Я нарисую вам любовь - глава III

  Людмила Григорьевна подошла к окну. Снежная метель билась о землю, кружила и приплясывала вокруг деревьев. «Словно зима вернулась. Уже и масленицу,  и пасху встретили и отметили. Что–о–о  твори–и–и–тся?» – пропела вслух с осуждением внешних глобальных сил, прижалась лбом к окну. «Надо спросить у дочки: как там – в Швеции?»
  За окном через накрапленные капельки воды, то и дело сбегающие по стеклу, увидела склонившуюся над клумбой женщину; та торопливо рыла голыми руками белёсую землю. Большой белый целлофановый пакет спиралью закручивался в её руках, норовил вырваться. Сквозь подрагивающую снежную пелену Людмила Григорьевна узнала в женщине соседку Павлину, вспомнила свое предупредительное участие на восьмое мая – «Рано Вы, дорогая,  цветы высаживаете!», на что соседка  тогда мирно ответила: «Это ради праздника! Похолодает или снег выпадет,  я их сразу же уберу в квартиру».
- Какая совестливая и правильная! – похвалила  вслух Павлину и  волна благодарности, ненадолго поприсутствовав, все же полетела осваивать другие пространства и уже с сомнением,  уткнувшись головой в стекло, поразмышляла - «зачем она проводила эксперимент с  беззащитными растениями?»
  Поняла, что не успокоится, пока не убедиться: эксперимент закончился удачно,  цветы простили свою хозяйку – ожили. Острая боль выстрелила в спину. «Слабое место занервничало» – сделала успокоительный диагноз Людмила Григорьевна, совершенно расслабленно походила по квартире, чтобы снять спазм.  Увидев телефон на столе, взяла в руки…  Голос дочери, прорезавший тишину комнаты, тоже нервничал:
 – Мама, опять ты с глупостями. Какая соседка? Какие цветы?
   Людмила Григорьевна готова была  зареветь и даже завыть, но выдержала – сохранила твердость в голосе, переродив свое неудовольствие реакцией дочери в смешинку – « Талька! Растайка!»
   Дочь не сразу ответила,  видимо, оценивала смешинку, подобревшим голосом поприветствовала мать: «Мама, здравствуй! У нас море цветов! Скоро приеду! Думай: хочешь ли жить здесь со мной?»
   Голос оборвался, оборвалась  мысль. Больше всего Людмила Григорьевна ценила в себе упрямство и принципиальность, она, не сходя с места, повторила вызов. Сквозь треск торопливо крикнула:
 – Дочка, посоветоваться надо!
Спокойный тон дочери подтолкнул на очередной подвиг.   
 – Хочу мнение твое узнать – как бы ты в этом случае поступила.
 – Хорошо, по–SKYPу через час поговорим, тороплюсь дошить…
 – Уже скоро не буду знать – куда и зачем торопишься, и у тебя, дочь, будет премного свободного времени, – Людмила Григорьевна говорила  это уже сворачивающему  в безопасность  эфиру.
   Она почти тоже - самое неоднократно говорила дочери, когда сердилась на неё за черствость и невнимательность: «…приедешь, выбросишь на свалку все итоги моей жизни, продашь квартиру, и навсегда дьявол оккупирует твою душу; пока я стою между вами». На что получала в ответ: «Ты сама, мама, с дьяволом договор подписала!»
   Чтобы более не нарываться на что–то подобное, Людмила Григорьевна разлюбила вести разговоры по телефону в вечернее время даже с приятельницами. Она расстраивалась, когда бумерангом ей возвращались замечания и критические оценки поведения собеседников. Себя она всегда оправдывала за резкость оценок – «издержки профессии», чужие с трудом прощала  и могла до самого утра пробыть в волнении  с буйством сознания.   Приходилось бродить до утра по квартире в одиночестве, чтобы предрассветное оздоровление  быстрее наступало. Она, пытаясь забыться и отвлечься от несправедливого настоящего,  принималась искать  в стопках журналов и подшивках газеты «Аргументы и факты», аккуратно уложенных вдоль стены темнушки, удивительные заголовки статей–подсказок,  заглатывала неожиданные находки, словно лекарство или вкусную и удобоперевариваемую пищу.
  Сквозь стекло книжного шкафа, как из заточения, вырвался околыш толстой книги «ЭНЦИКЛОПЕДИЯ русской мудрости », заинтересовавшись, открыла дверцу шкафа, с трудом книгу выдавила из стройного ряда её соратников.  Поиски оригинальных слов, сочетаний, фраз всегда походили на  удивительную игру со временем, с героями этого времени. «…Под старость глаза перемещаются со лба на затылок: начинаешь смотреть назад и ничего не видишь впереди, то есть живешь воспоминаниями, а не надеждами». (В. Ключевский)
   Нынче Людмила Григорьевна отметила весомый юбилей – восемьдесят лет. Возможно, года подарили безжалостную усталость или естественную разбалансировку сил:  житейские тяготы труднее переносятся; по– иному видится прошлое и совершенно отстраняется будущее. «Разве можно с этим спорить? Так и есть» – поддакнула она подсказке дня.   Запах желтеющих бумаг перенес  её во времена, казалось, непорочных дел и порочных возможностей. Она готова была сесть и записать нахлынувшие мысли, но одумалась; новеллы, которые ежедневно сами собой образовывались, должны были  принадлежать только ей.  Она выдержала много поражений и в личной жизни и в профессии. Она устояла. Она имеет право быть другом и своему прошлому и ни с кем его не делить.
