а также закупленные аргосским посольством в местных лавках пшеничный хлеб и разные плоды. Затем красивые рабы-виночерпии, спеша от стола к столу, наполняли чаши смешанным с водой вином. Оно было продано устроителям пиршества из собственных погребов святилища. Богатым паломникам прислуживали за столом их слуги.   
     Пифодор находился среди тех молодых аристократов, что пировали под навесом между боковым портиком храма и каменной оградой двора святилища.
     После первой чаши вина он почувствовал не столько опьянение, сколько сонливость. Разморенный жарой, уставший, Пифодор не стал ей долго сопротивляться и решил позволить себе немного вздремнуть. Усыпанное цветами и устланное миртовыми ветвями ложе было мягко и душисто, тоже располагая ко сну. Наш герой крепко заснул и проспал почти полдня.
     Когда проснулся, он понял, что сон его был против ожидания слишком продолжительным. Сюда, в это пространство между оградой и зданием святилища, уже проникли солнечные лучи, тогда как в начале пиршества, навес, под которым Пифодор находился, был полностью в тени, падающей от храма. Солнце ярко освещало мощные желобчатые колонны напротив Пифодора. В этом портике, как и в других, о чем упоминалось выше, пировали жрецы. Длинноволосые, с венками на головах, в долгополых пурпурных затканных золотом столах, они возлежали на покрытых цветами и миртовыми ветвями ложах рядом со столиками, на которых блестели золотые чаши. Возле каждого стоял виночерпий, в белой тунике и с венком на голове. Тень колоннады
только частично скрывала от солнца находящееся под нею. На всем, что освещели солнечные лучи, был заметен мягкий, едва ощутимый рыжеватый оттенок, какой появляется незадолго перед закатом.
     Расположившиеся на ложах по соседству с Пифодором Полиэвкт и Аристон отсутствовали. Ближе остальных к нему был сейчас Дурид, рослый, светловолосый юноша, с мутновато-серыми глазами на широком раскрасневшемся лице. Он сидел на ложе и, держа за обе ручки большой золотой канфар (сосуд для питья с двумя ручками),  сосредоточенно рассматривал в нем свое отражение, и лицо его имело глуповато-озабоченное выражение. Белая туника Дурида на груди и животе была неряшливо залита вином.
     – Слушай, Дурид, долго я спал, наверное, да? – обратился к сотрапезнику Пифодор.
     Заплетающимся языком тот ответил что-то совсем не относящееся к вопросу. Пифодор понял, что он изрядно пьян.
     – А пир долго идет, наверное, да? – снова спросил его Пифодор.
     – Долго?.. Пир?.. Да он же… начался только, – промямлил Дурид. 
     Смеясь, к ним подошел Кравгид с чашей в руке. Как и остальные из всаднического отряда он был в белой тунике с голубой каймой по краю подола. Этот совсем еще молодой воин имел четко выраженные черты мужской зрелости, оттененные глубокими мимическими морщинами, густой черной бородой и просвечивающими сквозь кудрявые черные волосы залысинами. Щекастое красивое лицо его улыбалось хмельной насмешливой улыбкой.
     – Да, хорошо обласкал Дурида Вакх, – сказал Пифодору Кравгид. – Вот ему и кажется с пьяных глаз, что пир только сейчас начался. На самом деле он уже давно идет. Можно сказать, ты, Пифодор, весь пир проспал. Эк тебя разморило. Скоро уж, наверное, круговую пустят.(Примечание: у древних греков был обычай, завершая пир, пускать по кругу чашу с вином, посвященную, как говорилось выше, "благодетельному демону, т.е. Дионису, нередко Гермесу, а на жертвенных пирах тому божеству, которому посвящалось пиршество).
     Но ничто не предвещало скорого окончания пиршества. Пировавшие в портике храма жрецы, от которых, повидимому, зависело решение о завершение трапезы, выглядели необычайно веселыми и слишком довольными для того, чтобы вскоре остановить хмельное застолье. Они шумно беседовали, спорили, хохотали. То и дело кто-нибудь из них вскакивал с места и начинал говорить высокопарную речь, карикатурно воспроизводя жесты ораторов. Никто не договаривал свою речь: или сам путался и умолкал, или его сбивали пьяные возгласы слушателей, или перебивал начинающий говорить другой такой же оратор. Виночерпии с важным видом подливали им вина в чаши.
