Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 13 глава

 13

     Очнулся наш герой в каком-то полутемном незнакомом помещении. Первое, что он увидел, был потолок из крепких тщательно пригнанных друг к другу досок и каменные стены по сторонам его.
     В голове шумело, звенело. Между лбом и затылком ощущалась тупая, ноющая боль. Пифодор нащупал там огромную шишку. Он приподнялся, чтобы оглядеться. Прямо перед собой увидел дощатую дверь с прочными бронзовыми скрепами. В одной из средних досок ее чернело отверстие с человеческий глаз. В стене напротив двери, под самым потолком, светилось окошко величиной с голову ребенка.
     Пифодор снова лег на шуршащее под ним ложе из сухих плотно примятых листьев. Его удивило то, что он находится здесь. Тем не менее ему совсем безразлично было каким образом он здесь оказался, безразлично было то, что его ожидает, возможно ли выбраться отсюда: сильный ушиб головы лишил его способности адекватно оценивать действительность.
     Вначале Пифодор лежал, ни о чем не думая. Затем туманные, непоследовательные мысли стали задерживаться на том, что само собой приходило в голову, но все ему было по-прежнему безразлично. Его состояние могло бы напоминать состояние блаженства, если б не боль в голове. Впрочем, она уже не была сильной и не очень беспокоила.
     Послышались шаги. За дверью кто-то остановился. Вскоре раздался такой звук, какой бывает, когда резко отодвигают засов. Дверь заскрипела, приоткрываясь. Из-за нее показалась большая косматая бородатая голова. Пифодор ожидал, что принадлежит она тоже крупному, могучему человеку. Но в следующий момент незнакомец весь появился из-за двери и оказалось, что он маленький, сухощавый. Серая груботканая материя короткого хитона свисала с его узких плеч. Длинные, жилистые, хотя и худые руки с большими пятернями производили впечатление натруженных, сильных.
     Он шагнул к Пифодору, внимательно вгляделся в его лицо, затем повернулся и быстро вышел.
     – Эй, Гастрон, иди сюда! Я же говорил, что он очухается, этот сиракузянин, то есть сикионянин! – донесся из открытой двери басовитый, прозвучавший гулко голос. Через некоторе время послышался другой, говоривший с характерным для критян акцентом:
     – Что же ты дверь оставляешь открытой, балбес?! Беды бы не было… Что, говоришь, отошел сикионянин. Да не сикионянин он, а аргивянин. Так, кажется, стражники сказали. Он сказал им, что из Арголлиды. Хотя врет, конечно. Разбойники все врут.
     Косматый бородатый незнакомец снова вошел в дверь, за ним появился другой, по всей видимости, Гастрон. Он был смуглее, выше  ростом, мускулистее, моложе. Имел коротко постриженные волосы, бородку. Широкая, выпуклая грудь его бугрилась под светлой тканью льняного хитона. На правом боку висел короткуий меч.
     Незнакомцы заговорили. Они быстро поняли, что имеют дело с человеком, рассудок которого находится в состоянии помутнения.
     – Слушай, Кимон, клянусь Гераклом, он умом повредился, – сказал Гастрон.   
     – Стражники не говорили, что взяли поврежденного умом. Значит, он таким не был.
     – Зато они сказали, что сильно по голове ему дали. Потому он без сознания столько лежал. Мы даже подумали, что помер.
     – Я шестнадцать лет здесь служу. Сколько раз такое видел. Кому по голове сильно дали, те, некоторые, как-то странно потом ведут себя. И говорят как-то странно. У большинства это проходит. У одних быстро, у других через несколько дней. А иные такими остаются до конца своего.
     – Слушай, он ведь не ел еще, аргивянин-то. Иди на кухню скорей. Скажи, что аргивянин очнулся и что его пытать будут. Они ему побольше порцию дадут. Сам знаешь, кого пытают, тому побольше есть дают. Не всегда, правда. Но ты скажи, что он слаб очень.
     – Ты прав, Гастрон. Как мне это в голову не пришло! – воскликнул Кимон и вышел.
     Гастрон остался здесь. С непринужденным видом, вразвалочку он похаживал по камере, тихо напевая какую-то незнакомую Пифодору, должно быть, критскую песенку.
     Скоро вернулся Кимон, неся в руках керамическую примитивной работы миску.
     – Ах ты, подлюга! Ты сожрал больше половины по пути! – возмутился Гастрон.      
     – Да ты что?! Нет! Просто так мало дали.
     – А что жуешь?!
     – Попробовал чуть-чуть.
     – Чуть-чуть! Ух ты! Дай сюда!
     Гастрон схватил миску и стал жадно есть из нее, чавкая. Вскоре он положил пренебрежительно миску рядом с ложем Пифодора, сказав:
     – На, висильник. Тут и для тебя кое-что осталось.
     Брезгливый от природы наш герой ни за что бы в нормальном состоянии не притронулся к пище, которую кто-то ел уже из той же посуды. Теперь же, доедая остатки чичевичной похлебки, он не испытывал ничего, кроме удовольствия, радости и благодарности тем, кто оставил и ему поесть. Ненасытившись, Пифодор попросил добавки. Рабы, служители тюрьмы, расхохотались.
     – Слушай, Кимон, а владыка не велел его, когда очнется, перевести в общую камеру?
     – Да ты что, разве не знаешь? Кого предназначают пыткам и распятию, не держат в общей камере. Им там куда легче покончить с собой – всегда помощники найдутся. Вот что значит ты здесь пол-года только – не знаешь.
     Кимон взял пустую миску, и рабы вышли. Дверь захлопнулась. Лязгнул запираемый засов.
