Кино

         А потом мы заблудились. Мы заблудились в ночном Грозном. Перед новым годом. Даже сейчас я не скажу, куда нас вынесло темнотой.
         Сколько лет прошло, а до сих пор я снимаю шапку перед ребятами Калининградского Отряда Милиции Особого Назначения. Бойцам первой волны. Они были первыми. На острие клинка. Кровью и потом достался им боевой опыт. Кровью и потом они прокладывали дорогу идущим следом. Своими сердцами, закрывающими людей от горя и насилия. От беды и несчастий. Как и в этот раз.
         «Рыжий». Никифоров Александр. Уже тогда мы пили за водителей. Легендарный пятый тост. За водителей. За их талант. За чутье. За спасенные жизни.
         Серега! Выстрелов я не услышал. Увидел только, как где-то впереди, сбоку загорелись ярко-красные оранжевые цветки. Дым, грохот, звук рассыпавшегося лобового стекла.
         Серега Романов… Он стрелял прямо через лобовое стекло. Дым. Гильзы. Грохот… А в голове тупая мысль: «Как же! Стекло! Ужас! Где искать!  Как восстанавливать?».
         Это сейчас я смеюсь над собой тогдашним. Над собой,  прибывающем в плену, каких-то химерных, непонятных иллюзий и мыслей: как можно разбить стекло на машине, как потом отчитываться за боеприпасы? А чего стоит иллюзия, что от автоматной очереди можно спрятаться за дверкой машины!?
         Одна из ступеней познания Вселенной – это ощущение себя пылинкой на дороге Вселенной. Однажды я это не осознал. Однажды я это прочувствовал.
         Мысли.
         А в это время Рыжий крутил баранку. С остервенением; крича матом; высматривая что-то в кромешной темноте своим небритым, ощетинившимся лицом. И я: ослепленный, оглушенный автоматом и матом Сереги, пытался передернуть автомат, стоящий на предохранителе. Молодец! Блин!
         Добрались. Радость. Свои. Дома!
         А мою кровать  пропили… Шучу… Док - Сазоныч сделал в углу лазарет и моя кровать стала его неотъемлемой частью. В общем, меня попросили из командного кубрика. Место нашлось в коридоре у тупиковой стены между кроватями взводов. А над головой, над кроватью висело много всякого оружия. Особенно снайперская винтовка Юры Зиновьева.
         Сейчас, на протяжении стольких лет, из памяти в небытие ушли многие детали незамеченные тогда, но важные сейчас. Осталось в памяти то, что раньше казалось важным, но смешным сейчас. Пытаюсь ухватить обрывки - ниточки воспоминаний, но они ускользают и, видя тщетность моих попыток, прощаются со мною. Может быть навсегда. Успеть бы все записать!
         Ночь. Короткие перебежки в туалет. Назад. Пост на входе в здание. Бдят. Молча. Тихо. Как невидимки…
         Нет смысла описывать грохот, трескотню, ухи и ахи ночи. Привыкли. Настолько, что, даже описывая, не замечаешь – нет смысла. А после грязной и пыльной «калоши» здесь чисто. Воздух…
         И кажется тихо…
         Спать.
