Цикл Немощствующа посети милостию Твоею

                ЦИКЛ: «…немощствующа посети милостию Твоею»


Слово

Баба Клава была самой «тяжёлой». Она не вставала и вообще почти ничего не могла делать сама. Но она слышала.
Вечерами к ней приходили внучки, обихаживали, ласково ворковали возле неё, называли «сладкой бабуличкой». Но во всё остальное время она лежала одна, и редко кто подходил к ней, разве только подать поильник или поправить одеяло. Правда, раза два в день, нанятая за сотню, к ней приходила перестелить белье, протереть и покормить ворчливая, грубая лицом санитарка. Однажды, приговаривая свое грубовато-утешительное, она, от полноты сердца, сказала бабушке:
– Да чё ты, старуня, переживашь? У тя вон доча, внучки каки! Ходят. Ухаживут. Ну, не любят, так уважают, поди…
Вечером пришли внучки. Они и так и этак усаживали, причесывали свою «сладенькую», совали ей и сок, и йогурт.
– Бабуленька, ну что с тобой, почему ты сегодня всё плачешь и плачешь?
Баба Клава только молчала, и, списывая всё на болезнь, никто в палате так и не понял, что дело было в одном только неосторожно оброненном слове «ну, не любят…».

Снегурочка

Она выглядела бы посмешищем, если бы не держала себя так подчеркнуто серьёзно. Круто затянутая в белоснежный накрахмаленный халатик, носила в придачу к нему смешные кружевные подштанники подстать Мальвине из «Золотого ключика». На её груди всё тоже сверкало безукоризненной белизною и бугрилось гипюровыми воланами. Губы – пунцовой ягодой, щеки – в румянах, а глаза не просто утопали в чёрных провалах краски, но по краю век еще жирно наводились серебристые молнии. Над всем этим торчал взбитый стогом соломы клок обесцвеченных волос, на котором чудом удерживалась маленькая медицинская шапочка с загнутыми крылышками.
Оправившись от шока, когда она впервые со шприцем появилась передо мной, скоро я привыкла к её странному виду, за которым угадывалось стремление выглядеть очень опрятно и красиво. А порой мне даже казалось, что эта, без возраста, не оставляющая шанса увидеть под слоем косметики её настоящее лицо, женщина взяла на себя своеобразный обет юродства.
Впрочем, медсестра она была классная, выполняла свою работу быстро и хорошо. Уже при выписке, прощаясь, я вдруг спросила «Снегурочку»: «Наверное, нелегко без конца колоть и колоть людей?»
– Конечно. Но ведь они же больные, и их надо лечить.
И вдруг из самых чёрных бездн на меня глянули усталые, печальные глаза, полные сострадания.

Ночь

… Ночь выдалась тяжёлая. В палате духота, из коридора тянет запахом гречки, там хлопают двери и снует неугомонный «персонал».
Уже привычно – от снотворного – хотелось спать, но сон, будто рассеянный грибник, словил в свое лукошко одну только заметную – большую Марью Викторовну. И она, быстро уснув, выводила богатырские храповицкие рулады.
Палатные вздыхали и ворочались на своих скрипучих койках. Прошёл час, начался второй. Дедушка-грибник, разглядев всего одну «соню», сам прикорнул. А женщины, отчаявшись заснуть, уже открыто роптали. Кто-то вставал пить, другая накрылась с головой одеялом, третья демонстративно громко кашляла.
– Вот ведь паровоз! А спит как младенец… – воскликнула Анна.
– Ну я завтра ей задам! – дребезжащим слабым голосом отозвалась Наталья Петровна.
На днях выписывающаяся Ольга Андреевна смотрела в окно, в котором величественно и даже, казалось, грозно сияла почти полная луна. «Как сладко спит, стало быть, ясно на душе… – и так почему-то ей взгрустнулось о доме, о детях, старых родителях. – Господи, помилуй!..»
Утром никто не упрекнул Марию Викторовну. И только Ольга Андреевна неожиданно для себя, словно бес попутал, пожаловалась на обходе врачу, что мешает спать храп.

В обед узнали, что ночью у Марии Викторовны умер муж.


Молитва

В палате на обеденном столе бурятка Лариса разложила карты.
– Ну, что, молодухи, кому сворожить? – весело и ловко шлёпая засаленными, как оладьи картишками, спросила она. – Я ж шаманского роду, всё умею…
– Мне! – затрясла дряблой ладошкой Наталья Петровна.
Обитатели палаты, кто с костылем, кто, пришаркивая тапками, поплелись к столу.
Недавно поступившая в семиместную палату тётка Марина, приподнялась на кровати:
– Ворожить грех!
– А мы в «дурачка»… – отозвалась молодая Томка.
– Вообще в карты играть грех, – тихо повторила тётка Марина.
– Да и жить-ить хрех, – хохотнула Лариса.
– Нет, – ещё тише прозвучал голос Марины.
Наигравшись в карты, снова затосковали от тишины. И тут выручила бойкующая Лариса.
– А вот, молодухи, я вам щас анекдоты почитаю. Поржём к ночи.
И она, достав газетку, принялась смешить болящих. Пошлятина поплыла удушливой волной. Каждый анекдот завершался дружным хохотом. Но вдруг старенькая Наталья Петровна вскинула руку:
– Тихо, девки, кто-то поёт!..
 Молодая Томка пошла проверить:
– А, это из угла.
Тётка Марина, накрыв голову подушкой, тянула «Верую…». Она уже, видно, почувствовала, что в палате стало тихо, но так и пропела молитву до конца.
В тот вечер больше не «ржали».