     Досадуя, что не получил добавки, Пифодор снова лег на ложе. Вначале он рассматривал таракана на потолке. Когда тот побежал и скрылся в щели между досками, наш герой стал вспоминать как еще восьмилетним мальчиком, отдыхая в загородном имении, ловил в поле кузнечиков, жуков, бабочек, купался в речке, приносил жертвы в пещере нимф, слушал увлекательные рассказы всюду сопровождавшего его любимого дядьки.
     Умиротворенный приятными воспоминаниями детства, он незаметно для себя заснул. Спал крепко почти шесть часов. Проснулся, когда в камере уже было темно, разбуженный чьми-то голосами за дверью, принадлежавшими, должно быть, служителям тюрьмы, проходившими мимо его камеры.
     Каменная кладка стен, дверь смутно вырисовывались в густом мраке, который едва-едва рассеивал слабый, зыбкий свет, проникающий в окошко, где виднелось звездное небо.
     – Где я?! В узилище?! – сразу ужаснулся Пифодор. Мысли его снова работали со всей ясностью, с неискаженным восприятием действительности. «Они не верят, что я не разбойник! Они будут пытать меня! А потом зверски   казнят! – подумал он, и его охватил панический страх. Пифодор вскочил, бросился колотить в дверь, надеясь упросить того, кто подойдет, отправиться на поики  Полиэвкта и Аристона за последующее вознаграждение.
     Никто не подходил, но Пифодор начал успокаиваться: ему в голову пришли обнадеживающие мысли. Во-первых, можно было не сомневаться, что кто-нибудь отправится на поиски Полиэвкта и Аристона за последующее вознаграждение. Во-вторых, стратег Дельф наверняка уже разослал глашатаев, чтобы пригласить паломников из Аргоса, которые смогут доказать причастность его, Пифодора, к священному посольству, а не к разбойничьей шайке, ведь у главного представителя закона в любом государстве одной из самых важных обязанностей является поддержание справедливости закона, а, значит, и обеспечение условий для достижения наибольшей объективности в проведении следствия необходимого для раскрытия преступлений. Кому хочется прогневить Богиню Правды, Богиню Правосудия?!
     Пифодор принялся ходить взад-вперед по камере, обдумывая план действий. Вдруг он остановился, как вкопанный. «Но ведь я же чужеземец здесь! Значит, по отношению ко мне все дозволено! Никто меня здесь жалеть не будет!» – подумал он, вспомнив, что даже в городах, государственное устройство готорых повсюду вызывает похвалу, справедливость закона далеко не всегда распространяется на людей пришлых.
     Пифодор опять бросился к двери и принялся стучать в нее. Наконец в дверном смотровом отверстии засветился рыжеватый огонек. За дверью послышался недовольный глуховатый голос:
     – Ну что ты, ну что ты стучишь, несчастный?! Если будешь шуметь, мы тебя подвесим и выпорем хорошенько, клянусь Гефестом! С кляпом будешь. Понял?
     – Слушай, кто б ни был ты, помоги мне, прошу тебя! – воскликнул Пифодор. – Слушай, найди аргивян! Нас много пришло сюда. В каждой гостинице есть наши наверняка. Спроси Полиэвката или Аристона. Скажи им, что я, Пифодор, здесь. Они тебе заплатят хорошо!
     – А если не заплатят?
     – Заплатят-заплатят, не сомневайся! Ведь ты же им нужен, чтобы показать сюда дорогу! К тому же скажешь, что я тебе велел дать двадцать драхм, что я совсем без денег и не заплатил тебе нисколько. Они обязательно дадут.
     Засов звякнул, дверь резко открылась. Пифодор увидел перед собой Кимона с глиняным светильником в руке, из носика которого поднимался язычок желтого пламени, ослепляющий привыкшие к темноте глаза.
     – Ты не лжешь?! Двадцать драхм?!
     – Конечно, не лгу! Клянусь Аполлоном! Да они могут дать и больше. Они денег не жалеют.
     – Выходит, ты никакой не разбойник?!
     – Ну, конечно, нет!
     – Тогда надо помочь тебе. А то, парень, пропадешь ты тут. Тебе здесь никто не верит. К тому же ты чужеземец, а к чужакам местные законы не очень-то справедливы. Точнее, не законы, а люди. Как везде, сам знаешь.
     – Торопись, прошу тебя! Боюсь, что завтра они уйдут уже. Хотя гиеромнемон обещал задержать здесь посольство на денек, чтобы все смогли помолиться в храме Аполлона. Но вряд ли они задержатся здесь больше, чем на день.
     – Нет, сейчас никуда, конечно, я не пойду – владыка здесь, наш хозяин. Он не разрешит уйти – я его знаю. А самому уйти, на ночь глядя, – за беглого сочтут. Тогда – конец мне. Нет, я завтра утром пойду.
     – Ну ладно. Только пораньше иди! Ладно?! Прошу тебя! Очень прошу! За это еще двадцать драхм получишь!
     – Хорошо. А ты, наверное, голоден. Есть хочешь? На, поешь, – Кимон достал из-за пазухи обкусанную краюху хлеба и протянул Пифодору.
     – Не надо, – ответил тот, сдерживая брезгливое выражение на лице.
     – Ну, не хочешь, не надо. Хотя с чего ты сыт не пойму, – Кимон сунул краюху обратно под ткань хитона. – Жди, молись богам, аргивянин, – сказал он, закрывая и запирая за собой дверь.
     Пифодор опять остался один. Теперь он лег на ложе, чувствуя себя гораздо спокойнее. Старался заснуть, но не мог: в голову лезли тревожные мысли и сильно хотелось есть.