Письмо в никуда

                В небытие пишу я эти строки.
                Мечтанья были светлы и высоки,
                Но не сбылись, и этого мне жаль, -
                В душе остались память и печаль…



Зачем пишу я это письмо – не знаю… Конечно, я его не отправлю, но потребность высказаться так велика, что пересилить себя не могу, и пишу…
Мы познакомились с тобой так, как обычно бывает на юге. Я лежала на камнях, загорая. В этот ранний час вокруг никого не было, и я наслаждалась дивным морским ароматом и плеском волн с их равномерным рокотом. Под лучами ласкового сентябрьского солнца, незаметно задремала. Я не расслышала, как ты подошел и, наклонившись, спросил:
- Вас не затруднит постеречь мое богатство? – и положил рядом фотоаппарат и часы.
Я спросонья посмотрела на тебя и… пропала.
Мы разговорились. Ты отдыхал рядом, в санатории «Жемчужина».
Все последующее время мы провели вместе: катались на моторных лодках, бродили по Царской тропе и бесподобному алуштинскому парку, любуясь павлинами, распускающими невероятные хвосты. А ты сказал:
- Обрати внимание, таким оперением самцы наделены, чтобы соблазнять самок. А нас, мужиков, природа обделила и остается только перед вами выкаблучиваться! - и сделал стойку на руках.
Мы ездили в Севастополь, Никитский ботанический… Боже, где мы только ни были, каких красот ни встречали! Но главное, мы наслаждались не ими, а друг другом, и были счастливы оттого, что любили.
А помнишь, как мы встречали рассвет на Ай-Петри? И ты, увидав зарождающуюся зарю, воскликнул:
- Да здравствует солнце, да скроется тьма! Любовь безмерна, а я – без ума! – и признался, что грешишь «стишатами» и потребовал от меня не разглашать оную тайну. 
А помнишь, как на теплоходе, увидав у кого-то в руке виноград, я изъявила желание зайти за ним в ресторан, но в буфете винограда уже не оказалось. А ты, отлучившись на пару минут, пришел, неся в руке виноградную гроздь и, вкладывая по ягодке мне в рот, требовал плату – поцелуй…
Голова кружилась от всего, что ты мне дарил, и это было похоже на сказку. С тайным страхом я думала, что сказка скоро кончится… Но ты решил иначе:
- Поедем ко мне! Не могу тебя отпустить!
- Но… - начала я…
- Никаких «но»! Я хочу, чтобы ты была со мной рядом и всегда.
- Всегда? – переспросила я.
- Да, всегда. И присно, и во веки веков!
- Это что, клятва? – задала я вопрос, смеясь от счастья.
- Да, это клятва в любви и верности! – заверил ты.
…Помнишь ли об этом ты? Я – не забыла.
А потом… Ты плавал, я тебя ждала, встречая часто на пирсе, и мы мчались скорее домой, в наше гнездышко, где ты одаривал меня подарками, заключал в страстные объятия и носил на руках. Ты клялся в любви, сетуя, что служба отрывает тебя от меня и заставляет страдать вдали в тоске и тревоге, борясь с непрестанной ревностью от сознания, что я могу в это время быть с кем-то другим.
Ты в ревности даже доходил до того, что обещал родному брату «дать по башке», если он не перестанет пялиться на твою жену… А когда мы зашли в любимый тобой ресторан «Европейский», где тебя приветливо встречали, как завсегдатая, оставлявшего щедрые чаевые, ни с того, ни с сего, ты приревновал меня к метрдотелю, и обещал, что тот добьется и получит «в рыло», если еще будет пялиться на меня своими «свиными гляделками».
Мы не оформляли наши отношения, совершенно забыв в угаре любви об этом формальном акте. Ты везде меня, как родным, так и всем окружающим, представлял своей женой. О будущем я не задумывалась, упиваясь настоящим… Твоя мама называла меня «любимой невесткой» (в отличие от другой, которой была, не скрывая, весьма недовольна).
А помнишь, когда в Петергофе встречали белые ночи, какая-то повстречавшаяся старушка, перекрестилась и, глядя на нас, воскликнула:
- Боже, ты всемогущ, если можешь сотворять такие красивые пары!
Ты всегда гордился, когда ловил восхищенные взгляды, которыми меня провожали встречные посторонние мужчины.