     То же самое происходило и здесь, в кругу молодых аристократов и под соседним навесом, где пировали гоплиты. Шум разгульного веселья доносился и от более дальних навесов. Слышались крики, песни, звуки флейты, игравшей кордак (древнегреческий танец, особенно распространенный среди народа).
     Другой флейтист находился поблизости. Он сидел в портике храма на стуле у колонны. То был чернявый мужчина лет сорока, тоже с венком на голове и в красной тунике. Уставший играть и довольный, что о нем забыли, он отдыхал с безучастным видом, положив флейту на колени.
     Казалось, пиршество не только не близится к завершению, а, напротив, в самом разгаре. Впрочем, оно не переходило той грани, за которой начинается разнузданный разгул: не все жрецы так напились, чтобы перестать наблюдать за соблюдением пирующими принятых здесь правил поведения, дозволяющих многое, кроме разврата и буйства.
     Пифодор заметил также, что, по крайней мере, половина лож под навесом, под которым он находился, пустуют, как и ложи Полиэвкта и Аристона. Проспавшего большую часть пира и совершенно трезвого молодого человека смешили пьяные речи и выходки сотрапезников.
     Допив вино из чаши и поставив ее на столик, Кравгид возлег на ложе Аристона около Пифодора, затем сказал своему виночерпию:
     – Вакхон, налей-ка нам.
     Невысокий чернявый юноша в белой тунике, с венком на голове, поспешил наполнить канфар Кравгида, а заодно и килик  Пифодора (примечание: килик - сосуд для питья с двумя ручками). Потом виночерпий почтительно отошел. Маленькие карие глазки его глядели на Кравгида раболепно-настороженно. Заостренный, с горбинкой нос, казалось, усиливал выражение затаенного испуга.  Когда он наполнял чашу Пифодора, тот вспомнил о своем виночерпии и стал глядеть по сторонам, разыскивая того глазами.
     – Месхин, Месхин! Куда ты делся?! Еще не хватало, чтобы я тебя искал! – нигде не видя своего раба, возмущенно закричал Пифодор.
     – Уж не слугу ли ты своего ищешь? – расхохотался Кравгид. – Да вон он, собака, дрыхнет.
     Кравгид приподнялся и стал пихать ногой под ложе Пифодора со словами:
     – Вставай, собака! Ничего не любят эти рабы так, как поспать.
     Из-под ложа вылез и встал с виногватым видом, оправляя на себе помятую и испачканную песком тунику, высокий сутулый молодой человек – сириец родом,  – темнокудрый, черноглазый.
     –  Что, выспался, собака? Дали тебе хорошую одежду, и вот во что ты ее превратил! – бранил Кравгид Месхина, как своего раба. – А венок твой где?
     Месхин поспешно нагнулся, поднял из-под ложа венок и надел себе на голову.
     – Ты заснул, владыка, я и,.. – сказал, оправдываясь, слуга Пифодору.
     – Значит, ты мне тоже не скажешь сколько я спал, – усмехнулся Пифо-дор. – Впрочем, и так ясно – столько, сколько и ты. Ладно, я не сержусь на тебя. Отряхнись хорошо. Поправь венок. Все-таки на священном пиру находишься.
     – Мягко ты с рабом обращаешься, я смотрю, он тебя совсем не боится, – осуждающе проговорил Кравгид. – Желаешь знать сколько спал? Да ты весь пир проспал. Давай, наверстывай упущенное.
