Солнечный кулак

   На семидесятипятилетие к Авдею Малинину (по-деревенски – к Степанычу) приехали сыновья: Николай – из Архангельска,  где вот уже пятнадцать лет шоферит, да Игорь – инструктор по физической культуре и спорту из недальних Вязников.
   Вдовец Степаныч,  в кои-то веки увидевший сыновей, особенно архангелогороднего Кольку, радостно  готовил угощение; и вот все они да Санька, их средний брат, что живет подле отца в деревне, сидят за богатым столом и пьют за здоровье родителя. Ведь какое-никакое здоровьишко у него имеется; растроганный сыновним вниманием старик не без гордости повторяет:
  - Зажился, едрёна вошь! Дружки давно тама, где все будем, а я вот пыхчу, белый свет окуриваю.
   И в самом деле в избе – дым коромыслом. Кроме Степаныча, вместо того, чтобы закусывать,  жадно зобают Николай с Санькой (наверное, потому, что они самые хмельные). Одинаково белобрысые, с  торчащими враздёрг волосами, одинаково большеротые и большеухие (в отца), они то и дело пытаются затянуть песню про Стеньку Разина, но дальше первого куплета песня не завязывается, они хрипло обрывают ее и, для проформы поглядывая на отца, вновь тянутся к бутылкам.
   Степаныч сегодня покладист: не ругается, не костерит за виножорство, - наоборот, потчует дорогих сердцу гостей,  понятно, особенно приезжих. Правда, архангельского уговаривать не приходится: не успеваешь глазом моргнуть, как оп – и рюмки нет! А вот младший Игорь чуть пригубил и больше ни-ни.
   Степаныч долго глядит на него и наконец не выдерживает:
  - Ты чего не пируешь? Али что не так?..
  - Нет, отец, всё нормально. Зачем затуманивать мозг? И потом, просто нельзя.
  - Эвона, нельзя? – удивляется старик. – Это что ж, какая-нито диета али чего?
  - Да вроде того, - нехотя отвечает Игорь и добавляет, - ты не гляди на меня, ей богу  всё в порядке.
  - Это как «не гляди»? – вмешивается Николай. Его просто распирает немеренная душевная широта, высвобожденная вольготной выпивкой. – Как «не гляди»?! Батя распечатал восьмой десяток, и всё должно быть в ажуре, понял? И-эх, жми на газ, Игорюха! Первая завсегда колом, вторая – соколом, а третья – вольной пташечкой, озорно подмигивает он и, расплескивая водку, придвигает рюмку к Игорю.
  _ Ну, раскочегарился, виножор! – ворчит Степаныч. – Одно дело ты, луженная глотка, другое он, человек умственный, и работает с людями.
  _ А мы с верблюдями, что ль? – вступается за старшего Санька. – Да чё болтать-то, давайте грохнем по грамульке…
   Пока они с Николаем, блаженно дергая кадыками, выпивают, старик еще пристальней приглядывается к младшему. Что-то в нем не то: вроде всё так же мускулист и крепок, а глядит как-то чудно – ровно бы издалека.
  _ Тебе неможется, аль чего? – опять беспокоится Степаныч.
   - Да нет… - мнётся Игорь,  - я же говорил, всё в порядке. Занятия требуют. Нельзя…
  - А пошли они в зад такие занятия, когда выпить запрещается! – моментально откликается Санька и озорно ухмыляется, светя своей белозубостью.
  - Правильно, Санёк! Держи кардан, - азартно поддерживает Николай и тянет к нему жесткую, крепко просолидоленную ладонь.
   И покамест они ручкаются, а потом шумно обнимаются, норовя как можно сильнее стиснуть один другого,  старик придвигается к Игорю и, дыша в самое ухо, допытывается 6
  - Какие такие «занятия»? Али чего секретное, против шпионов?..
  - Нет, отец, давно не секретное, снисходительно улыбается младший. – Как бы тебе объяснить?.. В общем, есть  древнее воинское искусство, возникшее в Индии, позднее оно перешло в Китай и Японию. Может, слыхал: каратэ-до?
  - Так ты чё, каратист, что ль? – пьяно удивляется Николай. – И кирпичи бить можешь?
  - При чем кирпичи? Они эту… черепицу кубометрами лупят, - авторитетно уточняет икающий Санька.
  - Суть не в этом, - терпеливо объясняет Игорь. – Главное – внутренняя работа, совершенствование духа, гармония с миром.
  - Это как понимать? – пялится на него Николай, глубокомысленно морща невеликий шальной лоб.
  - А ну покажь! – всё еще икая, просит Санька.
  - Валяй, братуха, просвещай деревенщину! – подкалывает Николай и гогочет во весь вставной рот.
  - Не время сейчас и не место, - вмиг серьёзнеет Игорь, но через минуту выходит-таки на середину прокуренной избы, затем замирает, закрыв глаза и расслабив руки.
   Пока он медитирует, братья нетерпеливо ёрзают на табуретках,  а Степаныч строго  цыкает на них.
   Но вот  тихо вздохнув, Игорь замедленно плывет по избе, округло разводя и сводя руки, по-кошачьи мягко крадется на полусогнутых ногах… И без того изрядно захмелевших мужиков убаюкивают усыпляюще-плавные движения, и чтобы стряхнуть с себя вкрадчивое наваждение, они наперебой спрашивают:
  - А это что? А это?..