Вспомни, как мы часто с тобой спорили. Ты обожал всех без разбора поэтов серебряного века: Гумилева, Гиппиус, Северянина… А я высказывалась, что мне ближе Лермонтов и Некрасов. А ты в ответ:
- Против Лермонтова - ничего не имею. А вот Некрасов… уж очень приземленный, и чуть ли не примитивен.   
Я тогда очень за Некрасова обиделась, а ты шутливо, чуть не плача, встал на колени и просил прощения у меня и моего «кумира».
А уходя в море, всегда на прощание цитировал мне Отелло:
- А коль изменишь, я на части, две наших жизни разорву…
И я ждала тебя, верная подруга, страшась любого постороннего взгляда в свою сторону, дабы не вызвать в тебе хоть малейшего подозрения в неверности. Ты и кортик велел спрятать, чтобы в минуту ярости не пустить в ход… Если честно, в твоей любви я была более уверена, чем в своей. Мне всегда казалось, что я тебе многого, достойного тебя, недодаю… Ты меня боготворишь, ревнуешь, а я ни к кому никакой ревности не испытывала, так как на все сто была уверена в тебе.
Помнишь, как ты любил, лежа на тахте, слушать мои рассказы, как и где я проводила время без тебя? А потом мы дискутировали о прочитанном, и спор обычно, от шуток - всерьез, перерастал в бурю. А затем мы мирились, и каждый утверждал, что его взяла…
А когда мы попали однажды под ливень, и я попросила платок, чтобы вытереть лицо, ты сказал:
- Зачем платок, когда есть губы? Они лучше сушат!
Эта идиллия продолжалась не день и не два, а годы. Я упивалась счастьем, которое, думала, будет длиться вечно, но…
Этот день я помню до мельчайших подробностей. Ты вернулся с моря каким-то другим, озабоченным, не похожим на того, которого я знала в продолжение пяти лет.
- Сядь, рыбка! – так ты обычно обращался ко мне. – Нужно поговорить…
Ты каким-то чужим, с хрипотцой голосом, сообщил, что у тебя подрастает дочь.
- Сколько ей лет? – спросила я (в эту минуту я была словно в тумане). Ты ответил, но я, не то не расслышала, не то не поняла, и еще раз повторила: - Сколько ей?
- Ты что, оглохла? Полтора! Теперь слышишь? – ответил ты грубо, так, как никогда со мной не говорил.
- Ну, что же, привози… - сказала я, уверенная, что нам вдвоем придется растить его ребенка.
- Ты меня не поняла? – почему-то зло сказал ты. – Тебе надо уехать!..
- Куда, за ней? – я была как безумная, ничего не понимала.
- Мне надо привести квартиру в порядок. Так что, завтра же уезжай… - продолжал ты.
- Куда?.. – опять не поняла я, считая, что мне предстоит поехать за твоим ребенком. – Где она, и с кем? – задала я вопрос, который теперь, понимаю, звучал глупо.
Ты ответил:
- Она со своей матерью, моей женой.
- Какой женой? А… я?
- Ты? Ты - как когда-то говаривали, – содержанка… – ответил ты, усмехаясь.
Эти слова и твоя издевательская ухмылочка, будто подхлестнули меня. Я могла ожидать всего от тебя, но не оскорблений. Это «содержанка» до сих пор звучит у меня в ушах и не дает покоя. Ведь ты сам настоял, чтобы я не работала, утверждая, что жена моряка должна быть всегда готова встретить его. А потом, у тебя был самый весомый аргумент: - «Не хочу тебя делить ни с кем, и ни с чем! Ты должна всецело принадлежать мне, и только мне: мыслями, телом и душой!» И я мчалась навстречу тебе – в Клайпеду, в Ораниенбаум, Вентспилс, Нарву…
Я схватила тогда чемодан, побросала туда платья и направилась к дверям, все еще не веря, что это происходит со мной… Уже в коридоре, услыхала вдогонку:
- Возьми деньги на билет!
Я ушла, нет, убежала, хлопнув дверью. А в голове молотком отбивало: «содержанка, содержанка, содержанка…»
…Зачем я все это пишу? Не знаю… Но до сих пор не могу понять, как можно было все хорошее, что было между нами, перечеркнуть? Не в том дело, что полюбил другую, не в том, что решил расстаться, - ведь все можно было сделать не так…
Да, сказки бывают разные… И конец у них – когда счастливый, а когда и наоборот. Моя сказка окончилась печально, но я ни о чем не жалею.