 – Дорогая! Ты в Питере? Извини за звонок, очень хочу мнение твое узнать – как бы ты в этом случае поступила!
   Людмила Григорьевна, не отнимая трубку от уха, попыталась придвинуть стул к себе, чтобы присесть.  Мягкий голос ответил неопределенно; Людмила Григорьевна ясно ощутила состояние застенчивости,  присланное издалека услугами городской связи  и возрастающую на этом фоне собственную значимость.  Ей, давно ушедшей от дел редактора книжного издательства, нравилось устраивать «разбор полетов». Не всякие выдерживали её натиска, ее требовательного вопрошания.
   К  Чайке она чаще обращалась, когда переполнялась эмоциями. Вопрос  занимал  её целую неделю, и требовал зрелого ответа. Год назад,  доверившись первому впечатлению, эту Чайку оценила – как провинциальную выскочку. Возрастная дама, неожиданно появившаяся  на презентации книги, редактором которой была Людмила Григорьевна, приковывала тогда к себе внимание многих, ещё не сказав ни слова.  Когда  Чайка – фифочка настырно прорвалась к микрофону, волнительно выступила со своей  рецензией  с назидательными нотками в голосе, то этой своей абсолютной самонадеянностью проиграла  в глазах всех   присутствующих. Это Людмила Григорьевна не могла не заметить и не воспользоваться – записать  негативный образ Чайки к себе в подкорку.
   Людмила Григорьевна не часто меняла или позволяла менять впечатление от людей, но будучи высоко - профессиональным литературным критиком – почти до полуобморочного состояния борющейся за счастливое будущее всей российской литературы, она почти всегда была готова ретушировать созданный ею образ –  привнести и новые краски и даже вытравить – выдавить  по крупицам темные пятна.   Профессиональное любопытство требовало выяснения подоплёки  прилета из Ниоткуда, поэтому  Людмила Григорьевна намеренно  стала устраивать  Чайке телефонные интеллектуальные состязания. Понимала ли она – для чего это делала? Возможно, понимала, но только до таких умозаключений: кто–то пишет на папирусе образы, кто–то пишет подручными средствами, иные создают образы внутри себя, чтобы оставлять  только для собственного созерцания.
 – Случай такой: я осуждаю свою подругу за беспринципность. Хочу знать: как бы Вы отнеслись и как такое явление назвали?
 – Зачем? Вы меня в Рай готовите? – настраиваясь на возможный экзамен, пошутила Чайка.
 – Нет, хочу понять ситуацию. Думаю, Вы мне поможете.
   Людмила Григорьевна посчитала паузу Чайки как стартовую – быстро собралась с мыслями.
 – Есть у меня две подруги - Мариша и Леночка. Между собой были до некоторого времени близкими подругами. У Мариши муж из рабочих. У Леночки муж – профессор. Праздники и печальные семейные события всегда вместе встречали  – были  «не разлей вода».  Вы слушаете? Дружили между собой, помогали и в радости и в печали,        – повторилась Людмила Григорьевна, – а потом вдруг рассорились. Расспрашиваю Лену – пытаюсь  понять причину и себя обезопасить. Она рассказывает: «Уехала на юг без мужа. Лечусь в полную меру, пользуюсь благами профсоюза, но получаю весточку от мамы:«…срочно возвращайся, останешься без мужа…». Сразу с вокзала еду к Марише. Она двери открывает, а я с порога ей в волосы вцепилась, одной рукой её бью, другой – волосы  наматываю на кулак. Долго её трепала. Мужу тоже досталось, но он не ушел от меня». 
   Чайка  вмешалась в рассказ:
 – Непонятно и жестоко. Почему с вокзала не домой, а к подруге?  Мало ли что можно напридумывать!
   Людмила Григорьевна намеренно сделала выжимку рассказа, теперь пояснила:
 – Мама Лены застала зятя с подругой Маришей ещё тепленькими в пастели – это она  по телефону дочке досказала.
 – Сейчас понятно.
   Людмила Григорьевна шумно перевела дыхание. Образ Чайки молчал, выжидая кульминации или продолжения истории. Людмила Григорьевна продолжила:
 – Они навсегда, казалось, раздружились. Узнаю нечаянно, что они премило дружат – даже крепче прежнего: часто встречаются, и каждый день общаются. Звоню Елене из любопытства, спрашиваю: «Ты простила? На тебя это не похоже!», а Лена в ответ – «делить–то нечего». Как же это так можно? Как можно простить предательство подруги?
   Образ Чайки включился плавно:
 – Что значит: «делить нечего»?
 – Обе мужей  похоронили.
 – У них осталось общее прошлое, а его трудно поделить, – высказался Образ Чайки и как в подарок – в ответ получил радостную бурную реакцию Людмилы Григорьевны:
 – Спасибо Вам, дорогая, это я могу понять!
   В эту ночь Чайка спала плохо, чужим было пространство двухкомнатной квартиры - хрущевки, в которой, казалось, надолго обосновалась она и расселила всех героев своей жизни, да и волнительным был весь прилетный день. Людмила Григорьевна же после разговора с Чайкой спала мирно, несмотря на то, что дочь так и не выполнила обещание - не позвонила.