   Не прерывая протяженного танца, Игорь начинает вполголоса пояснять:
  - «Захват птичьего хвоста»… «Аист расправляет крылья»… «Солнечный кулак»…
   Вдруг он прерывает упражнение, почувствовав  тяжкую усталость родственников; да и слишком тесно  в избе для тайцзи-цюань: слева мешает русская печь и громоздкий комод, справа – кургузый довоенный стол и колченогая кушетка.
  - Ну и так далее в этом духе, - подчеркнуто небрежно говорит Игорь, садясь за стол.
  - Гм… Мудрёно! – первым отзывается Степаныч. – Какой, говоришь, кулак-от?
  - «Солнечный», отец.
  - Со-о-о-лнечный! – передразнивает старик. – В парнях был у нас Васька Шибаев – Дрын, мы его звали. Невелик-негрузен , метр с шапкой, а уж вёрток, едрёна вошь! Никто его отродясь не бивал. На спор против пятерых выходил – бараном скакал, ужом вился, быком пёр, и, глядишь, одному – под дых, другому – в носопырник, третьему – меж глаз, четвертому – в темя… Он бы и тебя с твоим – как его? – «солнечным» в два счета ухайдакал.
  - Зря ты, отец, - снисходительно усмехается Игорь.
  - Чего «зря»? Чего «зря»?! Не глупей люди были, едрёна вошь. И твоего японца бивали, да tit как! Земля наша – умственная, кто не дурак, того научит. Только поразбежались все по городам-губерниям…
  - Опять ты за своё! – обидчиво урезонивает Игорь.
  - А чё, не правда, что ли? – вступается за старика Санька. – Вы по городам  в ванных зады греете да по супермаркетам шастаете, а я тут за гроши в говне корячусь. По какой справедливости, рассудите, умники, мать вашу…
  - Утихомирься, Сашк, кому говорю! – окорачивает его Степаныч, нервно затягиваясь самосадом. Видно, он еще что-то хочет добавить – то самое, что последними  полусиротскими годами возрастил в стареющей душе;  но с досады машет рукой и только чадит, как паровоз.
  - Бр-р-р-росьте вы! – грохает по столу кулаком Николай. – Города тоже не мёдом мазаны, зазеваешься – раздавят, как клопа… На-ли-вай!!! – по-военному гаркает он, лихо блестя железными зубами.
   Разливают остатки. Санька с Николаем жадно пьют и хрумкают солеными огурцами, Bukhm сумрачно допивает полуостывший чай, а Степаныч, протяжно зевая, начинает стелить себе на печи.
  - А вот слабо один на один? – исподлобья глядя на Игоря, говорит Санька. – Помнишь, как в детстве я тебя дубасил?
  - Уймись, балабол! – кричит с печи старик.
  - Не, правда, Саньк, ты того… не выступай. – хлопает его по спине Николай. – Каратисты, они того… прыткие… - и не в силах более бороться  с хмельной усталостью (ведь после неблизкой дороги!) опускает голову на руки и, покачиваясь, горбится за столом.
  - Ну хоть приёмчик покажь, - настаивает Санька.
   Дружелюбно улыбаясь, Игорь долго отказывается: честно говоря, он ненавидит бестолковые пьяные свары; но Санька, знает он, всё равно не отвяжется, хоть кол на башке теши.
  - Ладно, я – легонько, - наконец соглашается он и встает из-за стола. Санька тоже выходит на середину избы.
   Некоторое время братья стоят друг против друга: один – ладный и подтянутый, в покойную мать чернявый, что придает его облику тонкий восточный оттенок; другой – широкий и рыхловатый, в обвислых штанах с пузырями на коленях, в засаленном свитере, от которого несет навозом.
  - Ну бей, - строго предлагает Игорь, - бей куда хочешь!
   Санька широко размахивается, коварно метя в братнину переносицу . и почти достигает ее, но, сбитый внезапной силой, взявшейся ниоткуда, от легкого толчка летит с ног, опрокидывая табурет и ударяясь об стол.
   Шум, гам, тарарам…
  - Вы кончите, едри вашу? – матюгается с печи Степаныч. – Ладно этот дурак дураком, но ты-то будь поумней, обращается он к младшему.
   А ему и без того невыразимо гадко! Резко развернувшись, Bukhm уходит из комнаты. На крыльце жадно вдыхает родниковый, со снежной сластецой воздух, по привычке пытается медитировать, но не удаётся: в руках – предательская дрожь, в горле – перехват, и главное – так муторно на душе!.. И на кой он сюда приехал? Ведь не так давно бывал у отца… Нет, отцов юбилей – только повод залечить тошнотворные физкультраны. Да идут ко всем чертям предатели-ученики, впопыхах «наглотавшиеся» восточной экзотики и сокровенной мощи. Где они? Сидят по зонам! Грош цена их былому подобострастию – не духа они

 хотели, но разящего кулака… Не привить утонченный заморский цветок к нашему корявому дубу-великану, никогда не привить!..
   Черные избы спят в непроглядной темени. Ни огонька, ни звука, ни движения. В неярком свете малининских окон вяло, как бы нехотя, кружат рябые снежинки.
   Тоска!.. Почти всегда она странно  душит его здесь. М-да, волей-неволей с матом пластанёшь на груди рубаху, напьёшься до одури и, чего доброго, кинешься с оглоблей против десятерых.