         Кстати сказать, уже тогда вошло в привычку, стало жизненной необходимостью, индикатором нормы жизни и безопасности: стрельба и разрывы снарядов, гранат и прочей гадости. А вот тишина… Тишина теребящая, рвущая, гложущая душу. Та, которая не дает покоя ни днем, ни ночью. Не дающая спать и забыться. Ощущаешь себя раздетым, нагим и беспомощным,  лишенным всех нервных окончаний. Обреченный не чувствовать ты умер. Когда не слышишь мир. Мир еще секунды, минуты, часы назад, пульсирующий, вздрагивающий, предупреждающий и уже умерший. Тишина до звона в ушах! До стука, до пульсации. Тишина от начала до конца мира. От конца до начала войны. Страх. Безотчетный страх. Вакуумом, заполняющим все уголки души, все потаенные уголки мозга.  Самое страшное на войне это тишина…
         Спать! Проваливаюсь в глубокий сон. Быстрый. Долгий. Просыпаюсь. Быстро. Очень. Опасность! На кровати сидит Юра Зиновьев. Не понимаю. Может сон?! Юра медленно снимает винтовку со стены, расчехляет прицел. Неторопливо досылает патрон в патронник. Окликаю его. В ответ Юрка прикладывает палец к губам:
- Тихо Иваныч! Сейчас духи пойдут. - И начинает целиться в глубину кубрика. Туда где находится вход…
         Проснулся Виталик Кривушин. Подпольная кличка «Шумахер». Вместе с Юркой у них не одна совместная командировка. Подходит. Плавно. Осторожно. Очень аккуратно, по отечески, забирает винтовку и вешает ее на стену. Надо мной. Отводит Юрку на его кровать. Только потом уже я понял, что он спал. Сам заснуть не смог еще долго…
         И потом.  Опять проснулся. Проснулся от шума. Подтянул к себе автомат. Нашел пальцем предохранитель. Открыл глаза… Юра «шел в атаку»… Не буду описывать, то, что он кричал, тем более, что воевал этой ночью не только он. Где-то в глубине кубрика ему вторили души израненные войной. Сдерживаемое днем подсознание, не встречая ночью никого сопротивления, яростным ураганом боли и ярости  вырывалось наружу. Неуправляемым цунами, крики душ рыскали по ночному кубрику. Встречались и расходились. Объединялись и, обгоняя друг друга, рвались вперед. Даже ночью, их души рвались в бой!  Они жили и горели тем, давним,  не законченном ими когда-то и где-то бою.  В бою,  в котором  им уже никогда не выйти победителями. В бою, котором они, пребывают и сейчас. И стремятся к победе. Стремятся, кого-то спасти. Кого-то спасают.… А кто спасет их?
         А Юру Виталик с ребятами привязал к кровати. От греха. Всю ночь Юрка скрипел и рвал кровать. Во сне. А утро разразилось добрым, незлым, бархатным, трехэтажным матом. В туалет захотел. Понимаешь. Отвязали…
         Завтрак. «Валюта» - Евгений Петрович, с черным от копоти лицом. Постоянно говорящий - выражающийся  по-русски, в сторону. Чай. Сахар. Сыр. Масло. Хлеб. Горячая плита. Холод изрисованных стен.
         Улица. Грязь. Сырость. Туман. Морозец. Зябко. Дрожь. Техника. Стены. Развал. Кирпич. Обломки. Гильзы. И прочая дребедень. Война…
         Война… Перед командировкой в Чечню, насмотревшись боевиков о войне. Считал, что война это постоянный пиф-паф. Это постоянные взрывы, стрельба. Наши побеждают. Всегда. Хорошие не могут проиграть. Мы ведь хорошие. А значит, должны победить и все выжить и вернуться домой… Никто не сказал, что война это грязь. Война это кровь. Война это сплошное горе. Война это то, что кто-то плачет, а кто-то радуется. Кто-то молится, а кто-то матерится. Кто-то вспоминает Бога, а кто-то черта. А ведь никто, ни одна живая душа не сказала, что война это значит выжить. Война это значит забыть о себе. Это значит… Сейчас говоря громкие слова – война, душа, спасти, выжить, вспоминаю себя в том вчерашнем далеком девяносто пятом и смеюсь, смеюсь над собой. Романтика фильмов сменилась ужасом и безысходностью. Американские боевики о войне по реальности выглядят комиксами раскрасками на фоне грозы по сравнению с нашими, советскими фильмами о войне.
         Вернувшись, домой, 23 февраля смотрел фильм «Офицеры». Эпизод, когда немецкие танки шли к станции. Раненые вкапывались в снег. На фоне тишины и вальса «В лесу прифронтовом» на  них шли немецкие танки.  Одна из самых реальных картин войны. Смерть, несущаяся на тебя. В безмолвии. Необратимая. Всепоглощающая. Режиссер передал весь безмолвный ужас и отчаяние людей, за которыми находились сотни жизней. Сотни жизней. Друзей. Товарищей. Братьев. Неизвестных и незнакомых им. Ради которых, они грудью вставали перед немецкими танками.  Самое интересное, что раньше смотрел этот фильм десятки раз. И лишь вернувшись, домой начал его смотреть: стал смотреть его глазами наших ветеранов прошедших через горнило ужаснейшей войны. Войны с фашизмом. И лишь тогда понял, что в этом, с виду, простом фильме, режиссер передал всю боль той великой войны. Передал драматизм и безысходность. Передал веру, самопожертвование и ответственность. Показал великого воина. Показал мясорубку судеб…
         Даже сейчас заставляю себя смотреть советские фильмы о войне. На грани. На грани понимания и воспоминаний. Тяжело. Но смотрю…