     Кравгид поднял канфар. Пифодор тоже взял со стола свою чашу и с радостью выпил все вино из нее, необычайно польщенный и даже гордый тем, что удостоился наконец общества Кравгида. Тот имел огромный авторитет среди молодых аргивян. Унаследовав крупное состояние погибшего на войне отца, он легкомысленно растрачивал его на роскошную, разгульную жизнь. Пифодор часто видел Кравгида в гимнасии и палестре, куда тот приходил, как правило, не для того, чтобы заняться телесными упражнениями или послушать философов, а чтобы найти там компаньонов для очередной пирушки и с шутками и хохотом увести их с собой. Правда, своим физическим развитием он все же не пренебрегал и, как все аристократы, не мало занимался военными упражнениями. Говорили, что он отлично владеет мечом и даже в одной битве с мегарянами был в той группе воинов, которая пробилась к вражескому стратегу и чуть не пленила того. Популярности Кравгида способствовали и его неоднократные победы на празднестве кружек , за что получил шутливое прозвание «Воронка». (Примечание: состязание в честь Диониса, заключавшееся в том, кто больше выпьет вина).  Видя как он любим молодежью, и с каким усердием многие добиваются его дружбы, Пифодор невольно проникся к нему уважением. Правда, нашего героя удивляло, что ближайшее окружение Кравгида составляли в основном люди, не принадлежавшие к аристократическому сословию. Кроме того, никто из них никогда ни скромным образом жизни, ни ученостью, ни своими делами и поступками не заслужил похвалы ни у кого из уважаемых мужей Аргоса. Напротив, многие друзья Кравгида слыли развратниками, пьяницами, обманщиками и подлецами. Недостаток жизненного опыта не давал нашему герою возможности понять, что они никогда и не были друзьями Кравгиду, а лишь собутыльниками и прихлебателями. Пифодору хотелось подружиться с ним, но их не близкое знакомство никак не переходило в близкое. Состязаться же с нахальными, далекими от аристократического сословия людьми, добивающимися дружбы Кравгида, гордость не позволяла ему. Поэтому так удивился и обрадовался он, когда Кравгид сам подошел к нему, изъявив желание выпить и побеседовать с ним.
     Поставив на стол пустой килик, Пифодор сказал:
     – Какое хорошее вино. Из какого кратера ты наливал его, Вакхон?
     Тот указал.
     – Месхин, видишь тот кратер? Наполни из него чаши моих братьев, – наш герой кивнул на пустые канфары Аристона и Полиэвкта. – Они отошли куда-то. Скоро, должно быть, придут. Пусть попьют хорошее вино. А здесь, – Пифодор пренебрежительно махнул рукой, глядя на стоявший рядом на столе  пузатый серебряный кратер, – кислятина.
     – Они уже не придут. Скорей всего ты их увидишь только завтра в гостинице.
     – Как так? Не понял.
     – Они уже давно к девкам ушли. Как, кстати, и многие другие. Видишь, сколько ложь пустует? Это их ложа, тех, кто к девкам ушел. Шлюх ведь не пускают сюда. Хотя мне не понятно почему. Разве Аполлон не любит женщин? А музы разве не женщины?
     – Так-то оно так. Но обычай есть обычай. Все-таки пир не в храме Афродиты или Эрота. Здесь это не принято. Может, потому что там, где эти девки, там и бесчинства часто бывают… А много их здесь,… шлюх-то, в Дельфах, – я успел заметить.
     – Еще бы: какой город богатый! А сколько иноземцев здесь! Любой товар хорошо расходится. И такой тоже.
     – Их, шлюх, за воротами двора святилища целая толпа стояла. Даже еще когда пир не начался. Я видел. Только их не пускали.
     – Но они упорно ждали: знают – без них нигде не обойдутся.  Вон, смотри, к ним опять идут. Трое. Гоплиты.
     – А ты почему не ушел к ним?
     – Был еще слишком трезв для этого.
     Кравгид и сейчас выглядел почти что трезвым, хотя выпил уже не мало.
     – Смотри-ка, опять пошли к воротам. Четверо. Из крестьян. Слушай, давай-ка выпьем еще по одной и тоже пойдем. А то всех разберут или самые дешевки останутся.
     Предложение Кравгида не обрадовало нашего героя: он вознамерился сохранять верность своей возлюбленной, о которой снова загрустил, как только вспомнил о ней после сна. Правда, он не решался говорить, что не пойдет, опасаясь разочаровать Кравгида в своем обществе. Но когда опьянение начало приятно кружить голову, идея отправиться к распутным женщинам уже не казалась ему столь уж неприемлемой. После следующей чаши окружающее для Пифодора как-то странно преобразилось. Оставаясь внешне таким же, каким и было раньше, оно в то же время несколько будто изменило облик: сделалось веселее, приветливее. Словно озарение пришло к Пифодору. Он вдруг понял, что все окружающее прекрасно и весь мир прекрасен, что Кравгид еще замечательней, чем казался раньше. Пифодор с радостью думал, что наконец они стали друзьями. У него еще никогда не было такого хорошего друга. Собственное желание сохранять верность одной женщине, да к тому же гетере, теперь представлялось ему непонятным, даже нелепым. О, у него будет много красивых женщин! О, сколько счастья, сколько всего необыкновенного и прекрасного ждет его впереди!
     Пифодор напомнил Кравгиду о его предложении.
     – Ну, ладно, что ж, пойдем, – сказал, с неохотой поднимаясь с ложа, молодой человек по прозвищу «Воронка». Уходя, он взглянул с сожалением на кратер, в котором было такое хорошее вино.
     Пифодор и Кравгид пошли к выходу со двора святилища. Вакхон и Месхин поспешили за ними.
     За оградой толпа блудниц и, правда, значительно поубавилась в сравнении с ее численностью в середине дня, когда начиналось пиршество. Но их еще много стояло здесь, молодых, эротично-броско одетых женщин – гетер, посланниц местных притонов и храма Афродиты, а также рабынь, хозяева которых зарабатывали, заставляя их продавать свое тело. Ворота не закрывались, так как через них то и дело выходили пировавшие мужчины. Их уводили с собой проститутки – кто к себе домой, кто в храм Афродиты, кто в места, которые греки называли распутными домами. Из почтения к храмовым обычаям блудницы и не стремились проникнуть в святилище, где быть им не дозволялось только во время пиршества, поскольку их присутствие могло нарушить допустимое здесь приличие. Не впускать их поручено было двум вооруженным палками рабам. Высокие, в синих туниках, они стояли в воротах, балагуря с женщинами, смеясь и заигрывая с ними. При этом они многозначительно потрясали палками, но не для острастки, а вкладывая в эти движения особый пахабный смысл. Блудницы заносчиво и презпительно отвечали им привычными уничтожающими шутками, в которых задевалось мужское достоинство стражников. Иные, чтобы поддразнить их, принимали непристойные позы.
     Как только Пифодор и Кравгид вышли за ворота, женщины словно набросились на них как на добычу. Наперебой они принялись зазывать их с собой ласково-бесстыдно и навязчиво. Пифодор увидел вокруг наглые улыбающиеся набеленные лица с ярко выделяющимися на них черными подведенными бровями, груди, животы, бедра, розовеющие сквозь тонкую ткань одежд, и оттого как будто голые. У Пифодора было ощущение, что он сразу окунулся в нечто развратное, головокружительно-приятное, обволакивающее и засасывающее в себя. Его бросило в жар при виде стольких бесстыдно одетых и доступных женщин. Одни из них выпячивали перед ним и без того слишком заметные груди, поднимали высоко подол хитона: каждая надеялась, что молодой человек соблазнится именно ее прелестями. Другие, более наглые, прижимались к нему, обнимали, старались перетянуть к себе. Победила самая сильная. Она крепко, уверенно схватила его под руку и напористо повлекла за собой. Пифодор даже не успел разглядеть ее лица, только почувствовал плечом большую упругую грудь. Впрочем, он и не сопротивлялся. Она повела его сквозь толпу женщин, глядящих на нее недоброжелательно, с досадой. Ему они говорили пренебрежительно-насмешливо и с некоторой досадой в голосе:
     – Несчастный, кого ты выбрал? Ты бы вначале посмотрел на нее сзади! Да у нее зада нет! И ноги как соломинки! Да она старше тебя в два раза! Видит Эрот, ты ненастоящий мужчина!
     Пифодор услышал за спиной голос Кравгида:
     – О, Геракл, так я и думал – одни некрасивые остались! Эх, надо было раньше с пира уходить. Стой, Пифодор, не иди с нею! Давай старух послушаем!
     Пифодор остановился и, высвобождая схваченную женщиной руку, обернулся. Он увидел Кравгида, который, отпихивая от себя блудниц, облепивших его, как назойливые мухи, пробивался к группе старух, стоявших за толпою. То были присланные сюда из притонов сводни, одетые в мешковатые, но довольно нарядные одежды. Золотые ожерелья, серги, диадемы скрашивали неприглядный облик старух. Молодые, более сильные, чем они, проститутки оттеснили их подальше от ворот.
     Кравгид и Пифодор подошли к сводням. Те наперебой стали расхваливать свои притоны и приглашать туда. Молодые люди последовали за той, которая оказалась красноречивее других. Они услышали за спиной хрипловатый женский голос:
     – Несчастные, зачем вы пошли с ней, с этой ведьмой?! Такая молва о ней худая идет!
     Пифодор и Кравгид не придали значения этому предостережению, приняв его за выражение досады одной из потерпевших неудачу конкуренток.